Текст книги "Иная Судьба (СИ)"

Автор книги: Steeless

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

Состязание, которое никому не нужно – ни судьям, ни зрителям, ни самим состязающимся.

Все устали – когда все против всех.

Истрепались, измотались за годы в поединках. Наелись по горло благородством противников и честностью судей. Некоторые шепчут – лучше бы уж война…

Прометей усмехается горько и думает, что война не лучше.

И что предчувствие не зря разлито в воздухе.

Все кончится в эти дни.

Быть битве между Кронидами!

Кто обронил это с утра – непонятно. Говорили – какая-то безумная тварь из подземного мира. Кривляющаяся, мерзкая девчонка. А все поверили, подхватили, шумят, ждут – иступленно…

Вечером на пиру чаши бросают, не допив. Песни до конца не дослушивают. Скорее, скорее, скорее – быть бою!

Между Кронидом Зевсом и Кронидом Посейдоном.

Ни один, ни другой не знали поражений. Оба повергают оставшихся противников с легкостью: Кратос побежден Зевсом в кулачном бою, Эгион – в бою на копьях. Посейдон одолел Дрианта, Астрея, кого-то подземного – тот отказался называть имя…

Братья идут друг другу навстречу, побеждая по пути – словно обниматься собираются.

Вот только они собираются не обниматься.

– Ну что, подеремся?!

Зевс смеется, показывая белоснежные зубы. Машет зардевшейся Деметре. Машет Гере – та в ответ только хмыкает. А Гестия тоже начинает махать.

Посейдон не смеется – стоит, набычившись, досадливо сопит – шуточки, тоже…

Остальные побеждены. Зрители пресытились зрелищем. Зрители ждут главного – кто?!

Божественное оружие – трезубец против двузубца. Блестящие черные локоны – против косматой гривы. Гибкость – против грубой силы…

Брат против брата.

Все – против всех.

Зевс встряхивает волосами, игриво улыбается – словно нимфочку решил соблазнить. Прокручивает в пальцах трезубец – легче перышка. Посейдон топчется, морщит лоб, лохматит иссиня-черную гриву, делает двузубцем короткие, нервные, острые выпады.

На трибунах затаили дыхание. Замерли чаши. Бараньи ляжки у титанских ртов тоже замерли.

Вот он – бой дня! Бой года. Нет, полусотни лет. Полсотни лет пустого трона с того времени, как Аид Мудрый сказал, что не хочет править. И из эха его голоса родился неизбывный вопрос: «КТО?!»

Уран – и тот онемел в вышине: старик вытянул шею – посмотреть на внуков. Обронил с себя покрывало – и оно упало на арену тишиной. Растеклось, заглушая звуки – и шорок песчинок показался оглушительным.

И колесница Гелиоса поехала медленнее в вышине.

Стикс взмахивает платком, затканным сценами битв и состязаний: можно…

Предчувствие падает на арену вслед за тишиной.

Брат – на брата. Брат – против брата.

Кронид – против Кронида в бою за Олимп.

Кто?!

– А-а-а-а-а! Чудовище!

Небо содрогнулось от ужасного кощунства. А может, от вопля. Вопль прокромсал тишину – хриплый, но пронзительный – долетел до старика-Урана, щелкнул по носу, вернулся к богине обмана и заметался вокруг нее:

– Чудовище! А-а-а-а! Спасите! Помогите!

Ата ворвалась на арену, пошатнулась раз, пошатнулась два, уселась на песок на подломившихся ногах. Пролепетала слабо:

– Я… предупредить… чуть успела…

Но ее все равно услышали. Все слышали только ее. Все видели только ее – с растрепавшимися волосами, с правдиво перекошенным испугом лицом… Одежда порвана, закопчена, на лице – следы слез.

– Там… родился. Тифон… говорят, что сын Тартара. Или сын Крона, от крови, которую кто-то… какие-то злодеи сохранили. Чу… чудовище! Вместо ног – змеи. Сто голов, сто тел, сто рук… изрыгает пламя и так… мо-могуч!

Фемида Правосудная покачала головой. Наклонилась, шепнула Афине:

– Лжет, конечно. Не может удержаться, чтобы не сорвать главный бой Состязания. Подземная…

– Может быть, – склонила голову воинственная дочь Метиды, – только скажи мне, о Правосудная – как удалось этой дочери Нюкты заставить дрожать землю?!

