Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

– Здесь его дом, – тихо пояснила госпожа Нэменлет.

У него был особняк в Эраде, и железная винтовая лестница, и звон вечерних колоколов, и фонтаны, и маленькая дочь.

Но любил – по-настоящему любил – он кособокую деревянную хижину, и песчаный берег, и полосу прибоя, и лодку, нависшую над соленой водой. Уже не получится увидеть, но ты постарайся, вообрази, ты ведь умная девочка…

…и весенние штормы, и киты…

Она плакала, зажимая ладонью губы. Чтобы точно не издать ни звука.

Он умер у нее на руках. Измученный старик, совсем не похожий на того, прежнего себя.

Он смотрел на нее с полотна картины, а ей чудилось, что она стоит у неуклюже сбитого креста, и на свежей доске ножом высечено его имя.

«Ремаль Хвет».

Потом была осень. Очередная карадоррская осень, и зима, и весна… и лето.

Я родился… в Эраде, сказал себе Талер. Я родился… в особняке, где жили – до меня – сотни людей, но среди них не было никого, кто походил бы на моего дедушку… и никого, кто походил бы на мою мать.

Мы любим… за какие-то определенные качества.

Я любил госпожу Нэменлет, пока она любила меня. Я любил госпожу Нэменлет, пока она была рядом. Я любил ее, пока она волновалась, пока она беспокоилась – обо мне. Я любил ее, пока был ей нужен, а как только она перестала во мне нуждаться… я ее выбросил. Безо всякой обиды – просто взял, размахнулся и выбросил.

Я любил дедушку, пока мы сидели – спиной к спине – в его маленькой, неуклюжей лодке, и было тихо, так тихо, что я, кажется, мог услышать звук, с которым солнце движется по небу. Я любил дедушку, пока мы вместе бродили по зеленой пустоши, и пока мы разводили костер, и пока он показывал, где нависла над океаном Кошачья Поступь. Я любил дедушку, пока мы чистили рыбу и спорили, пожарить ее – или сварить суп. Я любил дедушку, пока он молча наблюдал за редкими июньскими ливнями. Я любил дедушку, пока он смеялся и говорил, что я ни за что не поймаю ни одного кузнечика – а я обижался и к вечеру тащил ему штук восемь на выбор. Какой тебе больше нравится?..

Я любил дедушку, пока он был жив. А стоило ему умереть, как я озлобился – как ты мог, как ты посмел бросить меня в Эраде, наедине с матерью, наедине с отцом, когда по-настоящему я любил – не их, а тебя?!

Потом я вырос. И понял, что люди не виноваты, что им приходится умирать, что ты всеми силами… сопротивлялся. Иначе в наш особняк не явился бы тот мальчишка, и моя мать не получила бы свое первое, свое такое желанное письмо от уехавшего… и умирающего отца. От Ремаля Хвета, от тебя, Дьявол забери, слышишь?!

Она тоже умерла. Бесславно и бесполезно. Мне кажется, что вся наша семья на это обречена. Мы умрем, не добравшись до цели. Ничего не достигнув. Никого не…

– Эй, малертиец! – окликнул его чужой, немного охрипший, голос. Чьи-то руки обхватили его за плечи, и он тут же подался прочь, но следующая фраза вынудила его смириться: – Тот мальчишка, помнишь? Невысокий, худой, светловолосый… ну, которого ты с утра найти не можешь. Он попадался мне в южных переулках, бледноватый какой-то, будто, не знаю, отравился чем…

Талер вдохнул, сдерживая кашель.

– В южных переулках?

Его незваный собеседник расплылся в такой улыбке, будто мечтал об этом разговоре с момента своего рождения.

– Точно, в южных.

– Я там уже был, – отмахнулся нынешний глава Сопротивления. – И никого не нашел.

