Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Он покосился вниз.

Под левую ключицу упиралось дуло сабернийского револьвера.

– Не уверен, что ты поймешь и – тем более – оценишь, но я очень люблю… власть. В самое ближайшее время я намерен завладеть Карадорром, стереть всякие данные о пяти здешних императорах, стать… незаменимым. И если бы ты ответил на мой вопрос, если бы ты пояснил, можно ли провернуть такую же вещь со всем полотном созданного автором «Shalette mie na Lere» мира, я был бы страшно тобой доволен. Соглашайся, Эстамаль. Не бойся. Потому что либо ты предоставляешь мне эту информацию лично, либо я все испытываю… на тебе. Даже если ты не умрешь, тебе все равно будет… я полагаю, больно. Ну как, ты что-нибудь решил?

Опекун лорда Сколота кивнул:

– Да.

Снег действительно шелестел под сапогами. Скорее шелестел, чем скрипел.

Ответить? Я не отвечу. Одно дело – стрелять по крылатому звероящеру, по дракону, почти неуязвимому и почти бессмертному. Выкупленному у смерти ценой жизни еще не рожденного, еще не выбранного ею… существа.

И другое – по человеку. По маленькому, хрупкому человеку, чей обозленный песок падает, и падает, и падает с неподвижных ладоней. По человеку, чье сердце не восстановится таким же, каким было.

Я готов, подумал он с удовольствием.

Я готов.

Испытывай…

У подножия чертова колеса отгоняла зевак полиция.

Аттракционы давно остановились, и толпа разъяренных людей пыталась доказать хозяевам парка, что не напрасно покупала билеты. Хозяева отнекивались и бормотали, что сегодняшние билеты будут активны и завтра – поэтому, уважаемые гости, вам придется покинуть место происшествия, пока скорая помощь и наряд полицейских пытаются понять, в чем же суть.

Господин Лерт виновато помялся у красной ленты, ограждающей чертово колесо. Показал какому-то парнишке свое удостоверение; тот гордо подбоченился и заявил, что погибшая не нуждается в адвокатах. Дело, говорил он, пока что не вызывает подозрений: госпожа Лойд, наследница капитана Хвета, поднесла оружие к своему виску добровольно, зажала курок – добровольно, и ее кровь багровеет на внутренней обшивке аттракциона по ее собственному желанию.

Ей исполнилось девятнадцать, сказал себе адвокат. Ей исполнилось девятнадцать. А лойды, проклятые Создателем, обязательно умирают именно в этом возрасте.

Поднимаются на крыши высоток – и прыгают в облака.

Хватают ножи – и уверенно бьют по своему же горлу.

Господин Лерт уже не помнил, каким был его девятнадцатый день рождения.

Элентас – намеренно или нет – подарил ему вечно молодую плоть. Элентас – вместе с огнем – передал ему часть своего бессмертия, и Лерта не пугали ни ножи, ни высотки, ни пистолеты. Конечно, получив комочек плазмы в затылок, он бы вряд ли отодрал себя от пола и уточнил, какого черта произошло. Но пока плазмы не было, и никто не посягал на бытие господина адвоката – он мог жить, и жить, и жить, жалея разве что о навеки потерянном Карадорре, о детях, не признавших отца – отцом, и о мальчике с яркими зелеными глазами, обреченном до самого последнего утра – или ночи – утопать в раскаленной лаве…

Он опустился на узкую лавочку, абы как обшитую пластиком. Она, кажется, изображала героя какого-то детского мультика, но Лерту было наплевать. Главное – предоставить себе опору, на пару минут – позволить себе расслабиться. Все в порядке, ничего страшного не случилось. Да, девочка погибла, а потомок семьи Хвет умер за два месяца до нее, но это не должно так больно бить по старому-старому носителю кода «Loide». Это не должно так больно по нему бить…

Он медленно, очень аккуратно вдохнул.

И вытащил из кармана таблетки.

В сумке, под железным замочком, пряталась тетрадь, бережно прошитая голубыми нитками. Акварельная бумага шуршала под его непослушным прикосновением; забавная девчонка с черными, как смола, волосами улыбалась ему с титульной страницы, и на волнистых прядях серебряной дугой лежал имперский венец.

