Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Флэт уайт никак не хотел заканчиваться. Парень в кепке с маленькими диодами словно бы нарочно оттягивал момент прощания. Сережка в его нижней губе ловила отблески потолочных ламп.

– Если там, за Гранью, – наконец-то бросил он, – вам повстречается Кит… передайте, что я искал его.

– Простите? – Лойд удивленно подняла брови.

Парень в кепке сдержанно улыбнулся:

– Это не сложно. Вы легко его узнаете. Приятно было познакомиться, госпожа Хвет.

Он сунул под фарфоровое блюдце хрустящую зеленую банкноту, махнул официанту рукой и двинулся к выходу.

У порога его ждал мужчина с белыми волосами, собранными в косу.

Коса была длинная, подвязанная ленточкой, словно бы за пределами кафе до сих пор царило глухое Средневековье, а Лойд об этом не догадывалась, потому что дверь стала переходом из этого, кибертехнического, мира в соседний.

Мужчина показался девушке знакомым. Смутно знакомым, как бывает, если ты видел человека всего единожды в жизни, а потом снова наткнулся на него и пытаешься припомнить, где и как вам приходилось пересекаться.

Очень светлые серые глаза. Выгоревшие с годами; он был, наверное, старше Эдэйна, и все-таки – младше капитана Хвета.

И…

Лойд вскочила, бросив недопитый мокко, и вцепилась побледневшими ладонями в край столешницы.

Если бы Талер как следует отдыхал, если бы на его лице не было шрама, а волосы и радужные оболочки вдруг переменили цвет – он был бы едва ли не точной копией этого мужчины.

Она едва не опрокинула удобное, в общем-то, кресло, виноватое лишь своим неудачным расположением. Она едва не сбила с ног какого-то юношу, рискнувшего заглянуть в чертово кафе; она вылетела на улицу, как стрела из лука – порывисто и настойчиво.

И схватила спутника господина полицейского за рукав.

– А… – выдавила она. – Извините… а вы…

Он, кажется, не удивился. И тем более не испугался – кого пугаться, невысокой девушки на титановых протезах? Так протезы вдвое страшнее, чем она сама…

– Лерт, – улыбнулся мужчина. – Меня зовут Лерт. А вы, должно быть, та самая госпожа Лойд? – и, дождавшись ее неуверенного кивка, добавил: – Я о вас наслышан. Да и за цифрами в ежегодных отчетах… слежу. Вам ведь уже исполнилось девятнадцать?

– Исполнилось, – рассеянно подтвердила она. Рядом с этим человеком ее возраст, ее обреченный возраст был сущей мелочью. – Извините еще раз… но… вам что-нибудь известно о капитане Талере Хвете?

Лицо ее собеседника странно изменилось.

Господин полицейский заученным жестом поправил кепку, и в тени блеснула беспощадная фраза «You’ll all die».

Шелестели шины. Проезжали мимо автобусы. Падал снег – мелкими кристаллами, оседая на воротниках и вызывая невольное восхищение – ну до чего же красивый!

– Хвете? – повторил, наконец, мужчина. – Тут был кто-то… из… из них?

При этом обернулся он почему-то к господину полицейскому, а не к Лойд. И господин полицейский то ли смутился, то ли расстроился – во всяком случае, опустил ресницы и принялся изучать носки своих туфель.

– Я надеялся, что эта информация до тебя не доберется, – глухо признался он. – Тебе ни к чему было знать… о нем.

– Ни к чему знать – о Талере? – неожиданно для самой себя возмутилась Лойд. – О Талере – ни к чему?! Да он был самым лучшим, самым честным, самым искренним человеком в этой… гребаной… галактике! Он был самым добрым, он не проходил мимо чужих бед, он искал… он стремился… он…

Девушка запнулась, поймав потрясенный взгляд беловолосого мужчины. Провела манжетой по векам, словно бы желая стереть слезы – но слез на них не было.

– Искал? – тихо переспросил господин Лерт. – Стремился? Вы хотите сказать, что он…

– Умер, – согласилась Лойд. – Именно так. Недавно он умер. Во имя восьми сотен заложников на Белой Медведице, во имя того придурка, умолявшего спасти его семью… и после этого кто-то, – она покосилась на господина полицейского с откровенной злобой, – смеет говорить, что людям ни к чему о нем знать.

