Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

– Эста… – повторил худой парень со шрамом, будто пробуя на вкус каждое сочетание звуков этого имени. – Ты – его друг?

Почетный караул смешно переминался у тяжелых деревянных створок. Стукнуло копье, звякнула кольчуга; заскрипели ворота, и хриплый голос мужчины сотряс Фонтанную площадь:

– Что вы тут потеряли?

Талер повел плечами. Даже под воротником плаща это выглядело так обворожительно, что хозяина пустыни бросило в дрожь.

Караульный тоже растаял, виновато усмехнулся:

– А-а-а, господин Твик? Вы к лорду Сколоту? Сожалению, но его нет… и до осени он вряд ли появится.

– Почему? – уточнил парень. Его плечи вернулись в обычное, вовсе не примечательное, положение, но Кит обнаружил, что воин следит за ними, не отрываясь. Будто надеется, что глава Сопротивления мягко повторит превосходное прежнее движение.

Киту стало страшно.

Ясно, что за пару минут я тебя не изучу, Талер. Ясно, что за пару минут я не отыщу в тебе этих резких… поворотов, но само их наличие – разве не показатель? Какими путями ты шел к этому своему уровню, какими путями ты вылез на вершину Сопротивления, какими путями ты выползал из липкого забытья? Там, где шелестели твои шаги – не было больше ничего, сплошная темнота. А в ней – периодически – хохот: не-е-ет, тебе не выбраться, ни за что, никак – не выбраться.

Но ты шел. И ни разу не оглянулся.

Да кто ты, дьявол забери, такой?!

– На кораблях обычно плавают, господин Твик, – хохотнул караульный. – Ну, лорд Сколот и уплыл. И господина Эса прихватил заодно – они ведь не разлей вода, я, признаться, раньше и не видел таких близких отношений между приемышем – и его опекуном.

– Ясно, – протянул парень. – Спасибо, Альта. О том, что я приходил, докладывать не нужно, я потом письмо лорду Сколоту напишу.

– А-а-а, – в тон ему отозвался караульный. И спохватился: – Так вы что, уже уходите? Ну нет, господин Твик, вы так редко являетесь в нашу чертову Сору, что сразу я вас не отпущу! Заходите, выпьем чего-нибудь, у меня в заначке есть немного харалатского коньяка. Не хочется признавать, но по части таких напитков эрды весьма… э-э-э… талантливы. Давайте, не надо колебаться! – Альта посторонился.

Талер покладисто переступил границу особняка. Его знакомый сыто сощурился, будто почуявший добычу кот.

– Погоди! – Кит поймал своего спутника за неожиданно хрупкое запястье. – Погоди… мне еще…

– Все нормально, – шепнул ему Талер. – Пошли. Господина Эса ты, разумеется, не увидишь, но ты ведь и не за этим пришел?

Пальцы юноши безвольно, испуганно разжались.

– Как… ты понял?

Парень жестами намекнул своему знакомому, что всенепременно его догонит, но уже в кухне. Караульный покривился, помялся – но все-таки ушел; вероятно, главе Сопротивления не раз приходилось гулять по особняку в отсутствие лорда Сколота.

– Ты боялся, – вкрадчиво пояснил Талер. – Все то время, что мы сюда шли. И пока описывал, каков твой приятель из себя. И пока заявлял, что он вовсе не такой, каким я его представляю. И… – он осекся, воровато покосился на окна кухни – а спустя миг безмятежно отвел со лба черную непокорную прядь. – В общем, трудно было не понять. Пошли, коньяк у Альты и правда неплохой.

Он протянул хозяину пустыни руку. Теплую, уверенную, вполне человеческую руку.

Кухня казалась непомерно зауженной и тесной для такого скопления котлов, печей, кастрюль и одетых во все белое поварят. Даже сейчас, при учете, что готовить изысканные блюда лорду Сколоту было не нужно, они бегали от булькающего супа к огромной черной сковороде, сноровисто бросали в нее то морковь, то лук. Вонь жареного лука юноша ненавидел, но Альта, по счастью, миновал опасное помещение быстрее, чем его парадная форма, плащ главы Сопротивления и куртка хозяина пустыни успели пропитаться горьковатыми парами насквозь.

