Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Мне – со дна – хотя бы виден силуэт неба.

Вашего пустого неба.

Если ты была права, и Сколот меня убил, и Сколот убил пустоши и дороги, и маленькие смешные села, и портовые города, и те рыбацкие домики, и свою мать, и корабли, и узкие деревянные пирсы – почему ты его спасаешь? Если ты была права, и Сколот меня убил – почему ты не можешь его оставить? Он поиграет с людьми, которые на вас охотятся. Он поиграет – и, вероятно, вы с Лауром все-таки успеете убежать…

Янтарные цветы покачивались на соленом ветру.

И Лойд безжалостно давила их подошвой.

Они больше не бежали – размеренно шли, и переулки сменялись переулками, и стена неподъемной тенью падала на крыши. Они больше не бежали – размеренно шли, а разведчики Фарды вопили у них за спинами, и надеялись, что беглецы выйдут либо к воротам, либо к линии прибоя – потому что больше им идти некуда…

Они шли к неподъемной тени. Туда, где, по словам Лаура, со времен последнего смерча была брешь – вполне достаточная, чтобы в нее протиснулся худой человек.

…ему чудился мамин голос.

Ему чудилось, что она улыбается, и помогает ему надеть пальто, и бережно застегивает верхние пуговицы. Ему чудилось, что она берет его за руку – настойчиво, и все-таки нежно, и что она выходит из общего зала таверны, и кто-то глядит на нее с таким обожанием, будто в мире нет – и никогда не будет – никого лучше. И что она замирает у самого крыльца, и у нее зеленый вязаный шарф, и что она, помедлив, надевает шапку…

Ему чудилось, что у господина Эса на щеке выросла чешуя. И он сердито ковыряется в ней ножом, и пластинки разлетаются по дивану, а по чуть шероховатой коже ползет – уверенными ручейками – алая кровь.

Ему чудилось, что он замирает у мишени. Ему чудилось, что пальцы болят, но тетива к ним едва ли не прилипла. Ему чудилось, что он ее выпускает, заученно, мягко выпускает – но она по-прежнему в его пальцах, она по-прежнему в его пальцах, она по-прежнему…

– Нет… – едва слышно попросил он.

Тетива колеблется. Тетива наконец-то выпадает из его натруженной, из его уставшей руки.

– Нет… берегитесь!

Они шли. И не слышали, не могли услышать; у него не было времени, чтобы как следует убедиться. У него не было времени – и он, зажмурив мутноватые серые глаза, повалил их на каменную брусчатку. Повалил их на каменную брусчатку – за какую-то секунду, за какой-то миг, а ему почудилось, что мимо промчались годы, и месяцы, и тысячи длинных, сонных, безучастных к его боли дней.

Стрела вышибла сотню щепок из коновязи; этими щепками Лаура осыпало, как дождем.

…я устал, сонно подумал юноша. Я устал. Я убил на озере человека, а теперь – я словно пытаюсь выменять, словно пытаюсь – от конца и до самого начала – заменить его собой. Но у меня плохо получается, я не обманщик, я не актер, я умею всего лишь попадать по круглой мишени с любого, черт возьми, расстояния. Но у меня плохо получается, я не обманщик, я не актер; я боялся, что умру, когда называл по имени господина Эса. Я боялся, что умру, и мне стоило немалых усилий произнести его не шепотом, произнести его – громко. Улетайте прочь, laerta Estamall’…

Я устал, сонно подумал юноша. Я устал. Я убил на озере человека, и я виноват, я признаю себя виноватым. И если я могу это искупить, если я могу за это расплатиться – то почему бы и нет? Я согласен. Лаур, одолжи-ка мне свой…

– …меч, – хрипловато произнес он. – Будь любезен, одолжи мне свой меч.

Они сидели у низенького забора. У низенького каменного забора, и фардийцы бросили свои чертовы луки, обнажили кривые сабли и двинулись по изломанной брусчатке – вперед, нисколько не сомневаясь, что противник уже никуда не денется.

Перед ними был чей-то роскошный дом. С выбитыми окнами и распахнутыми дверьми – заходите, пожалуйста, и берите, что вам угодно, только не забывайте – любая вещь, покинутая нами, теми, кто жил в этих комнатах, будет безнадежно испачкана…

– Зачем? – нахмурился мужчина.

