Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Мне очень нужно время, сын Левки. Потому что то, которое у меня в руках – не желает подчиняться, и миги растягиваются в бесконечность ослепительной боли, и оно вопит: «Пусти, ничтожество, пусти!», и старается хватануть клыками, ошалелое. И я чувствую, что скоро не будет невидимости, потому что трещины змеями расползаются по светлому металлу шлема. Потому что воплощению мести Матери-Геи очень хочется взять свою судьбу… нет, у чудовищ ее быть не может…

Значит, выполнить предназначение.

Уничтожать. Доказывать, что есть только – небытие, только адамантовые клыки, а остальное – прах. И под моими пальцами рыдает и смеется безумное Небо, лишенное плодородия: «Что ты сделала, моя жена, что ты сделала, неужели не понимаешь, что эта тварь может убить даже…»

Ты не понимала, – шепчу солёными от смертности губами в вихрь секунд. Той, которая ждет меня там, на Крите – яблоки морщинистыми руками по земле раскладывает. Ты не понимала – что за предназначение ты дала той твари, которую породила. А отец вот понял. Наверное, потому со мной заговорила та, из-за плеч, голоса которой я больше не услышу.

И мать поняла тоже. Просто вложила Серп не в ту руку.

Как это – не в ту руку, возмущается Серп под ладонью (и мне кажется – где-то я слышу жалобное взвизгивание чёрного пса, который тоже старается удержать время). В ту самую руку! В руку ненависти. В руку, которая нанесёт нужный удар – по тебе, потому что ты – ее любимчик, и все наконец станет правильно, наконец разомкнётся проклятый круг…

Змея, кусает собственный хвост – наверное, это больно…

Когда я смеюсь – змея, кажется, от изумления, начинает разжимать челюсти. И ядовитая гадина в пальцах – перестаёт извиваться и жалить роем раскалённых мгновений.

Ты не можешь хотеть того же, Кронид, – шипит слабо. – Ты же любимчик, щит, который она сковала, чтобы защититься… от него…

Защититься от меня.

Я не щит, – звучит в моем ответном смехе. Я лучник. Я учился не защищать: не промахиваться.

И как может быть ее щитом тот, у кого её теперь нет?!

Прошлое подкатывается под обожжённую ладонь – гладкое, холодное, твёрдое. То недавнее прошлое, в котором – истошный крик Мойр, и чей-то трещащий свиток…

И будущее в страхе бежит от такого прошлого, теряя по пути сандалии. Бежит – в неизвестность.

Я не любимчик, – шепчу я. У меня для этого слишком неправильно всё началось. И теперь вот я…

Я – это скалы? – спрашивает мелодия из настоящего. Оттуда, где любовь бьётся с ненавистью, переплетается с ней, как прошлое и будущее, и кажется, что они – одно…

Я – это море?

Я – это… ты?!

Одно.

Прошлое отступает – наверное, отлив начался. Уходит, тревожно оглядываясь, будущее: ну его, пожалуй, невидимку!

Рукоять не жжет больше ладонь: так, теплится виновато…

Наверное, это слишком страшное настоящее, чтобы его уничтожать.

Слишком… страшные… строки.

Я лежу на мягкой, серой пыли, опустошенный и выпитый до дна, сполна использовавший время, которое мне дали. Ладонь – стиснута, не разжимается на страшном оружии, непобедимом Серпе Крона – обычной махайре со странным предназначением.

Не могу разжать пальцы. Ибо мы – одно.

Вокруг гаснут последние всплески мелодии: я держал, сколько мог.

Прости меня, папа.

Я надеюсь, я дал тебе время.

Ты дал мне время, сын, – силюсь я ответить сквозь боль и невидимость, и всё пытаюсь рассмотреть тонкую фигуру музыканта, над которой вот-вот сомкнутся ураганные крылья орла – Мощь Олимпа. Ты дал мне время. Ты молодец. Ты удержал.

Только вот я не могу прийти к тебе на помощь, ибо это – не мое предназначение.

Ибо оружие, которое у меня в руке – предназначено только для одного.

А кроме него мне бить нечем.

Тихий, прощальный звон – это одна за другой рвутся серебряные струны. Шепчут на прощание: прости, прости, прости…

А Зевс Однорукий, Зевс Победитель, Зевс Владыка Неба – стоит на воздухе, на власти. На силе. И смеётся прежним смехом. Заливистым и ликующим.