– К сожалению, Лерт не человек, – оборвал ее домыслы парень в кепке. – Иначе я бы не таскался по EL-960 в его компании. Госпожа Хвет, – он отвернулся и притворился, что его интригует вывеска магазина живых цветов, – вам пора идти. Иначе я буду вынужден, – новый медленный оборот, заинтересованный прищур, – противостоять вашему обоюдному резонансу. А до сих пор у меня плохо получалось.

Беловолосый мужчина повел плечами, застегнул верхнюю пуговицу своего пальто и покорно двинулся прочь.

Походка у него была размашистая и немного неровная. Как у…

Талер стоял у фонаря, где внутри, за натянутыми стенками из выделанной кожи, ярко горел огонь. И мучился каким-то странным чувством – не обидой, не злостью и не сожалением. И не тоской, пожалуй; нет, с тех пор, как он оказался перед фонарем, его интриговало, хорошо ли одинокому красноватому огоньку в ночной темноте, в переплетении городских улиц. Хорошо ли огоньку?..

Потом он одернул себя и попытался подумать о вещах более важных. Прав ли господин Кит? И если прав, надо ли обращать на это внимание? В конце концов, мало ли кто и что говорит – у него, у Талера Хвета, есть определенная цель. И пускай, по сути, ее подсунул человек, весьма далекий от работы Сопротивления – он подсунул ее в нужные руки. В руки, способные что-то изменить, на что-то повлиять…

Помнится, однажды он спрашивал, зачем Шелю понадобилось не ловить некоторых убийц, а, напротив, дарить им наследника семьи Хвет. Зачем ему понадобилось, чтобы участники Движения против иных рас покатились к воротам преисподней, а голубоглазый мальчик с раной от виска вниз воцарился в глубине Проклятого Храма? Тогда Шель ответил, что это было удобно – пока все искали главу Сопротивления, мало кто копался во внутренних малертийских делах, и они поступили в его единоличное пользование. Но солгал – Талер не сомневался, Талер тонко ощущал разницу. По крайней мере, если речь заходила о носителе золотых погон, – потому что в его компании мужчина провел не месяцы даже – годы…

«Там, где я не могу быть с тобой, Талер… там, где я не могу – тебе разве… не страшно?»

Он позволил себе на целую секунду закрыть чертовы глаза.

И в него тут же кто-то врезался – кто-то весьма бесцеремонный, не озаботившийся и тем, чтобы извиниться. Едва не сшибив Талера с ног, он весело рассмеялся, хлопнул его по худому плечу и тремя движениями – обогнул, как вода огибает камень. Или скалу.

– Простите, – виновато произнес кто-то, шагавший следом. – Он сегодня, увы, пьян… господин Твик?

В голосе, обычно лишенном сильных эмоций, красивой протяжной нотой прозвучало удивление. Это был по-своему любопытный, осторожный – и знакомый Талеру голос, поэтому, оборачиваясь, он уже не сердился, более того – почти радовался.

– Милорд, что вы потеряли вне особняка ночью?

Юноша с россыпью веснушек на переносице и скулах вежливо ему улыбнулся:

– А вы?

Талер улыбнулся тоже.

Улыбка получилась неискренняя. Вымученная, потому что оправдание, конечно, легко придумать, и все же – не хотелось обманывать лорда Сколота, неплохого, никак не связанного с политическими разборками человека, да еще и занятого собственной бедой – мертвецки пьяным господином Эсом.

Сколот, на счастье Талера, посчитал, что обмен шутливыми упреками закончен, и предложил:

– Вы не желаете с нами до таверны… прогуляться? И остаться там, если вам понравится вино, коньяк, абсент… или что мы собирались пить, а, господин Эс?

Его спутник сунул чуть шероховатые ладони в карманы длинной, не по размеру, куртки.

– Все, – неприветливо буркнул он. – И пока этот… как его… Твик не окажется таким же пьяным, как я, он домой не пойдет. Иначе на всю округу разболтает, что я у тебя невменяемый, а ты у меня – дурачок…

Сколот тяжело вздохнул:

– Разумеется.