В подсобной комнате, огороженной кирпичными стенами, было куда спокойнее. Альта отодвинул старое побитое кресло – и помог Талеру сесть, будто сам худой парень ни за что не совладал бы с этой задачей. Киту пришлось выбирать позицию самому, и он сел у закрытого окна, сплошь усеянного каплями с той, внешней стороны; соприкасаясь, объединяясь, капли грустными водопадами катились вниз.

Караульный вышел – и пропал едва ли не на полчаса. У юноши возникли закономерные подозрения, что он разгадал, кем на самом деле является «господин Твик» – и побежал за городской полицией. Или что Эста заранее предупредил, что в особняк может явиться такой вот невысокий, светловолосый, сероглазый тип с янтарной солнечной каймой по краю радужной оболочки: будто грани океанского камня впиваются в размеренный цвет неба, а небо готово уронить ливень. Грани океанского камня, лучи, заостренные косые шипы, хоровод по размытым осенним тучам.

Дурацкие мысли.

«На кораблях обычно плавают, господин Твик. Ну, лорд Сколот и уплыл. И господина Эса прихватил заодно – они ведь не разлей вода, я, признаться, раньше и не видел таких близких отношений между приемышем – и его опекуном…»

Кит покосился на худого главу Сопротивления. Черт возьми, не кормят его там, что ли? Неужели у хитрых, прекрасно обученных и еще лучше вооруженных людей не хватает денег, чтобы как следует накормить зачинщика всеобщего гнева? Или все, что он съедает, попросту идет ему в рост, и он становится еще выше?..

Примерно одинаковое телосложение.

Примерно одинаковое.

Я гляжу на Эсту, запрокинув голову – так, что вижу его черты в окружении предзакатной небесной синевы. Я гляжу на Эсту, как на величайшее сокровище в мире. Нет – я гляжу на Эсту, как на мир вообще; мой мир, мой собственный, мое все, заключенное в едином теле. Он смеется, он страшно любит смеяться, и шутки у него глупые, часто – притянутые за уши. Он шутит, когда чего-то боится, когда ему неуютно. Жаль, что я сразу этого не понял. Стольких бед получилось бы избежать…

Пускай не мир. Пускай не луна, не звезды и не россыпь живых земель по ткани морской воды. Пускай – пустыня, одинокая вечная пустыня, крики чаек, а за ними – Драконьи Острова. За ними – острова, и больше нет ни единого поганого клочка суши, ни единой блохи, ползающей по твоим лопаткам.

– Лопатки – это место, где твои крылья берут начало, верно?

Звенящий смех, пальцы, крепко сжатые на левом кармане рубашки:

– Нет. Крылья берут начало вот здесь…

Вернулся караульный, триумфально поставил перед гостями две бутылки харалатского коньяка и какой-то дикий салат. С креветками, сообразил Кит, боязливо на него щурясь. Эти люди питаются креветками? Океанскими, забери их дьявол, креветками? С ума сойти…

Так вот, почему ты такой худой, сочувственно подумал он. Вот, почему роста в тебе полно, а веса – ущербно мало. Эти твари тебя все же кормят, но кормят не пойми чем, удивительно, как ты не травишься их подачками…

Талер заметил, что юноша напряженно следит за его трапезой, и едва не уронил вилку с наколотым на нее нежно-розовым кусочком креветочьего мяса.

– Нет-нет, ничего, – торопливо отмахнулся Кит – и принял подсунутую караульным кружку. Хлебнул из нее, желая замять неловкую ситуацию раньше, чем она вырастет и полыхнет – и чуть не полыхнул сам; темная, с каким-то древесным ароматом жидкость выжгла его дыхание. Чтобы зародиться обратно, ему потребовалось никак не меньше пяти минут; до этого момента юноша хрипел, шипел и кашлял, пытаясь набрать в легкие хотя бы крупицу воздуха.

Дальнейшее он помнил так смутно, что восстановить не сумел бы и под самыми жестокими пытками.

