Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

Все правильно. Все как-то незаметно, как-то неожиданно смешалось в одно. Все как-то внезапно, как-то поспешно изменилось, и теперь понятно, что я здесь – и я там – это разные люди. Это разные люди, и я помогаю не себе – я помогаю своему товарищу, своему не вполне хорошему, не вполне честному, не вполне… настоящему. И он улыбается – по ту сторону экрана. Насмешливо, криво улыбается – потому что ему тоже смешно.

В кармане нашлась пачка его любимых сигарет. Будто система заботилась о моральном состоянии своего гостя. И нашлась его любимая зажигалка; он с удовольствием закурил, он сощурил светлые голубые глаза, он посмотрел на схему деловито и со знанием дела. Это будет не трудно. Это будет, словно сидишь в рулевом отсеке робота, и он выполняет любую твою команду. Ударь по чужому иллюминатору, поймай человеческую фигурку в ладонь, или откуси провода, или…

По сетке вен бежали всполохи янтаря. У тебя уже была – ты помнишь? – одна попытка. Еще одна, и ты умрешь. Ты точно об этом не пожалеешь?

Нет, рассеянно ответил ему второй. Нет, я не пожалею; сегодня, на обледеневшей воде. Сегодня, на обледеневшем озере, с охотничьим ножом и янтарем под рубашкой. Нет – клянусь, ни слова жалобы не сорвется, не найдет пути на волю из моего рта…

А как же Лойд, спросил он. Как же Лойд? Она где-то рядом. Она почти наверняка – где-то рядом.

Не беспокойся, ответил ему второй. Не беспокойся. Я – здесь – никогда не любил ее так же сильно, как – там – любил ее ты.

Наше чувство не было одинаковым.

Тебя специально… тебя намеренно… учили его испытывать. С тобой возились твои мама и папа, с тобой возился – ты помнишь? – Адриан, и ты верил, ты не сомневался, что любовь – на самом-то деле – бывает – постоянной. Ты не сомневался в том, насколько она сильна. Ты считал, что она… правильна, что она не ошибочна, что она… просто не может… быть ошибочной.

И я мог бы тебя высмеять, но… не тянет.

Ты любил ее с того самого дня, когда маленькая девочка переступила порог «Asphodelus-а». С того самого дня, как обнимал ее, сидя на обшивке пола у шлюза, как напоминал, что если она вернется – ее убьют. И это была искаженная, это была – переменчивая любовь. Если бы кто-то о ней услышал, если бы кто-то ее увидел – ты был бы несчастен. Потому что они бы осудили тебя, потому что они бы вряд ли поняли, они бы испытали гнев, или страх, или отвращение. Они бы следили за тобой, как за ублюдком, как за… преступником.

Потому что сначала ты любил ее, как ребенка. И уже потом – как…

Шипела сигарета. Он сидел, ни о чем не думая, а по экрану все бежали и бежали всполохи янтаря. Всполохи небесного камня, заключенного под костями человека…

Я иду, сообщил второй, по озеру. У меня под ногами – застывшая вода. Как ты думаешь, если она треснет, если она снова станет собой – у меня получится… выплыть?

Я хотел бы умереть – тут, добавил он. Я хотел бы умереть – у краешка неба, я хотел бы – напоследок, – улыбнуться яркому солнцу. Ты сделаешь – ты сумеешь сделать – так, чтобы, если я упаду, солнце оказалось прямо передо мной?

Хорошо, кивнул он. Хорошо, я приведу тебя – к этому яркому солнцу. Я-то сам – равнодушен к его теплу, я уже умер, меня сожгла подземная огненная река. Спасла… и убила.

Ты неправ, отозвался второй. Ты неправ. Пока жив хотя бы кто-то из нас – его копия жива тоже. Я был бы не в силах умереть, если бы жил ты, а ты не в силах умереть, пока живу я. Но тебя – действительно – больше нет на Келетре, поэтому сегодня… мы уравняем шансы.

Эта комната, сказал второй, и чертово окошко экрана, и твои сигареты, и кресло, где ты сидишь – они пропадут, словно их и не было на земле. А может – послушай, может, – их от века и не было, а мы с тобой заперты в плену чужого больного мозга, или…

Нет, спокойно возразил он. Нет, потому что я помню все.