Она была сестрой тогдашнего императора. Она была его наследницей – пускай и до той поры, пока старший брат не женился и не обзавелся тремя смешливыми сыновьями, вскоре узнавшими, что смех – не единственная важная штука в жизни…

Один из них в итоге сменил отца. И поскорее утопил одного своего брата, а второго заколол в якобы священной дуэли.

К семье Хвет он, по счастью, был равнодушен. Гончий постоянно ждал от него какой-то каверзы – но не дождался, потому что Малерту захотела присоединить к себе империя Фарда. И грянула война, и молодой император смело – что, впрочем, никого и не поразило, – убивал наглых соседей, посмевших посягнуть на его с таким трудом отвоеванные земли.

У него были племянники. Была смешная сероглазая девочка, и двое мальчиков, и Арэн весело проводила с ними часы, кем-то уже отмеренные. У ее век, у ее губ, у ее бровей обозначились морщины – а Лерт ни капли не изменился, не изменился ни капли с момента встречи на площади. Он смеялся тем же голосом, щурился теми же глазами, улыбался той же полосой рта. И ему было всего лишь двадцать четыре.

Они сидели на пушистом ковре в спальне младшего сына.

Мать, переступившая свои тридцать два, и отец, какой-то нелепый, неправильный… неуместный рядом с ней.

Пройдет еще десять лет, и он тоже будет выглядеть ее ребенком.

А потом еще, и он будет выглядеть ее внуком.

Она никогда не жаловалась. Никогда не выражала ни малейшей горечи. Она была счастлива, что ему не приходится так же мучительно, так же некрасиво стареть – но однажды с горечью попросила убрать высокое зеркало из общей спальни, снять акварельные, снять масляные картины, где художники, ничего не приукрасив и не утаив, изображали ее молодое лицо. Лицо женщины, лицо девушки – улыбчивое, светлое, откровенное лицо, обрамленное черными волнистыми прядями, с чистыми голубыми глазами в плену длинных ресниц. Лицо женщины, а не седой старухи.

Он плохо помнил, как умер на Карадорре. В уме отпечатались какие-то смутные, какие-то размытые, какие-то выцветшие картины. Подземелье с лишайниками на стенах – они слабо светятся в темноте, и кажется, что ты попал в желудок вечно голодной нежити, а не в камеру. Ко всему равнодушный господин-палач, пришедший за пару часов до казни, чтобы напоследок передать осужденному гневное письмо от старшего сына семьи Хвет. И письмо – само по себе: тонкие небрежные буквы, один абзац. Господин Велет Хвет публично отрекался от своих родителей, публично отрекался от своего отца – и отказывался прийти на казнь, потому что «смотреть на эту грязь и дальше мне будет невыносимо»…

После письма господину Лерту было уже все равно, как именно его казнят. Или нет, или ему стало все равно еще у края той площади, где чья-то рука сдернула капюшон, и женщина-торговка, вооруженная вилами, заорала: «Бессмертный! Бессмертный!»

Были его шаги. Его неровные, не такие размашистые, как обычно, шаги. Были цепи на запястьях, были раны, которые никто и не подумал зашить. Была кровь, засохшая на белой рубахе, были короткая косица, перевязанная лентой. И совершенно спокойные, очень ясные серые глаза. И веревка, накинутая палачом на шею…

У него оставалось около минуты. Около минуты, пока зачитывали приговор, пока в толпе ругались и цедили злые, безжалостные проклятия. Всего лишь за то, что он родился не человеком, всего лишь за то, что сквозь кожу на его груди проступили побеги янтарного камня. Всего лишь за то, что он посмел пересечь границу Малерты, всего лишь за то, что влюбился в девочку из племени людей, всего лишь за то, что наплодил… выродков. Кто-то предложил после казни пойти и сжечь особняк семьи Хвет, и у Лерта болезненно екнуло в левой половине груди.

У него оставалось около минуты, чтобы обратиться к небу.

Определить, что время – едва за полдень…

И увидеть размытый силуэт луны – любимой спутницы ночных звезд.