Перед последним ударом по едва различимой за ураганными вихрями фигуре.

– Ну что, морской?! Теперь понял, что значит – гнев Владыки?! Чем будешь бить, морской?!

Трезубец рассекает воздух радостной вспышкой – озаряет лицо брата, полное упоения битвы. Озаряет лицо противника: бледное, строгое лицо кифареда с плотно стиснутыми губами – чёрные кудри летят по ветру, темнеют бирюзовые глаза – будто море в грозу…

А за плечами у юноши дыбом выгибается морская волна. Шипит, как разъярённая кошка, кидается вперёд, принимая на себя удар неба, и расплёскивается пеной.

Волны приходят, и заключают фигуру юноши в бережные, любовные объятия, облекают в царские бирюзовые одежды и поднимают на себе, чтобы он мог стоять лицом к лицу с Величием. Море помнит – как Величие однажды бросило его и сбежало. Как трусливо отдало трон.

Море ничего не забывает. Особенно – любви. И звенит, и светится серебром, и несёт на себе тополиные листья, упавшие в бегущий к морю ручей. Море щедро отдаёт потонувшие в нём песни, и воды – ковкое серебро – готовы переплавиться во что угодно: в щит… в новую кифару… в лук.

Во что угодно – для морского. Для своего морского. С которым оно – одно.

Для нового морского Владыки, идущего в трудный путь – против неба.

«Вор!» – кричит, надрываясь, Зевс, и орёл в небесах выставляет когти и исступлённо рвёт поднимающиеся к небу волны. Тучи и волны переплетаются, перевиваются, как незадолго до того – прошлое и будущее.

И из водного вихря рождается, выплетается дикий жеребец – олицетворение моря, такое же, как орёл – для неба и пёс – для подземного мира. Взлетает пенная грива, вздымаются копыта – напротив крыльев, летит по ветру хвост – бурунами…

Небо – за яростно сияющей фигурой Владыки с трезубцем в руке. Море – за спиной юного кифареда, у которого больше нет оружия.

И чёрный пёс где-то тут же, поблизости, сидит, порыкивает весело над своим хозяином. Башкой качает в сторону сцепившихся в смертной схватке моря и неба: дураки, да?! Совсем дураки, да?! Бездарно дерутся?!

– Бездарно… дерутся, – соглашается хозяин, чуть шевеля губами.

Чёрный пёс и его хозяин уже знают – кто проиграл эту схватку. Кто проиграл эту схватку еще до того, как она началась.

– Бездарно дерёшься, – шепчут губы Убийцы там, за пределом битвы неба и воды.

– Почему бездарно, – бездумно спрашивают губы измученной Геры, сердце которой сейчас – в этой битве.

– Потому что результат известен заранее.

Потому что стеклистое марево, ловушка Крона, через которую ничто не могло пробиться – теперь исчезло. Потому что Серп Крона теперь лежит спокойно и безмятежно – в руке нового хозяина.

Пытается делать вид, что он тут ни при чем.

Потому что ничто не мешает мне теперь шептать чёрному псу – можно…

И мой шёпот слышит то, что должно.

Та, что должна.

«Чем будешь бить, морской?!» – кричит Зевс, заливаясь безумным хохотом, и удар трезубца подсекает ноги вставшему на дыбы коню. Небо вцепляется в море – когтями, бьёт его крыльями вихрей, терзает клювом двузубца. Схватилось – с предвечным врагом, которого сейчас развеет, разобьёт, раздавит…

«Что у тебя за оружие, морской?!» – слышится в истошном хохоте неба, которое валится на остров. Хохот колеблет землю. Заставляет упасть на нее волны – жалобно прижаться к ногам своего хрупкого Владыки.

Нет.

К незыблемо стоящей посреди моря скале.

Мрак мокрых волос кипит в воздухе. Глаза больше не бирюзовы – черны по-штормовому, и Зевс начинает кричать, когда вглядывается в эту черноту. За ней – ненавистное сходство («Брат! Вор!»), за ней – сбывшееся пророчество и оживший смысл.

За ней – ответ.

Слетающий с чуть приоткрывшихся, юношеских губ. Названием самого страшного оружия. Взятого в час надобности.

– Клятва.