– Вот именно, никого не нашел, – неожиданно легко согласился мужчина. Судя по одежде и нашивкам на рукавах – кузнец. – Потому что, – он склонился над ухом Талера, – ты никого и не ищешь на самом деле. Разве не так? Шляешься по городу, к людям пристаешь – ай-яй-яй, как же так, мой лучший друг потерялся! А сам вынюхиваешь, да? Вынюхиваешь, какова обстановка, и не собирается ли наш император…

Чужие руки на его плечах напряглись. Талер все-таки закашлялся, а мужчина огляделся по сторонам, убедился, что случайные прохожие никуда не спешат, и бросил:

– Полюбуйтесь, уважаемые господа! По нашему городу шляется малертиец, а караулу почему-то плевать! Пускай себе ходит, пускай себе выясняет, какова изнутри Лаэрна! Он ведь ни за что не расскажет о нас товарищам, он ведь ни за что не…

– Замолчи.

Мужчина запнулся и недоверчиво покосился на Талера.

– Извини, что?

– Я сказал – замолчи, – повторил тот, и его побелевшие пальцы коснулись манжеты рукава. – Теперь ты меня слышишь? Какое чудо. Замолчи. Мне плевать на вашего императора и на вашу Лаэрну. Я действительно ищу друга. А теперь, будь любезен, уйди с дороги.

Его собеседник, чуть помедлив, посторонился.

Он бы, наверное, забыл о Талере так же легко, как и поймал его за плечи пару минут назад. Он бы, наверное, забыл о Талере так же легко – если бы кто-то из толпы, собравшейся по такому случаю, не бросил камень.

И не попал.

– Господин Эрвет, вам письмо от капрала Тэйна, – бодро сообщил гонец. – Прочитаете? Особо важных новостей нет, линию фронта по-прежнему охраняют маги. Мимо них – пока – пробиться не получается, но капрал…

– Да, – очень тихо произнес Шель. – Да, я понял. Спасибо.

Гонец поклонился и наконец-то вымелся. Его шаги пересекли южное крыло замка и утонули где-то возле кухонных помещений.

Гонец. Не курьер. Не человек в темно-зеленой форме, не человек со спокойными голубыми глазами, не человек с охотничьим ножом под левой манжетой. Не он, а Шель нуждался именно в Талере. Остро, отчаянно – в нем одном – нуждался, потому что…

…глаза.

Особенно болели глаза.

В юношестве он мечтал, чтобы его радужки – его карие с пятнышками зелени радужки – стали такими же голубыми, как у наследника семьи Хветов. Он мечтал, чтобы его пепельные волосы однажды утром стали такими же черными, а еще лучше – чтобы однажды утром он очнулся в теле раненого подростка, а господином Шелем Эрветом оказался кто-то иной. Кто-то, кому хватило бы сил не играть, кому хватило бы сил отказаться от своих планов и быть нормальным, быть – честным.

А он был обманщиком.

И убийцей.

Особенно болели глаза. Посмотрев на себя в зеркало, он ужаснулся – под веками было красно и влажно, будто и не было глаз – одна сплошная кровь. Посмотрев на себя в зеркало, он до глубокой ночи не выходил из рабочего кабинета. Но и копаться в докладах не сумел – монотонно следил, как меняют положение стрелки сабернийских часов. Восемь утра… полдень… восемь вечера…

Темнота за окном. Благословенная темнота; если погасить свечи, будет немного проще. Будет немного проще, и красное, влажное нечто под веками успокоится, перестанет видеть, как…

Чайка падает на белый песок. Безнадежно мертвая чайка; высокий светловолосый человек поднимает ее, бережно качает в ладонях и горько, невыносимо горько спрашивает: «Кит, как же так?..»

Высокий светловолосый человек лежит на подушках, и вся его грудная клетка – сплошной огонь. Ему больно, ему куда больнее, чем господину Эрвету; он мечется по мокрым от пота наволочкам, хватает за руку лорда Сколота, и лорд покорно сжимает его чуть шероховатые пальцы, что-то бормочет, словно бы… дает клятву. И за окном уютной, в общем-то, спальни – такая же темнота, как и тут, говорит себе Шель.

Высокому светловолосому человеку что-то снится. Что-то яркое, но запутанное, поди пойми, какого Дьявола происходит…

Парень в кольчуге стоит у подножия гор. У него на мизинце – нитка, растрепанная, выцветшая нитка; он тянет ее за краешек, и все вокруг – замирает, все вокруг – бледнеет, пока не пропадает совсем. И тогда он стоит – словно бы нигде, словно бы его уже нет на свете, но он тихо называет какие-то цифры, и пустота ломается, пустота…

Девяносто восемь.