Земля сотрясалась мелко, часто – не в такт могучим шагам, ибо тот, у кого вместо ног змеи, скользит бесшумно… Земля тряслась от страха перед тем, кто шествовал вслед за Обманом – и ветер уже доносил клубы дыма…

За дымом явился рев, потом – вой.

Потом – крики ужаса, когда Тифон – выше самого высокого титана – явил себя перед теми, кто собрался у Олимпа.

Величественный, как Олимп. Ужасный, как война. Убийственный, как пламя.

Нагой, поросший косматой шерстью, он не стеснялся ни богов, ни титанов. Черные щупальца свисали от плеч – придатки к могучим рукам, в одной из которых – копье. Глаза горели пламенем, пламенем облекалась широкая ладонь с семью пальцами, и пламенем пыхали драконьи головы – мелкие, злобные, воющие, – вырастающие из затылка.

Пламя пылало в глазах – густое, жадное, голодное.

Жаждущее править.

Беда оглядела противников – титанов, богов, судей. Беда гулко расхохоталась в небеса – и Уран поежился там, наверху.

Потом Тифон заговорил – выталкивал слова медленно, отрывисто, словно из раны тащил.

– Бой… – рокотнуло грозно по арене. – Со мной. Состязание. За Олимп. Править!

…молчат боги, молчат титаны. Окаменели, онемели Крониды. Бой?! Состязание? С таким противником?!

Чудовище поворачивает голову, на затылке которой копошатся другие – драконьи, мелкие, как кудряшки. Оглядывает площадку, трибуны, судей…

– Кто?! Со мной?!

…молчание. Молчание, как в толосе, как в водах Стикса. Сама Стикс кусает губы, сжимает в азарте копье… расслабляет пальцы, еле заметно качает головой Силе и Зависти – не нужно, не сейчас, посмотрим…

Посмотрим.

Титаны окаменели, с места не сдвинуть. Атлант зачем-то руки приподнял – вот-вот свод на плечи примет, Прометей готов рвануться вперед: а вдруг кто-нибудь погибнет! Его держит Эпиметей: думающий после внезапно начал думать до. За брата. Потому что…

– На-а-а куски!

Чудовище рычит, неспешно поворачивается вокруг себя, вращает в пальцах копье – с парочку Прометеев, не меньше. К такому сунешься – а оно и правда тебя на куски. У него ж Кронова кровь в венах, так что оно наверняка еще и характером в Крона, да и вообще…

Да и вообще, рассуждают младшие титаны, потупя взгляд. При Кроне как-то жилось, при Тифоне тоже проживем. Точно проживем дольше, чем если вдруг на него кинемся.

Всем ведь известно, что побеждает сильнейший. Кто тут сильнейший? Даже вопроса не возникает.

– Посейдон! За мной!

У титанов не возникает, а у Кронидов возник. Зевс соскакивает с трибуны, всплескивает сияющими волосами, гибкий, стремительный – залюбуешься. Младший Кронид бросается в битву сходу, разит трезубцем наотмашь, прыгает в воздух, легче птицы. Средний мчится за ним, ревет в неистовстве, двузубец занесен – сейчас… удар…

Удар.

Удар-удар-удар чудесным оружием. Двумя оружиями. Собой, божественной силой…

Бьют… бьются… выбиваются.

И Тифон, сын без отца, ухмыляется внезапно знакомой кривой успешкой на загрубелом лице.

– Мелкота…

И отодвигает мелкоту в сторону. Длинным языком пламени, огромной ручищей…

Двое сыновей Крона падают друг на друга – в жару, в чаду; чудесное оружие ковки Циклопов падает рядом с ними… Тифон вздымает руку – добить мелкоту.

Гремит воинственный клич, и в руку ударяет копье – Афина, дочь Метиды от себя самой, вмешалась в битву.

Копье хрустит, перемалывается в щепки, Тифон выдергивает его – царапина – ударяет Афину своим копьем.

Разлетается щит. Отважная почти уходит из-под удара, но отдача велика, богиня вскрикивает от боли, откатывается к трибунам.

Тифон утробно смеется, и его смех напоминает хохот гиены.

– Буду… править, – слова тяжкие, густые, громовые, раскатываются над ареной. – Победитель. Вы все… слушайтесь.