И волны моря, кипящие на островке, – оборачиваются чёрными, ледяными, пришедшими из моего мира водами.

Клятвой, о которой Зевс благополучно забыл в сражении – ибо разве могут существовать клятвы для Владыки, который совладал с Серпом Крона?!

Я закрываю глаза, чтобы не видеть – как это было со стороны. Чтобы не касаться опять ледяного, прорастающего в душу холода. Слышу только крик Зевса: «Я не причинил тебе вреда!» – жалкую попытку оправдаться.

Ифит молчит, но ответ выплывает откуда-то… из мира, из памяти… из меня.

«Я и мир – одно. Причинишь вред мне – причинишь ему… Причинишь вред ему…»

Так вот – наоборот это тоже работает.

Кажется, я даже опять кричу. Не в силах оторваться от Серпа Крона – я готов сейчас им заслониться от стылого, вязкого правосудия, которое пришло за братом. Только бы не слышать, не помнить, не чувствовать: «Ты знал, что влечет за собой нарушение клятвы». Только бы… не опять…

Я кричу, и мой вопль смешивается с отчаянным, пронзительным клёкотом орла, и с шумом морских волн, и с отдалённым голосом второго брата: «Вор! Лжец! Обман…»

Я кричу и знаю, что Владыка Неба сражается с тем, что нельзя победить. Бездарно дерется. И еще миг – и я встану на его сторону, потому что я знаю – как это, потому что это слишком… слишком…

Но когда я осмеливаюсь вздохнуть и открываю глаза, и напрягаю пальцы на рукояти клинка – поздно.

В грудь вливается воздух, не стылые воды.

Под ногами – жидкое месиво: пыль напополам с морскими волнами.

Орла в небесах больше нет – так, тучи собрались, толкутся недоуменно – овцы без пастуха…

Мне помогает подняться сильная рука сына. Ареса.

Со второй стороны поддерживает Афина – осторожно, стараясь не касаться древнего, истёртого лезвия. Спрашивает:

– Как ты его остановил, Литос?

– Догово… договорился, – выдавливаю я в ответ. И кашляю, пытаясь осмотреться – что пропустил?

Гестия тихо плачет – опустилась в пыль. Оплакивает участь брата, которого так и не получилось согреть. Рядом стоит хмурый Убийца, и во взгляде у него – отсюда видно – предвидение.

«Допрыгались, Кронид, – говорит взгляд. – У вас теперь нет половины армий. Твой брат – в Стиксе. Как ты думаешь, скоро ли Гиганты восстанут с Флегр?»

Не задавай дурные вопросы – дергаю я плечом. Ты теперь – единственный оставшийся у меня брат… на ближайшие лет восемнадцать. Вот и не задавай. Сам, что ли, не слышишь?!

Радостное: «Скоооооро!» – и подрагивает в предвкушении земля.

Скоро. Скоро. Наверное, уже почти сейчас. Пока мы слабы.

Пока на Олимпе нет правителя. Пока правитель подземного мира не отошел от битвы. Пока новый Владыка Моря…

Где он, к слову?

Сидит, устало ссутулив плечи, на границе берега и моря. Нет, не смотрится в воду – просто, кажется, не в силах подняться. Трогает свою покалеченную кифару. Жадно вбирает глазами бегущую к нему Геру.

Улыбается – нерадостно, просто чтобы ей показать: нет, все хорошо, я просто устал, я долго держал, ты прости…

И не замечает, как ставшие бирюзовыми волны ласково лижут ему ступни – покорными языками.

И осторожно, трепетно кладут рядом с узкой ладонью музыканта блеснувший адамантом трезубец.

Комментарий к Сказание 11. О выборе дороги и многих битвах Дорогие читатели! Мне как-то неудобно выбрасывать перед Новым годом одну из кульминационных глав. Но я исправлюсь и буду катать разное веселое тоже – обещаю))

Всех с наступающим!

====== Монодия. Ананка ======

– Я убью тебя, – прошептал он. Глядя в чашу – и вино в ней казалось чёрным, будто ледяные, страшные воды. Из вод кто-то смотрел – он? Нет?

Не тот, с кем он говорил. Не тот, про кого выдавил искусанными губами в пустоту чертога – «тварь».

Не тот, кому сказал глухо:

 – Я найду способ.