– Не спрашивай, – вежливо улыбнулся юноша. – Просто… будь любезен, оставь его тут. А потом забирай госпожу Лойд, и… если вы доберетесь до чертовой стены – не надо меня ждать. Хорошо? Не надо. Я… сделаю все. Напоследок, сегодня, у этой площади… я сделаю все. И не кривись так, сам посуди – какой из меня беглец?..

Звенели шаги по телу площади. И молчал фонтан, хотя в такое теплое время – почти лето, пускай и внезапное, пускай и заменившее собой зиму, – ему полагалось бы шуметь, ему полагалось бы мелодично ронять капли бирюзы на бортики. И кто-то обязательно сел бы рядом, наслаждаясь его песнями – и его прохладой. Как однажды сел высокий беловолосый Гончий, как однажды сел худой голубоглазый человек со шрамом от виска вниз…

– Не говори глупостей, – перебил юношу Лаур. – Мы не позволим тебе…

– Лойд, – упрямо отозвался тот, – ранена. Если ей будешь помогать ты, Лаур – она выживет. Она спасется. Потому что, в отличие от меня, ты на это способен. А я… посмотри. Посмотри, у меня дыра в теле. Я все равно умру. Если не на этой площади – то где-нибудь за ее пределами.

Лаур молчал. И звенели шаги – совсем недалеко, того и гляди – доберутся до замерших людей, доберутся и…

– Я могу сама, – вполне ожидаемо возразила девушка. – Я могу выжить… и сама. Я не хочу… не хочу никого больше…

…Она ранена. Из-за меня – давно и опасно ранена; из-за меня она давно забыла, каково это – ходить по миру без неуклюжего деревянного костыля.

И она – последнее, что оставил на Карадорре мой… командир.

Рукоять легла в огрубевшую ладонь юноши так легко и естественно, будто была его частью, будто была – его запасной рукой. И он сжал ее, крепко и неумолимо – сжал, и снова улыбнулся, и выпрямился, и приготовился к бою – настолько, насколько еще умел.

Лаур не слушал, какими словами обзывает его Лойд. Лаур не слушал, и не ощутил боли, даже когда она ударила своим кулаком по его раненому плечу. Лаур не слушал; распахнутые двери мелькнули – и навсегда исчезли, и промчались мимо роскошные комнаты, и выбитые окна, и кухня, и черный ход…

Позади орали фардийцы.

Одураченные фардийцы.

Сколот наблюдал за ними чуть настороженно, хотя – по сути – его не беспокоило, десять или двадцать человек попирает своими сапогами площадь. Его не беспокоило; он принял боевую стойку в изломанных воротах, он заключил, что будет – словно бы – охранять покинутый хозяевами, охранять осиротевший, предоставленный соленому ветру и янтарю дом. Голубоватые стебли цветов стелются, и стелются, и стелются по его стенам; янтарные цветы покачивают нежными лепестками, но нет их привычного, их отчаянного клича.

Звон железа. Чье-то бледное лицо напротив; и опять – звон. Рукоять выпадает из руки, рукоять неизбежно – выпадает, рука невыносимо слабая, руке уже не помочь. Я все равно умру, это все равно – случится. Так почему бы не… поиграть?

Я буду – офицером на доске для шахмат. Я буду – офицером. Я этого не знал, я об этом не догадывался, но у меня еще есть… один фокус. Я как-то видел господина фокусника в Лаэрне; он так забавно, так смешно доставал из ушей то монетки, то колоду карт, а то и длинные атласные ленты, что люди хохотали, не умолкая. Он так забавно морщился, пытаясь найти у себя в кармане живого зайца, что дети подавались ему навстречу и удивленно таращили глаза: неужели он – волшебник?!

Он делал это… забавно.

А у меня… забавно не получится. У меня получится…

…немного страшно.