Нельзя такую длинную жизнь… запереть. Нельзя такую длинную жизнь… выдумать.

И ты, усмехнулся ему второй, опять не сомневаешься. Ты – опять – уверен, что все правильно. Как тебе это… удается?

Озеро дышало. Едва различимо, сонно – дышало, прикидывая, скоро ли наступит весна. И спали рыбы в его обледеневшей воде, и спали раки, и силуэты водорослей танцевали у дна. Пузырьки воздуха собирались под ледяной корочкой у самого берега, словно им тоже было интересно, что случится… через какую-то жалкую минуту.

Блестел охотничий нож. Блестел невыносимо глупо и бесполезно; Талер как следует размахнулся – и швырнул его прочь.

Острие вонзилось в основание башенки, над левым ухом ошарашенного гвардейца. Он тут же посерьезнел, выдернул из ножен кривую саблю и двинулся к мужчине, замершему на льду, но…

Янтарная вспышка.

И тупая боль под лопаткой.

Гвардеец опустился на снег, и хотя мужчина по-прежнему стоял на озере, не двигаясь и, кажется, не дыша – его, гвардейца, тело насквозь прошило зазубренное лезвие небесного камня, за секунду выросшее… из-под земли.

И ты, усмехнулся ему второй, опять не сомневаешься. Ты – опять – уверен, что все правильно. Как тебе это… удается?

Он молчал.

Ему было нечего ответить.

И шипела сигарета. Неизменно шипела сигарета в маленькой полутемной комнате, и горел безучастный ко всему экран; сетка чужих вен печально отодвинулась прочь, а на ее месте появилось некое подобие карты. Хрупкая фигурка по центру, а вокруг нее – идеально ровное пятно радиуса. Куда угодно – бей, куда угодно – целься небесным камнем. Как бросали камни в тебя – так и ты – брось, и пускай кому-то будет невыносимо больно, пускай кому-то будет невыносимо жутко, пускай кто-то…

Янтарь тек и плавился под землей, готовый напасть, едва Талер ему прикажет.

Тебе надо, заявил он, чтобы они ушли с озера. Чтобы они вышли на твердую почву, потому что иначе – ты сломаешь лед, потому что иначе – ты утонешь, а я обещал, что солнце будет рядом с тобой. Тебе надо…

Вовсе нет, пожал плечами второй. Вовсе нет – мне надо, чтобы янтарь немного вытянулся. Я достану их, насмешливо бросил он, и от берега. Я достану… активируй систему.

Система настойчиво мелькала за окошком радиуса. Она словно бы сама требовала, чтобы ее выпустили, чтобы ей позволили принять участие в битве. И пускай эта битва на битву походила меньше всего, системе было плевать на такие тонкости. Ее создали, как оружие в руках опытного Гончего, и она была обязана выполнить свою цель.

«Активировать систему? Текущее состояние кода: 54%»

Тебе плохо, заключил он. Тебе плохо, ты провел эту ночь в каком-то загаженном переулке, и янтарь…

Все нормально, перебил его второй. Все нормально… пожалуйста, активируй.

Он бегло изучил список, развернутый искином на экране. Он бегло изучил список – и убедился, что его товарищу не стоит соваться к неумолимому, но такому необходимому виртуальному окошку с надписью: «Ви-Эл».

Интересно, подумал он, а кто из нас – оригинален? Кто из нас – первый? И ты, и я – помним каждую мелочь. У тебя – роскошный особняк, родители, снеговики в парке, ночная улица и фитиль. У тебя – каменная брусчатка, и швы на худом лице, и глава имперской полиции, и поход на земли Вайтер-Лойда.

Все это началось… там? За деревянным частоколом, за вечно закрытыми воротами?

Или все это началось – тут? В космосе, на маленькой, никому не нужной планете? Если бы я велел своему пилоту миновать ее, не было бы девочки по имени Лойд. Не было бы девочки по имени Лойд на борту «Asphodelus-а», и кто знает, что было бы с моей любовью. С моей любовью, о которой ты так уверенно рассуждал…

У тебя – храм, и охотничий нож под манжетой рукава, и ежегодный харалатский корабль. У меня – космос, черная, вроде бы немая пустота – но стоит принять показания сканеров, как она по-своему учится… едва ли не петь. У нее, у этой пустоты – сотни, и тысячи, и миллиарды голосов.

