Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

…ясное небо висело над Лаэрной почти неделю. Ясное небо притащило за собой – будто весеннее, будто майское – и такое долгожданное тепло, что за окнами то и дело звенел радостный, по-настоящему радостный женский смех, и смеялись дети, и торговки на далеком рынке, и даже караульные, хотя им-то радоваться было особо нечему. Под весом тепла не выдержал – и покладисто растаял белый, смутно похожий на песок, снег. По весом тепла не выдержал – и покладисто растаял снег на озере, и янтарные камни – осколки хищно заостренных лезвий – валялись в маслянистых лужах или грязи, изредка оттуда поблескивая.

Они жили взаперти, словно крысы, чьи ходы хозяева амбара забили стеклом. Они жили взаперти, словно крысы, чьи забитые стеклом ходы расползались и на юг, и на север, и на восток, и на запад – но пройти по ним было невозможно, пройти по ним было нельзя, и приходилось боязливо жаться к обжигающе холодному земляному своду – и смотреть, как весеннее тепло грустно пляшет на стеклянных гранях, посылая двум потерянным крысам свой последний привет.

Лаур не выходил. Она запретила ему выходить, она охраняла его, как если бы он был ее, а не госпожи Тами, ребенком. Вечером того же дня, когда они сидели в обнимку на краю постели, в комнате, где больше не было – и не могло быть – господина Талера Хвета, когда он вытащил ее из ледяного сугроба и донес до города – он слег. И его лихорадило, а она подобрала с пола костыль и пошла за лекарем. И заплатила этому лекарю – настолько хорошо, чтобы он забыл, чтобы у него случайно вылетело из головы, где он побывал и кого осматривал.

А потом радостный звон чужого смеха за окнами исчез, будто его никогда и не было. И лекарям стало не до простуженных малертийцев, потому что в Сору явилась куда более страшная – и куда менее податливая – болезнь. Явилась, будто освобождая путь для конных отрядов Малерты, явилась, будто освобождая путь для господина Шеля Эрвета. Явилась – и начала забирать людей, и начала их срезать, словно серпом – упругие стебли вьюнка.

– Вот это, – по-прежнему не своим голосом спрашивала Лойд, – называют чумой? Вот это?

Лаур пожимал плечами. И советовал ей уделять болезни меньше внимания – а заодно пореже покидать затянутый полумраком дом.

Сначала она ему верила. Сначала она решила обойтись теми продуктами, которые лежали в погребе – но потом поняла, что Лаур боится. Всего лишь боится, что чума коснется его, или коснется Лойд, и утащит за собой в чертоги Элайны.

В первые дни мертвецов собирали и вывозили прочь, за высокие лаэрнийские стены. Там, на пустоши, разводили костер, и в огне, рассыпаясь, отчаянно трещали кости, и расползалась посиневшая плоть, и оставался равнодушный ко всему пепел.

Караульные, обмотав чистыми повязками нижнюю половину лица, размеренно ходили из дома в дом, интересуясь, нет ли там заболевших. А за ними следовали мрачные лекари, постоянно упоминая, что они могут лишь замедлить чуму, лишь немного ее приостановить – и потом она выставит перед якобы спасенным такую страшную цену, что его прежние мучения будут выглядеть раем. А за ними следовали мрачные лекари, постоянно упоминая, что действительно избавиться от чумы способны только маги – но маги стоят у линии фронта, и Его императорское Величество не спешит приказывать им вернуться.

А спустя две недели у ворот Лаэрны показался измученный гонец. Надрывно кашляя, он сообщил, что воины Малерты уничтожили магов, что там, на поле боя, теперь сплошное болото из рыжей крови и грязи, что никому не удалось бежать – и что Малерта уже идет, размеренным шагом идет по Соре, и что Криерна захвачена, и что Лаэрна – обречена.

Его приняли бесконечно устало. Ни одна женщина, или девушка, или старуха – не заплакала, а на следующее утро гонец тоже оказался на пустоши, в угольях медленно затухающего костра. И вокруг стояли – сжимая кулаки, или расслабив руки, тяжело дыша или стараясь поменьше пользоваться своими легкими – те, кому пока что повезло быть живыми. Те, кого пожалела чума, те, кого до поры она сочла не вполне готовыми. Но это ничего, это не страшно – она прогуляется по Соре еще немного, она промчится над ее опустевшими деревнями, над ее полями, над ее башнями, а потом соскучится – и ловко поймает каждого, кого не тронула в первый раз.