Адальтен.

Келенор.

К весне начинают – розовым, и красноватым, и белым – зацветать вишни. И лепестки лежат на воде пролива, и лодки, не жалея, плывут по ним, и все это выглядит картиной какого-то безумного художника. Парень в кольчуге целую минуту колеблется у пирсов, а растрепанная нитка на его мизинце делается короче. И словно бы звучит, словно бы обращается к нему нежный, и все-таки – беспощадный голос: «У тебя еще три попытки… всего лишь три».

Девяносто восемь, подумал Шель. Девяносто восемь. Чем дольше крутишь в уме эту цифру, тем более знакомой она кажется. Девяносто восемь… величина, недоступная человеку. Недоступная человеку на Карадорре – тут госпожа Смерть является к тем, кому едва исполнилось шестьдесят…

Та женщина, мать Лаура, уже скоро умрет. Совсем скоро. Нет никакого смысла тащить ее за собой, нет никакого смысла покупать ей билет на харалатский корабль. Нет никакого смысла, Талер… послушай… ты где?..

Он задремал, сидя за все тем же столом. Он задремал, подмяв под левую щеку ценные бумаги, и тень пера легла на его лицо, рассекла его на две половинки: глава, брови, лоб – и тонкие, упрямо сжатые губы.

Его сон был, вероятно, сном господина Эса. Его сон был, вероятно, всего лишь повторением чужого сна; удивительно, какие подробные, какие цветные, какие шумные сны видятся высокому светловолосому человеку, на чьей спине лежит мир – весом земли, и моря, и неба… и каждого отдельно взятого дома, где живет маленькая семья.

Парень в кольчуге безо всякой видимой цели шлялся по юго-западному княжеству Адальтена, и походка у него была такая беспечная, будто он каждый день бывал у берега Великого Океана. Местные жители, правда, косились на него с недоумением – какого черта ему понадобилась кольчуга в теплое весеннее утро, под охраной дозорных и личной гвардии господина князя?

А парень словно бы не замечал. Добрался до маяка, поднялся по винтовой лестнице; эхо поймало его шаги и повторило добрый десяток раз, пока незваный гость не оказался у чаши, где по ночам разводили жаркое пламя.

Восток – сплошная синева, небо, волны и далекий берег Алуаста. Запад – сплошная зелень, а еще – нежно-розовые пятна вишен; смутным силуэтом высятся над полями стены Лиммы, столицы острова Келенор.

Запад – сплошная зелень, а еще – нежно-розовые пятна вишен; девяносто восемь. Неделю назад госпожа Арэн получила письмо, где князь униженно умолял ее приехать на весенние праздники. Неделю назад госпожа Арэн получила письмо, где князь называл ее самой красивой леди на Карадорре – и под конец бегло уточнял, что ее мужа, разумеется, будут не менее рады лицезреть на земле юго-западного княжества.

Если она выехала из Малерты… если выбрала тамошние порты – ее корабль с минуты на минуту покажется у пристаней Келенора. С минуты на минуту; как знать, что она не скучает, стоя на верхней палубе, под каким-нибудь из белых парусов там, у рассеянного краешка горизонта?..

Он вовсе не будет ее звать. Упаси Элайна – он даже не осмелится произнести ее имя. Ему всего лишь надо выяснить, куда пропал…

Резкая смена декораций. Не хуже, чем в театре.

Помнится, восьмилетний Шель как-то ходил в театр за компанию со своим отцом. И сердито, недовольно глядел на выступление тамошних артистов.

Они были абсолютно бездарны. Все, что они делали, казалось таким фальшивым, что мальчик искренне пожалел о купленных отцом билетах и о том, что в кармане его дорогой одежды нет ни единого тухлого помидора. Запустить бы им прямо в лицо главному герою, запустить бы им прямо…

Обозленная женщина, чей сын погиб на войне, погиб в один из первых же дней, запустила камнем в лицо высокому худому человеку. У высокого худого человека, смутно похожего на господина Эса, тянулись по раненой скуле швы; эти швы переползали на его шею, эти швы портили, эти швы – буквально – уродовали, но он почему-то ими дорожил. Высокий худой человек дорожил своими ранами, он ими – гордился, он гордился их глубиной, и каждой перенесенной болью, и…

Потому что без этих ран у него ни за что не получилось бы стать собой.