Та невесомо рассмеялась за его плечами. Прошептала ласково, как его отцу:

– За что же, маленький Уранид?

Ладони у него казались черными – будто обожженными роковым пророчеством. Тем самым – рокотавшим в крови, отдающимся тяжестью в желудке – будто камень проглотил, до воя просившимся наружу – «Сын, сын, сын…»

– Потому что ты солгала. Ты сказала – попроси, и стану такой, какой пожелаю. Разве я… разве я мало просил?!

– Да. И получил, что пожелал. Разве ты не хотел, чтобы я даровала тебе выход?

– Это – выход?!

Ярость сорвала его с места. Стены расшатала – чуть в пляс не пустились, обезумев от горя. А обожженные пророчеством пальцы Повелителя Времени сжимали обрывок детской пеленки – так, клочок, будто на память…

О единственном выходе. Нашептанном судьбой. И самом страшном.

 – Лгунья. На самом деле ведь есть лишь твоё желание, так? Твой свиток, твои строки. И мы. Из которых ты куешь оружие – одно за другим, друг другу на смену. Ненасытная дрянь.

– Каждый защищается как может, маленький Уранид. Ты собрался убивать меня за то, какая я есть?

– Нет. Не собрался. Я убью тебя. И не за это. Каждый защищается, как может. Я убью тебя за то, что ты сделала с моим отцом – из которого сковала лук. Со мной – из которого сковала копье… За то, что ты собиралась сделать с моим сыном. Из которого ты никогда ничего не выкуешь. И я убью тебя не только для себя. Для всех. Потому что над миром и над богами не может стоять кровожадная дрянь по имени Неотвратимость. Потому что все пути, которые ты предлагаешь, ведут в ничто.

– И что ты будешь делать тогда, маленький Уранид? После того, как достигнешь желаемого? Когда Ананки не станет – и мир рухнет в чистый Хаос?

– Хаос милосерднее тебя, ненасытная тварь. И правдивее. Кто знает – может, из этого хаоса поднимется новая вера. Новые поколения. Иная судьба. И иная надеж…

Дальше она не слушает – смеется, уходя из-за его плеч. Умолкая и оставляя на прощание о себе лишь смех победительницы. Смеётся тихим, едким, доводящим до безумия смехом. Хранящим в себе самую занимательную из сказок: о мальчике, который растет на острове Крит. Которого никогда не глотал отец. Который однажды услышит голос из-за плеч и станет отличным царем… Владыкой… любимчиком…

Щитом.

Стрелком.

Который начнёт Золотой век. И однажды поймает незащищенной спиной пророчество – то самое, по имени Неотвратимость.

Сказки – как битвы. Завершишь – непременно появится, потянется, привяжется другая. Одна за одной – пока у тебя хватит дыхания. Не рассмотришь – сказка одна? Разные?!

Может, это просто сказка, которую рассказывают каждый раз на новый лад. О черноволосом и остроскулом любимчике, который может переписывать чужие судьбы – просто не знает об этом. Который следует шепоту из-за плеч. О горьком признании – «Это… очень… страшные… строки…» – и о не менее горьком прозрении.

О том, как мальчик пытается развернуться и посмотреть своей Судьбе в лицо. Как шепчет в бессилии: «Я убью тебя» – сполна выполнив свое предназначение: убив или защитив…

О том, как мальчик уходит, а его место заступает другой – с широкими плечами, на которых может свободно уместиться любая Судьба. Как этот другой тоже будет сидеть, смотреть в черные ледяные воды – и вести по песку острием своей памяти бесконечную линию воспоминаний.

– Маленький любимчик, – говорит она лицам в воде, – это круг. Закон. Единственно возможный и единственно справедливый. Год пожирает год. Сын убивает отца. Поколения умирают, чтобы на их прахе выросли иные поколения. Так вращается веретено, на котором держится ось этого мира. Нити ложатся поверх друг друга. Это Неотвратимость, маленький любимчик.

В черных водах не поймешь – много лиц? Одно? Проступают друг над другом, схожие – и чуть-чуть разные – как сказки с одной концовкой. Любимчик-Уран, и любимчик-Крон, и Алкионей вот щурится – тоже любимчик…

Но шепчут лишь губы одного:

– Значит, и над тобой властна эта Неотвратимость? Что ляжет поверх твоей нити в этом свитке?