Господин Эс кивнул, выпрямил спину – или, скорее, выгнул ее куда-то назад, – и продолжил путь, не уточняя, идут ли за ним свежеиспеченные товарищи. То есть Сколот, похоже, регулярно принимал участие в таких вот неожиданных попойках, а вот для Талера, тьфу, Твика они были в диковинку – и, дьявол забери, интересно же!

Первую таверну опекун милорда не одобрил. И вторую, и третью; он слонялся по грязным переулкам и площадям, ругался и бормотал проклятия, натыкаясь на излишне старательных господ-стражников. Господа стражники пугались и торопились куда-нибудь исчезнуть, стуча подошвами своих окованных железом сапог.

Четвертая, пятая, шестая таверна… Талер и Сколот успели обсудить половину возможных тем – и вплотную подобрались к иной, более раскрепощенной, половине – но седьмое питейное заведение господину Эсу, наконец, приглянулось, и он поднялся на крыльцо, едва не уронив при этом донельзя потрясенного вышибалу.

– Р-р-рядовой… коньяк у тебя есть?!

Хозяин таверны – мужчина средних лет с бородой, испещренной серыми ниточками седины, – вытянулся по струнке:

– Так точно, мой генерал! То есть…

Неизменно вежливо изогнулись побледневшие от холода губы лорда Сколота:

– Простите… он сегодня, увы, пьян. Принесите нам, пожалуйста, чего-нибудь перекусить, а к еде – пару бутылок адальтенского коньяка… или харалатского, господин Твик? С моим опекуном раньше завтрашнего полудня советоваться бесполезно…

– Лучше харалатского, – попросил Талер.

Сколот жестом показал хозяину таверны, что пускай будет так, и сел за широкий деревянный стол у зашторенного окна. Глава Сопротивления, чуть помедлив, опустился напротив, а господин Эс вероломно поставил на спинку стула ногу, спрятанную под каркасом кожаного ботинка, и заорал:

– ИЗ ЛАДОНЕЙ ТВОИХ…

– Ну вот, опять начинается, – сдержанно пожаловался юноша.

– ПРОСЫПАЕТСЯ В НОЧЬ…

– Господин, а нельзя ли потише? – неуверенно обратился к опекуну лорда Сколота хозяин таверны.

– ПЕСОК!!!

Последнее слово было таким оглушительным, что Талер всерьез прикинул, не окажется ли глухим к утру. Юноша с россыпью веснушек на переносице и скулах покосился на своего опекуна с явным недовольством, отряхнул руки и спрятал в ладонях бесстрастное лицо.

– ТЫ ПОЁШЬ, И РОЖДАЕТСЯ… ТЫСЯЧА ГОЛОСОВ!

– И… часто он бывает… ну, таким? – поинтересовался Талер.

– Да нет, – Сколот пожал плечами. – У него сейчас, как он сам это называет, затянувшаяся депрессия. На фоне событий, которые давным-давно отшумели, закончились, но по-прежнему сильно… ранят.

Мужчина мотнул головой – пока еще с умным видом. Намекая, что все понял, но копаться в чужой «затянувшейся депрессии» не намерен. Кстати, чудесно было бы узнать, что такое «депрессия»? Состояние, способное вызвать острое желание напиться дома, а затем плюнуть на все и побежать копаться в городских запасах подобных радостей?..

В углу сидел некто, одетый в черный бесформенный балахон. Такие носят храмовники – из тех, кто поклоняется четырем Богам войны, а не Элайне. Талер напрягся – на короткое мгновение, пытаясь определить, кто же прячется под глубоким капюшоном – и тут же отвлекся, потому что невыносимо горячая рука господина Эса обхватила его правый локоть.

– Как там тебя… Твик? Давай споем!..

– Я не умею, – рассеянно отозвался мужчина.

– Умеешь, – не колеблясь, возразил опекун лорда Сколота. – А если нет, значит, ты просто возмутительно трезвый!

В Лаэрне хватало торговых лавок, работающих от рассвета и до рассвета. Кто-то сам упрямо стоял за деревянными прилавками, а кто-то нанимал рабочих – и зажигал над вывесками либо свечи, либо факелы, не желая упускать ночных клиентов – как правило, более щедрых и молчаливых, чем дневные.