Смотри на себя… шире, усмехнулся господин Эрвет. Смотри на себя… шире. Ты был таким наивным, таким забавным человеком в тот день, когда я впервые тебя заметил. Ты был таким испуганным, таким… невероятно глупым, и все-таки – сквозь эту наивность, и глупость, и твой испуг можно было различить нынешнего Талера Хвета. Нынешнего… того, которого я лично вырастил.

Я знал, что на твоих родителей нападут. Я знал, что ты наверняка поймешь это раньше, чем погибнешь. Я поставил на карту все, отталкиваясь от едва понятных соображений… и, представляешь, получил это «все» обратно. В удвоенном размере. Получил это «все» обратно… вместе с тобой.

Я обманывал тебя. Я искажал правду, я крутил ею, как хотел. Я изменил тебя, я сделал все, чтобы из глупого, наивного мальчика вырос убийца. Я намеренно… дал тебе всю твою жестокость. Я поступил так… намеренно.

Ты жил в моей комнате. Только с тобой – и больше ни с кем на свете – я бывал искренним. Только в тебя я верил, как верят порой в Элайну и четырех Богов. Только в тебя я верил, как верят порой в чудо.

И только тебя я в итоге… отпустил.

Помнишь, я говорил, что ты – не более, чем фигура на доске для шахмат? Помнишь, я говорил, что ты – хуже обыкновенной пешки? И ты смеялся, а я понятия не имел, почему.

Но теперь все отлично, Талер. Теперь я… понял.

Я понял до конца.

Я тебя отпустил, заменил тебя кем-то еще, и партия не закончилась. Я вел игру, постоянно, с раннего юношества, я руководил пешками, давал приказы офицерам – и любовался, как вертится и ловит янтарные блики солнца мой с такой любовью построенный механизм. Я посчитал себя достойным трона Малерты, и достойным Соры, и достойным Линна. Я посчитал себя достойным белой пустыни где-то там, за синевой океана, за Драконьими Островами, к северу от Адальтена…

А на самом деле я не достоин… даже тебя. Даже тебя одного, Талер.

Я отпустил раненого, уставшего, разочарованного человека… я позволил ему быть, кем угодно.

Я его бросил.

И он пошел по Малерте, по всем ее дорогам и пустошам, по всем ее городам. Он совершил то, чего я от него требовал – собрал и заставил работать Сопротивление, двинулся войной на тех, кто ненавидел иные расы. Он добрался до Вайтер-Лойда, убедился, что убивает не зря, он спас маленькую девочку и оставил ее жить в подземных коридорах Проклятого Храма… он, в отличие от меня, никогда – и ни от кого – не отказывался.

Шель не умел плакать. Он был высокородным, он был самоуверенным, он был бесконечно гордым.

И он лишь упрямо поджал губы.

Сон продолжился, но в нем уже не было ни обозленной женщины, ни Талера Хвета. В нем не было никого – лишь силуэты гор над зеленой шапкой леса и рисунок, выведенный углем на стене: все те же горы, стилизованные художником так, что опознать их не получается. Они больше похожи на клыки чудовища, или на странную диадему, или на ожерелье, но мальчишка с ясными серыми глазами задумчиво хмурится и говорит: «Это он… Это Альдамас».

А рядом с ним замирает, хмурясь не менее задумчиво, тот самый парень в кольчуге. И недоуменно пожимает плечами…

Молодой человек с двумя скрещенными у переносицы шрамами аккуратно гладит кота. А кот прижимается к нему всем телом – и шипит на невысокую седую старуху, протянувшую ладони к теплому кошачьему боку.

«Эдлен, дорогой, животное необходимо для ритуала…»

«А-а-а, вот как? Значит, мы не будем проводить ритуал».

Над Карадорром взошло солнце.

Покорно и устало – взошло.

Он очнулся от сильного удара ногой.

От сильного удара ногой… по затылку.