У меня – рубка «Asphodelus-а», и квартира высоко над серыми трассами «EL-960». У меня – рыжая макушка Джека, и ореховые, непоколебимые глаза Эдэйна, и пьяный Адлет, и невидимые бабочки. У меня – титановые протезы, коротко остриженные белые волосы и чертово колесо…

«Система «Ви-Эл» полностью активирована. Текущее состояние кода – 48%»

Стелется янтарь над пустошами Лаэрны. Стелется янтарь над затихшим, а затем – зазвеневшим криками фестивалем. Стелется янтарь; хищные, смертоносные лезвия покорно следуют желаниям раненого человека по имени Талер. Мы носим – одно и то же имя. Одно и то же имя – на двоих, но я…

…но ты научил ее ходить заново, а я так и не сумел. И она тяжело опирается на костыль, и хмурит светлые брови, и кусает губы. По моей вине – она беспомощна, она страшно, страшно уязвима. И если бы я любил ее так же, как любишь ты, я бы сошел с ума. Но она была для меня…

…второстепенным персонажем.

Ведь у вас так выражаются? Персонаж?

Я забыл, я не имел зеленого понятия, кем были мои родители. Я надеялся только на Шеля – и думал, что Шель надеется только на меня. Но он был так занят своими шестеренками, так занят своими планами по захвату Карадорра, что в конце концов я оказался ему бесполезен.

Я решил, что займусь работой Сопротивления. Оно не было мне так же необходимо, как моему отцу или матери, оно было для меня… знаешь, словно бы шансом себя развлечь. Я пообещал себе, что научусь ненавидеть, научусь ненавидеть еще больше, чем умею сейчас – и… посмотри, к чему это привело.

Сора… Малерта, Линн… Фарда и Ханта Саэ…

Мне повезло – или не повезло – родиться Гончим. И если бы мне хватило системы, если бы мое тело могло ее удержать… я бы уничтожил их, не раздумывая.

Тех, кто позволил мне появиться на этот свет.

Тех, кто позволил мне впервые закричать, улыбнуться или рассмеяться.

Тех, кто не догадывался, что поблизости некрасивая голубоглазая женщина воспитывает… чудовище.

Он сидел, наблюдая за цифрами на экране. И вспоминал, как «Asphodelus» торопился к Белой Медведице, и над панелью точно так же менялись цифры. Но там это происходило – в большую сторону, тысячами, забери их Дьявол, тысячами, а здесь… цифра убегала в минус. Будто надеясь как можно скорее, как можно менее жестоко закончить свой путь.

Стелется над пустошами янтарь…

Он сидел в неудобном кресле – и не видел, как небесный камень вонзается в людей, нанизывает их на себя, как бабочек – на булавку. Он сидел в неудобном кресле – и не видел, как его двойник закрывает ладонями лицо, как янтарь – челюстями – смыкается над обледеневшим озером, как он ломает с такой любовью сделанные скульптуры. Как побледневший старик с медным венцом на седине поглядывает вниз с вершины деревянной башенки, а справа от него замирает, сложив руки на груди, невысокий человек, чьи мутноватые серые глаза отражают силуэт господина Твика, а на самом деле – господина Талера, наследника семьи Хвет…

Янтарь, будто лепесток или стебель. Будто корень, обнаженный ветрами, снегами и холодом; блеклый, перепачканный, ненасытный…

Он сидел в неудобном кресле – и не видел, как, тяжело опираясь на костыль, она вышла к озеру. Как, тяжело опираясь на костыль, она отмахивалась от Лаура; как она шагнула на чуть голубоватый лед.

Он сидел в неудобном кресле – и не видел, как она поскользнулась.

Лаур поймал ее за локти – и помог устоять. Лаур умолял, чтобы она бросила, чтобы она скорее бежала; она усмехнулась и напомнила ему, что больше не умеет бегать. Он был, вероятно, готов поднять ее левой рукой, потому что правой – тоже – больше не умел пользоваться, но лишь расстроенно качнул головой.

Он сидел в неудобном кресле… и не видел.