– Маленький Кронид, – хочет она прошептать нежно, – у Ананки не может быть Ананки, это глупо. У меня не Судьба. Предназначение. Ты ведь знаком с теми, у кого есть только предназначение?

Только смех не идет наружу, и голос застревает в груди. Оттуда, из черных вод, смотрит что-то лишнее, чужеродное. Нелюбимый муж любимой жены. Брат без сестер и братьев. Гостеприимный, Запирающий Двери… колесничий, воин, дурак и вор. Смотрит – как в зеркало, невидяще и устало, рассказывает какую-то совсем другую сказку. О душной утробе Крона, о трех клятвах над пропастью, о добровольно взятом жребии, двух нитях над двумя пропастями, о…

И сказка эта кажется вдруг успокаивающей и правильной, и вдруг хочется – чтобы пошло именно так. Потому что если этот, в воде, перед ней – щит, то где же другой?! И что же тогда – другой?!

И тогда холодок по коже отзывается едким, холодным, доводящим до безумия смехом за плечами.

Пальцы – тонкие. Не поймёшь – девичьи? Старушечьи? Сощуришься, взглянешь: и морщин нет, и кожа – загорелая и без изъянов будто бы… Может только – загрубела малость. Не очень-то оно легко – ось мира всё-таки вращать.

Потому что пальцы – тонкие, а веретено – будь здоров. Приходится вращать с усилием, стискивать-прижимать. Вперёд толкать. Чтобы вернее и ровнее легла единая нить – та, которая из тысячи нитей собрана. Соткана, сплетена дочерьми в сером доме на Олимпе – и вот сюда приходит, требует внимания: то разлохматится, то провиснет… А то вдруг появится дурной какой герой – со всё той же одержимостью: что судьбы нет и каждый сам вправе торить свой путь.

Каждый раз хочется улыбнуться. Спросить – как это, нет судьбы, когда я здесь? Судьбы мира, между прочим, вращаю. Потрепать по плечу, погрозить пальцем как расшалившемуся сыну: эй, а ну-ка хватит, а то ты мне тут такого в свитке понапишешь…

Хочется – не можется. Кому улыбаться, когда никто не хочет посмотреть тебе в лицо? Если к своим собственным дочерям – только со спины?

Потому со взбалмошными героями приходится – иначе. Приходится – разворачивать свиток.

Вечный, ветхий, истрёпанный. Ткань, кажется, сейчас треснет, расползётся… куда ей! Полотно сплелось из той нити, что ложится вокруг веретена. Из нити общих судеб – общее для мира полотно.

Неприглядное, серое. Мешанина букв, слов, строчек: непривычным глазам и не разобрать. Перед привычным взглядом строки разделятся, всплывут поспешно: ярче – то, что будет наверняка, и тускнее – то, чего может еще и не быть, и толпятся там, позади, нелепые, полусмытые призрачные шансы…

Не устанешь смотреть и вчитываться.

Великие деяния – лишь строчки. Божества, перед которыми склоняются поколения – лишь крохотные буковки в древнем, сплошь исписанном свитке, хранящем судьбы мира. Свитку нет дела до мелочных смертей и рождений, до браков и незначительных стычек между смертными. В свиток пишется лишь великое: куда идти миру.

Слой за слоем, слой за слоем – десятки будущих наползают друг на друга, толкаются, проступают – темнее и ярче. Страшные, светлые, обычные – всякие. Те, которых не прочесть и не узнать ни богам, ни смертным.

Но она может, потому что в этом – её предназначение.

Оторвись от древнего веретена, вокруг которого ложатся тесно спряденные в одну мойрами нити истории. Разгладь нестареющими пальцами сотканное из нитей судеб полотно. И письмена, послушные предназначению, покажут свою изнанку, шепнут – мы вот, и увидишь, узнаешь… Шагнешь – и посмотришь из-за плеч у того, с кем никогда не стала бы говорить.

Станешь – хоть на миг – его собственной Ананкой.

*

– Ну, и куда его понесло?

Коркира. Серый прах без конца и начала. Притихшее, ласковое, удовлетворённое море. Покорной кошкой ластится к коленям нового царя. Новая царица моря обнимает муженька – мешает золото своих волос с чернью его, нашептывает что-то про море и скалы.

Гестия всё пытается зажечь огонек – согреть хоть что-нибудь. Хмурый супруг помогает – как-никак, у него факел.

