Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

И, взявшись ниоткуда, от подножия Олимпа сердцу вторит кифара.

* * *

Юноша шел на Олимп. Один – на царственную гору. Неспешным, усталым шагом – так идут туда, где тебя уже давно ждут.

Юноша шел, и рядом с ним шла музыка.

Сперва робко вздохнула. Окликнула пронзительно и вкрадчиво – можно? Потом поняла, что можно – и пролилась смелее, захлестнула первой, нежной волной прилива, потом плеснула второй, рассыпалась дробными брызгами-звуками, разлилась шире моря – и потопила в песне Олимп.

Юноша шел, расправив плечи – одинокий кифаред, которого я не должен был видеть, но видел. И синий гиматий плескал по ветру – откромсанный от моря лоскут, и по ветру вились черные кудри, и пальцы порхали над струнами кифары. Глаза были сухими и покрасневшими от чего-то – то ли от морской соли, то ли от слез.

Юноша шел по тропе, не замечая ее – и тропа льстиво юлила и норовила распластаться поудобнее. Горный путь, по которому не пройти смертному и на котором кентавр сломает себе ноги – выпрямлялся и подкатывался под истертые сандалии, и камни ласкались к ногам юноши хозяйскими псами – покорные сладкой песне.

Ты – море, – шептали камни в такт. Мы – скалы. Ты не представляешь, как мы скучали без тебя… какое счастье – нести тебя на себе. Спой же нам, спой нам…

Юноша кивал на ходу камням тропы, как старым знакомым. И кифара пела – о шуме моря и о веселых волнах – ласковой влагой проливаясь на каменистые ребра Олимпа.

Юноша шел на Олимп просто и спокойно, не скрываясь и не таясь. Не оглядываясь и не опасаясь удара в спину – неотвратимо, как море наступает на сушу во время наводнения. Не играя – выплетая музыку, свивая ее из своего дыхания, из сердца, из всего себя – и отправляя вперед…

Птицей – с руки. Солнечными лучами. Морским легким ветерком – вперед.

Музыка шла впереди – его глашатаем, и ворота Олимпа открылись перед ним сами, распахнули тяжкие золотые створки: заходи, только не прекращай петь.

Замерли нимфы, хариты, наяды возле дворцов – очарованные звуками. Протянули руки, шепча: «Не останавливайся, только не останавливайся…»

Юноша кивал, словно слыша знакомую мелодию. И шел вперед – как тот, кто не собирается останавливаться. И из-под пальцев его лилась музыка – неостановимая, неумолимая. Просочилась во все щели, змеей вползла во все углы, в неистовстве омыла стены царского дворца и заструилась внутрь.

Коснулась меня – и я понял, что выбирать больше не могу. И сбежать не успею. Потому что юный кифаред идет по Олимпу – и мое царство склоняется ему под ноги: нимфы осыпают его цветами, божки кричат ему хвалу, и даже лошади в конюшнях заливаются ржанием – и они рады, что он здесь…

И что меня здесь скоро не будет.

Зевс взлетел было с лавки, на которой сидел, подхватился: действовать! Быстрее, брат! Стек обратно, будто связанный, не в силах противиться мелодии.

Мелодия жила, зачаровывала, дарила мечту о тихих бухтах, наполненных хрустальной водой. О песнях и хороводах нереид, о покое… покое… покое… – и желающие покоя прямо сейчас начали опускаться на землю и засыпать, стражники оставили свои посты и вытянулись на траве, мечтательно глядя в небо, где им мерещились пенные барашки волн…

И дворец затих, покорный музыке, отзвуки которой вплыли в коридоры. Так, будто стены хотели напитаться мелодией и сохранить ее в себе на века. Так, будто им – предательницам! – не было достаточно застольных песен на пирах у Громовержца.

Дворец распахнулся перед юным кифаредом доверчиво и радостно. Слуги встретили со слезами на глазах. Двери открылись сами собой, коридоры вывели куда надо.

И золото трона отвернулось от меня, едва он сделал первый шаг через порог. Обожгло холодом. Вцепилось в руки, в спину – клыками пса, который предал хозяина.

Я поднялся ему навстречу. Отшвырнул ненужный скипетр. И стоял – чужак в собственной вотчине, царь, у которого не осталось царства, потому что оно само легло под ноги другому.