Каждый раз, когда в мире появляется Гончий… каждый раз, когда мать с определенным витком в системе ДНК впервые прижимает к себе младенца, чье сердце бьется куда быстрее, чем положено человеческому… всякий раз, когда янтарный огонь оживает под его ребрами – в небе угасает одна звезда. И ночь становится немножко темнее…

В толпе стояла девушка, одетая в неприглядное ситцевое платье. Она не двигалась, не обзывала подсудимого тварью, не обсуждала его со знакомыми, не сокрушалась о судьбе его детей, об испорченной крови господина императора. Впрочем, она и к лучшему, эта испорченная кровь – теперь Его Величество наверняка не полезет к особняку Хветов, к опороченному особняку, где живут, как выяснилось, не люди, а выродки…

Эта девушка умоляла брата не отрекаться от господина Лерта.

Эта девушка помнила, как молодой беловолосый мужчина бродил с ней по маминому саду, носил ее на плечах, рассказывал, почему по утрам стебли маминых лилий становятся мокрыми от росы. Рассказывал, почему на Карадорре такие холодные, такие жестокие зимы; читал книги о принцах и принцессах, приносил ей – тогда еще маленькой девочке – достойные королевы платья. Учился шить, потому что она попросила: «Папа, давай со мной» – и мама смеялась, наблюдая, как он то и дело цепляет иголкой собственные рукава…

Он родился Гончим.

Он мог убить палача.

Мог убить невысоких воинов, или свернуть шею ближайшему к виселице мужчине, мог утонуть посреди толпы, мог вывернуться, окунуться в сеть переулков – и уйти из Малерты живым.

Он мог вернуться на Вайтер-Лойд – или уплыть на Тринну, или добраться до Мительноры, или…

Но он позволил веревке сжаться.

…до станции было далеко.

Билет на ближайшее судно валялся в кармане его штанов. Билет на ближайшее судно обещал, что адвокат обязательно покинет EL-960 – но покинет завтра, а пока ему придется, наверное, снять комнату в отеле. Если повезет – на этаже эдак сотом, чтобы город почти пропал, а небо, наоборот – подступило как можно ближе.

Он был «чистым» ребенком. С полноценными витками, отзвуками прошлого и янтарем под рубашкой.

Но, черт возьми, его так тянуло к небу, что обходиться без него теперь, спустя двести пятнадцать лет, он был уже не в силах.

Он жил на перевалочной станции, в теле распахнутого космоса, рядом с россыпью живых – и россыпью умирающих – небесных светил. И, бывало, долгими вечерами думал: что, если они умирают во славу очередного Гончего?..

Комната на сто восемнадцатом этаже, разумеется, нашлась. Работница отеля вежливо улыбнулась господину адвокату – и выдала ключи, и кивнула своему коллеге, намекая, что гостя надо проводить и обеспечить ужином. По пути этот коллега болтал, цитируя выпуск вечерних новостей – дикторы обсуждали самоубийство носителя чистого ДНК «Loide» и заявили, что, согласно достоверному источнику, на Келетре живет еще как минимум один такой же носитель, но ему давно исполнилось двадцать четыре года, и власти восьмидесяти имперских планет признали его безопасным.

Адвокат опустился на диван у зашторенного окна.

Нет, звезды больше не умирают во славу Гончих. Вайтер-Лойд опустел, Движение против иных рас уничтожило всех его детей, бросило гнить за деревянным частоколом. Остался храм – белый храм на острове, почти съеденном соленой океанской водой – и алтарь, а под ним – винтовая лестница в Сокрытое, где прозябает, ожидая прихода какого-то мальчишки, троица ослепших королей.

И на Келетре, на сто восемнадцатом этаже отеля, над облаками и яркими огнями высоток…

…я – последний?

Шумно, весело и бурно империя Сора готовилась к будущему фестивалю. Озеро на пустоши, в миле от высоких и надежных стен, окружили деревянными трибунами, невозмутимые колдуны разгуливали туда-сюда по заснеженному льду. Лед выдерживал, но безопасности ради над ним работала едва ли не целая Гильдия, и тысячи заклятий вспышками отзывались в окоченевшей глубине.