– Ну, что же вы! – вскрикивает отчаянный девичий голос. – Мужчины! Так и будете стоять?! Трусы!

Гера, дочь Крона, распрямилась на своем месте, прикрыла телом худышку Гестию и пышную Деметру. Выпятила грудь, задрала подбородок. Лук достала – обороняться, раз уж мужчины не умеют. Костерит титанов, костерит богов… кто тут еще из бессмертных собрался? Ну, и этих костерит.

– У последнего барана в стаде воинственности больше! – прорывается сквозь смех-клекот Тифона. – Хлебоеды! Давайте же, все вместе, или поднимать оружие должны женщины?!

Но титаны безмолвствуют, мнутся, прячут глаза. Титаны плохо умеют воевать без предводителей, а предводителей – нет (не Геру же предводителем считать?!). И вообще – как это, все на одного? Тут же арена, состязания, он – победитель… все честно.

И да, вон уже молодые Крониды попробовали. Пусть они еще раз пробуют. Если поднимутся, конечно.

Тифон ухмыляется, неспешно делает шаг – скользкий, неуловимый – и вот уже стоит перед трибуной с застывшей Герой. Протягивает широкую ладонь со множеством пальцев-отростков.

В пальцах хрустит лук.

– Смешная. Будешь… моей… женой.

Гера визжит, когда одно из длинных, ухватистых щупалец ложится вокруг ее талии.

Деметра и Гестия тоже начинают визжать, крик поднимают другие женщины, мужчины орут что-то неразличимое, поднимаются Зевс с Посейдоном, в растерянности мечутся судьи, и все, все, все смотрят туда, на Тифона с Герой, на беду и беззащитную девушку в белом пеплосе и с золотистыми волосами…

Красавица. Чудовище.

Как тут взгляд отвести?

Где тут увидеть одинокого лучника, возникшего в проходе между трибун?!

Затаившего дыхание. Ждущего.

Зрителя, наблюдающего за представлением.

Чудище получилось изрядное – кто ж знал, что в горе Арим такая плодородная почва? Хватило одного драконьего яйца и крови – а вон что получилось.

Ата, которая беседовала с новорожденным титаном, утирала со лба копоть и хохотала: «Чуть не подпалил, нравом в дракона! А играть совсем-совсем не умеет, я ему только сказала про Состязание, так он даже и не дослушал…»

«Что, если он не захочет править?» – спросила у меня Гера до того, как отправиться к Ариму.

– Он захочет править, – сказал я с усмешкой – и сам почувствовал, что она получилась ледяной. – Мы не зря взяли отцовскую кровь.

Любой могучий хочет править. Иногда – даже не признаваясь в этом себе. Если он тупой, злобный и могучий – он вдвойне хочет править.

Тифон рванул править так, что я за ним едва успел.

Я уже побывал на арене, в шлеме – чтобы сотворенная тварь не разрушила чего лишнего. Придержал руку титану, пока он отшвыривал братьев. Отклонил идущее в Афину копье.

Гера же напросилась сама, всю сцену так и выстроила: «Представь себе: чудовище хватает юную богиню… она зовет избавителя… любой вопрос о нашем браке отпадет!»

– Как бы у тебя голова не отпала до этого, – фыркнул я. – Ну, ладно, посмотрим, как оно будет.

Может, это была и неплохая идея: чудовище и красавица, он оплетает ее щупальцами, она кричит, бьется и зовет, зовет…

И все взгляды устремлены на эту картину – прекрасную и жуткую.

На скромного лучника никто не смотрит.

Никто не видит лука – древнего, истертого, невзрачного, – который извлекается из-под плаща. Не замечает, как я ловлю пальцами легкую тетиву.

Прости, Тифон, ужас богов, ужас титанов.

Ты ягненок на алтаре моей игры.

Ты не знаешь, как рождаются Владыки – ты узнаешь сейчас.

Но для тебя будет поздно.

Стрела медленно, но верно сливается из уверенности, трепета вокруг, страха окружающих, отчаяния женщин… в нее вплетаются крупицы моей насмешки – прости, тебя для этого создали.

Такова твоя Ананка – просуществовать несколько дней, победить на Состязании, не участвуя, и принять мою стрелу, навсегда отправившись в Тартар.

Тетива дрогнула, отправляя в полет неизбежность. Светлую, разящую – такими бывают настоящие стрелы царей.