Она шла, сдавленно ругаясь, то и дело пропуская над собой по-прежнему голодный небесный камень. Запах железа; нет, не запах – стойкая вонь, и губы Талера – сплошная улыбка, широкая, счастливая, но одновременно с этим – какая-то мрачная улыбка. Она заметна – под его ладонями.

И она ему совсем не идет.

Болела нога. Болела – и словно бы отказывалась идти; Лойд медленно обернулась. Отчаянно некрасивый человек за ее спиной тоже остановился.

– Талер, – окликнул он, – что с тобой… произошло?

Были вещи, способные напугать куда сильнее этой улыбки. Были ссадины, были раны, были кровоподтеки, были посиневшие пальцы и кровь на растянутых губах. Был янтарь – под воротником, была расстегнутая манжета, и мелкая дрожь абсолютно черных… и еще – мокрых ресниц.

Он молчал.

Ему… было нечего ответить.

Болела нога. Болела – и словно бы отказывалась идти, но Лойд переступила через эту боль, и снова ругнулась, и порывисто шагнула к мужчине, вроде бы такому родному и привычному… и все-таки – совершенно чужому.

– Капитан, – сказала она. – Капитан Хвет. Вы… так и не смогли добраться до меня… вне Келетры. Вы… так и не смогли, но сегодня вы… здесь?

Он сидел в неудобном кресле.

Экран постепенно угасал.

«Текущее состояние кода – 21%. Вы уверены, что хотите продолжить?»

Ты… это не я. Ты говорил, что мы похожи – ты помнишь, там, на борту «Chrysantemum-а» – но…

Он плакал, не прячась, не пытаясь от этого укрыться. Шипела сигарета; он сидел у темного экрана – и не видел ее, не знал, как увидеть – зато слышал ее дрожащий, ее полный надежды голос: «но сегодня вы… здесь?»

…и он же различил, как на вершине деревянной башенки человек, чьи мутноватые серые глаза отражают силуэт господина Твика, а на самом деле – господина Талера, – нежно коснулся знакомой тетивы…

– Это он, – произнес император. – Почти наверняка – он.

У Сколота внутри было холодно и зыбко. И как-то – словно бы остро; словно одно из янтарных лезвий попало под его кости – и ворочалось там, и деловито ломало все, что юноша так настойчиво собирал.

Господин Твик почему-то не двигался. Почему-то – замер, закрыв ладонями худое лицо; казалось, он с кем-то беседует, спокойно, дружелюбно беседует.

Не хуже, чем тогда, в теплом зале таверны. Не хуже, чем тогда – за одним столом с господином Эсом..

Это было… по-своему красиво. Неподвижный человек – высокий и невозмутимый – и тысячи янтарных лезвий вокруг него. Это было по-своему красиво – убитые мужчины и женщины, распятые на небесном камне. Это было – как если бы озеро стало сердцем огромного цветка, янтарь – его лепестками, загнутыми вовнутрь, а кровь – утренней росой, такой необходимой, чтобы суметь выжить.

Но важно было другое.

Сколоту едва ли не нравился господин Твик. Сколот уважал его, как человека, верного своему делу – и человека весьма полезного.

Сколот не перестал уважать его даже после того, как господин Эрвет, чье имя господин Твик поминал по пять раз на дню, если ему грозила опасность или кто-то отказывался подчиняться, оказался убийцей. Сколот не сомневался, что, каким бы ни был глава имперской полиции Малерты, его подчиненный вовсе не обязан на него походить.

Но господин Твик стоял – посреди обледеневшего озера, и янтарь пламенел под рассеянным зимним солнцем, и люди, погибшие люди таращились на деревянную башенку отовсюду. Словно желая напоследок обратиться к рано поседевшему императору, словно желая упрекнуть его: да, ты приехал, но разве это помогло, разве это спасло хоть кого-нибудь?..

Тяжело дышал последний уцелевший гвардеец, зажимая ладонями рану в левом боку. Его зацепило – вскользь, и можно сказать – повезло, но до Лаэрны – около трех миль дороги по льду и снегу, а поблизости больше нет ни единого лекаря, чтобы…

– Господин… Сколот, – едва слышно процедил он.

Мутноватые серые глаза юноши следили за раненым так рассеянно, будто не было внизу никакого небесного камня, и не было озера, и не было крови, не способной растопить его и смешать запах железа – с водой.