Пять золотых монет, потребовал Кит. И тут же нащупал их в кармане.

Монеты были холодные, с рельефным узором по ребру. И тяжелые, такие, что если засунуть в пальто пять еще оказалось можно, то десять, наверное, проделают солидную дыру во внутренних швах – и выпадут на дорогу…

Сначала Кит решил, что было бы неплохо прогуляться, а потом в его голове созрело некое подобие плана. Некое подобие – потому что в планах юноша никогда не был силен. Чего стоило его прибытие в Сору, беглый поход к роскошному особняку лорда Сколота – и торопливое бегство поутру, страх по-настоящему увидеть того крылатого, искреннего, сосредоточенного на своих ощущениях парня, что сидел у костра, абы как разведенного посреди пустыни, и наблюдал, как ежатся в огне подсохшие водоросли…

Чуть позже Кит все-таки не сдержался и посмотрел. Ничем себя не обнаружив, мельком; он стоял у стены, сняв берет и натянув на светлые волосы капюшон, и притворялся нищим, хотя подачки не требовал. Его новые собратья по ремеслу косились на юношу опасливо и – порой – сердито, но им явно полегчало, стоило Киту расстегнуть воротник и уйти, ступая по каменной брусчатке рассеянно и слепо.

Белый песок на ладонях. Белый неподвижный песок.

Он лишает зрения всех, кроме своего хозяина. Он отбирает у людей – и у куда более крепких драконов – зрение. Он стирает их сетчатку, нарушает нервные связи. Он уничтожает, потому что он – голоден, и для него уничтожение – всего лишь способ насытиться, успокоиться, притихнуть…

Он, как и Элентас, не виноват, что родился таким. Но, в отличие от Элентаса, у песка нет своего сознания, он не отдает себя отчета в том, насколько бывает жестоким. Волшебный песок, предназначенный исцелять раны и увечья, возвращать живым созданиям то, что они потеряли на войне или в бою, никому не известном, в бою, произошедшем в темноте переулков или кладбищ, – в руках маленького мальчика из храма стал запасным оружием, гибелью, убийством. Испортился. Выродился…

Перенял качества, заложенные в меня самого, мрачно подумал Кит. Ведь, если быть до конца честным, я – жестокий. Неумолимый. И у меня точно так же нет определенных причин, я – как паразит на теле мира, сотворенного на пару с тобой…

Он переступил порог очередной лавки, натянуто улыбнулся торговцу и попросил:

– Коньки, пожалуйста.

– На вашу ногу? – сонно уточнил тот.

– На мою.

Подбирали никак не меньше получаса. Коньки были то широки, то, наоборот, узковаты; отыскав, наконец, идеальный вариант, Кит вымотался до такой степени, будто не шнурки завязывал, а перепахивал чужое поле.

– Спасибо, – облегченно выдохнул он.

Торговец улыбнулся:

– Удачно вам покататься. Небось, на грядущий фестиваль обновку берете?

Кит молча ему кивнул. Да, на фестиваль – а чем я там буду заниматься, уже не твое, приятель, дело…

На улицах было все так же темно и холодно. И все так же срывались белые крохотные снежинки, большие похожие на граненые лезвия.

Он брезгливо стряхивал их с одежды.

Он терпеть не мог зиму, он ее ненавидел всей душой. Потому в пустыне и царило вечное безмолвие, потому время и замерло, потому и застыло непробиваемой пленкой – не сдвинешь, не выкрутишь, не запустишь…

Ему было шестнадцать лет.

Вечно – шестнадцать.