…Ей странно нравилось шататься по улицам, опираясь на деревянный костыль – и слушать, как заученно вопят караульные: «Эй, хозяева, дома есть кто-нибудь живой?!» Ей странно нравилось шататься по улицам – и слушать, как заученно ломают чужие двери, ломают кто чем – кто алебардой, а кто – обычным топором. Ей странно нравилось шататься по улицам – и наблюдать, как погибших людей выволакивают на свет.

Довольная тем, что ее усилия оценили, чума смеялась у девушки за спиной. И прятала свои костлявые пальцы.

Тэй, шептала она, искажая лицо ухмылкой, я ни за что не посмею тронуть. Тэй, шептала она, я ни за что не посмею. Их создали – вовсе не для меня, их создали так, чтобы я не могла, чтобы я не знала, как – повлиять.

Их наказали без моего участия.

…И наступил день, когда беловолосая девочка по имени Лойд вышла из дома, заученно вышла из дома – и не нашла на улицах никого. Ни единого караульного, ни единого прохожего; опустевшая каменная брусчатка пламенела под лучами солнца, и высохли чертовы лужи, и высохла чертова грязь, и мертвые люди лежали в тени крыш, или на ее пути, или у фонтанов, или в зале какой-нибудь таверны. Мертвые люди; и к пеплу на пустоши не примешивался их пепел, потому что их некому было вывезти, и до предела загруженные телеги стояли у ворот, и караульные слепо таращились на колеса, или на обрешетку, или вообще в ясное голубое небо. Таращились очень похожими измученными глазами, пока с пустоши не прилетали птицы, не садились – небрежно стиснув коготки – на линию воротника – и не вонзали клювы под опухшие веки.

А Лауру стало намного лучше. И он метался по комнате, метался из угла в угол, пока Лойд не приходила домой и не садилась на лавку у запертого окна. Пока Лойд не садилась на лавку – и не начинала рассказывать, какими стали местные площади, и местные харчевни, и местные переулки.

Поутру она переступала порог. Тяжело опираясь на деревянный костыль – переступала порог, и Лаур думал, что она сошла с ума, потому что на вопрос: «ну какого черта тебе нужно туда идти?» добивался только одного ответа.

«Этот мир, – тихо бормотала девушка, – умер… вслед за Талером. Не по глупости и не случайно, и не потому, что кого-то где-то укусила блоха. Он умер, потому что умер его – и мой – Талер».

И было тепло, и едва ли не летняя жара нависла над Сорой – пока с юга не набежали тучи, пока не полыхнула в их животе первая голубоватая молния, пока не хлынул тоже по-своему теплый, но – невыносимо болезненный дождь.

Когда он закончился, Лойд впервые за последние дни попался – у края площади – живой человек. Молодой парень с мутноватыми серыми глазами, в легкой белой рубахе, зашнурованной так, чтобы не было видно шрама, наискось пересекающего грудь.

Этот парень сидел на корточках у трупа женщины. Вероятно, до чумы эта женщина была красивой, но после – от ее красоты ничего не осталось, кроме аккуратной фигуры, подпоясанной фартуком и закованной в простенькое льняное платье.

Работница таверны, дошло до Лойд. Работница какой-то местной таверны; небось, вы пили вино, или коньяк, или самогон – любуясь этой фигурой, любуясь этими светлыми косами, любуясь этим – сейчас догнивающим – лицом. Я права, уважаемый… лорд Сколот?

– Нет, – глухо отозвался он, и Лойд поняла, что не удержала свои мысли внутри. Что они – весело – станцевали на ее губах, и что она, забывшись, подошла к названому сыну императора очень близко. И что он, в отличие от Лаура, не боится, в нем нет ни единой капли того ужаса, который живет в теле бывшего лучшего друга Талера. – Это была моя мать. И я избегал ее с тех пор, как одержал победу на стрельбищах.