Спать, настойчиво умолял его кто-то. Спать. Я так вымотался, я так поистрепался – я больше не могу; давай, пожалуйста, уснем и больше никогда не проснемся. Давай, пожалуйста, уснем – и пускай нас хоть на помойку выбросят, лишь бы не было нужно снова открывать глаза…

Но он, конечно, не подчинился. Он, капитан Талер Хвет, не был обязан кому-либо…

Загрузка не окончена. Внимание, загрузка не окончена; ваша цепь «W-L» подлежит немедленному обрыву. Операция не может быть завершена…

Слова бегали по экрану, суматошно, безумно, в ужасе; слова походили на муравьев, или на мух, или…

Интересно, где Лойд? Я так ее ждал…

Вы хотите возобновить загрузку?

Он сощурился. Если это поможет все-таки что-то изменить, если это поможет выбраться, то, разумеется, «да»…

Пожалуйста, подождите. Идет соотношение кода «T-R» и последнего звена цепи…

Пожалуйста, подождите. Идет соотношение кода…

Загрузка. 10%… 15%… 20%…

Он терпеливо ждал. Почему бы и нет, если об этом просит такой вежливый, такой умный, такой расчетливый механизм? Это как болтать о погоде с корабельным искином – вроде бы полный идиотизм, но зато собеседник отвечает на любое слово, и если тебе не нравится дождь, или не нравится особо яркий и душный день, он не станет возражать и не произнесет: «А мне…»

Загрузка. 70%… 75%… 80%…

Он сообразил, что крепко сжимает пальцами рукоятку пистолета.

И – слышит какие-то надрывные, какие-то безрассудные крики.

«Бей малертийца!»

«А-а-а-а, Дьявол забери!»

«Все твои сородичи обязаны сдохнуть так же, как и ты, мразь!»

Очередной удар по затылку. Его передернуло, и по спине побежали чертовы ледяные лапки мурашек.

Интересно, где Лойд? Он смутно помнил, как вились вокруг чужие бесполезные голоса. Как ругался пожилой мужчина, ломая горлышко стеклянной ампулы. Как больно, невыносимо больно было внутри – будто и сердце, и легкие, и все чертовы сосуды сейчас разорвет, и кровь польется – рекой, и кровь…

Окажется пеплом.

Загрузка. 95%… 100%. Будьте осторожны, цепь «W-L» нестабильна в данном секторе связи. Если у вас возникнут какие-либо вопросы, мы настоятельно советуем обратиться к господину T, он является оператором данного участка цепи…

Интересно, опять подумал мужчина, что за господин Т? И что за цепь, и что за «W-L»? И откуда, и зачем ему пистолет?

…крови на снегу было столько, будто его не били, а резали. Крови на снегу было столько, что он едва не захлебнулся в ней.

Никто не собирался жалеть – и тем более щадить – малертийца.

Никто был не в силах вообразить, что он – не столько малертиец, сколько «чистый» ребенок давным-давно погибшего племени.

Талер понятия не имел, что это за люди и какого черта они к нему прицепились. Но зато понимал, что еще минута – и ему крышка, и тогда он точно не увидит ни девочку по имени Лойд, ни Джека, ни Эдэйна, ни Адлета.

И поэтому – нажал на курок.

Плазма произвела эффект Бога, сошедшего с небес и огласившего какие-нибудь скорбные новости. Например, «каждый, кто прикасался к этому человеку, вне зависимости от прочих своих поступков будет передан Сатане».

Он стоял на коленях, пытаясь как следует прицелиться. Пытаясь как следует прицелиться хоть в кого-нибудь, но застывшие, изумленно распахнувшие рты люди двоились, троились и плыли перед его глазами. Он толком не видел их – вообще, разве что единый силуэт, единое существо, агрессивное, злое, голодное…

Кровь клокотала в его горле. И он облегченно выдохнул – какое счастье, кровь! Не пламя и не… искры. И ему было холодно, и холод обволакивал его с таким трудом остывшее тело, и холод успокаивал боль; это зима, осознал мужчина. Это зима. Точно, и кровь – она ведь алеет на снегу, а под снегом лежит каменная брусчатка. И все эти люди, все эти частицы одного единого существа – не сомневались, что надо меня убить. Потому что волосы у меня черные, потому что глаза – голубые, потому что я пришел сюда из Малерты. А Малерта… я не помню, что такое Малерта.