Он помнил, какими изнурительными, какими бесполезными были занятия в храме. Как старшие братья гоняли его по двору, вынуждая фехтовать совершенно дурацкой деревянной саблей. Старшие братья, как правило, не испытывали к нему жалости. К нему вообще мало кто испытывал хоть сколько-нибудь добрые чувства – до того, как появился Эста, как впервые хлопнули драконьи кожистые крылья там, за чертой туманного Безмирья…

Он сидел в углу, у дыры в заборе. И смотрел, как трепещет под порывами летних, горячих ветров золотисто-рыжая рожь. И смотрел, как бабочки порхают над ее колосьями, изредка на них присаживаясь, подрагивая всем тельцем – вероятно, устали, попробуй-ка поднимись выше собственного роста, задержись – минуту, другую, третью… взмахивая лишь тонкими, хрупкими, невесомыми чешуйками, собранными в те же крылья…

Он сидел в углу, пока его не находил учитель. А стоило найти – ругался, бесился, ронял злые слезы на соломенный пол. Проводил идеально ровную полосу правой рукой – и песок падал, и возникала непроходимая, смертоносная, зыбучая стена между ним – и теми, кто мог бы его спасти, а вместо этого боялся и доказывал, что надо всего-то проявить капельку смирения. Капельку смирения, и великие Боги пощадят. Вернут песчинки в их нормальное состояние, научат вновь нести на себе вес божественного исцеления.

Или, как он сам в те годы размышлял – волочить. Волочить на себе, как чужое, чуждое, ошибочное предназначение.

Он ушел из храма – и порой жалел об этом своем поступке.

Но если бы не ушел, он бы так и не понял ни тамошнего учителя, ни старших братьев. Чтобы разобраться в их мотивах, ему пришлось вынести дорогу через пять обитаемых миров, увидеть, какими разными, какими странными бывают люди. Побывать – попеременно – в шкуре злодея, убийцы и вора, побывать – попеременно – в шкуре спасителя, охотника и воина…

Прошли века, а он до сих пор не забыл, как бежал – глубокой ночью – по золотистому ржаному полю, топча с таким трудом взращенные посевы, топча с таким трудом выжившие надежды.

Его могли бы спасти – там, за крепкими деревянными стенами. Его могли бы спасти, но не захотели, потому что не спасали никого прежде. Потому что не верили, что ребенок, обычный десятилетний ребенок способен хранить у себя внутри такие страшные вещи. Потому что не верили, что обычный десятилетний ребенок способен выдержать их, вытерпеть, а после – превознести, как последний шанс выжить – и при этом защитить свои редкие, нестабильные человеческие качества, отсекая от них переменчивые мысли белого беспокойного песка.

Для них это было божественным подарком, воплощением самых страстных желаний. Для них это было платой за долгие, нудные, усердные молитвы, за часы, проведенные на коленях перед высеченными в камне строгими ликами. Для них это было драгоценностью, и они хмурились, высокомерно задирали носы и тянулись к Святому Писанию, вздумай какой-нибудь случайный путник обозвать их дар магией…

А для него – именно этой магией белый песок и был. Он молился, конечно, как и все остальные, покорно гнул худую спину перед фигурными пористыми камнями. Бормотал слова, заученные до такой степени, что язык повторял их уже без помощи разума. Но – ни разу, ни разу не умолял Богов поделиться даром, признать его перед ними заслуги и похвалить.

Не было заслуг. И хвалить было не за что; он гнул худую спину – маленький мальчик – и сгорал от ненависти, от ярости, от безысходности. Какие Боги, братья, да откройте же вы – хоть единожды – свои глаза, да используйте же их – ну хоть единожды! – по назначению! Мир, где мы живем – пуст, его Создатель давно погиб, силуэт Моста виднеется у береговых скал, как ниточка, одинокая ниточка, брошенная здесь, чтобы вытащить нас наружу до того, как рубежи захлопнутся, и все живое умрет…

Да откройте же вы глаза!..

Он бежал – по золотисто-рыжему полю. Ощущая, как упругие, мощные колосья бьют по ногам – словно бы на прощание.

Он бежал, не сомневаясь, что на рассвете братья выпустят собак за ворота, что собаки будут преданно идти по следу. Собаки будут наивно считать, будто оказывают мальчику благодеяние, будто выручают его, за миг до смерти – вытаскивают из вонючей трясины. Собаки не будут знать, что учитель за пару минут до выхода с любовью приготовил тяжелые, подбитые железом розги, намереваясь наказать юного отступника с таким размахом, какой не снился его старшим братьям.

И не снился младшим, чтобы они, упаси Боги, не отважились на подобный поступок.

Но Кит был потрясающе, великолепно молод. И опередил всех, пускай и с потерями.