Лойд ощутила, как по ее венам растекается нечто вроде жалости. И тут же оборвала эту жалость, потому что какое право она имеет жалеть человека, убившего Талера, а с Талером – весь мир?

Она стиснула рукоять охотничьего ножа. И бросила его раньше, чем Сколот успел опомниться.

А может быть, он успел – и просто не захотел уклоняться от удара.

Лезвие вошло в его грудь неожиданно легко, и алые капли крови заблестели на легкой белой рубахе. Всего лишь – капли, хотя Лойд – невероятно – попала юноше в сердце. Она была уверена, у нее не было никаких сомнений в том, что оружие Талера достигло пульса человека, посмевшего натянуть – и выпустить из давно огрубевших пальцев, – тетиву лука. Она была уверена, и все же…

Сколот не пошатнулся. И не изменился; он покосился на хмурое небо, на крыши домов, на далекие шпили – и виновато коснулся рукояти. Виновато выдернул чертов нож из тела – и уставился на щепки, обычные деревянные щепки, ненароком извлеченные из раны вместе с оружием.

– А-а, – задумчиво протянул он. – Как досадно. Вот, возьми, пожалуйста, и попробуй ударить… ну, например, сюда. Я не знаю, получится или нет, но раны в животе опасны. Может, я лягу тут и наконец-то умру. Это было бы кстати.

Лойд вытерла нож манжетой своего рукава.

– Лорд Сколот, – глухо произнесла она. – Величайшая надежда Соры. Величайший стрелок на все окрестные земли – и на весь Карадорр… кто вы? Почему у вас под костями – кусок поганого… дерева?

Он вежливо улыбнулся:

– Я… родился человеком.

Она хмыкнула:

– Ну конечно, да. Человеком. Поэтому вас нельзя убить, запустив ножом под ребро. Весьма любопытное, извините, качество.

Кровь остановилась, и рана вполне уютно вписалась в изогнутую полосу шрама. Глубокую, больше похожую на дыру в теле. Будто оно – вот-вот – развалится на две половинки, и не будет на улицах Лаэрны никакого лорда Сколота, никакой величайшей надежды Соры… не будет никого.

– Я должен был умереть, когда мне исполнилось четыре, – сообщил он. – Я должен был умереть, но мама… пошла за помощью к ведьме. И ведьма спасла… то, что в итоге приняли за меня.

Труп женщины отразился в его мутноватых серых глазах.

Лойд стало дурно.

– Ты не подумай, – попросил юноша. – Мне ее… не жалко. Я ее не любил, и я не скучал по ней. У меня… просто нет… настолько чистых эмоций. Они умерли там, в хижине той ведьмы, посреди пустоши. И я умею… только злиться. Только ненавидеть. Только… презирать. Мне все равно, что она погибла. Но… мимо тех, кого я не знал, кого я не видел до прихода чумы… пройти было намного легче. А мимо нее я почему-то… не смог.

Лойд закрыла уши ладонями.

– А как же император? А как же его личная гвардия? А как же Малерта, в конце концов? Какого Дьявола вы до сих пор тут, какого Дьявола вы скитаетесь по улицам, какого Дьявола вас не увезли к океану?

– Он умер. – Вежливая улыбка не исчезла. Искусанная нижняя губа треснула, и на ней тоже выступили красные капельки. – И гвардейцы… и мои слуги. Никого не осталось. Я один в особняке, и там… холоднее, чем на этих улицах. Там… гораздо холоднее.

Лойд выдохнула:

– А ваш опекун?

Сколот обернулся, будто высокий зеленоглазый человек был все еще рядом. Но площадь опустела, давно и, кажется, насовсем, и трупы стелились по ее брусчатке, как стелятся летние цветы по необъятным пустошам за лаэрнийскими стенами.

– Я заставил его уйти, – очень тихо пояснил юноша. – Я заставил его… так, чтобы он наверняка подчинился.