Такими бывают настоящие молнии.

Я мог бы закрыть глаза в этот момент – не видеть, как он ревет, отпускает Геру, хватается за пропоротое горло, как раскрывают в агонии пасти драконьи головы, как он извивается на арене, словно собираясь зарыться в землю…

Я мог бы и не видеть этого: мне достаточно было знать.

Я не промахнулся.

Но я стоял и смотрел, пока судороги не утихли. На ягненка, принесенного в жертву, чтобы не было войны – здорового, глупого, бодливого ягненка, только лучше уж такого, чем… кто там знает, что.

Надеюсь, что-то большее.

Теперь все смотрели на одно – на Тифона. Не могли оторвать взгляда от дымящейся туши, от слабо скулящих голов на затылке. От Геры, которая торопливо отползала прочь в разорванном пеплосе.

Они даже чуть не забыли про меня, но Гера прошептала – «Брат!» – и зарыдала, и протянула руки, и тогда на меня оглянулись все. Будто до того думали, что стрела прилетела из ниоткуда.

Я сошел по трибунам. Шел медленно, тяжело казалось почему-то – восхожу наверх, на крутой склон: не так ногу поставишь – вывернется, выскользнет!

Поднялся? Спустился. К туше Тифона, к стоявшим возле нее братьям – окаменевшим. К Гере, которая с плачем скидывала с себя щупальца.

К остальным – судьи сошли со своей трибуны почти вслед за мной, а там уже и остальные подоспели.

Откинул капюшон – и дружное аханье улетело в небо, хотя они и раньше должны были догадаться, еще когда увидели лук…

Хотя понимаю. Они тут полстолетия царя искали, а тут он к ним сам заявился. Вот – стоит: высокий, прямой и статный. Глаза мудростью светятся. На лице – суровая решимость защищать любого из своих подданных – или всех сразу, это уж как получится.

Да уж, понимаю – это не мальчишка-пастушок с игрушечным луком. Этот и без козы, и одет получше – не знаю, где мне Эвклей раздобыл темно-синий гиматий, но сидит он – безукоризненно. Подчеркивает величие.

Зрелый, непобедимый Владыка. А перед ним – толпа атлетов. Посоревноваться чего-то решили, дышат тяжело, локтями друг друга пихают в изумлении.

– Радуйтесь, – сказал я, когда тишина начала становиться льдом, трескаться и колоть острыми осколками. – Я пришел увидеть Состязание.

Кивнул на Тифона, источавшего густые клубы дыма – мол, а вот оно что получилось, кто ж знал, что Аиду Тихому придется поднимать голос.

– Давайте же продолжим…

Осекся, напоровшись на тишину. В ней плавало понимание. Признание.

Какое – продолжим, если победитель уже здесь?!

Братья опустили голову – оба. Тоже поняли. И тоже осознали – что осталось сказать. Первой начала Гера. Опустилась на колени, припала губами к краю плаща.

– Ты спас меня. Спаситель… брат. Владыка…

– Владыка… – эхом откликнулась Стикс.

– Владыка, – шепнул Япет.

И – одна за одной начали склоняться головы, сгибаться – колени, шевелиться – губы, повторяя единое, слитное, вечное:

– Повелевай, Владыка.

– Повелевай, Владыка!

– Повелевай, Владыка…

От хмурых братьев, от титанов, от сестер, от лапифов, кентавров, сатиров, людей Золотого века и всех племен – один и тот же подарок единому царю, царю, которого любят все:

– Повелевай, Владыка!

И голосам из-за спины задумчиво и тихо вторила Судьба.

====== Монодия. Танат ======

Итак, мы вступаем на территорию, где монодии иногда длиннее сказаний. Всех, кто угадал правильно – поздравляю, подарочек чуть позже будет, да))

Однажды он попытался отбросить свой меч. Сперва пытался переломить – но меч изрезал хозяину руки, а ломаться отказался. Так, будто у него не было воли сломать меч – и сломать себя.

Тогда он просто отбросил его в угол, выбросил сквозь зубы: «Хватит» – и вышел в другую комнату. Наивный глупец, поверивший, что можно отказаться от проклятия, которое вошло в кровь, проросло в перья, в кожу, в дыхание… с которым родился.