А спрашивает Арес, и отвечает ему Афина – лицо Мудрости бледно от предчувствий.

– К Мойрам. Он сказал, что к Мойрам.

– Солгал, – не оборачиваясь бросает Гера. Меж бровей у новой Владычицы морской – глубокая морщинка.

– Точно?

– Столько лет в браке – да я этого бешеного как облупленного знаю.

– Литоса узнать сложно, – говорит Афина скупо. – Даже если вдруг думаешь, что узнал – он склонен преподносить сюрпризы. Как с этим серпом…

Осекается дочь Невидимки. Слова будто серпом отрубили – насовсем.

– Вот и я говорю, – продолжает за нее муженек. – Куда это его понесло с этим серпом? У нас тут, вроде бы, война намечается – Флегры, Гиганты… спасибо, конечно, дядюшка на пятки не наступает теперь. Мать, ты говорила – я на него похож?

Гера кивает, вздыхая.

– Так вот, если бы у меня оказался серп Крона – я бы точно полез на рожон. А он куда отправился?

Секунды накатываются вместе с мерно шумящими волнами моря. Накатят – отхлынут. Затопляют тишиной, полной единства и понимания. И перекрестья взглядов.

Больше всего взглядов с чего-то достается богу смерти.

– Преподносить… сюрпризы, – выплевывает тот. – Делать так, чтобы война не началась.

Чаша переполняется пониманием: Гигантов не взять на Флеграх, никого из них, особенно Алкионея. В материнской колыбели – не взять. Нет, не так. Пока цела материнская колыбель – не взять… Пока… цела…

Понимание пузырится и пенится, проливается вовне словами Афины.

– Он уничтожит Флегры, – и горестный вздох Гестии – наверняка та хотела кого-нибудь и на Флеграх согреть. – Сотрет в прах, не дожидаясь – пока война начнётся по-настоящему. Кто знает, может, он сотрет из мира и Гею тоже.

Молчание. Глубокое, траурное, с осознанием перемешано: да уж, кто там знает. Кто знает, на что способен этот Кронид. Клятву Стиксом поломал, меч смерти поломал, теперь вот с Серпом Крона договорился – ох, как бы не пришлось бабушке-Гее от своего внучка в глубинах Тартара прятаться!

Да и всем нам остальным заодно.

Предчувствие висит в воздухе – грозою, вот-вот молнией сверкнет. Мечутся взгляды заговорщиков: эй, у нас тут катастрофа намечается. Бешеный Кронид с бешеным Серпом – тут уж он точно мироздание, как глиняный горшок, расколотит. Следов не останется. И он не…

– …не остановится.

Гере не возражают. Столько лет в браке – да она этого бешеного как облупленного…

А может, просто все видели Климена Странника, когда тот уходил – держа руку на истертой рукояти Серпа. Видели, как Аид невидимка смотрел – как из дальней дали.

Как тот, у которого есть одно ясное, но страшное предназначение.

Кивает Танат Жестокосердный – этот с некоторых пор знает о предназначениях всё.

– Его нужно остановить.

Три слова – вескими валунами. Припечатали истину – не отвалишь. Гестия вскинулась, глядит на своего муженька со смешной надеждой: остановить! Может, тогда от брата уцелеет хоть что-то… Ну, и от мироздания, конечно. Может, хоть что-то можно будет согреть.

– Позовите Персефону, – хмуро говорит Арес, почесывая бороду. – Она его за ушко – и домой, значит…

Только вот – где Персефона, кто ее видел? Куда увел царицу подземного мира всевидящий Прометей?

– Я… поищу, – тянет руку Гестия, – разошлю гонцов, пусть ищут. Посмотрю в пламя, в очаги. Расскажу ей.

Афина дарит одобрительный кивок.

– Хорошо. Может статься, Персефона сумеет его удержать… а нам тем временем придется удерживать Гигантов.

Тишь. Тревожно и ласково плещут волны. Предвкушают великую битву – ждут, пока свое слово скажет война…

Война, правда, говорить не торопится: застыла с разинутым ртом. Возмущенно смотрит на свою жену.

– Царица моя – неужто ты от меня нахваталась?! Ну, раз уж ты решила быть неистовой – побуду мудрым. На Флеграх их не взять, так? А папочка отправится прямиком на Флегры. Каким же это мы образом опередим его и удержим Гигантов, если на Флеграх их не взять? Там, как-никак, властвует Гея.