Хмурое небо заворчало, и полыхнула в его потемневшей глубине новая голубоватая молния. И ливень – рухнул – на покинутый людьми город, на Лаэрну, где всех убила чума, на Лаэрну, где чума добралась даже до императора, где чума доказала: перед ней все до поры живые – будут равны. Перед ней – обязательно будут…

– Идемте, – выдавила из себя Лойд. И, заметив, что юноша по-прежнему стоит, не двигаясь, повторила уже громче: – Ну, чего замерли? Давайте, шагайте за мной. И бодрее, пожалуйста, бодрее!

…Он шагал за ней, как собака, привязанная к поводку.

Она шла впереди, как поводырь.

И ей было очень больно.

…Их было трое.

Трое каким-то чудом уцелевших детей.

– Я не совсем понимаю, – честно признался Лаур. – Но если ты не против, пускай… живет.

Сколот вел себя тихо и осторожно. Не оправдываясь, не пытаясь обсудить нынешнее положение, не предполагая, пощадят ли малертийцы своих, если эти «свои» прячутся в Лаэрне, да еще и в компании наследника Соры.

Лойд были не нужны его оправдания. Лойд были не нужны его слова; да, Сколот убил ее Талера, там, на озере – убил ее Талера, но для него Талер тоже был всего лишь убийцей, всего лишь опасным убийцей, чьи способности избавили императора от охраны за какие-то пару секунд. Сколоту было необходимо – черт возьми, необходимо – защитить своего названого отца. И он это сделал, причем сделал не с ледяным равнодушием, в котором себя винит, а с болью, через боль… не желая.

Именно, говорила она себе. У него не было такого желания – взять и убить едва знакомого человека. У него не было такого желания – он подчинялся приказу, он, забери его Дьявол, подчинялся приказу, и та стрела, и падение, и кровь на обледеневшей воде – это нелепое, снова – забери его Дьявол! – нелепое… совпадение.

Талер не выяснял, кого пригласили на фестиваль. Талер не копался в перечне людей, нанизанных на янтарь. Талер не имел зеленого понятия, что на вершине узкой деревянной башенки будет сидеть самый лучший стрелок империи Сора, и этот самый лучший стрелок ни за что не выйдет из дома без оружия. Тем более в такое время, когда Малерта ведет бои на рубежах, а маги отбиваются от нее лишь каким-то чудом. И никому не известно, долго ли они продержатся…

Чума взяла свое – и укатилась по дорогам дальше, к империи Линн. Становилось день ото дня теплее, хотя, если девушка не запуталась в неделях, едва начался новый – по карадоррскому летоисчислению – год. Едва начался январь, а на пустошах зеленела трава, и цветы поднимали головы, но это были странные, это были – искаженные цветы. Не подснежники, не фиалки и не дикие васильки, нет – у них вообще не было названия. Лишь янтарные лепестки, загнутые вовнутрь, и скорее голубые, чем зеленые, стебли – с вытянутыми листьями, больше похожими на лезвия.

Закончились дожди, и высохла грязь, и яркое солнце висело над Лаэрной. Малертийская армия встала – походным лагерем – в четырех милях от города; Лаур полюбовался ею, стоя на каменной стене – и велел своим товарищам собираться.

Лорду Сколоту было нечего собирать. Он сходил в особняк за маленьким арбалетом, в последний раз поклонился могиле императора, в последний раз обошел могилы его гвардейцев – и могилы своих слуг. Вспомнил, как старался их выкопать, и как жутко – потом – было бросать комья сырой земли вниз, на искореженные чумой тела…

Уходить решили на север, к синему океану. Сомневаясь, что у берега отыщется хотя бы один корабль; из города вышли ночью, в синеватой, но непроницаемой темноте. Позади – оранжевыми точками – пламенели пятна костров. Солдаты господина Эрвета не хотели сдаваться, упрямо – не хотели сдаваться, даже если их добыча – это всего лишь опустошенный, или нет – забитый мертвыми людьми город. Солдаты господина Эрвета не хотели…

Они постарались уйти как можно дальше. Немного соленый ветер метался над янтарным огнем цветов, и этим ветром было так приятно дышать, что все трое невольно ускорили шаги, будто надеясь до него дотронуться, или – догнать и окунуться в него измученным телом. Благо, окунуться в соленый ветер весьма легко – надо всего лишь добраться до океана, избавиться от лишней одежды и спуститься по белому песку – чуть ниже, к синей-синей, давным-давно согретой воде.