Альта хохотал, покачивал кружкой и рассказывал о своей теще, о жене, до сих пор не привыкшей, что ее муж работает на высокородного, и о старшем брате, переехавшем жить на Харалат «во славу технического прогресса». Талер озадачился, что за «технический прогресс» происходит на восточном запертом континенте, и они оба высказали немало предположений, но в конце концов пришли к выводу, что жителей Харалата с потрохами уничтожило бы Движение против иных рас, и приуныли. Кит видел сжатый кулак худого парня; кулак не убедительный, и все же – не шуточный, способный во имя гнева растереть что угодно. И кого угодно…

А-а-а, лениво пояснил себе юноша. Вот оно как. Вот; я тебя раскусил, пополам перегрыз, как собака перегрызает брошенную хозяином палку. Ты – гнев, ты – ярость, ты – раздражение; в тебе клокочут совершенно глухие, равнодушные к чужой мольбе эмоции, и они, как правило, побеждают. Но есть приятные исключения – такие, как девушка по имени Лойд, о которой ты постоянно упоминаешь.

Они пили, пили и пили, пока не достигли такого состояния, что выпитое плавно разрушило все законы реальности.

Альте было уже все равно, чем занимаются его гости – он храпел, прижавшись левой щекой к деревянной поверхности стола. Талер тоже дремал, но дремал так тихо и ненавязчиво, будто не умел шуметь со дня своего рождения. Кит снова задержался на его шраме – нет, на его ране; старая, воспаленная, она все глубже и глубже резала плоть, пересекала челюсть, двигалась к черте подбородка – а худой парень просто не мог оборвать ее старания.

Если бы юноша не был так пьян, он бы ни за что не отправился на поиски двери, из-под которой запахом серы несло сильнее всего. Он бы ни за что не отправился на поиски спальни, расположенной за тем, обнаруженным еще со двора, окном; но коньяк пережег все его мосты и все его пути назад, а оставил – только безумие.

Просторное, похожее на храм, помещение. Обычная, без перин и популярных в Соре балдахинов, кровать в углу. Письменный стол, кресло – и ковер на полу, а больше ни черта, словно Эста боялся как следует заполнить отведенное ему пространство. Словно Эста не верил, что оно – действительно его дом.

И до сих пор не считал его таковым.

На столе россыпью валялись исчерканные пергаменты. Стихи; да, Эста любил их, любил и бормотал, едва оказывался с ними наедине. И по их вине называл себя лжецом, хотя видел то, о чем бормотал, так ясно и четко, будто оно стояло перед ним – картиной.

Эста умел писать. А я – рисовать, но почему-то не догадался, что эту его картину можно – изобразить, перевести из ровной выверенной строфы – в почти живые очертания. Почему-то не догадался. Не хотел догадываться, ведь она сама по себе, безо всякого постороннего участия, была – великолепна…

Кит нежно погладил желтый уголок пергамента, подобрал его, как подбирают на улице бездомных котят. Знакомый почерк, прямые рунические спины – как солдаты, идущие на смерть. Но слова – другие, абсолютно, бесконечно, будто на самом деле юноша и не знал никого по имени Эста.

Его Эста писал о крыльях, об океане, о чайках, о человеке посреди пустыни. Его Эста писал о вечности, где он вовсе не одинок, и человек посреди пустыни – вовсе не одинок, где их еще двое, и они так близко, что стоит лишь едва шевельнуться, чтобы ощутить новое прикосновение.

А этот Эста был уже не его.

«Белый песок сотворяет ряды пустынь.

Тесно в пустынях, повсюду – одни кресты.

Вес бесконечной усталости на плечах,

у витражей золотая горит свеча;

ночь расползается черным по небесам.

Я закрываю слепые свои глаза.

Тысячу лет я провел тут совсем один.

Если проснешься когда-нибудь – разбуди…»

Пергамент мягко, доверительно мягко шелестел. Так, словно, валяясь на этом столе, в этой спальне, не был спрятан только ради Кита.

«Я измотан до крайности, вера моя горит,

но я помню, что ты их придумал и сотворил,

и не знаю, сказать тебе: «Вот они, посмотри!»

или сдаться и тихо шепнуть тебе: «Забери».

Я ложусь на песок, но повсюду – одна вода,

месяц выгнал на небо сияющие стада.