В его мире о Мостах Одиночества, не колеблясь и не боясь, писали в книгах. Всякий читал, что пройди семь – и тебе дадут право сотворить свой собственный, лишь на тебя рассчитанный, мир. И все его жители будут в какой-то мере – ты, и все, что в нем произойдет от момента отсчета времени и до момента, когда часы не выдержат и замрут – будет лишь твоим. Всякий читал – словно тамошний Создатель заранее выяснил, что умрет, и подарил своим детям пути, а они так ими и не воспользовались…

Мир погибал. Медленно и неотвратимо, и это было настолько ясно, что Кит не понимал, как такое можно не заметить. Как можно не заметить его небо, карминовое и низкое, готовое пролиться не весенним дождем – кровью? Как можно не заметить воду, пресную воду, больше не прозрачную – впитавшую в себя запах тлена и разложения, красноватую, грязную, перебившую почти всю деревню? Как можно не заметить постоянные вспышки эпидемий, и гибнущую пшеницу, и деревья, потерявшие листву, потерявшие свое умение плодоносить? И – рожь, давнюю, всем знакомую предвестницу беды?..

Было сказано – в день, когда не сохранится в мире ничего, кроме ржи… в день, когда небо станет багровым, а глоток воды – по вкусу похожим на остывшую кровь… когда ветры сойдут с ума, и будут биться о стены, об окна, срывая ставни и калитки, бросая на пол домашние цветы… в день, когда упадут с облаков мои мертвые птицы – бегите, скорее бегите к белокаменному силуэту Моста, перейдите на другую сторону. Вы не обязаны проходить опасный путь будущего Создателя – я предлагаю вам жить в следующем, пока не обреченном, мире…

Было сказано.

И – никто не послушал.

Кит не любил птиц. Не любил, хотя они, разумеется, не вызывали у него такого стойкого отвращения, как, допустим, храмы и ржаные поля. Если бы не Эста, ни одна паршивая чайка не родилась бы у границы пустыни. Если бы не Эста, голубое, нормальное, тихое небо над Карадорром, Тринной, Адальтеном и Эдамастрой было бы все еще пустым, без карканья ворон, без полета соек и сорок. И пыль у заборов была бы тоже пуста, не возились бы вздорные, шумные, драчливые воробьи, не сидели бы на частоколе синицы, не краснели бы животики снегирей.

Да и вообще, если бы не Эста – за рубежами океана не было бы ничего.

Был ли Создатель, угрюмо прикидывал Кит, был ли Создатель моего родного мира – одинок? Или – болен? Что с ним произошло, что, дьявол забери, могло произойти с тем, кто сотворил добрую сотню архипелагов?..

И тут же одернул себя. Уверенно и зло – одернул.

Я ни за что не умру, подумал он. Я ни за что не умру. Если бы я сам создавал эти океаны, эти моря, эти грозовые тучи – я бы их не жалел.

Но ради них мучился мой Эста.

…Боль пришла неожиданно, как, в принципе, она всегда и приходит. Сковала грудь, словно бы стальными клещами; он с удивлением ощутил, как становится горячо под теплым вязаным свитером, под высоким воротником зимнего пальто. Как становится горячо во рту, и привкус железа вырывается на свободу, пузырится на губах – ой, как это некрасиво, как недостойно, как…

Это были поразительно спокойные мысли. Поразительно спокойные мысли человека, не представляющего, что такое смерть – и вряд ли способного ее представить.

Он прижался остро выступающими лопатками к черной кованой ограде, и красные капли весело покатились по изгибам железных листьев, по прутьям и шипам – вниз, к белому покрывалу снега.

Он успел выдохнуть напоследок.

А вдохнуть – уже не успел.

========== 15. Спустя секунду ==========

Возвращаться домой после беседы с Лауром и господином Китом ему не хотелось. Абсолютно, без шуток – не хотелось, и он до рассвета бродил по улицам, равнодушно кивая страже, посылая к черту навязчивых попрошаек и притворяясь, что не видит здоровенных, укоризненно пыхтящих воротил, призванных отгонять всяких нагловатых прохожих от чужого ценного имущества.