И будто не было человека, хрупкого, очень стройного человека с янтарной каймой вокруг очень светлой радужной оболочки. Будто не было человека с раной под выступающими ключицами, и не было его протянутых рук, и не было хромой девушки, и мужчины в дорогом пальто, и вообще ничего на свете – не было. Только деревянная башенка, раненый гвардеец, его император… и тугие плечи составного лука.

– Господин… Сколот. Я прошу вас…

Он поежился. Он погладил оперение такой вроде бы знакомой, и в то же время – абсолютно чужой стрелы.

Одно дело – целиться по мишени. Одно дело – выпускать из пальцев тетиву на глазах у тысяч вполне себе живых людей, выпускать – и помнить, что она попадет в глухое безучастное дерево.

И совсем другое – целиться по высокому голубоглазому человеку. Выпускать из пальцев тетиву на глазах у сотен покойников – и помнить, что она попадет в…

– Господин… Сколот. Вам ведь… не сложно…

Гвардеец медленно опустился на шероховатые доски пола.

Вам ведь не сложно, мысленно повторил за ним юноша. Вам ведь не сложно. И вы ведь тоже – вот забавная штука, – прекрасно умеете убивать…

Я не учился этому, сказал он себе. Я никогда не учился… этому. Я всего лишь хотел – новых состязаний, и чтобы мама сидела у трибун, и чтобы она гордилась мной – хотя бы чуть-чуть, хотя бы капельку, потому что я…

Он усмехнулся.

Неужели?

Неужели я действительно этого хотел?

…камень притягивал. Камень манил; черный камень с редкими линиями бирюзы.

«Знаешь, что это? Твои чувства. Ты умирал, и твоя мать принесла тебя в хижину старенькой Доль, чтобы старенькая Доль помогла. Я забрала у красивой девочки Эдлена. А у тебя – твои чувства. Твои добрые чувства. Гляди…»

Почему, с отчаянием подумал он, почему все такое ценное, такое теплое, такое необходимое для нас – и такое несбыточное – в итоге сводится к обычному камню?!

Янтарь на озере – и «драконьи слезы» у далекого берега Ханта Саэ.

Носитель чистого «лойда» – и человек, воспитанный крылатым созданием. Носитель чистого «лойда» – и человек, воспитанный крылатым созданием, вынужденным тащить на своих плечах весь этот обманчивый, весь этот ужасный…

…плечи, согласился юноша. Плечи составного лука. И тетива, по-своему нежная, по-своему грубая тетива…

Буду ли я убийцей, если спасу господина императора? Буду ли я убийцей, если все это безумие, весь этот кошмар наконец-то остановится?..

Он принялся кусать нижнюю губу.

…ему было бы легче – наверное, куда легче, – если бы господин Твик не поднял голову, отзываясь на мольбу хромой девушки – и не увидел, как смутно поблескивает стрела на вершине деревянной башенки…

Ему было бы легче.

Наверное.

Она была невероятно близко – в каком-то полушаге от капитана Хвета.

А он не мог даже пошевелиться. Не мог, потому что на самом деле сидел перед угасающим экраном, и следил за ней – вовсе не своими глазами, хотя эти «не свои» были такими же чистыми и спокойными, как и…

У нее дрожал голос. У нее отчаянно, умоляюще дрожал голос.

– Капитан Хвет, – шептала она. – Вы потому и молчите, потому и не смотрите на меня, что… это вы, да?

Лаур тоже молчал. Говорить ему было нечего – он понятия не имел, что за дьявольщина происходит между его командиром, хромой беловолосой девочкой и небесным камнем, распятым по обледеневшему озеру.

– Вы слабее… этого Талера? – Лойд едва коснулась его плеча. Ресницы у нее были безнадежно мокрые. – Вы… устали, капитан Хвет? Вы… погибли. Я там была, я каждое слово слышала, я так… боялась, что это навсегда, что я больше вас не увижу, что вы…

Она запнулась, и какая-то неправильная, какая-то болезненная улыбка исказила ее черты.

– Помните, – очень тихо произнесла она, – как мы вместе катались на чертовом колесе?..

…у него под ногами был…

…лед.