Он сел. Люди следили за ним опасливо, как если бы он был змеей. И у них явно не было пистолетов, и не было вообще ничего, серьезнее камня.

– Ухо… дите, – процедил мужчина. Говорить было тяжело, слова копошились в его плоти, как ядовитые жуки. – Ухо… дите… прочь.

Никто не двинулся. Никто не шевельнулся; толпа выдохнула – и теперь ей было страшно вдохнуть.

Талер напрягся. И подался вперед, и, роняя капли крови на свои же колени, закричал:

– Уходите прочь!

…и снова – как единое существо. И снова – как единое; они метнулись по улице назад, не толкаясь и поддерживая своих товарищей. Будто бой, короткий – и неправильный – бой сковал их надежнее, чем это делают… цепи.

Не было никакого боя, сказал себе капитан Хвет. Не было никакого боя. Сколько их – двадцать, тридцать? – на одного…

Он закашлялся – и согнулся пополам, раздираемый этим кашлем. Зато потом стало немного легче, и он различил как улицу, так и странные, в каком-то средневековом стиле, дома. И небо, хмурое, низкое небо – вот-вот упадет на землю, вот-вот накроет каменную брусчатку. И станет – вероятно – совсем темно.

Встань, умолял себя мужчина. Встань, оторви себя от этого снега. Надо идти домой, надо – вопреки этой боли, и кашлю, и сплошь разбитому телу – идти. Где-то поблизости – наверняка, – меня ждет «Asphodelus». И Лойд сидит на верхней – или, если повезет, на нижней – ступеньке трапа, и сдвинуты ее белые брови, и сжаты губы – в тонкую розовую линию. Потому что я ушел – давно, и все еще не вернулся. Потому что она ждет меня – постоянно, не позволяя себе расслабиться, не позволяя себе отдохнуть. Потому что она ждет…

И он встал. Сунув пистолет в карман кожаной куртки и цепляясь посиневшими пальцами за стену дома. Он встал, прилагая к этому столько усилий, сколько не прилагал, наверное, ни к чему; даже на Бальтазаровой Топи, даже со сломанной рукой и пламенем под кожей – встать было куда проще.

Все нормально, убеждал он себя. Все нормально, я уже иду…

И неуверенно шагнул вперед.

…Он не помнил, где именно упал, и как это произошло вовсе.

Пожалуйста, подождите. Идет соотношение кода «T-R» и последнего звена цепи.

Пожалуйста, подождите. Идет соотношение кода…

Теплые рукава. Теплые манжеты; под левой – нож…

И нет полумесяцев на темно-зеленом воротнике.

Что-то не так. Что-то словно бы… не там; точно, я – не там, где мне положено быть. А там, где мне положено, я…

…умер?

В тени, там, куда не попадал рассеянный свет распятого по стене экрана… он сжался в комок, обхватил себя руками за плечи и, дрожа, пытался припомнить, что произошло после ухода Мартина. Что произошло после того, как он остался один в покинутой хозяевами рубке.

И – не сумел.

Экран погас, и маленькую комнату – комнату, которой на самом деле нигде не было, – поглотила зыбкая темнота.

И хорошо, потому что в темноте никто бы не увидел, как Талер…

У двери было тихо-тихо, лишь ветер касался деревянной крыши, бился в окна и жалобно, жалобно кричал. Помогите, мне тоже холодно, я тоже хочу сидеть у камина, в тепле, и греть озябшие ладони, и щеки, и нос, и…

Она сидела, сжимая костыль. И все острее чувствуя, насколько… беспомощной, медлительной и бесполезной… стала.

– Не волнуйся, – просил ее отчаянно некрасивый мужчина с яркими синими глазами. – Он придет. Он обязательно…

– Я в порядке, – глухо отозвалась она.

Ей было тяжело ходить. Ей было тяжело опираться на чертов неудобный костыль, ей было тяжело переступать со здоровой ноги на искусственную опору. Ей было тяжело; а вот Лаур, Лаур бы мог пройтись по городу, поискать своего командира в темных заснеженных переулках.

Лаур бы мог, если бы у него не было этих синих и ярких глаз, этих каштановых волос и этой смугловатой кожи. Лаур бы мог, если бы не родился в Малерте.