Утро настигло их у деревни. У окруженной пепелищем деревни; видимо, жители выносили своих родных за деревянный частокол так же, как лаэрнийцы выносили родных – за стены. И топили их в оранжевом ненасытном пламени.

В деревне были выжившие. Они провожали Лаура, Лойд и Сколота настороженными взглядами; какой-то мужчина зашел во двор, а вышел оттуда с вилами – и не опустил их, пока троица не миновала крохотную полосу домов. В огородах поспешно возились похудевшие молодые женщины; кому-то повезло уберечь маленького сына, и он прятался под широкой материнской юбкой, потому что менее счастливые матери косились на него с такой завистью, что от нее было почти больно.

Сколота не узнали. Его было трудно узнать в измотанном, серьезном человеке, его было трудно узнать – кажется, в мужчине за тридцать, хотя до его двадцать четвертого дня рождения должны были смениться еще без малого три месяца.

На голубых стеблях мерно качались янтарные цветы. И Лойд постоянно чудилось, что они издают особенный, невероятно мелодичный, звон; а потом она ощутила, как этот «невероятно мелодичный» постепенно образует своими отголосками… два слога.

На голубых стеблях мерно качались янтарные цветы. И бормотали, согнутые соленым ветром: «Ви-Эл, Ви-Эл, Ви-Эл…»

– Подождите, – попросила она, сворачивая с дороги.

Она куда меньше опиралась на чертов деревянный костыль. Хотя хромала – вовсе не меньше; просто теперь ей было все равно, отзывается ли болью некогда сломанная нога, отзывается ли болью до сих пор сильно поврежденная кость.

Это удобно, когда человеку все равно. Когда человеку все равно, его уже не получится победить.

Он победил себя сам.

Он себя… уничтожил.

Двое мужчин покладисто замерли на тропе. Лаур подал своему спутнику флягу с родниковой водой, и Сколот ему кивнул – и никто бы не заподозрил, что неделю назад эти двое были врагами.

Потому что сейчас на тропе стояли едва ли не братья, чьи узы выросли из общего горя, чьи узы выросли на пепле и на костях, и на страхе, и на хрупкой надежде – мы сумеем, у нас получится, мы – будем – жить…

Она опустилась на одно колено. И погладила янтарный цветок – едва-едва, кончиками огрубевших пальцев.

Он зазвенел – громче, как если бы отвечал ей. Он зазвенел – громче, как если бы обращался к ней: «Да, я тут, здравствуй! И да будет – во имя Вайтер-Лойда, Мора и Келетры – звучать над зелеными пустошами код: Ви-Эл, Ви-Эл… слышишь меня, Такхи?»

И он был – каменным.

Он выглядел живым, выглядел настоящим, а на самом деле был – каменным.

Талер утонул, сказала себе Лойд. Его поглотило озеро. Он больше никогда не вернется, я больше никогда его не увижу, я не смогу прикоснуться к его раненой щеке, не смогу улыбнуться ему – и увидеть, как он улыбается мне… тоже. Я больше никогда не услышу, как он ворочается под пуховым одеялом, как он – опять – не может уснуть. Потому что теперь он может спать – вечно, потому что теперь ему ничто, ничто на Карадорре не помешает. Потому что его больше нет, он умер, его стерли, как художник стирает с листа бумаги неудачный набросок…

На голубых стеблях мерно качались янтарные цветы.

И словно бы спрашивали: «Такхи, милая, ты действительно в это веришь?..»

В портовом городе что-то было не так.

Сколот напряженно за ним следил, не покидая, впрочем, зеленой пустоши. Какая разница, думал он, заметят ли меня оттуда, если я – всего лишь одинокая фигурка на зелени трав? Какая разница, не пальнут ли по мне из арбалета, если болты наверняка не домчатся до своей цели?

Не было дыма над портовым городом, и не было голосов, но Сколота не покидало острое желание взять – и обойти его стороной. Жаль, что это не получилось бы – как ни верти; для империи Ханта Саэ нынешняя Сора тоже была добычей, и сантийцы наверняка спешили к Лаэрне так же, как спешили к ней воины Малерты.