Он стоял на озере, обледеневшем озере, и до весны было – без малого три месяца. На Карадорре весна – поздняя, холода скитаются по его земле долго и размеренно, и настойчиво обнимают его дороги, и его пустоши, и его песчаные берега… не повсюду – песчаные. Кое-где бывают еще и скалистые, кое-где бывают обрывистые, как на Мительноре; только на Мительноре они холодны вечно, а здесь… к маю становится уже тепло.

Я – не ты. А ведь так было бы лучше, так было бы… честнее.

Она переступила, она миновала все рубежи – и ничто, понимаешь, абсолютно ничто не вынудило ее остановиться. Она была ранена, и была – несчастна; она лежала на алтаре, а потом – ее словно бы настигла память о Келетре, и она, как настоящий боец, выбила нож из руки господина Соза. Ведь она и была – настоящим бойцом. Ты научил ее ходить – заново, – тяжело опираясь на титановые протезы, ты спас ее – и спасал, знаешь, словно бы – каждый день. Хотя бы тем, что был рядом, хотя бы тем, что всего лишь единожды бросил ее одну – да и то в последний раз, да и то потому, что не смог бы себе простить убийства – едва ли не сознательного убийства – восьми сотен людей.

Она переступила, она миновала все рубежи – для того, чтобы найти здесь… тебя. Она вполне грамотно украла себя с Келетры, она вполне грамотно украла себя с борта «Asphodelus-а». И вполне грамотно влилась в нашу карадоррскую жизнь, вполне грамотно стала ее новой деталью. Она следовала за мной – за Талером Хветом, тем, кто охотился на Движение против иных рас, – надеясь, что рано или поздно во мне проявится что-нибудь… хоть немного твое. И постепенно привыкая ко мне, постепенно понимая, что нет, между мной и тобой – колоссальная разница, между мной и тобой так мало общего, что это, по сути, даже смешно…

У нее было две жизни, и обе она потратила на тебя. И в обеих она выбрала… тебя, капитана Хвета, владельца корабля «Asphodelus», лучшего друга Адриана Кельмана. Она выбрала – именно тебя, а ты…

…умер?

Ты действительно умер?

Я – здесь – никогда не любил ее так же сильно, как – там – ее любил ты.

И у меня почти закончилось… время.

Погляди… хотя бы под конец – погляди, какое красивое над Карадорром небо. Какое непокорное, какое… сердитое, какое… хмурое. Чувствуешь, как оно угрожает – любому, кто посягнет на его права? Чувствуешь, как оно угрожает – любому, кто посмеет подняться в эти серые тучи – серые, как глаза у твоей Лойд, – кто посмеет пересечь их – и все-таки добраться до звезд?

Если на земле рождается Гончий – в небе угасает одна звезда.

И всю жизнь в оковах местного притяжения эту звезду неудержимо тянет обратно. Запертая в теле, так похожем на человеческое, она мечтает просто… вернуться домой.

А за этими тучами не видно солнца. Помнишь, ты обещал показать его – напоследок, обещал, что оно окажется прямо передо мной?..

Лишь рассеянные лучи из-под живота небесного свода.

Лишь рассеянные лучи на лезвиях беспощадного янтаря.

Лишь рассеянные лучи… на кусочке железа, на вытянутом острие, на упругом оперении…

…лишь рассеянные лучи.

И пальцы – израненные пальцы хмурого человека – разжимаются, выпуская тетиву на свободу. И выпуская на свободу… стрелу.

У меня почти закончилось… время.

Он метнулся вперед – маленькое расстояние, каких-то полшага, – и толкнул ее, вынуждая рухнуть – неловко, больно, со всхлипом – на лед. Он метнулся – и еще успел различить, как меняется, как бледнеет ее лицо, как поднимаются, как распахиваются мокрые от слез ресницы. Как она что-то говорит, что-то негромко, недоверчиво говорит; что-то невыносимо короткое, невыносимо похожее на «нет».

Его протащило по озеру, как рыбу, ловко подсеченную рыбаком. Его протащило по озеру, и лед – случайным ударом – вогнал кусочек железа еще глубже, а с ним – и кусочек дерева, так, что острие любопытно выглянуло из худой спины.

Карминовое… и сытое.

– Точно в цель, – одобрительно заметил Его императорское Величество. – Чего и следовало ожидать.