Сталкивались мечи. Сталкивались потеплевшие лезвия; рука была уязвима. И как, озадачился он, как Лауру, и его командиру, и Лойд, и тем их товарищам, которые погибли – или выступили за Малерту – на войне, удавалось побеждать с помощью такого оружия? Дьявол забери, как же устали плечи – за какую-то жалкую минуту, за какой-то жалкий десяток неуверенных блоков. Я даже не задел – я все еще не задел – ни единого солдата, и на войне я бы наверняка остался лежать у краешка поля, но тут меня – едва ли не с любовью – охраняет каменная кладка забора, и столбы, и петли, и железные створки чужих, по сути, ворот.

Я бы наверняка остался лежать у краешка поля, но у меня есть… один фокус.

Ему почудилось, что мальчик с мутноватыми синими глазами стоит у фонтана. И облизывает пересохшие губы, сплошь покрытые узкими красноватыми трещинами.

Обветрились, подумал Сколот, надо же, как сильно обветрились – как будто он половину мира пересек…

Мальчик смотрел на него с досадой. Мальчик – впервые – показал ему какое-то чувство, и ответом на это чувство стала вполне знакомая вежливая улыбка. Я тут, Эдлен, я пока что живой. А ты, скажи, ты сам – почему тут? Старуха, кажется, была намерена уплыть из империи Сора куда подальше. Старуха, кажется, была намерена забыть о ее пустошах, и о своей деревянной хижине, и о том, как изредка спасала живых людей. Или она все-таки спасала мертвых?

– Ты очень слаб, – сообщил ему синеглазый мальчик. И повторил, ужасно довольный этой своей фразой: – Ты очень слаб. Так позови на помощь… ее. Ты правильно заметил, ты все равно умрешь. Так позови на помощь… ее. Это будет… почти не больно.

Сколот принялся кусать нижнюю губу. Сколот пропустил атаку фардийца, и лезвие кривой сабли рассекло его плоть, и лезвие кривой сабли вынудило что-то внутри, за рваной полосой шрама, болезненно, тоскливо сжаться – и прошептать: мы действительно умрем так, хозяин, или ты согласишься меня выпустить?..

Я буду свободна.

Одно твое слово – и я буду свободна… и я буду – безжалостна. И никто, никто из тех, кого я увижу – не уйдет с этой площади живым…

– Выходи, – сонно кивнул юноша.

Фардиец, донельзя уверенный в победе, шагнул в ласковый полумрак внешней части двора. Фардиец, донельзя уверенный в победе, успел подняться на порог – но его разорвало, его на куски разорвало за миг до того, как он переступил с левой ноги на правую.

Сколот сидел, тяжело опираясь на железную пасть ворот. Сколот сидел, и его мутноватые глаза были неподвижны, и неподвижны были его руки, и меч Лаура валялся в янтаре каменных цветов. Сколот сидел, и он больше не был ни для кого угрозой – но фардийцы откатились назад не хуже волны, и напряженно следили за его ключицами.

Движение вверх… это вдох.

Движение вниз… это выдох.

Тощее тело… расколото. Ребра – сломаны, ребра – частоколом, молочно-розовым тошнотворным частоколом выглядывают наружу. И видно, замечательно видно, как настойчиво дышат неповрежденные легкие, и видно, замечательно видно, как возле них болтается черный, обожженный старухой Доль пучок артерий… а сердца нет. И кровь замыкается на что-то иное, хотя это «иное» только что вышло из обреченного тела… сохранившего на лице абсолютное равнодушие.

Они дрогнули. Они – бывалые солдаты – дрогнули, и кто-то бросился бежать, потому что сотни деревянных лапок зашелестели по каменной брусчатке, и узкое деревянное тело изгибалось так, что кривые сабли не могли, не знали, как до него дотянуться. А если бы и знали – разве они сумели бы навредить обычному дереву, обычному – полному крови человека, – дереву, принявшему облик…

…сколопендры?..

…она рвала их, будто они были тряпичными куклами. Она рвала их, и жалила, и душила, и ломала хребты, и прикидывала, как совьет себе гнездо, обязательно – совьет себе теплое гнездо у тех же ворот. Именно у ворот, чтобы хозяин – движение вверх, и вниз, и багровые пузыри на искусанных губах, – не чувствовал себя одиноко.