Я убью малышей, если все-таки их отдам,

я себя не прощу, если все-таки их предам.

Я закрою глаза, но окажется – я погиб.

Я – приемный отец для творений твоей руки.

И любому решению верному вопреки

я тебя умоляю: «Пожалуйста, сбереги —

на земле, где песок покрывают ряды костей,

где сияние лун поглощает густая тень,

где ужасная гибель следит за тобой везде,

на земле, где я умер – не трогай моих детей…»

Помедлив, Кит опустил желтый обрывок пергамента обратно. Тот лег на кипу своих собратьев, но перебирать их все было бы слишком жестоко. Непомерно…

Создать мир легко. Сложно – выдержать, научиться его тащить на своих плечах, выносить все его печали. Счастья… в пределах Карадорра так мало. А ведь есть еще Тринна, и Вьена, и Мительнора, и Харалат, и Эсвианский архипелаг, и огненная Эдамастра. И еще десятки пока необитаемых пустошей – но никому заранее не известно, кто придет на их берега через пять, двадцать или сорок лет…

Чувство усталости. Вот, донес до себя Кит, это – усталость. Я пришел за тобой, Эста, пришел за тобой, хотя велел тебе убираться. Но тебя нет, поэтому я тебя заменю; у меня все равно нет никакого запаха, а твой упрямо перебивает все, потому что он – драконий…

Запах серы. А сквозь него проступает иной – запах твоего человеческого тела; такой драгоценный, такой родной, такой… долгожданный…

Кит свернулся в маленький жалкий клубок на чужой холодной простыне.

И все-таки заплакал – неудержимо и так горько, что спазмы едва не разорвали его хрупкое горло изнутри.

– Эста… я так… по тебе соскучился…

Лойд проснулась перед самым рассветом. Еще глубже залегла ночная темнота, еще выше поднялись тени, и кажется – надо спать, пора спать, ведь она лежит под теплым одеялом, в комнате, где обычно спит ее Талер, на его подушке, на его постели. Потому что он разрешает ей занимать его место, если ему приходится уходить.

Она долго не могла понять, что ее разбудило. Следила за огоньками на потолке; в коридоре проклятого Храма горели факелы, и комната, по сути, была покинутой священниками кельей. До сих пор в ее пределах стойко пахло дикими травами, а в нише над письменным столом стоял гранитный бюст богини Элайны. Одетая в легкое белое платье, она улыбалась любому, кто рисковал на нее посмотреть – но Талер, как правило, не смотрел, хотя и выбросить не решался. Все-таки Элайна – высшее существо, и мало ли, что произойдет, если она обидится.

В коридоре проклятого Храма горели факелы.

А справа от Лойд горела свеча, и этот огонек подсказал ей, что ситуация в комнате изменилась.

Ее разбудил звук. Неприятный, протяжный звук – будто скребутся мыши под полом, надеясь, что крепкие зубы и крохотные коготки помогут им вылезти на свободу. Но издавали его не мыши, отнюдь не мыши – нет…

Это тянулась нитка, продетая в ушко иглы, тянулась, оплетая кожу, оплетая края шрама – насквозь промокшая, красная, вдвое сложенная. Чтобы зашить надежно. Чтобы точно зашить…

Талер явно работал по живому, и боль, как ледяная глыба, засела в его голубых глазах. Но лицо не выражало ничего, ровным счетом – ничего, словно его, как и бюст богини Элайны, однажды вырезали из куска гранита.

А шрам – длинная багровая линия от виска – переполз на худую шею, и кровь стекала вниз по какой-то серой от слабости коже, и ладонь, планомерно вонзавшая иглу в тело, ощутимо дрожала.

========== 9. Бескрылый от рождения ==========

Сколот маялся перед высокой деревянной дверью, как ребенок, не уверенный, что его появление к месту – и что родители не рассердятся еще больше, выслушав его глупые извинения. Но уйти, развернуться и уйти казалось вариантом куда страшнее, и он стоял, хотя стражники недоуменно косились на невысокий силуэт справа от факела, не решаясь, впрочем, уточнить, все ли у него в порядке.

Юноша поднял руку и постучал.