Кифаред Ифит стоял напротив – и вокруг него, колыхаясь, погасали последние отзвуки его мелодии. Гневные отзвуки – о жене, которую супруг подверг жестокой каре. О серебристом тополе, роняющем листву в ручеек. О шепоте – листвы? Ручейка? Нет, другом шепоте: «Найди его… скажи ему…» Скажи ему – что?!

Очень может быть, что увидеть этого я уже не успею. Потому что струны кифары слились в объятии – и стали тетивой. Потому что сама кифара раздалась в длину и выгнулась в руках юноши трепетным луком.

Кажется – вот, совьется стрела из воздуха. Из песни. Ляжет на тетиву, оперенная музыкой. Пронзит – насквозь.

Кажется – юноша стоит на холме, глядя в глаза старому тирану. И вместо синего гиматия – леопардовая шкура, и рядом выступает коза, и с губ готово сорваться давнее:

– Ты хотел меня видеть…

Радуйся, мое пророчество, мы наконец-то встретились. Радуйся, Судьба – ты наконец нагнала меня. Наверное, я был скверным любимчиком – поищи себе теперь других. Радуйся и ты, Ифит, сын нереиды Левки. Жаль, я не знаю, что сказать тебе – помимо приветствия.

– Не смей!

Ни я, ни он (ни тем более – застывший на скамье Зевс) не заметили, когда она вошла – или как она возникла. Опомнились только когда она оказалась между нами. И эхом отозвалась память. Шепнула: где ты это видел, Аид-невидика? Двое – отец и сын – застыли друг напротив друга, готовы сцепиться. Стоит между ними мать – загораживая… отца? Сына?!

Нет, не то. Младенец лежит в колыбельке. Заходит отец – и мать целится в него из лука, шепча дрожащими губами: «Аид, я не позволю…»

– Я не позволю, – шепнула Гера. Прическа у нее растрепалась и спуталась. – Я не позволю, Ифит.

Руки ее в этот раз не дрожали, и стрела, наведенная в сердце юному кифареду, твердо лежала на тетиве.

Странно чувствовать себя младенцем в колыбельке. Одно хорошо – я сейчас не вижу ее лица. Лица лучницы. Богини домашнего очага, сделавшей свой выбор.

Не знаю, как ты, сын Левки, а я бы, наверное, от такого зажмурился.

Но он только задохнулся. Вздрогнул длинными ресницами – и из-под век ударило отчаянное «Как?! Зачем ты защищаешь его? Я же здесь ради тебя, вот, спасать тебя пришел, да я за тебя…»

Ох уж эти богини. И спасти-то спокойно их нельзя. И судьбу свою принять мешают.

– Отойди в сторону, – сказал я. В ответ Гера только цыкнула на все еще (или уже нет?!) Владыку Олимпа. Мол, а ты вообще не мешай. Не с тобой разговариваю.

Взывать к Гере я больше не пытался – зато попытался воззвать к разуму ее возлюбленного.

– Опусти лук, герой. Иначе вы так и будете целиться друг в друга. Она не отступит – ты уж мне поверь.

Разума в Ифите оказалось примерно столько же, сколько в разъяренной супруге – и упрямства не меньше. Сузил синие глаза, выбросил сквозь зубы:

– Скрываешься за плечами жены, Криводушный?

Интересно бы знать – а что мне делать? Отодвинуть Геру с дороги? Подножку ей дать? По затылку стукнуть скипетром, чтобы исполнению пророчеств не мешала?

Шагнул вперед – так, чтобы стать сбоку от Геры. Взглянул наконец на это во всей красе: двое упрямцев со слезами на глазах целятся друг в друга.

Положил ладонь на ее стрелу. Нажал – опуская.

Хватит.

Хватит, Гера. Я слышу – чего тебе это стоило. Вижу искусанные губы и непреклонную решимость в глазах. И понимаю, что другого выбора ты сделать не могла. Долг прежде всего, очаг прежде всего…

Впрочем, нет. Ты могла не вмешиваться, но выбрала – драться против того, кого любишь.

Только вот хватит. Ты пыталась заслонить нашего сына от его судьбы. Теперь вот пытаешься меня. Оставь, Гера. Мы с Ананкой давние знакомые.

Посмотри лучше на своего возлюбленного – у него такое лицо, будто ты уже выстрелила. Свив стрелу из предательства.

– Он бичевал тебя – и ты готова… за него?!