Она была такой потрясающе гибкой, она была такой потрясающе сильной, и такой потрясающе крепкой, что ему не верилось – как чему-то подобному удалось выжить на его крови, как чему-то подобному удалось выжить за его костями? Но она действительно перебила фардийцев, как мух, и вернулась, и сотни ее лапок зашелестели по янтарным цветам – ты доволен, мой хозяин? Я сделала все, как ты хотел?

Дрожащая ладонь соскользнула по ее панцирю.

Она была, пожалуй, ничуть не меньше дракона. И она была ранена; след охотничьего ножа темнел в ее боку.

Он мягко ей улыбнулся.

Улыбнулся не вежливо, и не заученно, и… совсем не так, как его учил хозяин таверны. Улыбнулся не вежливо, не заученно, и… совсем не так, как его учили слуги названого отца.

Улыбнулся точь-в-точь, как улыбался господин Эс.

– Умница, – пробормотал он. – Какая же ты умница…

Наутро добытчики «драконьей слезы» примчались в поселок позеленевшие и притихшие. Наутро добытчики «драконьей слезы» прочно обосновались в одинокой таверне, и пили самогон, и ничего никому не говорили, и не общались между собой, и старались никуда не глядеть, кроме стеклянного донышка своего стакана.

Поселок был невероятно богат. Спасибо каждому, кто хоть единожды покупал чудесные камни, черные с тонкой сетью бирюзы…

…спасибо каждому, чей камень исчез, и чей палец, или шею, или запястье обожгло невыносимо горячей кровью.

Любопытные мальчишки, разумеется, решили сбегать к месту добычи. И вернулись – такие же зеленые, как тамошние работники, и прижались к пышным юбкам своих родительниц, и все, чего родительницы от них добились, это испуганной фразы: «вода… красная вода».

…Невыносимо горячая кровь катилась по ее изящному безымянному пальцу.

Темнела оправа кольца, подаренного лордом Сколотом.

Но не было камня. Камень катился – невыносимо горячими каплями по ее серо-голубой коже…

========== 20. Выжившие ==========

Дорога домой заняла около двух недель. Про себя Лойд почему-то называла ее именно так – дорога домой, хотя раньше никогда не считала своим домом заснеженный Вайтер-Лойд.

На побережье они чудом нашли чью-то уцелевшую лодку. Вряд ли ее хозяин – бывалый рыбак с таким набором сетей, что Лаур сдержанно удивился, как это он до сих пор не вытащил на берег половину океанской рыбы – выжил, а потому сероглазая девушка и синеглазый мужчина безо всяких угрызений совести вытолкали деревянную посудину в голубую к рассвету воду. Голубую – и такую чистую, что был виден каждый камешек – и каждая розоватая ракушка на дне; Лаур любовался ими увлеченно и весьма сосредоточенно.

Она не могла вернуться в одиночку. Не могла преодолеть стену; хорошо ползать по дырам и щелям, если у тебя нет раненой левой ноги. Хорошо ползать по дырам и щелям, если у тебя нет раненой руки; Лаур еле выволок свою спутницу на покрытую голубоватыми стеблями пустошь, и с того момента они больше ни о чем не говорили. Лойд не смотрела на невысокого синеглазого мужчину, а невысокий синеглазый мужчина не смотрел на нее. Лойд избегала его касаться, Лойд шагала по траве и следила, чтобы расстояние между ней и Лауром не сократилось до пары шагов.

Она его ненавидела.

Она остро, она яростно и всей душой… ненавидела этого человека.

Лодку сносило прочь. Сносило куда-то к Адальтену, чьи берега смутными изогнутыми линиями показались вдали, едва крохотное суденышко обогнуло северные посты империи Ханта Саэ.

У Мраны полыхал маяк. Полыхал карминовым, недобрым огнем, не позволяя никому подойти к деревянным пирсам. Лаур покосился на него с явным опасением, но Лойд ничего не заметила – она глядела на воду, на далекий адальтенский берег и на пустое небо, где накануне появилось одинокое облако – и теперь скиталось туда-сюда, не в силах определиться, так ли уж ему надо на юг, или на запад, или на восток. На пустое небо, где накануне появилось одинокое облако – и, не теряя формы, ползало над Карадорром, почему-то не удаляясь от его земель.

Она ничего не заметила. А у Лаура похолодело внутри, хотя он, как это было заведено в их компании с момента выхода из порта, ни слова не произнес.

