Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

– Я усну, – негромко сообщил он. – И проснусь, только если меня разбудят. Я буду спать, и будут спать мои саламандры. И Река унесет мое тело прочь, куда-нибудь подальше от Карадорра. Здесь меня… больше ничто не удерживает. Мои родители погибли, а их дети…

Он помедлил.

– Ты перспективный, – признал спустя минуту. – Но обреченный.

И за ним закрылась черная скрипучая дверь.

– Идешь, Лойд?

Вот она – его протянутая ладонь. Вот она – его живая ладонь; она тянется к нему, как если бы он был ее последней опорой, последней надеждой, и…

Касание. Пальцы очень теплые, на указательном все еще выступает контур глубокой ссадины. Она почти зажила, но шрам, наверное, останется до конца жизни.

Еще один шрам на его измученном теле.

– А куда? – глупо спрашивает она. И тут же замолкает, потому что какая разница – куда, какая разница – для чего, главное – с ним. Нога в ногу.

Титановые протезы появятся через год. А пока что их нет, и подошвы грязных ботинок оставляют размытые следы на асфальте.

– Мороженого поедим. – Талер улыбается, и улыбка у него широкая, шире, чем обычно. Вероятно, потому, что второй ладонью он закрыл изломанную багровую полосу от виска по скуле вниз, а еще потому, что целых два дня «Asphodelus-у» не надо лететь на BTG-200.

Ну и, конечно, потому, что сероглазая девочка по имени Лойд шагает по длинному тротуару, и капли дождя поблескивают на белых распущенных волосах. Это хороший, теплый дождь, на маленькой планете сплошные тропики, и вода в морях едва ли не обжигает, а рыба взлетает над белой соленой пеной, словно бы желая выпрыгнуть из жара голубой воды. Словно бы надеясь, что сковородки у рыбаков не такие горячие.

Город – местные жители гордо называют восемь улочек и сорок два дома городом, – обрывается белым полем. Белое поле вкрадчиво шелестит, его песчинки порой срываются и катятся вдаль, подстегнутые ветром. Белое поле постепенно уходит в голубизну морей, и волны жадно катятся по его границе – будто мечтают ее сломать, утащить песок внутрь, насладиться его солоноватым привкусом.

Он белый даже под ливнем. Белее снега. Белее коротких волос напарницы капитана Хвета.

Там, за низкими грозовыми тучами, тяжело ворочается местное ленивое солнце. И перевалочная станция, не способная принять больше двух кораблей одновременно. За «Asphodelus-ом» летело неуклюжее торговое суденышко, и его пилот возмущенно материл сначала диспетчера, а потом – полицейских. Ему требовалось топливо, его капитан собирался вывезти на планету половину груза, – и тем самым «облегчить судьбу» жителей, изолированных от общества.

А они смеялись, разгуливая по широким переулкам. Смеялись, подставляя радостные лица дождю, и среди них, разумеется, не было симбионтов, не было киборгов, и роботов тоже не было. И высоких технологий – зачем они, да ну их, по сути, к черту. Современный космос дает любому человеку шанс купить что угодно, продать что угодно, в том числе и свою собственную душу. А вдали от него, скрытые за перевалочной станцией, плюнувшие на постройку дополнительных посадочных мест, жители морского берега счастливы.

Две порции шоколадного пломбира. Невысокий забор, как раз такой, чтобы на него облокотиться и рассеянно любоваться морем. Пластиковый стаканчик, а в нем – шипучая кола; подумаешь, вредная, зато – вкусная, и запивать мороженое колой весело, и весело видеть, как посматривают на пару опытных полицейских случайные прохожие. Будто не верят, что у Талера и его напарницы есть право на удовольствие.

Ладони заняты. Ладони с интересом ощупывают, опять же, пластиковую мисочку, а по мисочке вьются выжженные цветы подсолнуха. Кому-то было не лень обрабатывать посуду, которой воспользуются лишь один раз, а потом выбросят, не жалея.