– Господин Эс… можно вас на минуточку?.. пожалуйста, мне надо сказать вам кое-что очень личное… очень важное, господин Эс…

Тишина. Стражники смутились и поскорее вышли на лестницу; Сколот испытал некую смутную благодарность, но она тут же улетучилась.

Потому что в комнате, отведенной высокому зеленоглазому человеку, не раздалось ни звука.

И вместе с тем юношу не оставляло острое ощущение, что он там. Сидит по другую сторону двери и чего-то ждет, грустно опустив голову, и светлые волосы падают на его лицо, скрывая все, что на нем отражается.

Сколот переступил с ноги на ногу. До сих пор ему не приходилось ни перед кем извиняться – и он понятия не имел, что это бывает так мучительно.

– Господин Эс… простите за все, что я вам наговорил, умоляю, простите… меня просто… меня так задели те слова, что я… хотел… простите, мне все равно, ваш я или не ваш, и кто я такой, и что за Кит причиняет вам столько зла… мне все равно, только простите…

Скрипнули петли. Он отшатнулся, как демон – от запаха ладана.

И тут же облегченно выдохнул, потому что теплые, чуть шероховатые ладони обхватили его плечи, мягко, ненавязчиво и легко, и чужой вязаный свитер оказался в ногте от веснушчатого носа. А потом – разделились; одна принялась гладить Сколота по волосам, утешая, как ребенка, а вторая осталась на плече.

– Что значит – не мой? – Голос господина Эса был глухим и немного хриплым, как случается, если подолгу молчишь – а потом внезапно решаешь побеседовать. – Ты совсем дурак, что ли? Еще как мой, ведь это я тебя вырастил и я воспитал… я за тебя в ответе.

Сколот искривил губы. Колючий вязкий комок засел у него в горле, намереваясь вырваться – плачем, и чтобы его сдержать, надо было стать героем.

На какую-то жалкую минуту. На какую-то жалкую…

Слезы выступили на ресницах – непрошенные и соленые, как морская вода. Он пытался плакать беззвучно, а выходило – горько и обреченно, как у пятилетнего мальчика, потерявшего игрушку.

Сколот почему-то не задумался, что дети плачут не только по таким дурацким причинам.

– Все хорошо, – неловко сообщил ему господин Эс. – Я не обижаюсь. Я ведь люблю тебя, я люблю и никогда не брошу… разве что тебе самому это зачем-то понадобится… клянусь, маленький, все хорошо. К тому же, – он как-то глупо улыбнулся, – Улмаст по-своему прав. Я действительно перед тобой виноват.

Он посторонился и, продолжая глупо, как-то вымученно улыбаться, указал юноше на распахнутую арку входа.

– Зайдешь? Я все тебе расскажу. Все до последнего… если ты, конечно, не откажешься меня выслушать.

– Все… расскажете? – растерянно отозвался тот. – До последнего?..

– Точно, – согласился господин Эс. – Абсолютно все. Так ты заходишь?

Сколот засомневался, что теперь, после короткой, но такой сокрушительной ссоры – или это была не ссора? – все еще нуждается в информации. Но высокий зеленоглазый парень смотрел на него так странно и так потерянно, будто хранить эту информацию внутри был больше не в состоянии.

Комнаты, отведенные лорду Соры, были не в пример лучше комнат его опекуна. Должно быть, замок построили совсем недавно – и еще не успели как следует обжить; все вокруг выглядело холодным и покинутым, хотя на столе валялась небрежно брошенная дорожная сумка, а на постели – теплое пуховое одеяло.

– Садись, – пригласил господин Эс, грациозно опускаясь в кресло.

Сколот сел.

Огонь плясал за надежной каминной решеткой, голодный и сонный – как и все, что было сейчас в замке. Огонь танцевал, разлетаясь на тысячи образов, рассыпаясь яркими багровыми искрами – и высекая их в уже остывшем угле.

– Начнем с того, – хрипловато бросил высокий зеленоглазый парень, – что я даже не человек.

У Сколота пересохло во рту.

– А… кто?

Господин Эс подался вперед, и в его зеленых радужных оболочках вытянулись, как лезвия, две узкие вертикальные зеницы. На скуле проступил ровный, аккуратный узор чешуек; голову, раньше вполне человеческую, увенчали загнутые назад рога.