Мудрость улыбается загадочно. Треплет муженька по плечу – не понял разве, неистовый?

– Есть способ сделать так, чтобы Мать-Гея не дала им силы.

И взгляды – железо и бронза, черный и серый, скрещиваются в одной точке.

На берегу, который облизывают ласковые приливные волны.

И ложатся пальцы – тонкие пальцы лучника и музыканта – на трезубец, как на кифару. И волна подкатывается под ладонь, выгибается под ней послушной струной – сыграй любую мелодию, наш избранник, наш Владыка… Мы слышим твою волю.

«Слышш-им… слыш-ш-ш-шим…» – мерно шепчут волны.

Что слышит сам Владыка Морской? Кто там знает. Сидит, не оглядываясь на других заговорщиков. Ласкает дрожащими пальцами воду, серебро тополиных листьев с волн собирает. Говорит не оборачиваясь, тихо:

– Да. Я сделаю. Гея не даст им силы.

Только что-то мелодия волн уж слишком переполнена болью и скорбью. Как глаза Афины Мудрой – тревогой.

– Но даже и в этом случае – Гигантов не победить богам. У нас нет войска – новое нам не успеть собрать. Нас – горстка. И у нас нет лучника.

Звучит тихое ругательство Ареса – перчинка в и без того остром блюде.

Кушайте, не обляпайтесь, заговорщики. Вы, кажется, смертного лучника искали – принести погибель Флеграм? Смертный сделался бессмертным, лучник – мечником. И он собирается принести погибель уже не только Флеграм. Гее… мирозданию… может, вообще всем – если вдруг дрогнет рука и Серп не остановится. Как смерть Гигантам нести будете, заговорщики, а?!

– Можно еще успеть за тем парнишкой, – размышляет Арес. – Учеником отца. Все же стреляет он славно – может получиться. Или какого-нибудь героя добыть?

Афина хмурит брови – сейчас спорить начнет. Мол, где ты найдешь такого героя, чтобы не спятил при виде Флегр? Не делают сейчас таких! Да и где добыть лучника с настолько бестрепетной рукой, чтобы…

– Не нужно искать.

Шепчут волны – или шепчут бледные до синевы губы одного морского?

– Вам… не нужно искать. Будет лучник. Подождать немного. И у вас… у нас… будет лучник. Смертный… лучник.

Губы изгибаются в болезненной усмешке – тетивою напрягшегося лука.

А волны пробегают по берегу – как пальцы музыканта по струнам кифары. Касаются рук своего Владыки – и длят и длят свою бесконечную песню.

О прекрасной лучнице, однажды встреченной на берегу. О скалах в объятиях моря. О недолгом счастье, прощальном поцелуе, шепоте: «Ты поймешь, я знаю… ты поймешь». Об ответном упрямом молчании – «Я все равно буду ждать тебя, все равно буду петь тебе. Кем бы и какой бы ты ни пришла…

Стрела моя».

Волны поют и поют, и стирают с легкого серого праха, покрывающего берег, чьи-то невесомые следы. Истирают из настоящего образ прекрасной златоволосой… нимфы? Богини?

Волны оставляют одно – полуразмытые отпечатки ног лучницы, которая шагнула в объятия моря. Повернулась, чтобы бросить прощальный строгий взгляд на того, кто остался на берегу.

Отвернулась, изламывая вокруг себя мир. Уходя.

– Куда? – спрашивает Арес Неистовый, чуть шевеля побледневшими губами. – Куда она ушла?!

Море не отвечает ему – просто продолжает свою печальную песню.

У вас будет смертный лучник, – шепчет море горько. Успокойтесь. Будет смертная… лучница.

И смолкает виновато, принимая тяжкий, горький взгляд своего Владыки. Взгляд, который будто хочет проследовать – туда, куда ушла золотоволосая, разящая без спроса стрела.

Только куда она ушла, и впрямь?

Пути таких стрел знает разве что Ананка.

*

Тишина. Темнота. Неполная, растресканная, будто амфора, сделанная неумелым мастером. По темноте расползаются огненные трещины – далекие отблески притоков Флегетона.