Потом город сотрясли новые, куда менее счастливые, новости. Юный лорд Сколот, преемник Его императорского Величества, официально обвинил господина Шеля Эрвета в нападении на своего опекуна. И надменно осведомился, является ли это нападение новым способом показать империи Сора, что она в западне.

Война была неизбежна. И тем поразительнее казалось то, что никто не отменял, не переносил – и не объявлял дурацкой ошибкой дату зимнего праздника. Да, император усилил пограничные гарнизоны, да, армия была стянута к линии, где пересекались империи Малерта и Сора. Да, там уже происходили какие-то мимолетные стычки, и малертийцы вроде бы даже повесили на суку одного имперского солдата, неудачно отошедшего от своих товарищей. Но пока что никто не двигался, и это затишье было, пожалуй, куда хуже, чем звон мечей и крики умирающих в битве.

Юный лорд Сколот почти не выходил за порог особняка, а его слуги бегали туда-сюда между комнатой господина Эса и домиками местных лекарей. Судя по всему, опекуну известного лучника действительно было худо.

Фестиваль неуклонно приближался. Приехали самые талантливые скульпторы, и среди них обнаружился один уроженец империи Линн. Вздрагивая, запивая свою беду имперским элем, он рассказывал, что на соседние земли вовсю наступает проклятая Фарда, что Флеста уже стала ее добычей, что всех мужчин перевешали на площадях, а женщин оставили в живых – но лучше бы они умерли…

За неделю до праздника империя Ханта Саэ перебила южные гарнизоны Соры, и стянутые к рубежам войска двинулись ей навстречу. Зазвенели мечи, оперение каленых стрел радостно и жадно зашипело, арбалеты принялись косить наглецов-сантийцев, будто пышную зеленую траву. После гибели южных отрядов Ханта Саэ не ожидала от врага такого отпора, а потому притихла, и ее воины спешно зализывали полученные в бою раны.

«Война такая страшная?»

«Ну да, страшноватая. Впрочем, тебе-то бояться нечего…»

Разумеется, бормотал господину Эсу его талантливый подопечный. Разумеется. Ты обещал беречь меня любой ценой, и я поверил, не посмел тебе не поверить. Но ты – ранен. И теперь – мое время доказать, что я не шутки ради не дал тебе рухнуть с высоты башни замка Льяно, что я не шутки ради беспокоился о нашей с тобой ссоре. Теперь – тебя самого надо спасти, и я спасу, непременно спасу, ты только…

…А потом Малерта атаковала всерьез.

И началась паника.

Уезжали добровольцы. Сквозь распахнутые ворота тянулись и тянулись неторопливые деревянные телеги, и нахохленные мужчины прижимали к себе оружие, а женщины замирали в тени стен, провожая своих любимых. Недоуменно поднимали брови мальчики и девочки лет семи: мам, а куда поехал наш папа? Всхлипывали девушки лет семнадцати, прижимали к ресницам кружевные платочки – возвращайся, мой дорогой, возвращайся, мой милый… уцелевшим или раненым – возвращайся, двери моего дома никогда, никогда не будут заперты.

Скульпторы боязливо косились на неприветливые городские караулы. И пили дешевое вино, прославляя своими тостами Сору.

Сновали от столицы к Лаэрне потрепанные гонцы. Приносили самые разные сведения. Малерта, мол, орудует не мечами не копьями, а пушками и связками динамита; она, не так давно принявшая послов Харалата, обладает неограниченными запасами того и другого. Мечники и лучники, арбалетчики и копейщики сидят за наспех возведенными укрытиями, и до поры их выручает разве что зима и плохая погода. Однако, мол, господин император и его приближенные формируют специальный отряд из магов, и эти маги вполне способны вынудить пушки замолчать.

Сколот принимал послания гонцов безучастно, как будто война не имела к нему никакого отношения. Гонцы передавали господину императору, что с его преемником все нормально, что его преемник все еще надеется вернуть крепкое здоровье своему опекуну. Император бледно улыбался и обещал поскорее к нему приехать, чтобы на фестивале пригласить на привычную деревянную вышку и оттуда следить за работой скульпторов, изредка предполагая, какой будет следующая голубоватая статуя…

За день до фестиваля роскошный экипаж миновал по-прежнему распахнутые ворота.