– Не стреляй, – попросила она шепотом.

– Он убил мою мать. По его приказу…

– Нет, – сказал я.

Прощай, Левка. Не знаю – почему ты решила от меня скрыть. Может, твой отец, вещий старец Нерей, рассказал тебе о Клейме Кронида – и ты поняла, кем суждено стать твоему сыну.

Твоему сыну, который смотрит на меня гневной морской синевой: мне ли верить тебе, о Криводушный? Пальцы которого легко отпускают тетиву. Вскрик Геры. Блик легкой, серебряной стрелки в воздухе. Теплый металл щекочет щеку и пахнет морем. Потом улетает куда-то за спину и звенит там о золото трона. А юнец-кифаред опускает лук, и тот звенит как кифара – погребальной песней. «Прости, мама, я не смог. Не смог – потому что она попросила меня. Не смог – потому что он безоружен. Я не верю ему, я слышал о его коварстве – и у меня был шанс… но все-таки я не смог».  – Ты не смог, – сказал Сребролукий. Почти добродушно и только слегка укоризненно. Милостивым, владыческим тоном. Троица заговорщиков явилась из-за спины кифареда точно из воздуха. Три брата: один – со светлой мечтательной улыбкой поэта, второй стоит – угрюмо уставился в пол. Это Тритон, конечно. Гермес вон старается вообще не показываться – не думал летун, что до такого дойдет. Шалости, проказы – ладно, а тут вдруг отца свергать. И не только отца. «Ох, и получим мы за такое», – читается на физиономии у Гермеса. Правильно читается. Какие заговорщики? Мальчишки стоят в зале, юнцы… свергать пришли. Свистнуть, рявкнуть: «А ну по домам!» – небось, рванут – как бы хитоны не обмочили… Только вот мальчишки тоже умеют воевать. Особенно когда за ними стоят нужные силы. Вот они заходят – Главк, Лелантос, Кой… Нужные силы. Титаны, которых я не успел запихнуть в Тартар. Поколение против поколения. Извечное – сыновья свергают отцов, эпоха – эпоху…  – Я не смог, – тихо сказал кифаред, опуская лук. В глазах плескалось море боли. Накатывала приливная волна ненависти – и отступала, когда он взглядывал на Геру.  – Бывает, – засмеялся Аполлон, и лук под его пальцами выгнулся как живой. Наконечник стрелы подмигнул мне заговорщицки. – Не всем дано. Ну, тогда забирай ее, раз уж ты за ней шел. И идите – чинить препятствий нам не будут. Кифаред взглянул на Геру с сомнением. Протянул было руку – и вздрогнул, когда увидел, как богиня очага снова вскидывает лук.  – Прочь! Я буду защищать мужа. Лучше бы ты этому мужу в руки лук пихнула. Защитница выискалась… позорище.  – Уведи ее, – бросил я Ифиту, но тот стоял с опущенными руками. Вглядывался в глаза Геры, губы кусал. Потом глубоко вздохнул и встал слева от меня – поднимая лук. Целясь в Аполлона. По залу зарницей запорхал смех Зевса, которому досталась роль зрителя в этом театре. Для полного счастья не хватало только Лиссы-безумия – собственной персоной…  – Ты не успеешь сделать сразу два выстрела, – тихо сказал кифаред. В лицо вскинувшему брови Аполлону – у того, кажется, поперхнулся незримый аэд за плечами. Кончились слова для песен.  – Не безумие ли посетило тебя?  – Она защищает его. Значит, его защищаю я. Рядом с Аполлоном встал Тритон, поднимая отцовский трезубец – слишком тяжелый для тонких пальцев морского… только вот удар не замедлит прийти. Нетерпеливо хмыкнул Главк: «В расход!» Брови Сребролукого сошлись на переносице.  – Разве ты не знаешь, что он приказал бичевать свою жену?  – Знаю, – процедил кифаред сквозь зубы.  – Разве не он убил твою мать?! Плечи мальчика вздрогнули. Тут же сжались, ссутулились – странно, по-знакомому упрямо…  – И ты готов отправиться с ним в Тартар?! – продолжил Сребролукий. – Я не хочу лишних жертв, но… Вскинул голову – олицетворение милосердия. Дающий последний шанс – завершить миром. Положить на алтарь одного… ну, двух, если посчитать Зевса. Оставить бесполезное упрямство.  – Владыка! Неужели ты будешь прятаться за плечами жены и ее любовника?! Хаос событий, вихрь звуков – в один миг. Гневный отклик Геры – она обозначает, что сын Зевса от богини Лето может прямо сейчас отправиться… ух ты, далеко, аж титаны рот разинули – не ожидали от царицы. Смех Зевса – этот сейчас в ладоши похлопает. Кифаред отвечает еще что-то, стиснув зубы. Тритон шепчет Аполлону – «Давай уже…» Грузный Кой-сопит от нетерпения, Главк шепчет Лелантосу: «Цепи давай и сеть», Лелантос гремит чем-то тяжелым… Всё – в один миг: и как бедное мгновение не треснуло с натуги? Следующий миг вспыхивает ослепительным ожиданием: вот… сейчас… переплелись воли, переплелись взгляды. Взгляд на царицу – не пустила ли стрелу? В кого шибанет? Взгляд на кифареда Ифита – вдруг кифару достанет, зачарует! Взгляд на Зевса – от него можно и без трезубца всего ожидать! А одного забыли – невидимка… К чему смотреть на свергнутых безоружных Владык? Владыка лишился лука – его забрала мать-Гея, обиженная смертью своего сына Офиотавра. Владыка лишился шлема – его украл ушлый Гермес, которого обвел вокруг пальца кто-то более ушлый. Владыка лишился трона – сейчас на него сядет кто-то из молодых. Что осталось бывшему Владыке? Память о величии. Да шепот, который поймал в глазах мальчишки-кифареда. «Найди его… скажи ему…» Он не успел сказать. Но я и так знаю. У тебя хороший сын, Левка. И в ответ донеслось – едва слышным шорохом из дальних далей: «Будь счастлив, милый… пожалуйста, будь счастлив». Отзвуком слов, которые я должен был услышать: «Скажи ему, что я возвращаю… возвращаю». «Возвращаю твой подарок, милый». Да, Левка. Ты мертва. И мой подарок тебе больше не нужен.