Каменная тропа, ведущая к ненасытной, распахнутой настежь Тартарской пасти. Без ворот – Посейдон или Мом, пока правили, не догадались хотя бы чем-то прикрыть зев черного небытия. Оттого здесь, у мягко журчащей ледяной речки, легко можно различить вечный голод – сочащийся, струящийся из бездны.

Больше ничего различить нельзя.

Раньше из Тартара долетали крики. Задушенные проклятия. Обещания мести. Временами что-то, тяжко сопя, ворочалось внутри. Или, царапая небытие скрюченными пальцами, пыталось вырваться, проломиться – и тогда вступали стражи-Гекатонхейры, охраняющие вечную черную глотку. Глотку затыкали – в триста рук. Внутри ревело и бесновалось, а потом стихало, стихало…

Теперь вот и вовсе царит тишина. Обманчивая, вязкая, настороженная. Пропитанная ожиданием.

Встань за спиной у очередного бессмертного, взгляни глазами только его Ананки – и услышишь эту нехорошую тишину, и тихое сонное сипение из дворца Великой Нюкты, и недоуменное поскуливание брошенного кем-то пса…

Только из-за чьих плеч смотреть? Чьей Ананкой становиться? Ананка никогда не стояла за этой спиной. Ни за одной… из трёх спин.

Чудовищам Судьбы не положено – предназначение…

Поэтому Ананка скользит за другую спину. Той, чьи лёгкие шаги тревожат тишину. Чужеродно отдаются на тропе близ Тартара. Ананка шагает за плечо, по которому рассыпались золотистые локоны, и щурится, и пытается узнать: нимфа? Богиня? Что-то какие-то незнакомые строки – наплывают, глушат… пожираются решимостью.

Но слова остаются – и Судьба легко вбирает в себя шепот, насмешливый и полный ложного почтения. Видит, как поблёскивают браслеты из кровавых камней и серебра – на шести запястьях.

– Не ошиблась ли ты миром, царица моря? Ты спустилась не в те глубины…

– Спустилась… в те, – небрежно отвечает царица.

– Тогда, может, встретила не ту?

– И здесь я не промахнулась.

– Да, – шелестит невеселый смешок. – Олимпийцы не любят промахиваться. Чего же ты хочешь, царица?

Мишень дразнит, уклоняется, уходит – три тела размываются, истекают таинственным туманом глаза под тремя вуалями. Но оперенные уверенностью слова летят беспощадно метко.

– Мне нужно убить саженцы Матери-Геи.

Смешок плавно ложится в черные, ледяные волны маленькой речки.

– У них крепкие корни. Пока они держатся ими за землю…

– Они не будут держаться. Их корни подточит морская вода. Но даже после этого…

– Да. Даже после этого…

Сливаются, переливаются голоса – где голос подземной чаровницы? Где – златоволосой богини олимпийской?

– Даже после этого их не взять богу. Лишь тому, кто отличен от него. Смертному. Или чудовищу.

– Неужто ты пришла искать лучников среди тварей стигийских болот? Поостерегись, царица морская – не все стигийские хорошо стреляют…

– Да. Но хорошо стреляю – я.

Тартарская бездна нервно тянется поближе – желает насытиться звуками тихого, ядовитого смеха.

– Не возжелала ли ты стать чудовищем, Гера?

– Нет.

Молчание. За молчанием робко прячет свое лицо следующий вопрос. Следующий ответ – тоже тонет в молчании: чуть двинувшийся вниз подбородок. Да, Трехтелая, ты поняла верно.

И Ананка-Судьба хмурится за плечами Геры Олимпийской – что-то ей не помнятся такие строки.

Влажный смешок порхает над ледяными водами Амелета.

– Лисса говорила как-то – ты добра к ней. Даже хотела идти к тебе в служанки… почему бы это, царица морская? Мудрецы говорят – богу не стать смертным. Можно раздробить свою сущность, утопить ее в своей же стихии, можно принять облик смертного – но стать…

– Мудрецы много чего говорят. Зато мало что видят, даже у себя под носом. Я знаю одного бога, который стал смертным. Потом снова стал богом. Я знаю чудовище, которое наплевало на свою сущность. И стало богом. Мы все здесь оборотни. Все становимся тем, кем хотим стать.

Кровавые блики неспешно переползают по тонким пальцам чаровницы – отсветы от камней. Щурятся глаза под вуалями.