Ранним утром господин Эс наконец-то приподнялся на локтях, рассеянно огляделся и пожаловался:

– Болит…

Завтра утром, говорил себе Шель, я избавлюсь от императора.

Завтра утром, говорил себе Шель, я получу корону, и она заблестит на моих волосах, и я встану перед жителями столицы, и они поклонятся, они поклонятся, они признают мое право на…

Это было чем-то вроде молитвы. Чем-то вроде молитвы, но для главы имперской полиции на свете имелся всего один Бог, и этот Бог носил его имя.

Он родился ради великих целей. Он родился ради власти, он родился, чтобы наконец-то завоевать Карадорр, чтобы добиться того, чего не смогли добиться прежние хозяева короны. Он – талантливый, он – хитрый, он умеет играть людьми, как шахматными фигурками; он умеет играть собой.

Хотя, несмотря на все, он так и не стал самой важной фигурой на доске. Он был… ферзем, или офицером – и шел на любые меры, чтобы защитить короля. А король улыбался ему немного кривой улыбкой и закрывал теплыми ладонями шрам.

Сначала Карадорр, говорил себе Шель. Сначала Карадорр, а потом я доберусь до пустыни, утоплю Создателя в луже крови, заберу его мир себе. Теперь-то я точно знаю, что ему больно, что ему страшно, что он такой же уязвимый, как обычные люди. Разве что немного более сильный – и немного менее смертный, но ведь ничто не мешает стрелять по нему каждый день, сделать его игрушкой, сделать его мишенью. Кто всадит под молочно-розовые ребра больше десяти ядер – получит бутылку вина, эля, коньяка или…

Скрипнул подоконник.

Шель напрягся, и рукоять ножа отозвалась холодом на его касание.

Шел снег. Его было видно даже из-под шторы, его было видно даже из-под закрытых век. Луну скрыли под собой тучи, ветер бесновался на улицах и площадях, бесновался во дворе замка.

Император, со своими-то болезнями, наверняка не спит. Наверняка ворочается с боку на бок, и слуги приносят ему то настойку, то воду – и он пьет, и его зубы стучат по краешку золотого кубка.

Мягко зашелестел ковер. Кто-то остановился в шаге от постели господина Эрвета – и комната наполнилась, до отказа наполнилась тяжелым звуком сбитого, затравленного дыхания.

Главе имперской полиции стало… пожалуй, интересно. Если бы у ночного гостя было оружие – он бы атаковал, он бы пальнул по одеялу из арбалета, не проверяя, спит ли его противник. Он бы ударил ножом, или поднял меч и отрубил господину Эрвету голову, он бы метко бросил ядовитый дротик, он бы…

Но он замер, молча разглядывая мужчину. Вернее, пепельный затылок мужчины, видимый из-под уголка одеяла.

Взгляд был такой тяжелый, будто незваный гость на самом деле не смотрел, а строил на господине Эрвете гору, и эта гора вынуждала Шеля погружаться все глубже и глубже в землю.

…потом разжалась рука.

И глава имперской полиции сел, будто притянутый за невидимые ниточки.

Магия, спокойно подумал он. Всего лишь магия. Ничего, скоро очнутся амулеты, обожгут ямочку между хищно заостренными ключицами – и все вернется на свои места. А до тех пор…

Ему было, наверное, никак не больше семнадцати. Очень светлые, почти белые, волосы водопадом рассыпались по тощим плечам; как правило, он подвязывал их ленточкой, но вчера ленточка потерялась, а у него не было времени искать. Янтарная кайма вокруг серого цвета радужек едва заметно поблескивала, шипами тянулась во мрак сосредоточенных зениц.

– Любопытно, – произнес Шель. – Весьма любопытно. Кто вы?

Мальчишка не ответил. Невидимые ниточки потянули главу имперской полиции дальше, и он покорно поднялся, покорно избавился от ножа, одеяла и стилета, спрятанного под рукавом. Улыбнулся:

– Потрясающе. А вы очень… сообразительны, молодой человек.