Тогда он долго сидел в своем мегароне – юнец-смерть. Смотрел в холодный очаг, который слуги не могли зажечь – сколько ни старались. Ждал – кто знает, может, когда придёт пламя.

В слепой, безумной вере, что можно отвернуться, выбросить, забыть…

Потом прозвенела одна нить. Колоколом ударила другая. Прогрохотала третья.

Он закрывался руками, а нити трескались, лопались, бились, раскалывали его мир, а после он почувствовал ножницы Старухи-Атропос – сперва на крыльях, потом на себе, на всём себе. Кажется, он хрипел, когда незримые тупые лезвия вновь и вновь вспарывали ему горло, а он улыбался губами, на которых проступал ихор – улыбался потому, что мог сражаться.

Пока боль не отступила, оставив его наедине с бесконечной жаждой. Пока пламя изнутри не разрослось и поглотило его мир.

Пока он не пополз по плитам собственного дворца, извиваясь, нащупывая щербины плит дрожащими пальцами, желая только одного – коснуться стертой рукояти, заставить умолкнуть тварь, поселившуюся внутри, хоть ненадолго…

Об этом он не рассказывал никому. Но видения пришли после тех дней: выплывали из марева усталости, дразнились в водах Стикса.

Неясные, раздражающие своей расплывчатостью видения: какой-то бой, мальчишка крутит в руках клинок, щурит глаза… какая-то фигура под деревом над озером Амсанкта.

Две нити, идущие порознь, не задевающие друг друга. Серая нить – тусклая, холодная, нерушимая. Золотая нить – величественная, блестящая (как тут серую заметишь!)

Нити вяжутся в узел: нерушимый, твердый, как бывает у смертельных врагов.

А потом одна из них темнеет.

– Бездарно дерешься, – говорил он себе, потому что не мог понять: которая из двух становилась чёрной.

Впору поверить было: это сон. Не имеющий смысла, навеянный близнецом-Гипносом, который любит пошутить.

Поверить мешало одно.

Чудовища снов видеть не умеют.

Меч свистнул скупо и делово. Указал нимфе, ужаленной каким-то ядовитым гадом, – всё, тебе туда, ко входу у мыса Тэнар. Подружки нимфы зарыдали хором, рассыпались птичьим плачем, насытили трауром воздух. И поплыло над травой неизменное, раздражающее:

– О Жестокосердный…

– О Неумолимый…

– О Железносердный…

От надсадного, страдающего вытья (шестой случай за сегодня среди видящих, что это на них мор какой-то напал…) хотелось скорее уйти. Еще хотелось взять за горло какую-нибудь из этих… не ту дриаду, которая пискнула и от ужаса спряталась за дерево. Нет, ту, которая потрясает кулаками, царапает себе лицо и больше всех изощряется в эпитетах (у нее он и «приносящий горе» и «затмевающий день мраком крыльев»). Взять за горло, чтобы заткнулась. Подтянуть к себе и спросить – молча, глаза в глаза: «Что – о?! Что я должен был сделать? Сломать свой меч, чтобы ваша златокосая, или как вы ее там величаете, и дальше плясала по лужкам? Почему вы не называете так мойр, которые перерезали её нить? Почему не плюете в сторону змеи, которая прервала её жизнь? Что вам всем нужно от меня – чтобы я отшвырнул его и начал плясать вместе с вами?!»

Только кому какое дело – чего хочет смерть.

Танат Железносердный молча призвал к себе на ладонь взлетевшие золотистые пряди. Сжал, не пряча холодного взгляда от рыдающих нимф – что толку, через день снова песенки запоют… Развернулся, взмахнул прозвеневшими крыльями, не слушая – что там полетело ему вслед.

От этих правды всё равно не дождаться. Он знал – чего от него хотят на самом деле. Чтобы он шагнул в Тартар, навсегда истребив Смерть. Чтобы перечеркнул собственное рождение. Или, может, перерезал собственную нить в доме у Мойр – своим же мечом.

Страх и глупость – слишком часто одно и то же.

Страх толкал их на глупость. Страх смерти подсказывал, что от смерти легко избавиться. Запереть в Тартаре, заковать в цепи – и снова настанут бесконечные, сверкающие дни жизни. А Атропос Неотвратимая перестанет пощелкивать крошечными истертыми ножницами, перерезая нити.

Если бы Танат умел смеяться – он… наверное, все равно не смеялся бы. Глупость не забавляла – раздражала, не более того.