Кровь текла по его губам, собиралась у краешка и тонким ручейком уходила – вниз. Он кусал себя, и кусал, и кусал, будто это могло что-то изменить – и впервые на памяти своего названого отца не выглядел равнодушным.

Живой человек не хуже деревянной мишени. Живой человек… не хуже, но он более уязвим: стрела вонзается в него куда проще. Куда проще; интересно, а больно ли ему сейчас, и если да, если больно – то насколько? Эта боль способна свести его с ума? Или он и так, и со стрелой в боку – чуть выше того места, где янтарь выбил дыру в теле гвардейца, минуту назад притихшего и, возможно, притихшего окончательно, – будет невозмутимым, будет самоуверенным, будет улыбчивым господином Твиком, с этим его шрамом и с этим его терпеливым отношением ко всему, что…

…Его мелко, нехорошо трясло.

Дышать, лихорадочно велел себе он. Дышать, несмотря ни на что – обязательно, непреклонно – дышать. Это не сложно, человек умеет вдыхать и выдыхать обжигающий карадоррский воздух, едва появляется на свет. Человек умеет…

Его дыхание оборвалось где-то там, где промокала одежда, где карминовая лужа пыталась – будто бы – все-таки растопить под собой лед. Его дыхание оборвалось где-то там, и он снова напомнил себе рыбу, ловко подсеченную рыбаком – открывает и закрывает рот, и поднимаются, и опускаются жабры, но воздуха нет, воздуха нет, воздуха…

Он лежал – правой щекой на льду. Он лежал и не видел, как отряд вооруженных всадников летит к озеру из Лаэрны, как император кладет сухощавую ладонь на тонкое плечо Сколота и говорит, что теперь-то все будет, как обычно, теперь-то все наладится, теперь-то никакие твари…

Чьи-то руки подхватили его со льда. Чьи-то слабые, чьи-то слегка дрожащие руки.

И это были не руки Лойд. И не руки Лаура.

И голос тоже был не ее.

И – не его.

Хрипловатый, убедительный и какой-то… надломленный. Смутно знакомый, хотя раньше – он был уверен, – этот голос был не таким, звучал – не так, выражал… совсем не такие чувства.

И он тоже обратился к нему… по-другому, не так, как раньше.

– Л… Лойд, – попросил он. – Надо… любой ценой… увести отсюда… Лойд. И Лаура. Любой ценой, ты… меня слышишь?..

Господин Кит обнял его, как обнял бы своего любимого ребенка отец.

– Конечно, я тебя слышу. Не волнуйся… они уйдут.

Над озером нависла тревожная тишина. Или нет, или не было никакой тишины – не было на самом деле, а для него – была. Дышать, пожалуйста, хотя бы один глоток воздуха, пускай морозного, пускай неприятного, пускай…

Он не видел, как Лаур тащит за собой хромую девушку, и она идет – на грани своих шансов. Она идет, спотыкаясь, постоянно оборачиваясь – будто ее обманули, будто ей сообщили откровенную ложь; но господин Кит по-прежнему сидит на льду, сидит на озере, над жуткой сиреневой глубиной, окруженный лезвиями – или все-таки лепестками небесного камня. Сидит, прижимая к себе голубоглазого человека, раненого смертельно, раненого задолго до того, как…

– Мы утонем, – вполне будничным тоном донес до мужчины Кит. – Она… не отдала тебя мне.

Талер не отвечал, глаза у него были такие мутные, будто в каждую голубую радужку уронили по капле синих чернил. Мутные, как у лорда Сколота – или как у наполовину слепого.

– Я просил, – весело улыбнулся юноша, – но она не отдала. Она сказала, что однажды… я обменял тебя. Что однажды я уже согласился, уже принял это озеро, и небесный камень, и… – он запнулся и наклонился над мужчиной так, что его-то спокойное, ровное дыхание царапнуло собой чуть изогнутую полосу шрама.

…Ты обещал, что… напоследок – солнце окажется прямо передо мной.

Тебя нет, и нет маленькой, обшитой панелями комнаты, и нет пылающего экрана. Тебя нет, и нет полумесяцев на темно-зеленом воротнике, и нет «Asphodelus-а» – и последним, что я получил, последним, что ты мне дал, были твои слезы. Я не помню, чтобы до этого дня – ты хоть единожды плакал. Я не помню, чтобы до этого дня мы с тобой хоть единожды…

Предательская соль обожгла его покрасневшие, немного опухшие, воспаленные веки. Предательская… невыносимо горячая… соль.