Оборвалось тяжелое дыхание. Незваный гость пошатнулся, его повело в сторону, и Шель различил темное пятно – дыру в его одежде, дыру… в его плоти. Точно такую же, как у…

Глава имперской полиции побледнел.

Мальчишка опустился на ковер у стены, прижался к ней лопатками и растерянно, подслеповато сощурился. Будто вспоминал, где находится и какого черта напротив так настойчиво маячит фигура прекрасно одетого человека. И прикидывал, зачем ему, этому человеку, понадобилось так одеваться по ночам.

Шель терпеливо ждал, пока невидимые нити ослабнут, но они лишь крепче впились в его локти, колени и позвоночник, будто показывая, что хозяин, конечно, ранен, и все-таки – отказать ему в силе не посмеет никакая чертова магия.

Шель понял, кто перед ним. Но почему-то – не испугался… как не испугался бы Талер.

Сыграть… кого бы сыграть? Именно сейчас – кого, чтобы заморочить господину Создателю поврежденный четырьмя сутками ранее рассудок?..

Он облизнул губы.

– Господин… я могу вам помочь?

Янтарные шипы дрогнули. Мальчишка выдохнул, потом – с явным усилием – вдохнул.

– И вырастет рожь на ваших полях…

Мгновение зыбкой тишины.

– И упадут с неба ваши птицы… я бежал – по трупам, я бежал – по обрывкам перьев. Пахло… мертвечиной, дорога была усеяна их телами… сойки, и синицы, и воробьи, и сороки… я был уверен, что сойду с ума. Там были только мертвые птицы, они таращились на меня глазами, похожими на стекло… я так боялся, мне чудилось, будто они вот-вот оживут, набросятся на меня отовсюду, а мой песок… снова окажется бесполезным. Я так боялся…

Шель поежился и, повинуясь ниточкам, осторожно присел напротив.

– Я так боялся, Эста… скажи, ты можешь… больше никогда, ни за что, никуда… не уходить?!

Ниточки натянулись, кажется, до предела. Господин Эрвет закашлялся, и его незваный гость, наоборот, очнулся. По-детски хлопнул ресницами, ощупал рану, убедился, что она не пропала – и покосился на главу имперской полиции так… холодно, что лучше бы его ударили. Лучше бы его схватили прямо за прическу, собранную с таким трудом, и окунули в лужу, лучше бы ему наступили подошвой сапога на щеку или нос, лишь бы не…

– Эрвет… – негромко сказал мальчишка. – Эрвет. Влюбленный во власть, готовый за нее – драться… превосходный актер, убийца, паук в центре паутины… Эрвет. Я пришел за тобой.

– И как ты со мной… поступишь? – глава имперской полиции попытался быть насмешливым, но получилось какое-то жалкое подобие.

Должно быть, так чувствуют себя кошки, поцарапавшие хозяев. Или собаки – укусившие…

– Я? – все так же негромко повторил его незваный гость. Пузырилась кровью дыра в испачканной груди, намереваясь то ли зажить, то ли разойтись – шире. – Никак… ты убьешь себя… сам. Или не убьешь? Ты ведь боишься, правда? Боишься умереть – вот так?

Шель хотел ему возразить. Шель хотел над ним посмеяться, но вранье царапнуло его горло, послужило чем-то вроде удавки, и мужчина вновь подавился кашлем.

– Больно? – мальчишка покосился на него с участием. – Полагаю, да… а представляешь, как больно было… ему?

Шель едва отдышался – и тут же ощутил, как его голос работает безо всякой поддержки разума.

– Да…

– Бедный, – покачал головой Создатель, – бедный господин Эрвет. Как же так? Ты знал, что ему будет больно, и все равно – не плюнул на свои планы? Потому что это подмочило бы твою репутацию? Потому что это уязвило бы твое самолюбие? Потому что это…

– Я убью тебя, – совершенно честно признался глава имперской полиции. – Любым способом. Я доберусь до тебя, я посажу тебя… на цепь, и ты будешь…

– Тебе служить? – заинтригованно уточнил незваный гость. – Я? Ты серьезно?