Как мельтешение под сводами спокойного до этого мира. Мельтешение, и шепотки: «Хи-хи, вот ужо на царя посмотрим, га!», и кровожадное предвкушение, разлитое в воздухе – ожидания.

Танат поморщился, входя во дворец. Теперь вот и в Эребе эта болезнь – просочилась, зараза, проползла, одно радует – безумие не так заметно.

Это началось не так давно, со Среднего Мира, который в конце концов обрел-таки нового царя (после идиотских стычек, мелких войн и Состязания, на которое Жестокосердному приходилось время от времени прилетать). Обрел – мудрого, всеми любимого спасителя, Климена Милосердного, Гостеприимного, Богатого, Стрелка и Тартар знает, как его там еще. Победитель Тифона взошёл на трон не так давно, а о его справедливости и милосердии уже поползли невероятные слухи, и видящие уже не раз грозили: Жестокосердный, ты здесь до поры до времени. Вот дойдут у нового царя до тебя руки – нет сомнений, что тогда и начнется настоящий Золотой Век.

Танат молчал и резал пряди или же резал словами: «Пусть доходят». Руки же у Милосердного, Мудрого и Гостеприимного тем временем явно были заняты чем-то другим. К примеру, заздравными чашами – пиры были пышными и не на один день, и не меньше сотни сатиров сошло на асфоделевые поля от обжорства. Позже руки нового царя занялись женой – подземные с упоением обсасывали подробности свадьбы с Герой, липли к Гипносу, который на свадьбе побывал гостем. Потом опять были пиры – в честь свадьбы, как иначе.

Теперь вот руки дотянулись до братьев.

– Ну, Зевсу и Посейдону хоть бабу не давай – только дай поправить, хоть немножечко, – закатывался младший. – Они вокруг Аида с того боя с Тифоном только что не плясали.

– Если он не даст им правления – они сами поднимут восстание, – мурлыкнула Геката в каком-то разговоре, который Танат и не хотел слышать.

Жестокосердный тогда подумал, что новый царь вскоре и братьев запихнет в Тартар. Как отца – к чему лишняя обуза?

Климен Мудрый был мудр как-то по-своему (или молва как всегда врала, и он просто был недальновиден). Как иначе объяснить то, что он решился поставить братьев наместниками. Что придумал этот жребий.

Что принял этот подарок.

Подарок кровожадно скалился – всеми пропастями. Облизывался кровавыми языками пламени, чавкал Стигийской трясиной, истекал вместо слюны вязкими, медленными водами Стикса.

Предвкушал.

Великая Нюкта предложила это новоявленному царьку – и Мудрый перестал быть Мудрым, согласился принять роковой дар, и не нашлось советника, который сказал бы заносчивому: «Бойся подземных, дары приносящих!»

А может, два братца слишком хотели иметь по своей вотчине – вот и решили разделить жребием: кому подземный мир, а кому водный.

Стикс позвали в судьи. Оставили остальных в предвкушении – Зевс или Посейдон?! Посейдон или Зевс?!

Танату Жестокосердному было плевать на обоих. Как было бы плевать на цвет ягненка, которого кладут на алтарь. Или на цвет очередных локонов под верным клинком.

С Зевсом или с Посейдоном – опять мир будет изводить незадачливого правителя, тот побежит искать совета к дворцу Эреба и Нюкты, потом…

О том, что выйдет из дверей Эреба и Нюкты потом думать не хотелось. О том, сколько раз им всем еще повезет – тоже.

Танат призвал чашу, сделал глоток – стараясь не вслушиваться в ворчание предвкушающего новую кость мира. Глупого пса, который не познал пока – насколько тяжкими бывают ошейники.

Мир полнился сладковатым душком сплетен, похожим на запах асфоделей, в мире плавало одно: как оно будет? А кто?! Зевс? Посейдон?!

Какой жребий? Кому суждено?!

– Мать зовет, – выдохнули позади. Близнец влетел без дурацкого смешочка, даже без предупреждения (если не считать предупреждением то, что такое хлопанье крыльев можно с поверхности услышать).

Танат не повернул головы.

– Так иди.

– Она зовет… она зовет обоих.

Танат отставил чашу. Та качнулась у поверхности стола – будто лодка, поймавшая волну. Капля алого стекла по пальцу.