К вечеру, когда над пустошами темнели ранние сумерки, Сколот выдал свои страхи Лауру. Нет, наверное – не то чтобы страхи; Лаур слушал, не смея перебить. Но вариантов не было – тут либо идти к соленой океанской воде, либо – идти обратно, и если в этом «обратно» всю троицу убили бы наверняка, то у воды у них были хоть какие-то шансы выжить. Хоть какие-то шансы уплыть, хотя бы на паршивой рыбацкой лодочке. Хотя бы к Вайтер-Лойду, потому что ни одна живая тварь не сунется на его земли, не пройдет мимо деревянного частокола, не отважится поселиться бок о бок с тысячами костей, давно истлевших, обгрызенных дикими животными костей. Никто не отважится…

Но Сколот настаивал, что плыть надо обязательно – к Тринне.

– Я обещал, – настойчиво говорил он. – Я поклялся. Если уплывать – то именно к ее берегам, потому что у нас не будет второй попытки. Если уплывать – то именно к ней…

Лаур лишь качал головой. И отрезал: «Как получится».

На небе не родилось ни единого огонька. Оно было чистым, безо всяких туч, без облаков и луны – чистым, но оно опустело, оно осиротело, и если бы на земле не горели, выжигая дотла свои корни, тысячи янтарных цветов – стало бы темно, как в погребе. Но звезды – как будто – по воле последнего Гончего оказались на земле, и дрожали загнутые вовнутрь лепестки, едва мимо проносился какой-нибудь ночной жук.

Лаур помнил, что они решили ночевать – у самого берега. И уверенно поплелся к белому неподвижному песку.

Океан шелестел прибоем. Волны катились и катились по краешку обреченного континента. Волны катились и катились – одна, и две, и три…

– Оставайтесь тут, – произнес мужчина, бросая походную сумку на белый неподвижный песок. – Я пойду посмотрю, каковы из себя пирсы. Если не вернусь на рассвете, собирайте вещи и бегите прочь. Сколот…

Он обратился к юному лорду, но тот лишь нахмурился, а Лойд сердито поджала губы.

– Ты, – бросила она, – никуда не пойдешь… без нас.

Он, разумеется, был против. Он ругался и настаивал на своем, пока до него не дошло, что придется настаивать до конца жизни.

Однажды Лойд уже отпустила дорогого ей человека. И повторять ошибку не собиралась.

Однажды Сколот уже прогнал того, кого считал вторым названым отцом. И ему до сих пор снилось, как господин Эс – раненый, безнадежно раненый господин Эс опирается на залитый лунным серебром подоконник, и недоверчиво наблюдает за своим названым ребенком, и недоверчиво поднимает светлые брови – ты серьезно? Ты не шутишь? И ему до сих пор снилось, как господин Эс умоляет его: «Не нужно, Сколот, не нужно так со мной поступать, разреши мне остаться, хотя бы ты, хотя бы здесь – не гони меня, я прошу», а он безжалостно отвечает: «Нет… нет, улетайте отсюда прочь, улетайте прочь, лаэрта Эстамаль – вы человек, вы наполовину, а может, и больше – человек, вы умрете, если останетесь»…

…И в город они пошли вместе.

Со стороны воды каменные стены были вовсе не так надежны, как со стороны пустоши. И маяк, где, по идее, должны были прятаться как минимум пятеро караульных – тоже не был; никакого света, никакого движения – пустота. И болтаются корабли над синей глубиной, и стебли янтарных цветов – невозмутимо торчат в щелях между камнями. И смутно поблескивают загнутые вовнутрь лепестки…

Люди нашлись в рыбацких домиков чуть левее пирсов. Невероятно испуганные – люди; среди них Сколоту попался бывший капитан «Sora ellet Soara», и этот капитан мало походил на того самоуверенного мужчину, каким юноша его запомнил.

Объяснить, какого Дьявола происходит, никто из жителей порта был не способен. Бывший капитан безостановочно трясся и указывал куда-то за дверь; снаружи Сколот не увидел ни черта необычного. Только синюю бездну воды, гибкие силуэты кораблей и покрытый розоватыми ракушками пляж.