Свободной рукой она – не менее крепко – сжимала его ладонь. Ладонь была широкая, теплая и какая-то чужая.

Лауру было страшно.

Он дрожал, и с каждой минутой все меньше и меньше верил, что…

До рассвета было около трех часов, когда он решил, что пора бы выйти из таверны и потихоньку двинуться к озеру. Приготовить резцы, и молоток, и нож, убедиться, что соперники готовы, обменяться парой шуток с каким-нибудь молодым участником состязаний… словом, пораньше выяснить, что вообще творится у заледеневшей воды.

Тучи пропали, на небо высыпали звезды, и слепая луна покачивалась над ними, как если бы россыпь огоньков была ее поводырем, ее шансом выбраться и дойти до родного дома. Она медленно, очень медленно смещалась, а огоньки – путеводные точки, – продолжали мерцать, довольные, что кому-то пригодились.

Он так увлекся этими звездами, и этой луной, и этими образами, что спустя переулок его ноги запнулись обо что-то весьма твердое, а он даже не успел заметить, что это было.

Заметил уже потом, когда блеклый, остро заточенный камень впился ему в щеку. Оцарапал, но, кажется, насквозь не пробил; и на том спасибо, отчаянно подумал скульптор. И на том спасибо; какого черта лаэрнийцам вообще понадобилось выходить на улицу и сыпать янтарь на снег, какого черта лаэрнийцы вообще…

На этот раз ноги были не виноваты. Мужчина запнулся и без их помощи, потому что янтарь сыпали вовсе не горожане, вовсе не имперцы… да и не сыпали, если быть честным до конца.

У стены дома сидел, низко опустив голову, живой человек. Он тяжело, надрывно дышал, и порой в углу его рта возникали мелкие багровые капли.

Янтарь лезвиями вырос вокруг, словно желая защитить своего неуклюжего хозяина. Словно желая защитить своего раненого, избитого, уставшего хозяина – и потому хищно скалился на любого, кто подходил непозволительно близко.

Янтарь стелился по снегу, вытеснял его, стеблями тянулся вверх. Отращивал когти и шипы, трескался, меняя форму; он тек, и плыл, и подрагивал. Как если бы на землю упал кусочек солнца – и пытался уберечь свои самые ценные фрагменты.

Человек у стены медленно, рассеянно шевельнулся. Поднял руку, отвел со лба черные, как нынешнее небо, волосы; под его ресницами на секунду полыхнула чудесная, очень светлая голубизна.

Человек у стены подался вперед, погладил янтарь по услужливо подставленному хребту. Без шуток – в этот момент, надеясь на ласку, небесный камень больше всего походил на чей-то голый хребет, вырванный из тела.

– Ви… – очень тихо произнес человек. Настолько тихо, что ветер заглушил бы его слова, если бы не боялся метаться по Лаэрне в такое время.

У скульптора давно и безнадежно пересохло во рту. Он пожалел о выпитом вине, и о выпитом самогоне, и о съеденном ужине – и заодно прикинул, не мерещится ли ему вся эта странная картина? После грандиозной попойки – не удивительно…

– Ви, – повторил человек у стены.

И янтарь отозвался.

Мягкий, мелодичный звон до отказа наполнил чертову улицу. И в этом звоне скульптору – если мерещится, то, пожалуй, померещилось, – негромкое: «Эл».

Озеро было далеко.

И рядом с обледеневшей, заколдованной, предназначенной для фестиваля водой – были те, кто посмел его ударить.

Обозленная женщина. И мужчина-кузнец. И прочие; все, кто хоть единожды выбил из-под снега камень – и, как следует размахнувшись, попал его острием по лицу наследника семьи Хвет.

Они были… бесконечно далеко.

Ему повезло найти семью, которая катила к озеру на телеге; старуха с длинными седыми космами едва не умерла, увидев израненного, бледного человека у края обледеневшей улицы. Она вздыхала над ним, пока в телеге небрежно копошились дозорные; она вздыхала над ним, пока ее муж – такой же старый, изможденный и седой – невозмутимо сидел на козлах и правил запряженной в телегу лошадью.