Хорошо плавать по океану, если у тебя две руки, способных удержать весла.

К ночи мужчина признал свое поражение, но это, по сути, было уже не так важно. Границы миновали, а за границами – какой смысл охранять выжженные пустоши? Ханта Саэ была жестокой землей, чуть меньше снега или дождя – и летом на полях умирает все, что могло бы стать пищей. И голодные, обозленные жители то и дело косятся на более везучих соседей, не догадываясь, что под их землей расходятся тоннели и собираются в бусы огромные полутемные залы – или наоборот, или залы, полные света, и пляшут по каменному своду упавшие с неба звезды. И пляшут по каменному своду не рожденные Гончие, и будут плясать, наверное, до конца веков – потому что Вайтер-Лойд умер, и все его жители, и все его женщины давно рассыпались невесомой пылью по траве.

Он вытащил чужую деревянную лодку на скалистый берег. И сел, не оборачиваясь, не пытаясь убедиться, что Лойд по-прежнему где-то рядом.

Я надеюсь, ты недолго мучился, виновато подумал он. Я надеюсь, ты не дожил до этого зыбкого рассвета, а если дожил – то целым и невредимым. А если дожил, то пускай мы однажды снова пересечемся, пускай ты однажды придешь к оскаленному деревянному частоколу, и постучишь в его запертые ворота, и я обязательно их открою. И когда это случится, я увижу твое лицо – уставшее и такое веснушчатое, будто апрель живет у тебя внутри, будто он не умеет, не может, не позволяет себе заканчиваться. И когда это случится, я, черт возьми, увижу твое лицо…

Он задремывал, будучи абсолютно уверенным, что так и будет.

Ему снилось, что он шагает по улицам Лаэрны, а на улицах нет ни единой живой души. Но кто-то смеется там, за окнами дома, кому-то ужасно весело, хотя он совсем один, он был бы совсем один, если бы Лаур не стоял у порога – и не смотрел, как размеренно качаются тонкие летние занавески.

Его разбудил какой-то неясный шум.

Он огляделся – ранние сумерки, и янтарные цветы больше не горят, янтарные цветы поникли и грустно любуются выжженным телом пустоши, где не смогло бы вырасти ничего, кроме их голубоватых стеблей. Он огляделся – ранние сумерки, и небо над океаном сплошь затянуто густыми тучами. Такими черными, будто Боги вытряхнули из камина золу – и теперь она, эта зола, готовится упасть на измотанный Карадорр.

Молния ударила в океан. Свирепая голубая молния.

Сколько же вокруг, сонно подумал мужчина, этого голубого цвета. Я так долго не замечал его, так долго принимал его только под ресницами Талера, что теперь меня поражает – его обилие вне этих ресниц… его обилие повсюду.

Если девочка по имени Лойд не ошиблась, если ты был – неотъемлемой деталью мира, если юноша по имени Сколот и правда убил весь мир, то… это по-своему любопытно. Я половину жизни провел бок о бок с тобой, а другая половина… закончится лишь потому, что тебя уже нет.

Никто не доберется до высокого деревянного частокола.

И у ворот… я никого не найду.

Потому что нам – девочке по имени Лойд и мне – страшно повезет, если мы – хотя бы мы сами – успеем дойти до северных рубежей.

…Вторая молния была куда ярче. Она озарила пустошь, и украденную мужчиной лодку, и соленые волны, и скалистый берег, и тонкий силуэт маяка. Его тревожный огонь все еще реял над портами, и чем дольше Лаур за ним следил, тем больше понимал, что он означает.

Ливень колотил по земле, как сумасшедший. Под ним ломались такие знакомые, такие привычные стебли, под ним рассыпались такие знакомые, такие насмешливые цветы. Он гремел и по килю перевернутой лодки, и по камням, и по хмурой океанской воде.

Их было двое. Их было двое, и лодка лишь едва спасала их от тяжелых капель, и лодка лишь едва спасала их от ветра; они молчали. Они наблюдали за тучами, и за скалами – и за тем, как лужи, глубокие, образованные лишь пару минут назад, постепенно исчезают под хрупкой ледяной корочкой.