Торчать в рыбацком домике дольше получаса Лаур посчитал пыткой. И выбрался на свежий воздух; сидя на песке, он различил – или ему почудилось – чью-то фигуру у покинутой площади.

Динамита бы сюда, подумал мужчина. Динамита бы; не надо мучиться, не надо бояться, надо всего лишь поджечь фитиль – и запустить такой удобной, такой покорной связкой в предполагаемого противника…

Сколот вышел на пляж, недовольно хмурясь и пересчитывая болты. Восемнадцать; пользоваться и пользоваться, но в ближнем бою арбалет – совершенно бесполезная штука. Разве что лупить им каждого, кто попадется под руку, по затылку, но и так дольше пары минут не выстоишь. Тут бы меч…

Лаур снова заметил – или ему снова почудилась – чья-то фигура у покинутой площади. И он почти не сомневался, что эта фигура настойчиво следит за неожиданными гостями – но стоило повернуться к темному силуэту стен, как она пропала, словно бы ее безропотно поймали тени – и позволили укрыться в зыбкой пелене тьмы.

А потом в этой тьме полыхнула всего лишь одна искорка.

И повторилась – у размытой линии пирса.

Заряженный арбалет придавал ему немного уверенности. Настолько немного, что он колебался – а сумеет ли еще раз выдать вполне себе живого человека – за обычную деревянную мишень?..

И все-таки – он бежал по городу за Лауром и за Лойд, и его шаги – подлым эхом, – звучали позади, и впереди, и вверху. Он бы не услышал, он бы не понял, когда пора поднимать оружие – но Лаур понимал это за него. И кричал: «Давай!», стоило кому-то возникнуть в узкой цепи местных переулков.

Лаур понятия не имел, куда бежит. И понятия не имел, откуда вылезли фигуры в темно-синей военной форме; соображать ему было некогда. Он тащил за собой Лойд, а Лойд бежала так медленно, что их наверняка бы поймали на первом же повороте; поэтому он сунул ее костыль юному лорду Сколоту, а сам перехватил будто бы невесомое тело девушки неуклюжей левой рукой. И понес, а она цеплялась – так забавно и отчаянно – за его плечи, и он мог бы ощутить, как она испуганно, затравленно дышит – потому что не знает, что ей делать. Потому что в бою она бесполезна…

– Империя… Фарда, – процедил юноша, опираясь на каменную стену то ли харчевни, то ли таверны. – Это чертова империя… Фарда. Либо разведка, либо какой-нибудь… передовой отряд…

Лаур остановился – и позволил спутнику отдышаться. И заодно – о великая госпожа Элайна, – выдохнул сам; небо стало багровым, и горели фрегаты, и горели шхуны, и горели крохотные рыбацкие лодки. Разведка – если это была она – позаботилась, чтобы никто, абсолютно никто не вышел в океан с обреченных пустошей Соры.

Если наконец-то, сказал себе Лаур, задуматься, то выводы получатся весьма любопытные. Получится, что империя Фарда помнит о связях названого отца лорда Сколота с князьями Адальтена и владыкой Мительноры – и боится, что они сработают. И боится, что чей-нибудь флот явится к ее скалистому берегу, и пальнет по нему из пушек, и разнесет ее цитадели. И боится, что матросы отважатся бросить якорь, и выйдут на карадоррские земли, и выполнят условия союза, около восьми лет назад принятого между Сорой – и ближайшими соседями континента, где она расположена.

Далеко позади рассыпался пылающими угольями рыбацкий домик. И корчились в огне мужчины – капитаны кораблей, и торговцы – хозяева здешних амбаров, и женщины – либо их жены, либо дочери, либо слуги. Корчились, но бежали – единицы, да и те к воде, а у воды их настигали вражеские солдаты.

– Вовремя же мы пришли, – горько отметил мужчина.

Разведчики Фарды носились по городу, отчаянно пытаясь найти каждого беглеца. Разведчики Фарды носились по лужам, и по грязи, и по соломе крыш, и по редкой, словно бы нарисованной черепице. Они знали – если упустят Лаура, и Лойд, и Сколота сейчас, информация о них расползется по живым деревням, и жители уйдут, и перебьют за собой чертово поголовье скота, и подожгут поля, даже если на этих полях ничего еще не растет. Они знали – если упустят Лаура, и Лойд, и Сколота сейчас, то потом окажутся без добычи, окажутся посреди пепелища.