Вот оно, солнце.

Ты выполнил свое обещание. Тебя нет, но ты – выполнил; ты, в отличие от меня, знал, что солнце – россыпью граней, или шипов, или все тех же лезвий, – прячется в угасающих глазах… моего Создателя.

– Спасибо, – едва слышно произнес мужчина. – Спасибо, что я тут… жил.

…Кит обнимал его, как обнимал бы своего любимого ребенка отец.

Наконец-то. Наконец-то мне – все понятно, наконец-то – я добрался, я дотянул, я дополз…

…до этого озера, до этой заснеженной пустоши, до этих людей.

До этого… человека.

Не он. Пожалуйста, хватит; пожалуйста, объясни, почему ты всегда забираешь моих родных? Пожалуйста, объясни, что такого я тебе сделал, почему ты на меня сердишься, почему ты меня испытываешь? Тебе интересно, сколько я еще выдержу? Сколько на меня еще можно повесить, прежде чем я…

Одного, отзывается молчаливая женщина, ты уже выменял. Ты уже выменял – там, в раскаленной белой пустыне – одного; и ты поклялся, что взамен я могу насладиться кем-то иным. Что взамен в могу забрать кого-то иного…

Я сказал, что ты можешь забрать того, кого я ни за что не буду жалеть. Того, кого я не видел, кого – не слышал, с кем – ни разу не говорил; но ты пришла – и забираешь у меня Талера, забираешь у меня моего Талера, забираешь моего ребенка, моего…

Она улыбнулась. И больше ничего не сказала.

– Я, – выдохнул Кит, – придумал и создал… этот мир. Но…

Талер наблюдал за ним резко выцветшими, резко потемневшими голубыми глазами. Расползалась по радужке зеница – я буду спать, Кит, я буду спать, но пока что я – на льду, с тобой, и…

– …Я его ненавидел.

Зеница дрогнула, будто спрашивая: почему?!

– Он лишил меня… Эсты. Я обвинял его… в том, что он лишил меня Эсты. Я был уверен, что ненавижу его небо, и его пустоши, и его леса, и… мы с тобой на озере, Талер. И озеро пахнет железом, а еще – падалью, и помимо людей, которых ты убил, тут полно птиц… упавших на снега птиц. Ты их видишь?

Зеница удивленно замерла: нет, не вижу…

– Я его ненавидел, – с кривой улыбкой повторил Кит. – До тех пор, пока… ты ведь не забыл? Ты сидел на бортике фонтана, а я… банально проходил мимо. Я пришел на земли Карадорра, чтобы найти Эсту… а в итоге нашел тебя. Это… так иронично.

Всадники были – все ближе, и ближе, и ближе. Летели комья снега из-под копыт лошадей.

– Эста… нашел человека, весьма похожего на меня. Нашел господина Сколота. Он… вовсе не плохой мальчик, он вовсе не хотел тебя убивать. Ему… пришлось. Такое бывает, что людям… увы, приходится, – передернул узкими плечами Кит. – А я… нашел человека, весьма похожего на Эсту. Я нашел… тебя, Талер. И обе эти находки… они такие неравнозначные, такие неравноценные… потому что я – не такой равнодушный, не такой безучастный, как лучший стрелок империи Сора. А Эста – не такой жестокий… как ты.

Потрескивал под его коленями исцарапанный сотнями полозьев лед. Потрескивал под его коленями уставший, залитый чужими надеждами лед: не пора ли заканчивать, не пора ли, да смилуется над нами великая госпожа Элайна, заканчивать?

Медленно застывала кровь. Небесный камень отражал неуверенный свет холодного зимнего солнца.

Приподнялись уголки побледневших губ. Насмешливо, с горечью – приподнялись; ну конечно, Эста не такой жестокий, как я. И не такой жестокий, как ты. Мы с тобой почти одинаковы.

И значит ли это, что я – именно твой, а не его, ребенок? И значит ли это, что я – ребенок холодного солнца, чьи грани столпились под опухшими веками, под твоими опухшими веками, ребенок холодного солнца, которое почему-то выбрало тебя?