– Наши встречи были хороши, – сказал я, целуя ее. – И я дарю тебе свой выстрел. Один свой выстрел. Делай с ним что хочешь.

Очень зря они не смотрят на свергнутого Владыку. Потому что пальцы Владыки стиснули стрелу, для которой не нужны луки. Которую забыла забрать Гея – и не могла бы забрать, потому что стрела была подарена другой. Легкая, шутливая стрелочка, скованная в древние времена Циклопами. Не оружие – игрушка. Хотите поиграть во что-нибудь, юнцы, которые вообразили, что могут свергать царей? Легкий свист – и нежная стрелка блещет молнией, освещает чертог. Вышибает из пальцев у Тритона трезубец – тот высекает искры по полу, отлетая в угол, а Тритон валится на пол, хватаясь за перебитую руку. Пальцы Стрелка отпускают тетиву, и золотая стрела рвется навстречу – и сталкивается с бронзовой. Выпущенной кифаредом – сын Левки отличный стрелок. Стрелка, вернувшаяся в пальцы, дрожит от гордости, прежде чем сверкнуть молнией снова. Главк оседает на плиты, схватившись за горло. С вскриком возносит копье Лелантос – и впечатывается в стену: это Зевс быстрее стрелы нырнул за любимым оружием – обрел трезубец. Свистит стрела Геры – и Сребролукий хватается за пропоротую ладонь (а тебя предупреждали, что ты не выстоишь против двоих!). Грузный Кой падает, обжигаясь о маленькую, легонькую стрелку, которая сорвалась у меня с ладони… Всё. Зевс баюкает трезубец в объятиях как лучшую любовницу – гляди, еще детей народят. Гера и Ифит готовы кинуться друг другу навстречу, только вот при всех неудобно как-то. Гермес трясется, сжимая в руке шлем – спасибо, племянничек. Дай-ка его сюда, пригодится. Шлем Гермес отдал безропотно. Еще и показал: видишь, мол, в исправности возвращаю. Хорошо присматривал. И вообще, я тут за вас. И вообще – это все он.  – И что сделаешь теперь… дядюшка? – спросил сквозь зубы «он». В ладони у Аполлона так и сидела стрела Геры. Лук валялся у ног. Зато взгляд был дерзким донельзя: я – почти смог! Почти дотянулся… почти… Что мне с тобой делать, мальчишка – жертва на алтаре чужой игры? Может – мне рассказать тебе, куда тянутся опутавшие тебя нити? Или может, ты расскажешь мне, как кто-то нашептал тебе о безжалостности Владыки, подговорил украсть Кору, подготовить восстание, исподволь внушил – другого шанса нет. А я в ответ поведаю, как этот же кто-то убил сына Геи, Офиотавра – и этим лишил меня моего лука. Убил Левку – и этим едва не лишил меня всего остального. У Мома, сына Нюкты, хорошо получается внушать и лгать. Не зря же его прозвали Правдивым Ложью. И нити свиваются в одну черную, удушающую веревку, тянутся в подземный мир, где сейчас в обличии брата ходит тот, кому почему-то очень понадобилось, чтобы я был свергнут – или хотя бы занят. И ты зря смотришь на меня с таким вызовом, Сребролукий. И аэд, которого ты вечно таскаешь за плечами, зря надеется на суд. Отвернулся.  – Мне нет до тебя дела, племянник. Твою участь будет решать Владыка Олимпа. Сперва они не поняли. Потом грохнул трезубец Зевса о пол – брат едва не уронил любимое оружие.  – Царь мой… – прошептала Гера тревожно.  – Нет, – сказал я. – Ананка неизбежна и неотвратима. Пророчество Мойр сбылось. И меня сверг сын. Мы стояли теперь лицом к лицу – я и кифаред Ифит, лучник и любовник моей жены. Сын нереиды Левки. Отмеченный клеймом Кронида – свергать отца… Глядящий на меня с изумлением, недоверием и болью. Готовый свести брови – и воспротивиться. Откроет рот, скажет: «Я шел не свергать тебя! То есть, и свергать тоже, но теперь…» Выбросит Судьбу на ветер, развеет пророчество в прах, как это сделал другой мой сын – тот, который сейчас скитается на краю света в компании Мудрости. И тогда я, будто Судьба была ускользающей тканью, схватил ее за край – и рванул на себя. Легкая стрелка, страшное оружие Циклопов, легло из моей ладони в его: от лучника – к лучнику.  – Однажды я подарил её твоей матери. Сегодня она вернула мне подарок. Возьми, сын. Не промахивайся. Больше я не позволил себе ни взгляда. Ни слова. Прошел мимо сжавшегося Гермеса. Мимо чуждого золота. Мимо посторонившегося Стрелка, стонущих титанов, каких-то еще заговорщиков, пугливо толкущихся в коридоре.

Не-Владыка, не-муж, наверное – уже и не-брат... Не Стрелок – слишком их много собралось сегодня в одном зале. Аид-невидимка, Аид-мудрец, Аид-Странник.

Невидимкам положено скрываться – и я надел шлем, когда шагнул в коридор. Мудрым положено выбирать – и я выбрал то, что важнее олимпийского трона.

Странникам положено странствовать. И я шагнул.

Туда, куда звала черная, толстая, соткавшаяся окончательно нить. Туда, куда звали Гестия, Гипнос, Геката и вой далекого пса, на которого пыталась надеть оковы чья-то жестокая рука. Где был нужен сейчас неизмеримо больше, чем на Олимпе. Невидимкой – в подземный мир.

====== Монодия. Танат ======

Однажды, еще в юности, он видел Мойр. Вскоре после того, как попытался отбросить клинок. Тогда, еще не придя в себя от боли, он попытался найти ответы на свои вопросы на Олимпе – и спросить решил у Прях.

Мойры явились не теми, которые произносят великие пророчества и властвуют над судьбами богов. Не великими и безжалостными.