Ближе к полуночи ливень поутих, а потом начался град. Он тарабанил по килю куда страшнее, он ложился на пустошь и смутно походил на зимние сугробы. Ветер метался, океан испуганно откатился прочь, тучи висели невероятно низко.

Она поверила, что это конец. Она поверила, что это – последняя буря в жизни обожженных солнцем земель; но даже так – она не испугалась. Талер, сказала она себе, не боялся бы, он бы ни за что, ни за какую цену – не боялся бы. А значит, и я не буду, и пускай мы умрем от холода, и пускай мы задохнемся, и пускай мы утонем в неистовой небесной воде – я останусь невозмутимой.

Ты ведь ждешь меня, спрашивала она. Где-то, где я еще не бывала, где-то вне Келетры и вне Мора – ты ведь меня ждешь?..

А потом стало очень тихо, и ветер облегченно выдохнул. А потом стало очень тихо, и на востоке смутным розовым пятном выглянуло солнце, а рядом с ним – крохотными точками – поблескивали те звезды, которым было еще рано гаснуть.

И Лойд не выдержала.

– Лаур, – окликнула она. – Лаур, посмотри. Небо… оно больше не пустое…

Мужчина не ответил. И в тишине, охватившей скалистый берег, ее окатило таким ужасом, что не осталось ни гордых, ни болезненных мыслей о Талере – сплошной мороз под исцарапанной кожей.

– Лаур, – повторила она. – Ты меня слышишь?

Он сидел, обнимая левой рукой свои колени – и пряча бледное лицо в теплой ткани рукава. И дышал – на фоне прибоя Лойд различала его странное, вполне глубокое, но редкое дыхание. Какое-то непостоянное, какое-то ненадежное, будто спустя секунду возьмет – и…

– Перестань, – она улыбнулась, но это была жалкая, натянутая улыбка. – Пожалуйста, перестань. Ты же сам говорил, помнишь – это не смешно…

Она коснулась его плеча – абсолютно белыми, дрожащими пальцами.

Полыхал маяк. Шелестели океанские волны; потрескивал, распадаясь на кусочки, рухнувший с неба лед.

И было кошмарно холодно.

Надо развести огонь, подумала девушка. Надо развести огонь – и как-нибудь его согреть; но разводить не из чего. Даже сухой травы, и той нет – сплошная обледеневшая пустошь, и сплошной обледеневший берег, и по телу океана тоже ползет нечто, весьма похожее на клочья инея. Мне-то не страшно, я-то действительно – не боюсь, я жила на заснеженном Вайтер-Лойде; а Лаур жил в Эраде, и жил в Астаре, и он знал, что если по городу шляется буря – лучше пересидеть ее дома. Или в какой-нибудь таверне, за кружкой вина, иронично улыбаясь человеку по имени Талер – пока этот человек беспокойно болтает о недавно прочитанных летописях, о забытых библиотеках и залах, где пылятся древние рукописи…

Надо развести огонь, но разводить… не из чего.

Она распотрошила все походные сумки; она укутала мужчину в походный плащ, и ей удачно попалась под руку фляга с равнодушным к любому холоду самогоном. Сначала она хлебнула сама, а потом – вынудила хлебнуть Лаура; он вполне ожидаемо подавился, но из-под его опухших, воспаленных век на мгновение показались теплые синие радужки.

Самогон ее неплохо развеселил. Было странно смеяться – и одновременно плакать, сидя под чужой перевернутой лодкой, на чудом уцелевшем кусочке берега; было странно смеяться, вспоминая лорда Сколота, и убитого на озере Талера, и господина Кита, напоследок пожелавшего непременно ее спасти. Интересно, прикидывала она, какого черта ему понадобилось, чтобы я – именно я – выжила? Или это была его последняя помощь лидеру Сопротивления – помощь, которую он, по крайней мере, мог еще оказать?

Светало медленно. Солнце будто не хотело вылезать в яркие небеса; а небеса обезумели, и наравне с ним под низкими облаками горели звезды.