Мужчина оскалился:

– Вполне.

Создатель снова с видимым усилием втянул в себя воздух… и рассмеялся. Хрипловатым и странным смехом.

– Я пришел за тобой, – успокоившись, напомнил он, – и я вынесу приговор. Тебе, как убийце, как мятежнику и как человеку, посмевшему поднять руку на Эсту. Тебе, как… вынес бы умелый палач – такому же умелому палачу. Слушай…

В комнате стало тихо-тихо. Шель не двигался; янтарь в сощуренных, каких-то безумных глазах его собеседника едва заметно горел, и в темноте спальни было всего лишь два ярких пятна. Оба – расположенные так близко, что главе имперской полиции хотелось позвать на помощь – но язык не повиновался, а хрипловатый смех Создателя не вынудил стражу хоть немного забеспокоиться. Мало ли, кто приходит к господину Эрвету по ночам! И, что самое обидное – раньше ведь приходили, и он ругался, требуя не совать любопытные носы в его покои без, например, стука… а сейчас – если они постучат, как он ответит?!

Мальчишка следил за Шелем, как следят за лисами на охоте – ценный мех, можно пустить его на муфту и подарить симпатичной леди…

– Ты, – на переносице незваного гостя были четкие следы веснушек. Бледных и едва различимых – теперь, зимой, хотя ближе к марту они наверняка выступят на коже, будто бы нанесенные дорогими чернилами. – Моему… небу, моему океану принес… боль. Он выжил… на твое счастье. Он выжил, а значит, я тебя не убью. У меня есть… определенный опыт по части наказаний. Однажды племя Тэй заключило, что имеет полное право жить, как ему заблагорассудится, нарушая систему, замыкая цепи, не выходя за ворота – и не выпуская своих детей… но я пришел туда, к ним, как сегодня пришел – к тебе. И сказал…

Волосы на затылке у Шеля медленно встали дыбом. Собранные лентами, аккуратно расчесанные перед сном волосы – он всегда о них заботился, по привычке. И любил заплетать, сидя перед зеркалом и внимательно пересчитывая пряди – семь над самым краешком уха, девять на макушке, восемь – уложенных наискось…

– Ты будешь, – незваный гость подался вперед, – его хранителем. Ты будешь… его спасением. Его мысли, его поступки, его решения… будут на тебе отражаться. Ты никогда больше не уснешь. Ты никогда больше не подумаешь о войне, потому что, пока жив Карадорр, для тебя станет важной совсем другая, по-моему – очевидная… штука. Ты приложишь все усилия для того, чтобы выжить. Ты приложишь все усилия для того, чтобы остановить… то, что сейчас происходит, но, как ты сам порой говоришь – механизмы уже запущены. И крутятся, – мальчишка улыбнулся, – крутятся, крутятся железные, обреченные тобой шестеренки. Щелкают, высекают оранжевые снопы искр… бьются. Ты разделишь, – незваный гость опустил тонкие ладони, и на них смутно заблестели крупицы белого песка, – все его тяготы, все его болезни, все его раны. Ты разделишь, – песок мягко, вкрадчиво шелестел, – вес этого мира, понесешь его на плечах наравне с лаэртой. Понесешь его на плечах… а он такой тяжелый. Такой невыносимо тяжелый, Дьявол забери, если бы ты знал!..

Песок падал. Не спеша, грациозно падал из тонких ладоней маленького, хрупкого – и невыносимо жестокого человека.

…ему чудилось, что птицы лежат на ковре и в тенях у стен. Ему чудилось, что птицы лежат на кровати и на шкафу; мертвые птицы, и запах падали, и крылья, бесполезные, упавшие с неба крылья. Упавшие, как песок, но песок появился раньше этих соек, этих ворон – и этих синиц. Распахнутые клювы, черные силуэты внутри – то ли язык, то ли черви. Копошатся, копошатся в соколином горле, да и сокол-то уже – не сокол, нет, он какая-то податливая, тошнотворно мягкая… тряпочка под ногами. Ударь ногой – не отлетит, а прилипнет к и без того грязному носку высокого сапога…

Кит понял, что еще секунда – и его стошнит.