Его привлекло чистое, чуть голубоватое пятно слева от четырехъярусных домиков рабочих.

Одинокий храм богини Элайны.

Распахнутые двери. Чисто вымытые витражные окна. Ровная дорожка, усердно вычищенная в снегу – заходите, господа прихожане, и поклонитесь богине, которая после примет вас в облаках. Сделает, по словам Лаура, счастливыми.

Странно, что такой человек поверил в ее пути. Странно, что такой человек надеялся на ее помощь, если вдруг ему придется по какой-то причине умереть.

Он не знал, почему его так тянет к этому храму. Но и противиться – не мог.

Высокое крыльцо, шероховатые пластинки – чтобы сапоги уважаемых гостей не скользили по обледеневшему камню. Полумрак зала, высокий сводчатый потолок, сквозь витражные окна струятся редкие лучи света. Покрытый пылью орган; за ним давно не сидели настоящие музыканты, и не касались мануалов длинные ловкие пальцы, нежные, ухоженные – до Талера доходили слухи, что музыканты следят за своими руками весьма тщательно…

У органа, спрятав ладони в рукавах, сидел юноша лет пятнадцати. У него были огненно-красные, дыбом стоящие волосы, и даже несмотря на это – он выглядел необычайно красивым. Он завораживал – своими ровными, правильными чертами, и ярко-зелеными, широко распахнутыми глазищами, и нежно-розовой линией плотно сжатых губ. И каждым своим движением – грациозным и легким, словно бы в танце.

– Привет, – выдохнул Талер.

Юноша кивнул:

– Привет. Садись, я подвинусь.

Лавка едва различимо скрипнула. Пепел серыми крыльями невиданной бабочки сорвался – и полетел – с чуть заостренного чужого уха.

– Ты помнишь меня? – спросил зеленоглазый, мягко потянувшись к музыкальному инструменту. Пальцы привычно и до боли просто легли на все те же мануалы, двинулись по ним – плавно и осторожно, извлекая тихий, но тягучий аккорд.

Неизменная пыль поднялась над рядом ошалевших регистров.

– Помню, – согласился мужчина. – Ты меня спас.

– Нет. – Юноша покачал головой, взметнулись огненно-красные невесомые пряди – и спрятали под собой невероятно красивое лицо. – Я тебя уничтожил. По ошибке, по глупости, но я уничтожил, и я не могу исправить… ничего. Ты был там, а я – здесь, и я надеялся…

Он запнулся и притих – и заканчивать фразу, похоже, не собирался.

– Ты, – начал Талер, – принял меня… вовсе не за меня. Я видел Арэн, и господина Лерта я тоже – видел, но я не в силах, если честно, понять, как именно ты был с ними связан.

Этот вопрос не предполагал никакой заботы о чужих эмоциях. Юноша поежился, огонек пламени вспыхнул на его шейных позвонках – и тут же угас, небрежно сметенный рукавом рубахи.

Ему не было холодно. Никогда и нигде – ему не было холодно; даже на Харалате, где мороз убивал – этот юноша не боялся. Пламя жило в его теле, пламя текло по его сосудам, билось в одуревшем от такого безумия сердце. Если холод и прикасался к нему, то лишь силой старых, почти потерянных воспоминаний, так до конца и не забытым голосом Лерта – и гранями янтарных камней, сжатых в кулаке…

– Я любил их, – негромко сказал юноша, – как любит ребенок – своих родителей. Лерт был кем-то вроде моего отца, Арэн – кем-то вроде моей матери. По крайней мере, я считал ее матерью. Но она была слишком занята своей дочерью, чтобы заботиться еще и обо мне.

Талер ощутил, как ползут по спине мурашки.

– Я не жалуюсь, – донес до него зеленоглазый. – Я все это принимаю. И мне все равно. Я любил именно такую Арэн. Я любил… именно такую.

Он снова притих, поглаживая мануалы кончиками длинных пальцев.

Подземная огненная река. Лава, способная стереть что угодно. Пепел, удушливый дым и гибкие саламандры…

Предназначенный убивать – научился быть ребенком. Научился кого-то любить, разобрался, как это делается – и унес любовь глубоко под землю, и до сих пор бережно ее хранит.