У тонкого силуэта маяка вились покинутые людьми чайки. Лойд посчитала их покинутыми, потому что они кричали, и ломали крылья об ветер, и танцевали у железной чаши с карминовым огнем. Но ни одна – Дьявол забери, ни одна – не посмела вцепиться в его крышу, не посмела присесть, и ни одна не улетела прочь, к полутемным улицам. Прошел, наверное, час, и белые птицы умчались к империи Сора.

Полдень принес девушке долгожданное тепло, и она вылезла на свет, и прошлась по лужам, тихо шлепая подошвами. В походной сумке у нее было вяленое мясо, но она решила, что не будет, ни за что не будет его есть. Еда понадобится Лауру, если он, конечно, не умрет – и не бросит ее тут, у брюха океана, у брюха неба, совсем забывшего, каким оно должно быть. Еда понадобится Лауру, если он, конечно, не умрет – и ей не придется копать могилу ножом, как, бывало, приходилось Эредайну, уплывшему на Харалат вместе со своей женой.

Эредайн – человек лишь наполовину, сказала себе Лойд. А его жена – чистокровная; рано или поздно она состарится и погибнет. Впрочем, – она усмехнулась, – все, кто работал на Сопротивление, почему-то пропадали… намного раньше. Талеру едва исполнилось тридцать, а Лауру – двадцать девять. Они были очень молоды. Они были очень…

Она помотала головой. И яростно обрушилась на себя же: какого черта я записала тебя в покойники, Лаур? Какого черта я записала тебя в покойники, если ты еще жив?!

И – словно отвечая на эти мысли – под чужой перевернутой лодкой раздался его хрипловатый кашель.

Она присела. И уставилась на него так, будто не верила, не могла поверить, что видит перед собой невысокого мужчину, а не вурдалака, рожденного из его тела.

Синие глаза обшарили пустошь, ни на чем не задерживаясь. Воспаленные синие глаза; потом Лаур пошевелился, и походный плащ съехал с его плеч.

– Довольно… холодно, – пожаловался мужчина. – Ты не замерзла?

– Нет, – негромко отозвалась она. И пояснила: – Я родилась на Вайтере. Там даже в июне… довольно холодно.

Совершенно дурацкая улыбка исказила ее черты. Лаур поежился, будто она резала его, как резал бы охотничий нож.

– Прости меня, пожалуйста.

Лойд опять помотала головой:

– Нет, Лаур. Это ты меня прости. Ты всего лишь хотел, чтобы я выбралась, чтобы я выбралась живой, чтобы я не осталась на той же площади. Ты всего лишь пожалел меня. И спас.

Она посмотрела на далекий маяк:

– А я озлобилась. Лаур, – ее голос был невероятно мягок, – ты… не отходи от меня, пожалуйста. Если ты умрешь, если с тобой что-нибудь случится – клянусь, я тут же сойду с ума.

…Лодку они бросили.

Укрыться на пустоши было негде, а деревень в империи Ханта Саэ было так мало, что едва ли они попались бы на пути Лаура и Лойд. Поэтому они взяли восточнее, и карминовый огонь маяка остался позади.

А затем – возник впереди, и мужчина понял, что их метания по холодной пустоши бесполезны. И бояться патрулей – не стоило, потому что они лежат на каменной брусчатке или на мостах у ворот, и этим патрулям уже все равно, кто явится в их цитадель и что он возьмет.

– Лаур, – попросила девушка, – давай не пойдем.

И он согласился.

В империи Сора – сомнительное счастье – были выжившие. Были те, кого чума обошла стороной; в империи Ханта Саэ она исправила эту свою ошибку. И ее не остановили маги, и ее не остановили никакие заклятия; она забрала все, что было в состоянии заболеть, и сыто разлеглась на останках.

– Удивительно, что местные колдуны, – едко произнес Лаур, – хотя бы вспомнили об огне. Удивительно, что они хотя бы оповестили о болезни Адальтен. Если честно, – он потер зудящую переносицу, – я рад, что князья не сунутся к этим берегам.

– Следует полагать, что местные колдуны были слишком заняты войной, чтобы волноваться о людях, – пожала плечами Лойд. – Как и в Соре. Следует полагать, что они тоже остались на поле боя, когда наш любимый господин Эрвет нашел способ от них избавиться.

…Господин Эрвет оказался легок на помине.