– Оборотень, – пояснило то, что сидело перед лордом Сколотом, удобно устроив руки на подлокотниках. Человеческие руки – но с черными заточенными когтями и очередным узором чешуек, нежного песочного цвета. Цвета выгоревшего на солнце песка. – Наполовину дракон… от рождения.

– А-а… – беспомощно протянул юноша. – Вы… то есть…

Господин Эс не обратил на его тщетные потуги внимания.

– Драконы, – уверенным тоном преподавателя заявил он, – взрослеют куда медленнее людей. Но полностью осознают себя еще до появления на свет. По сути, новорожденный драконыш – это уже личность вроде человека, пережившего свой пятнадцатый день рождения. Ты пока понимаешь?

Рога втянулись обратно, чешуя пропала, когти рассыпались мелким пыльным крошевом. Господин Эс опять стал всего-навсего господином Эсом, и Сколот кивнул, не смея ни отвернуться, ни нормально заговорить.

– Драконы, породившие на свет меня… были, в свою очередь, созданы руками ребенка. – Высокий зеленоглазый парень снова как-то вымученно улыбнулся. – Они, если быть совсем уж бесцеремонным, вовсе не были драконами. Такие, как я… приходят из глубины Безмирья. Приходят сами, а они… прикованные к острову, помешанные на крови, не признавали ни единой моей попытки доказать, что все, происходящее там – не правильно. Что все, происходящее там – ошибка…

Он поежился.

– Если без деталей… то меня выгнали. Как опасного изгоя, который вносит хаос в умы более верных своему роду крылатых созданий. Меня выгнали, – он крепко сжал кулаки, – во время весенних штормов, памятуя, какие молнии бьются над морем, какие ветра носятся над берегами острова… и… если честно, большую часть своих скитаний я благополучно забыл. Главное – очнулся я на берегу пустыни, в компании человеческого ребенка. Подростка лет шестнадцати, и он был, – господин Эс так нежно поглядел на Сколота, что юноша предпочел отвести мутноватый серый взгляд, – невероятно похож на тебя…

Маленького драконыша выбросило на берег весной, в компании сотен полудохлых медуз; только, в отличие от них, он еще дышал, и тяжело вздымались покрытые чешуей бока.

Кит подумал, что еще спит, и на всякий случай похлопал себя ладонями по щекам.

Драконыш не исчез.

Чужие беспощадные клыки – или когти, какая, по сути, разница, – выломали, с мясом вырвали его гребень, и в ореоле мелкого костяного крошева проглядывали позвонки и пластины ребер. Дырявые крылья судорожно поднимались и опускались, не способные прийти в норму; должно быть, раненое существо до последнего летело, билось в ясных голубых небесах, пока, наконец, не рухнуло в море. А море, милосердное и заботливое, тихое, не забывшее, что рядом уснул его хозяин и господин, осторожно вынесло драконыша к полосе белого песка, и теперь он метался уже на нем, ослабевший, но все еще готовый сопротивляться.

Сначала Кит хотел его бросить. Какая, опять же, разница, дракона или, допустим, змею выбросило на берег; но потом под хрупкими еще веками проступила яркая зелень глаз, и юноша застыл, напряженно к ней приглядываясь. Глупость, конечно, и во сне ему чудилось не крылатое создание, а мальчишка – пускай и немного старше на вид. Глупость, конечно, и все-таки эта зелень…

Труднее всего было дотащить драконыша до костра. Легче – развести огонь, прогуляться до источника, набрать воды, вернуться – и повесить ее над красными языками пламени. Костер шипел, крылатое создание – билось, отчаянно, горько, страшно билось, пытаясь то ли вызвать у тела обратную реакцию – мол, сопротивляйся, давай же, сопротивляйся! – то ли как можно скорее умереть.

Кит наблюдал за ним, как рыбак наблюдает за своей удочкой. Вот сейчас дрогнет аккуратно окрашенный поплавок, пойдут по волнам круги; вот сейчас, еще какая-то жалкая секунда. Что мне до нее – мне, тому, кто шел до этой чертовой лодки целых восемьсот лет? Тому, кто обнаружил, что она не спасает?..