Талер честно сообщил, что его били, как малертийца, били, как врага и обидчика Соры. Талер честно сообщил, что ночевал в каком-то переулке, что ему снился какой-то бред, что он плохо себя чувствует; но на фестивале, говорил он, будут мои друзья. Они наверняка меня заберут, они, поверьте, ни за что не бросят меня в беде.

Стрельбища давно закончились, и люди шастали по озеру – кто на коньках, а кто – на обычных подошвах. Скульптуры блестели под полуденным солнцем, и болезненно отзывался янтарь под ключицами наследника семьи Хвет, и охотничий нож голодным лезвием прижимался к его запястью. Поверни манжету – и выпадет, и покорно ляжет рукоятью в ладонь. Дьявол забери, как же это приятно…

В детстве он часто катался на коньках. С мамой – или без нее; в Малерте тоже было озеро, тоже были дети, и хотя они косились на маленького Талера с явной обидой – вот, кому повезло родиться в семье высокородных! – ему порой удавалось показать себя с наилучшей стороны. И оказаться в шумной компании, такой веселой, что непосвященные были вынуждены спасаться от ее проделок за крепкими стенами домов…

Малерта, подумал мужчина. Малерта – мой дом, единожды забытый – и навеки потерянный – дом. Она – и еще…

…рубка «Asphodelus-а». Рубка, где читает научные статьи девочка по имени Лойд, и составляет карты абсолютно глухой штурман, и хватает штурвал забавный рыжий мальчишка, и пьяно таращится в иллюминатор некто, чьи длинные волосы беспорядочно лежат на плечах…

Ему почудилось, что девочка по имени Лойд, сжимая костыль, сидит на трибунах. И он приглядывался к ним, наверное, минут десять; но нигде не увидел ее белых волос, и ее плаща, и ее неловкой походки. И Лаура, и Джека, и всех остальных – не увидел.

А жаль, потому что, может быть, различи он в толпе их знакомые фигуры – никакая сила не вынудила бы его шагнуть на расцарапанный сотнями полозьев лед, и повернуть манжету, и стиснуть рукоять какими-то не своими, какими-то грубоватыми, какими-то опухшими пальцами.

Я ведь пришел за кем-то определенным, напоследок подумал он. Я ведь пришел за кем-то определенным. Кого-то было необходимо стереть, от кого-то – избавиться; но я не помню, как он выглядит, и что он сделал, и чего ради я на него ополчился. Я помню лишь, как летел камень, и как больно ударил по щеке, и как меня опрокинули на снег, словно игрушку, и как…

Я никому не обещал, что убью только четверых.

Я никому не обещал, что они для меня будут последними.

========== 18. Последнее касание ==========

С того дня, как он впервые надел темно-зеленую полицейскую форму, как он впервые погладил заостренные полумесяцы на воротнике – они всегда его успокаивали. Хуже, чем сигареты, но все-таки – стоит провести пальцем по зазубренному лезвию, как становится понятно: он… жив. Он все еще может с кем-то сражаться. Все еще может кого-то спасти. Он все еще – полицейский, и он вовсе не собирается опускать руки.

Эта комната странно походила на рубку. Будто стоишь у панели, и вот-вот она частично отъедет, выпуская штурвал. И ты вцепишься в него, ты вцепишься – и ни за что, ни за что не выпустишь.

Панель не двигалась. И экран – тяжелый экран в черной пластиковой раме, – испуганно полыхал, отражал тысячи и тысячи фраз, умолял о помощи. По дорогому стеклу – одна за другой, – расползались то глубокие трещины, то вообще выбоины – словно кто-то ударил по нему до предела сжатыми кулаками, словно кто-то не выдержал, кто-то разозлился, кто-то…

В углу поблескивала очень знакомая фраза. В углу поблескивала очень знакомая, но какая-то неуместная на этом экране фраза: «Переход на ручное управление».

Чуть помедлив, он щелкнул по ней ногтем большого пальца. Небрежно, без особой уверенности – щелкнул, и экран тут же успокоился. Замерли буквы, на панель бодро выскочила схема, смутно похожая на сетку вен в теле человека; потом она стала шире, и он понял – не похожая. Это она и есть, сетка вен, только тело не совсем обычное – тело ребенка племени Тэй, как там, на пустошах Вайтер-Лойда, за высоким деревянным частоколом, у разбитого парома, у ворот, у покинутого храма…