Насмешливые спорщицы над опостылевшей работой – вечными нитями. «Эй! – звенит в памяти. – Лахезка! Тут ужасный Чернокрылый наконец заявился. Румяна отдавай – я ж говорила, рано или поздно…» Лахезис штопала хитон – мелькала иголка в толстенных пальцах. Атропос жевала яблоко – откусывала мелкими кусками. Похихикивала: – Ножницы свои на год ставлю – на нить свою смотреть пришел… – У чудовищ нет судьбы, – сказал он тогда, глядя туда, где вилась белоснежная нить брата, и иссиня-темная – матери, и густо-свинцовая – отца… – Предназначение. Почему же у нас есть нити? – А чтобы порядок был, – отозвалась Атропос с мелким смешочком. – Вздумал он – без нити, как же… – И вообще – кто там знает, вдруг ты решишь это самое предназначение на Судьбу сменять, – бухнула вдруг Лахезис. Клото цыкнула на сестру. И уже когда он подошел к своей нити, и она, будто меч, пропела под пальцами, предложила лениво: – Что, небось, наскучило нитки-то резать? А ты сломай клинок. – Так у него ж и выкинуть не получилось, – громким шепотом подсказала Лахезис. – Что, подземный? А ты думал – какова цена? Тогда он передернул плечами – понял. И больше об этом не раздумывал – меч Таната Жестокосердного – его часть, как сердце и крылья… Нити позвали его – и он покинул серый дом на Олимпе с его запахом похлебки и сотнями нитей. Унося знание о непомерности цены. И еще – видение, полустертое и неясное. В видении он был скован цепями, и какой-то смертный царек, кривляясь, цедил сквозь зубы: «И не думаю, что за тобой хоть кто-то придет». За чудовищами не приходят. У чудовищ не бывает любви. У чудовищ не бывает друзей. Семьи у них тоже не бывает – будь хоть сто тысяч братьев… У чудовищ здесь все пронзительно, беспощадно просто. Как у Владык. Интересно только – все ли Владыки блюдут свои законы? Цепи врезались в запястья. Остервеневшими от голода волками впивались оковы в крылья – крылья растянули и пробили крюками, чтобы он не мог свести и исчезнуть. Плечи тянуло болью – вес тела приходился на них. Мутилось в глазах: глаза не желали останавливаться на верном клинке, что лежал поблизости. Глазам казалось почему-то: клинок стоит. Еще казалось: вокруг тесные стены подвала, а не бескрайнее пространство дворцовых подземелий Эреба. И еще казалось: вот сейчас выйдет из дверного проема смертный басилевс, ощерит зубы, издеваться начнет… Танат тряхнул головой, отгоняя видение. Если вдруг безумие – то можно принять это как должное. Безумие… Я. Я, Танат Жестокосердный, Железнокрылый. Безжалостный жнец Мойр, самое страшное из чудовищ подземного мира. Гаситель Очагов. Я открыто пошел против воли матери, зажег огонь, целовал олимпийскую царевну… я?! Лисса-сестра не показывалась – наверное, боялась даже связанного. Таилась по углам, выпуская дурман ложных воспоминаний. Я сказал, что посватаюсь к олимпийской царевне. Кажется, она даже была не особенно против. Кажется – меня провезли на колеснице, в цепях, на виду у всего подземного мира… Воспоминания горчили от дурмана Лиссы, отдавали оскоминой. Кислотой и желчью становились на губах, еще хранивших тепло поцелуев Гестии. Злорадные смешки свиты Простофили, пристальный и острый взгляд Гекаты, легкая улыбка матери, удовлетворённая… Пальцы сжались в кулаки, дернулись распластанные крылья – и крючья впились в них сильнее. Оскалы стигийских – словно болотной тины наглотался… Недоумевающая физиономия брата (рот захлопни, Белокрыл – пегас залетит!) Было это? Не было? Безумие, – говорит сестра, – всегда истинно. Было. Значит, было и остальное. Натянутая ухмылка на лице Кронёныша. «Здесь, в моей вотчине, так удобно обнаружились подземелья… тебе под стать». Недоумок даже не знал, что эти подземелья – остов от дворца Эреба. Не рассмотрел эребской тьмы под сводами. Только и успел разбросать приказы сквозь зубы – приковать, да крылья крюками, непременно… Потом прислушался к шуму наверху. Вышвырнул с нарочитой небрежностью – «Займусь им после». Ухмылки больше не было – никакой. Посейдон начинал осознавать. Может, расслышал победоносное «По-о-оздно!», от которого содрогался мир. Может – наконец сообразил, чем ему грозит то, что он поднял руку на сына Нюкты. Сгреб двузубец, бормоча сквозь зубы: «Еще увидим…» Хлопнул дверью, не озаботившись поставить стражу – к чему? У чудовищ не бывает друзей. У одного чудовища так особенно. Едва ли кто-то из подземных, которые ошиваются сейчас во дворце, рискнут открыть