Ослышаться он не мог – Смерть всегда слышит верно. Но Нюкта-Ночь не звала никогда. Раньше – никогда.

– Не тебя ли с Момом?

– Вот и я спросил, – Белокрыл не выдержал, хихикнул, развел руками, даже перестал лупить по дну своей дурацкой чашки. – А она и говорит: другого брата. Кажется, она вообще собирает всех детей.

Он встал из-за стола молча. И не торопился, хотя Белокрыл весь изнылся по пути («Чернокрыл, у тебя там перья не заржавели? А знаешь что? Ты тут пари себе, а я полетел вперед!»)

И старался не думать – что заставило Нюкту-Ночь послать за нелюбимым сыном. Впервые. Позвать в свой дом после сказанного: «Уйди и не появляйся, нужно будет – позову».

– Ты медлил прийти, – сказала она, не глядя на него, когда он вошел в мегарон отцовского дворца – последним.

– Я явился, – отрезал он и шагнул туда, где тени стояли самые густые.

Может, если не являлся – было бы лучше. Вот только если ты сын Эреба и Нюкты – тебе не так-то легко отвергнуть зов матери.

Собрались все – даже вечный старец Харон. Даже безумная, кривляющаяся Лисса. Немезида с поджатыми губами, поигрывающие бичами Эринии, Керы, рыжий, хихикающий Мом…

Все, кого Нюкта-Ночь родила в наказание этому миру.

Шуршит покрывало, тянет холодом по ногам – это Нюкта вышагивает по залу, и глаза ее детей следят за ней. За нежной, мечтательной улыбкой. Глазами – глубже океана, древнее бездны. Волосами, убранными в сетку, украшенную маленькими бриллиантами.

– Скоро Жребий. Ананка-Судьба определит, кому из славных Кронидов быть нашим правителем.

Смешка нет, глаза правдивы – мать умеет играть куда тоньше Аты-Обмана.

– А после Жребия будет пир, на котором соберутся отпраздновать олимпийцы, титаны, смертные… и жители подземного мира.

Легкий шелест прогулялся по залу – покрывало? Изумление.

– Спятили они, что ли? – каркнул хрипло Харон.

– Нет, – голос Нюкты-Ночи обволакивает, поёт, скользит. – Их царь мудр. Он стремится показать, что мы не враги, он перебрасывает мосты, он готов идти на мир со всеми – даже сидеть за пиршественным столом с чудовищами подземного мира.

Шелест стал громче – разрастался, ширился. Ата мечтательно хихикнула: «Какой затейник!» Гипнос выпятил грудь («Да меня все равно позвали бы!») Эринии перемигнулись…

– Ко мне гонец прибыл только что – и передал, что на пир зовут всех жителей подземного мира. Всех, кто захочет… Думаю, они скоро огласят эту весть на весь мир. Вы же… многие из вас… будут зваными отдельно. И я говорю вам – все, кто будет зван, пойдут и будут пировать на поверхности.

Молчание упало на зал. Не было даже шепота. Не шуршали крылья.

– Служить не буду! – взметнулась вдруг Лисса-безумие. – Не собачонка – таскать куски со стола у выскочек… пусть псы давятся сами! Пусть…

Умолкла под материнским взглядом – задергалась под ледяной иглой. Звезды-глаза нежной Нюкты стали убивающими.

– Подземные не пируют с верхними, – хрипло прошамкал Харон. Полез скрюченными пальцами в бороду. – Не воюют. Но и не пируют, кроме… – дернул головой в сторону Гипноса, Аты и Мома, как бы говоря – с этих что взять. – Но подземные…

– …нынче в дружбе с поверхностью, – голос Нюкты обжигал морозом северных ночей. – Нужно встретить олимпийского царя с почтением. Должен же он увидеть будущих подданных. Увидеть… вотчину.

Радостно и кровожадно захихикали Керы, прищелкнула бичом Алекто-Эриния. Хмыкнула Немезида: «Такого насмотрится, что и лезть сюда не захочет!»

Даже Харон выпустил из себя сколько-то скрипучих смешков – показывая, что он-то выразит свое почтение новоявленному царю…

– Ты примешь приглашение.

Покрывало больше не шуршало. Но слова порхнули – и стиснули плечи холодными пальцами.