Дрогни, умолял он. Не ломайся – дрогни, и я узнаю, я тебя узнаю, тебя – из тысяч, из миллионов, из миллиардов…

– В конце концов, быть Создателем – значит, быть несчастным.

– Почему ты мне сразу об этом не рассказал?

Драконыш выгнулся, заскреб уцелевшими лапами по белому сухому песку. Из дыры на месте гребня хлынула кровь, он захрипел, надеясь, что в легкие попадет хотя бы малая доля воздуха – и болезненно, с надрывом, переменился. Рассыпалась, как пепел, неокрепшая детская чешуя; пропали израненные крылья, вместо оторванной лапы возникла перебитая человеческая рука. Пальцы немедленно сжались на все том же белом песке, светлые волосы рассыпались по лицу; зелень, просил Кит. Искристая зелень под веками. Под этими покрасневшими, под этими воспаленными, измотанными, изможденными веками. Искристая зелень. Пожалуйста…

Пожалуйста, пусть это будешь ты.

Задрожали белесые, перепачканные кровью ресницы. Непроглядная темнота уставилась на хозяина пустыни – только непроглядная темнота, а вокруг нее… вокруг нее, с замиранием сердца прошептал себе Кит, тонкая, беспомощная, бестолковая радужная оболочка. Ясного зеленого цвета…

– Я так долго… искал тебя, Кит, – пришептал драконыш. – Я выживу, и ты больше никогда… ты… никогда больше…

Радужка погасла. Испачканные кровью ресницы мягко, безвольно, осторожно сошлись; Кит просиял, будто ему, ребенку, подарили вкусный пряник с повидлом.

Драконыш был неказистый – видно, что маленький. Видно, что летать еще не привык, и дорога над морем, над бушующим весенним морем вынудила его потратить все крупицы припасенных ранее сил. Потратить себя – полностью, не жалея.

Ты все правильно сделал, убеждал себя Кит. Все правильно. Тут все равно не найти другого клочка суши; тут одна пустыня, четыре драконьих острова – и обрыв. Такой же черный, как твои расширенные зрачки. А за обрывом – нет ни холода, ни тепла, ни тем более моря; я слаб. Я гораздо слабее тебя, я не способен сотворить еще хотя бы пару сантиметров…

Слово было странным и больно ударило по слуху. Сантиметры… что-то весьма понятное, весьма четкое… а, точно – крохотное такое расстояние. Вест однажды его упоминал… или не однажды, но Кит, уставший после дороги, выведенный из себя, не обратил внимания. И все-таки потом – вспомнил…

Горячая вода не умеет исцелять такие рваные раны, мрачно подумал Кит, любуясь молочно-розовыми шипами чужих позвонков. И мой песок не умеет исцелять – потому что он закончился, мой чертов песок, мой вечный, неизменный песок. Вон, сыплется между средним и безымянным – а толку, если не подчиняется?

Потянулись длинные, бесконечно длинные часы.

Зеленоглазый человек лежал на краю пустыни.

Горел костер.

И звезды… горели, но какие-то сплошь искусственные. Будто шарики, долетевшие до небес, в облаках научились рассеянно, смутно сиять – но они ведь не живые, эти шарики. А звезды обязаны быть живыми, обязаны рождаться и умирать.

Разве может умереть шарик? И родиться – разве он может?..

Какой замечательный, какой подробный, какой настоящий мир умеют создавать более храбрые, упрямые и веселые люди. Какой настоящий: россыпь кораблей, космические порты, громадины орбитальных станций, и всем управляют – люди, личности, рассчитанные сами на себя. Люди, которые, как и нужно, развиваются и растут.

А мои драконы не вырастут. В душе – нет, не вырастут; они кровожадны, жестоки и бесполезны, как игрушки. Возьми в ладони – и раздави.

Какой из меня Создатель, обвинил себя Кит. Какой, Дьявол забери, Создатель – из меня?! Что я, в сущности, сочинил – четыре объятых огнем острова, четыре острова, где все решает жажда крови, а если ее нет – ты изгой, ты предатель, ты – позор драконьего рода. Не такими, совсем не такими должны быть истинные драконы. Истинные драконы живут в Безмирье; они прекрасны, невероятно прекрасны. Они приходят в такие вот настоящие, такие вот волшебные миры, как у Веста. А я… по сути, не создал ничего хорошего.