Лаур петлял по сети окраинных переулков. Ему повезло, и он уже бывал у пристаней, он уже слонялся по этим улицам, и по этим загаженным площадям, и по этим подвалам. Он помнил, куда поворачивать, он помнил, куда бежать; янтарные цветы гнулись под его подошвами. Янтарным цветам было неуютно в городе; они ломали каменную брусчатку, и стены домов, и бортики фонтанов, но нигде не звучало их напевное «Эл… Ви-Эл…»

Возможно, они успели бы уйти раньше, чем разведчики их догнали.

Возможно, они успели бы уйти раньше.

Но Сколот остановился, и тяжело опустился на порог невысокой рыбацкой хижины, насквозь провонявшей рыбой. Сколот остановился – и тяжело опустился на порог; у воротника его белая рубашка стала багровой.

– Поднимайся, – очень тихо попросил его Лаур. – Поднимайся. Это… не смешно.

Юноша молчал.

У него уже не было сил ответить.

Рваная полоса шрама отзывалась не то что болью – огнем. И ему было невыносимо трудно пользоваться легкими; хотелось поймать себя за белые ребра – и потянуть, и пускай они будут сломаны, и пускай они будут распахнуты, и пускай воздух попадает в тело напрямую, пускай напрямую, хватит, он больше не…

Он подавился кашлем – и закрылся манжетой рукава.

Лойд глубоко вдохнула запах железа.

– Пусти, – потребовала она. – Пусти меня, Лаур.

И опустилась перед юношей на одно колено, как до этого – перед янтарными цветами. Они, эти янтарные цветы, были так похожи на звезды, будто небо рухнуло вниз, а его место заняло неподвижное, ко всему равнодушное стекло. Синее, кое-где – фиалковое, а над пирсами и пляжем – пурпурное.

– Сколот, – негромко сказала она. – Мне жаль… мне правда жаль, но ты обязан… ты обязан идти. Ты ведь не бросишь… меня, Лаура… нас? Мы столько пережили вместе… мы столько пережили, а ведь я бы никогда не подумала, что буду умолять настоящего лорда о помощи. Вот оно, Сколот… мне нужна твоя помощь. Без тебя… я далеко не уйду. Пожалуйста, ну пожалуйста – будь умницей…

Синеглазый человек улыбнулся. Это было так… знакомо, это было так – по-старому, как если бы рядом стояла не хромая девушка с белыми волосами, небрежно подвязанными лентой, а мужчина по имени Талер Хвет. Разве что он, этот мужчина, куда более ловко заставил бы юного лорда Сколота плюнуть на свою боль – а девушка была с ним вежлива. Была…

Наверное, это называется милосердием.

…он вставал, не отнимая ладони от каменной стены. Он хватался – огрубевшими, израненными пальцами – за каждый выступ, он упрямо сжимал губы, и если не получалось дышать – он убеждал себя, что все хорошо. Вот, минует одна, а за ней – вторая секунда, и легкие дернутся, и легкие примут воздух, чуть солоноватый воздух белого побережья.

Рубашка была багровой. От воротника – и вниз, и на плечах, и на животе – сплошь. И запах железа вился над ним, как, бывало, он вился над мужчиной по имени Талер – но в случае Талера это была бы чужая кровь, а Сколоту… Сколоту повезло меньше.

Янтарные цветы покачивались на соленом ветру.

И… словно бы насмехались.

Лед растаял, весело шептали они. Лед растаял, и господину Шелю Эрвету не удалось выйти на середину моего озера; господину Шелю Эрвету, увы, пришлось учиться работать веслами – и выводить неуклюжую лодку на мою холодную воду. Вообразить не могу, чего он хотел – может, коснуться места, где я был незадолго до объятий господина Кита, а может, посмотреть на мое лицо, посмотреть на него – минуя всю ту жуткую синеву, и весь полумрак, и всю немоту обледеневшего, а теперь – отпустившего этот лед озера.