Они встретили его через полторы недели, на той же пустоши, в янтарных цветах. Здесь, кажется, не было никакого ливня – и не было никакого града; загнутые вовнутрь лепестки мелодично звенели. Господин Эрвет, какой-то неправильный, какой-то неухоженный, какой-то безразличный господин Эрвет лежал на земле, будто желая обнять ее, будто желая провалиться в ее глубины – и слушал. Было видно, что он слушает, и что ему нравится, как мелодичный звон образует собой нечто вроде пароля: «Ви-Эл».

Лойд его не узнала. И прошла бы мимо, если бы не нахмурился – и не обратился к лежащему в янтарных цветах человеку Лаур:

– Шель?

Бывший глава имперской полиции посмотрел на него очень спокойно, и все-таки – у мужчины перехватило дыхание. Посветлевшие глаза, недавно – карие в прозелень, теперь не имели зрачков – и не имели белков. Только сплошное озеро цвета, молочно-розовое – слева и карминовое, как пламя зажженного маяка, справа.

– А-а-а, Лаур? – чужим голосом отозвался Шель. – Ты живой?

– Как видишь, – бледно улыбнулся мужчина. – А… что произошло с тобой? И почему ты не в Малерте? Неужели ты передумал быть… императором?

Шель погладил каменный лепесток.

– Верно. Я передумал.

– Почему? – недоумевал его собеседник.

Лепесток был – едва различимо – теплый. А цветок уходил корнями глубоко в землю, а цветок образовал этими корнями сеть, а цветок оплетал собой Карадорр, словно желая поглотить – или разорвать на части.

– Я не достоин, – едва ли не шепотом сказал бывший глава имперской полиции. – У меня на самом деле… никогда не было… такого права. Я убедил себя, что я рожден великим, и выбрал какие-то глупые цели. Но, как выяснилось, в этом мире… на этих землях… настоящую власть имеют лишь белые песчинки в ладонях одного юноши. И этого юношу, – господин Эрвет улыбнулся, – нельзя убить.

Лаур помедлил.

– Тот малыш, – не позволяя опомниться, добавил Шель, – который посчитал себя обузой… который заявил, что из него получится неважный беглец… он убил фардийцев. Поэтому никто не пошел за вами. Они все, – мужчина снова погладил каменный лепесток, – валяются там. И если фардийцы умерли целиком, если вы позволите так выразиться – умерли без остатка, то малыш, который посчитал себя обузой… по-прежнему вдыхает нынешний воздух. И можно вполне закономерно, – он покосился на Лойд, – предположить, что он… увы… не погибнет.

– Почему? – глухо уточнила девушка.

Господин Эрвет пожал плечами и повторил за ней:

– Спрашиваешь, почему?.. Потому что однажды его мать побежала к ведьме. А эта ведьма оказалась хорошей мастерицей – и запихнула юному лорду под кожу… такую тварь, что на месте фардийцев многие люди бы скончались… от банального испуга. Как вы понимаете, я не советую бежать на помощь. Того малыша, который посчитал себя обузой, нет на этой земле. А все, что есть – это его измученное тело и кусок дерева… со следами твоей обиды.

Он следил за Лойд… пожалуй, заинтригованно. А она обернулась – и неожиданно протянула бывшему главе имперской полиции свой охотничий нож.

Нет, не так.

Она протянула ему охотничий нож Талера.

– Возьми. Ты ведь тоже… ты ведь такой же, как я.

– Такой же? – господин Эрвет не смутился.

– Да, – серьезно кивнула девушка. – Такой же… как бы это объяснить… зависимый. И ты ведь не пойдешь с нами на Вайтер-Лойд, а значит, мы больше никогда не увидимся.

Он выдохнул. И снова улыбнулся:

– Прощай, Лойд.

Она криво улыбнулась ему в ответ:

– Береги себя… Эрвет.

За день до того, как впереди наконец-то показался деревянный частокол Вайтер-Лойда, на пустоши грянула метель. И такой мороз, что пожелтевшие стебли травы сначала обледенели, а потом стали рассыпаться под весом чужих ботинок.

Измученные, голодные, Лойд и Лаур едва не сошли с ума от радости, когда увидели зубчатую полосу на белом заснеженном полотне.