– Это неправда, – тихо возразил мелодичный, чуть хрипловатый голос. – Потому что еще ты создал… меня.

Они смотрели друг на друга так долго, что случайный зевака заскучал бы, ушел и как раз поднимался бы на крыльцо своего дома, когда юноша грустно улыбнулся и отвел серые, с янтарной солнечной каймой по ободку глаза.

– Я боялся, что тебя на самом деле не существует, – мягко возразил он. – Я ведь не ошибаюсь? Это действительно ты?

Он встал, но это не помогло – зеленоглазый человек был выше как минимум на две головы.

Это драконыш из него маленький, виновато осознал Кит. А человек – нет. Пятидесятый день рождения дракона – и двадцатый человеческий.

…Какой же ты взрослый.

– И на этот раз, – Кит вымученно изогнул тонкие обветренные губы, – ты мне даже не снишься?

Дракон виновато коснулся перебитой левой руки.

– Нет. Кажется, я вполне реален. – Он выдавил какую-то странную кривую усмешку. – И, кажется, я тоже не ошибаюсь… если ты – Кит, если ты – Создатель этого мира.

Повисла тишина. Хозяин пустыни передернул острыми худыми плечами:

– Создатель… но не мира, а какого-то осколка, обрывка. Четыре острова, кусок Великого Океана – и мое Извечное Море. На них у меня песок… закончился.

Зеленоглазый человек, наоборот, пошатнулся и медленно сел. Вид у него был такой, будто еще немного – и он просто не выдержит, просто умрет, как умирают в лесу дикие животные.

В лесу. Где-то за пределами пустыни, где-то за пределами вязкой темноты есть опасные лесные тропы, раскидистые древесные кроны, звери… а тут – сплошная белизна и бирюзовые безумные волны.

И весенние штормы. И молнии, и свирепое почерневшее небо, и ливень, и наклонные береговые скалы. Об них ты, наверное, и разбился, они тебя и покалечили – мои проклятые скалы…

Я помню, как мы увиделись во сне впервые. Там ты все еще был ребенком, до последнего был, до нынешнего дня. А теперь ты – молод, как бывает молодо мое племя. Хотя и с поправкой на длинный драконий век…

– Эстамаль, – все так же тихо представился раненый.

Кита передернуло:

– Ты это… зачем?

Равнодушие. Спокойствие; но ты ведь понятия не имеешь, кто я такой. Как ты смеешь мне доверять, когда я сам себе не…

– Я хочу, – раненый отвернулся, – чтобы ты знал мое имя. Чтобы на островах и в этой пустыне… только ты.

Помедлив, Кит опустился на песок рядом.

От него пахло серой. Не настойчиво, но пахло; запах серы забавно перемешивался с запахом соли, металла и дыма. Светлые волосы подсохли и топорщились над ушами, а тело было – худое, сплошь обтянутые кожей кости. Ключицы, ребра, да что там – и фаланги пальцев просматривались так четко, будто зеленоглазому человеку приходилось жить в условиях полного отсутствия пищи. Хотя Кит помнил – первым, что он создал после драконов, были мелкие беспомощные животные. Тупые, лишенные рассудка – а потому не убегающие от подобных Эстамалю тварей.

Подобных Эстамалю. Верно, потому что сам Эстамаль – абсолютно им противоположен.

– Безмирье, – негромко обратился к нему Кит. – Ты ведь пришел оттуда?

Он чуть наклонился, обхватил руками свои колени:

– Да.

– Но почему? Я ведь упоминал, при тебе упоминал, насколько этот мир… ущербен. Чего ради, ты ведь мог выбрать самый лучший, ты ведь мог выбрать… совершенно любой…

Говорить было неудобно. Во сне мы обменивались мыслями, как будто бросали друг другу мячик. И твои были такими теплыми, такими нежными, такими… Господи, ты ведь и правда мог сделать выбор, превосходный выбор, ты мог родиться там, где все любили бы тебя одного, превозносили бы тебя одного, молились тебе…