Рвотный позыв скрутил его так надежно, что если бы стража не побоялась пересечь порог и вмешаться – она могла бы заколоть незваного гостя без особых усилий.

– Дьявол… забери… – задыхаясь, процедил он. И представил: снег. Пусть меня укроет снег, пусть он убьет меня, лишь бы не смотрели отовсюду птичьи скелеты, лишь бы не бегали, с трудом поднимая животы, наглые бродячие крысы. Целая стая, вот она – заинтригованно шевелит носами, нюхает: неужели кто-то живой похоронен под этими остывшими перьями, неужели кто-то все еще способен одергивать, допустим, руку, если попробовать ее на вонючий зуб, совсем недавно позволивший себе отведать не особенно вкусной, зато – разбросанной повсюду мертвечины?..

Хватит, попросил он. Хватит. Крысы давно погибли, я давно ушел, я давно – здесь, и тут соколы, синицы и чайки – живы. Здесь не горят облака, и к ним не тянет свои сытые стебли рожь. Здесь тоже умирают люди, но умирают совсем не так. Умирают по-разному, умирают вовсе не потому, что умерли их Создатели. Нет, Создатели этих людей будут вечными, будут вечными, пожалуйста, пусть они будут вечными, пусть падают ледяные хлопья белого снега – и Создатели будут вечными.

Или хотя бы ты…

Он задремал, окруженный сугробами – в трех милях от ворот и каменных стен. Он задремал, окруженный сугробами – и, прижимаясь левым ухом к обледеневшей земле, слышал, как шумит вода в озере, как шумит, не желая принимать заклятия, не желая тащить на себе имперцев. Не желая тащить на себе ни придуманный кем-то фестиваль, ни Талера Хвета, чей широкий охотничий нож…

Кроваво-красный закат раскинулся над миром, словно киты летали по небу, и одного из них только что настигло китобойное судно. Облака – вырванная плоть, солнце – медленно остывающее сердце.

Он спал – но, конечно, видел.

Медленно остывающее сердце… а звезды – оброненные китом слезы. Он, как и все, как и те вороны, как и те крысы, как и братья, и жители придорожных сел – не хотел умирать. Ему было страшно, и больно, и отчаянно горько, и он молил о спасении всех известных ему Богов – а они равнодушно косились на кита с небес, улыбались и, возможно, делали ставки: сумеет он сбежать или нет…

Рассвет был ничуть не лучше. Повезло, что ночью снова грянул мороз, и озеро сковало, будто железными тисками палача. Снова – палача; Кит кривился, ругался и поминал чертей, но все-таки выволок себя из белого развороченного сугроба. Исхудавший, мокрый, как мышь, он вспомнил о своих коньках.

Я, пообещал себе он, выйду на лед за тобой, и тогда тебя не убьют. Я выйду на лед за тобой – и сделаю так, чтобы ты выжил, чтобы ты – любой ценой – выжил, и хромая девочка, влюбленная в тебя до предела, влюбленная в тебя с детства, – не осталась одна.

Потому что никто не должен оставаться один. Потому что никто не должен.

Мертвые птицы лежали на снегу. Таращились на него черными бусинками-глазами; он шел, проваливаясь по колено в сугробы, шатаясь, то и дело спотыкаясь и падая. Болела, глухо и настойчиво, рана под полосой ключицы; болела, глухо и настойчиво, рана у лопатки.

О человеке с волосами цвета пепла, испуганном – и проклятом – человеке он забыл. Ему было нужно – прийти и показать, что никто не смеет вредить его миру. Ему было нужно – прийти и показать, что его мир – это не кроваво-красное солнце, не облака, не звезды и не поздние вечерние сумерки. Что его мир – это…

Зеленоглазый человек улыбается. И смеется, и выводит – ракушкой на песке – витиеватые, не вполне ясные Киту слова. Кит еще не умеет ими пользоваться. Кит еще не умеет…

Зеленоглазый человек нежно гладит чайку по крохотной голове. А довольная чайка – жмурится, благодарно подается ему навстречу. Воркует с ним, как будто не сомневается, что он поймет, и пожалеет, и заново приласкает…