В этом было что-то… великолепное.

Юноша вздохнул:

– Я принял тебя за Лерта. Вы похожи. Ты, разумеется, не такой честный и благородный, как он, и ран у тебя… намного больше, но раны со временем возникают у всех. Тебе просто не повезло. Ему, кстати, тоже.

– Почему?

– Арэн постарела, – спокойно пояснил зеленоглазый, и сквозило в этом его спокойствии нечто неприятное, жутковатое. – Арэн потеряла все, что было у нее в молодости. Лерт и на шаг отойти от нее не смел. Постоянно был рядом. Ухаживал, насколько она ему позволяла, гулял с ней по розовому саду. И в город они всегда выходили вместе, рука об руку – правда, в последние годы Лерту нельзя было шататься по улицам без плаща. Догадайся, по какой причине.

Талер поежился.

– Догадался? – по-прежнему спокойно уточнил юноша. – Через год после того, как она умерла, кто-то сдернул капюшон с его головы.

В храме наступила тревожная, какая-то неправильная, тишина. Талер сидел, не шевелясь, и боялся не то что спину выпрямить – вдохнуть. Юноша следил, как ползет паук по лодыжке статуи богини Элайны – и рассеянно улыбался. Этот паук ему нравился, храбрый мальчик.

– Он был отважным, – зеленоглазый тяжело вздохнул. – Слишком отважным, чтобы сорваться, уехать и больше никогда не показываться в Малерте. И он был привязан к ее особняку. К месту, где она смеялась, плакала, где жила. Дети выросли, детям он был – как собаке пятая нога. Вообрази – ты растешь, тебе уже тридцать, а твой отец по-прежнему выглядит куда моложе тебя.

Талер вытащил из кармана облезлое гусиное перо, задумчиво покрутил. Юноша не торопился; юноше было, по сути, без разницы, как скоро он вернется под землю. Выжечь выход – и вход, размеренно скользить по камню и почве, убивать корни, убивать породу, убивать жилы. Убивать; он заранее был готов к убийству, к тому, что все вокруг безжалостно обуглится и лишится пусть маленькой, пусть немой, но души.

– Что с ним произошло? – пересохшими губами уточнил мужчина. Мало ли, вариантов-то много – стража пальнула из мушкета, кто-то находчивый бросил камень и проломил господину Лерту череп, или у высокородных имелась при себе шпага, и они пронзили его, как пронзают булавкой бабочку…

– Он мог, – безучастно произнес юноша, – избавиться от этой площади. Он мог выжечь ее моим огнем. Ведь у него был мой огонь, и все-таки он позволил… поймать себя. Тут, на Карадорре, живет прекрасные люди. Они стараются не гадить под окнами своих же домов, а вот посреди площади, перед замком – это пожалуйста. Виселица, веревка, черные, сытые вороны… и мертвец. Не человек, не эльф – лойд, ребенок племени Тэй. Воистину ребенок – до последнего, до конца.

Талер сглотнул:

– Они его повесили?

– Да. Публично казнили за то, что мой отец не болел, не старел и не спешил умирать. За то, что ему выпало встретиться на Келеноре со мной, а им, беднягам – не выпало.

Юноша поднялся. Покрепче затянул шнуровку рубахи – так, что воротник впился ему в горло.

– Как будто с ними, – скептически добавил он, – как будто с этой заразой, мусором, грязью… двести пятнадцать лет назад я стал бы обмениваться кровью. Нет, приятель. Так не бывает. Я выбрал своего отца – одного из десятков тысяч. Потому что он выдержал мое случайное прикосновение.

Талер поднялся тоже. Покосился на брошенный, покрытый пылью орган, покосился на статую госпожи Элайны. Богиня забавно, хитровато щурилась, будто обещая рассказать что-то интересное, что-то очень важное по ту сторону жизни, у берега небесной реки.

– Что ты будешь делать… теперь? – глухо осведомился мужчина. Не то, чтобы его так уж беспокоила судьба лавы, пламени и дыма – но, опять же, мало ли вариантов…

Юноша обернулся. И немного постоял так – на фоне витражей, сводчатого потолка и лавок, где, наверное, столетиями никто не сидел.