По молчанию, которое ударило вслед за этим, Танат понял, что Нюкта обращается не к Харону. И не к каждому в отдельности.

К нему. Потому и говорит, глядя в искрящуюся стену мегарона.

Вечный клинок скользнул из ножен, попросился в слова.

– С чего бы? – рубанул кратко.

– Потому что так велела я. Ты явишься на этот Жребий. Увидишь нового царя. И будешь пировать со всеми.

Эринии переглянулись и охнули. Гипнос залился дурным смехом:

– Главное – ты уж петь и плясать ему не вели, а то нам нового царя точно не дождаться!

Звездоглазая Нюкта откликнулась своему любимчику мягкой улыбкой. Жестом показала: всё, дорогие дети, вы можете идти, лететь…

– Зачем? – спросил он, когда остальные, посмеиваясь, покинули мегарон.

Сюда долетал храп отца – тихо, из-за стены. Непомерная туша Первомрака ворочалась в опочивальне – было слышно.

Видела дурные сны, наверное.

– Потому что новому царю следует знать, с кем он столкнулся. Потому что если они решили звать всех – мы приведем на этот пир самую мерзкую тварь, какая только есть в этом мире. Самое страшное чудовище из всех. Пусть знают.

– Так думают остальные. Забывая о том, что это ты предложила Кронидам править у нас.

Смешок отозвался тихому звону железных крыльев.

– Потому я посылаю тебя. У остальных слишком мало разума. Я хочу, чтобы ты испытал нового царя. Взглянул на него. И сказал – насколько он силён. Насколько умён. И насколько мы правы в выборе.

Храп за стеной зазвучал тише, словно то – бескрайнее, темное, собиралось проснуться.

– Почему ты сама не хочешь на него посмотреть?

В молчании шуршало покрывало. Не давало ответа. Шептало: «Пойдёшь. Сделаешь». Вкрадчиво, как южная ночь.

И еще что-то о ненависти к проклятому чудовищу, нарушившему порядок вещей в мире.

Танат не склонил головы. Ничего не сказал. Свел крылья, уходя из дворца Ночи.

Если ты сын Эреба и Нюкты – тебе очень непросто отказать родителям.

*

Правда позвали. Пухлая вестница с радужными крыльями перехватила на поверхности, сообщила с безопасного расстояния. Жестокосердный, не взглянув на нее, свистнул мечом над головой умершего воина – и вестница приняла это как ответ, проблеяла что-то, прыснула крыльями в небеса.

В урочный день он медлил. Мойры резали нити с остервенением: наверняка дочерей Ананки не позвали на пир. Два десятка стариков, сцепившиеся ревнивцы, двое утопленников, погибший охотник, мальчик, растерзанный собаками… Танат взмахивал мечом, не взглядывая на солнце – пусть себе Гелиос гонит коней! Шагал от хижины ко дворцу, от воплей к стонам – и думал: пусть режут. В Тартар пиршество, приказ матери и всех олимпийских царьков.

Смерть не ждут на пирах.

После полудня Мойры устали, Атропос отложила ножницы, и клинок запросился на пояс. Железносердный понял: пора. Шагнул в намеченное место быстро и скучно, не озаботившись сменить серое одеяние или надеть на волосы обруч побогаче.

Чудовище не сделать богом ни хитонами, ни улыбками – Белокрыл может не обольщаться.

Пир намечался на берегу моря.

Там, на песке возвышались пиршественные шатры, больше похожие на дворцы – иззолоченные, раскрашенные. В пенных волнах мелькали тела нереид – те, небось, решили освежиться.

Под состязания расчистили площадку подальше от моря, ближе к укромной рощице – как будто этим еще мало состязаний… Шатры звенели музыкой – до отвращения разудалой, ликующей. Отовсюду несся запах еды – пиршество было в разгаре. Успели ли они вообще провести жребий? Впрочем, плевать.

Гам, песни, говор – вся долина кишела кострами и сатирами-лапифами-кентаврами-смертными. В шатры им ходу не было – не та знатность – но зато медового и яблочного вина было – хоть залейся, и на кострах жарились быки, бараны и гуси, и нимфы хихикали возле сатиров, кося глазами в сторону рощи, кентавры ржали и вздымались на дыбы, лоснящиеся от конского и человеческого пота, кто-то плясал, какой-то аэд отчаянно рвал глотку о победе над Тифоном…