дверь, разомкнуть цепи, вытащить крючья… Дышалось тяжело. Мир вовне рычал и бесновался – безумным бешеным псом, то ли подогревая ярость восставших на Посейдона жильцов, то ли желая их предупредить, остановить… А может, просто предвкушал кровавую свару. Предвидел: вот, ничтожный Кронид, возомнивший себя Владыкой, выступает против воинства подземного мира вместе с горсткой сторонников… вот рычат стигийские чудовища, пылают факелы Гекаты, летят оскаленные Керы, свистят кнуты Эриний… И поднимается в тяжких ударах божественное оружие – двузубец, выкованный Циклопами – и летят изломанные тела… И воинство подземного мира – бескрайнее разозленное море – медленно и верно смыкается вокруг одинокой скалы. Дернулись, покривились губы. Красивая сказка, подземный мир. Только вот – сказка. Войны не будет. Не будет схватки, ничтожному Крониду с его двузубцем не стоять скалой… С чего бы, когда он полагает, что причина бунта – не он сам, а то, что он пленил Таната Железнокрылого? Он не бросится с горсткой сторонников встречать рати подземного мира грудью. Так бы поступил… «Владыка?» – шепнуло что-то внутри. Владыка, – согласился Танат. Если только бывают бешеные Владыки – выйти в одиночку против мира… Но эти Кроненыши так хотят подражать тому, который уселся на олимпийский престол… Климену Криводушному. Изворотливому и бьющему исподтишка, которого еще считают мудрым. Посейдон попытается решить дело миром. Попытается – договориться с великой Нюктой, матерью своего пленника. Я могу рассказать тебе, как это будет, мир. Вот летит колесница царька – и над ней выписывают зигзаги бешено вопящие Керы: «Лови! Хватай! Держи-и-и-и-и!!!» За колесницей распластались в воздухе – несутся стигийские твари. Взмыленные лошади храпят, косятся глазами, и лицо возницы кажется слишком белым и слишком юным… И вот он оставляет колесницу, предавая лошадей. Прыгает в тайный проход между скал, стараясь не слушать жалобного ржания. И – щемится в незаметную дверь мимо стражи, выставленной бунтовщиками, и входит, будто вор, силясь сохранять царственную осанку… куда? Туда, где холодной, шипящей гадиной скользит по древним плитам прохладное покрывало. Туда, откуда на него смотрят ласковые глаза предвечной Ночи – глазами Ананки-судьбы. – Хайре, о великий, хайре! Великая честь – принимать в моем скромном жилище Владыку подземного мира. Что же привело тебя ко мне? Недовладыка моргает непонимающе. Чего? – моргает. Какая честь? – моргает. Разве не должна быть Великая Нюкта разгневана из-за непутевого сынка? То есть, если это не она стоит за бунтом – а кто тогда?! – Хайре, о мудрая! Я пришел просить тебя не гневаться из-за участи твоего сына, – губы у Кронидика кривятся: ему не нравится просить. Ему бы лучше – повелевать, но раз уж так… – Рассуди же, о великая: он оскорбил мою сестру… был дерзок со мной. Что оставалось мне делать, как не покарать его? – И ты покарал? – усмешка в голосе Нюкты – тонкая, как аромат ночной прохлады перед закатом. И недовладыка как-то сразу становится нашкодившим юнцом. Вон, носом шмыгает, потупился. – Он… в подземельях моего дворца, о мудрая. Я пока еще не выбрал для него кару. – Напрасно, – ночным соловьем летит в воздух смешок. – Убийца долго напрашивался… Отпрыск Крона совсем извелся. Прислушивается к рокоту воинства подземного мира за стенами дворца. Щурится недоуменно на безмятежное лицо жены Эреба. – Ты, значит, не разгневана? Я ж… ну, дары прислать могу… если вдруг ты… за сына-то… – Дары – за сына? – Нюкта смеется громче. – Нет, не нужно. Ах, понимаю: тебя волнует мир, он что-то расшумелся, да, о великий? С ним это бывает: наш мир не любит царей. Пленение Таната для него – лишь предлог. Припоминаю, что и против моего супруга местные жильцы устраивали бунты – а вот как он с ними сладил… наверное, он мог бы тебе рассказать сам. Ты хочешь этого, о великий? На губах выступает тень усмешки – как слабый изгиб клинка. Кроненыш не знает, что против Эреба местные жильцы не бунтовали никогда. Не могли. Каждый раз, как из дворца Первомрака являлась очередная марионетка – воля Эреба удушающей петлей ложилась поперек горла каждому жильцу подземелий. Все попытки оспорить власть и вернуть миру волю захлебывались тут же – и мир отползал в сторону, жильцы разбегались по домам и отлеживались в норах, ожидая – когда оболочка не вынесет мощи Первомрака, когда тот заснет опять, и мир снова станет собой…

Правда, Перса отравила Геката – этим ускорив освобождение.

Но откуда об этом знать Простофиле.

Глазами засверкал, закивал радостно: то, что нужно! Великая честь – встретиться с самим Первомраком, который еще не к каждому снисходит. Ну, а уж узнать тайны – как управляться с проклятым миром – это…

Мир перестал грохотать там, вовне. Тявкнул отрывисто и удивленно, как щенок, которому причинили боль.

Да, великая честь. Стать сосудом для безразмерной мощи Первомрака. Его руками, ногами, губами. Пальцами, держащими вольный мир за ошейник.

Интересно бы знать – он хотя бы предложил Кроненышу союз, прежде чем заполнить его собой?

Впрочем, нет. Это как раз неинтересно.

Смерть вообще нелюбопытна по своей природе. Не задает слишком много вопросов – потому что на слишком многие является ответом.

Как – неважно. Важно – что недоцарек и недовладыка, средний сын Крона все-таки вошел в чертоги Эреба.

Вошел. И вышел.

Что ты там скулишь, мир? Все глуше и глуше, будто горло передавили? Я не буду ничего рассказывать тебе больше: ты же видишь это сам…

Как стонут и корчатся те бунтовщики, которые не сразу поняли – что вышло из дверей дворца Великой Нюкты.

Как в поклонах расстилаются под ноги новому царю Керы, как опасливо жмутся Эринии, как поджимают хвосты стигийские жители… как покорно они выполняют выброшенный в воздух сквозь зубы приказ: закрыть выходы.

Выходы? Или входы?

Выходы. Чтобы никто не успел предупредить об участи Посейдона державного брата. Чтобы единственный опасный противник – Кронид Криводушный, истинный наследник своего отца – не явился сюда оспорить власть Эреба и навести свои порядки.

Только вот ты опоздал, отец: Кронида давно уже предупредили… предупредила.

Предупредил.

Что теперь будешь делать с предавшим тебя сыном?

– И что мне с тобой делать? – устало спросил Владыка подземного мира, делая шаг.

В подземелье. В родной, эребский мрак.

Лаская жирную, гладкую темноту пальцами.

Танат молчал. Понимал: не Лисса-безумие все-таки. Куда там ее дурману.

Кроненыш стоял перед ним… пифос, до краев наполненный могуществом мрака. Спокойная, уверенная стать, царственно развернутые плечи. Усмешка, полная мудрости и тайного превосходства.

Даже волосы перестали дыбиться непокорной гривой – мертво стекли на плечи, делая похожим… на кого?

– Нюкта говорит: в Тартар. Мало того, что предатель, так еще и продался Олимпу за девку. Посейдон полагает иначе. Что тебя нужно как следует проучить – чтобы неповадно было. Что считаешь ты?

– Что Посейдон сейчас не в том положении, чтобы полагать.

Или ты ему оставил хоть частичку его самого – бросил подачку от щедрот?

Оставил, – чуть улыбнулись глаза. Черные глаза. Не глаза Простофили-Кроненыша. Немножечко, чуточку. Всегда проще – когда хозяин тела заодно с тобой. Бессмертного Кронида враз не задавишь…

Оставил ненадолго, сынок.

И мелькает там, за покрывалом Эребского мрака, легкий оттенок недоумения: что это они? О чем?

Простофиля, кажется, все еще не понял.

Эреб хмыкнул. Отвел глаза. Отдались мерные шаги, грузные удары по тяжким плитам. Тьма поползла из углов – голодная, злая… Метнулась – облепила, сдавила грудь, отбирая крохи воздуха, высасывая дыхание.

Фигура Эреба дрогнула, расплылась. Долетели неверные, размытые слова:

– …почему мать так ненавидит тебя. Знаешь ли, сын? Знаешь ли – чье лицо ты взял, вернее, украл? Верно, у Гипноса тоже мое лицо. Но все же он – не то. А вот ты…

Танат молчал, вслушиваясь в то, как трещат и ломаются ребра. Думалось равнодушно, отстраненно: нужно было бы догадаться. Почему она избегает смотреть на меня.