Море накатывалось на песчаный берег. Чайки сидели под навесом в чужой беседке. Шумели капли дождя, падая на асфальт, на крыши и на дорожные знаки. Говорят, через пару лет бизнесмен, выбравший эту планету из десятков иных, переедет сюда с Венеры, и его будущий особняк уже высится в какой-то бухте, и его постройкой занимаются, опять же, не роботы и не киборги, а люди. Неторопливо занимаются, едва ли не со вкусом – и первый этаж готов, и любопытные горожане успели сунуть свои носы в его ласковый полумрак. Бизнесмен богат, безусловно – богат, он прикидывает, где нанять повара и домработницу, ему не хочется убирать и готовить своими собственными руками. Ему хочется всего-то жить подальше от родины, подальше от надоедливых торгашей, подальше от политики и власти.

Ему хочется всего-то быть одиноким. И чтобы до него больше не докапывались так называемые «друзья», и чтобы к нему больше не приходили за помощью так называемые «родственники», и чтобы деньги, накопленные с таким трудом, дали ему… дали и ему тоже определенный шанс – оказаться, наконец, в покое, в тишине, и чтобы эту тишину тревожила только песня прибоя, и в горячих волнах прыгала, выпрямляя чешуйки, рыба, и чайки летали над белым песчаным пляжем, и рядом, конечно, был вот такой спокойный, безучастный к имперским новостям, город. И станция на два корабля, и ограниченная линия связи …

Мороженое закончилось. Настроение наблюдать за морем – нет.

В кармане у Талера лежала, изредка забавно пощелкивая, пачка сигарет. Он не трогал ее уже почти, – девушка посмотрела на часы, – сутки, потому что запах моря, соленый, ненавязчивый запах нравился ему больше дыма.

– Пойдем, – тихо предложил он. И выпрямился, и тут же наклонился, и принялся, к удивлению девушки, снимать левый ботинок. И носок, и правый ботинок тоже, и закатывать зеленые форменные штаны.

Сообразив, к чему все это идет, она рассмеялась и в точности повторила его действия.

Да… в тот день она еще носила штаны. Длинные, аккуратно выглаженные, такие, чтобы ни у кого не возникало сомнений – она гордится, что работает в полиции, что работает на одном корабле с капитаном Талером Хветом, что ей позволено обращаться к нему на «ты». Что есть еще Адлет, и Джек, уставший после долгого перелета, и совершенно глухой Эдэйн, без клипсы не способный услышать ни единого звука…

Человеческую плоть вода не обжигала. Так, приятно щекотала ступни; волны катились и катились, выносили на песок раковины погибших моллюсков, и к упомянутым белому и голубому примешивались бежевый и нежно-розовый цвета.

Низкие дождевые тучи. Падают, бесконечно падают капли.

Талер стоит по колено в морской воде. Подняв лицо навстречу темному небу, и кажется таким расслабленным, таким доверчивым, что…

…она проснулась, хватая ртом воздух. Как рыба, внезапно покинувшая волны – по прихоти шторма или рыбака, довольного, что вечером ему удастся приготовить наваристую уху…

Талера не было. Была его опустевшая квартира, были фотографии на стене, было окно, а за окном – столица EL-960. И высотки, пламенеющие длинными, лимонно-желтыми диодами, и тучи – гораздо более страшные, чем на той планете, выкупленной уставшим от своих сородичей бизнесменом. И эти тучи роняли не теплый дождь, а снег, и заносило площади, скверы, заносило парки и трассы, и никто не летал по общему фарватеру, потому что катера сносило к югу, и двигатели истошно вопили о перегреве или, наоборот, избыточном охлаждении…

Здесь была жестокая зима. И буря бушевала четвертый день, и дикторы на каналах новостей умоляли не выходить из дома до того, как она закончится или хотя бы немного отойдет…

Лойд медленно, осторожно села.

Талер задумчиво смотрел на нее со старой глянцевой фотографии. Молодой, почти незнакомый Талер – ему пятнадцать, он едва поступил в полицейскую Академию, и взгляд у него еще не такой тяжелый, как потом будет… у капитана «Asphodelus-а».

У нее задрожали губы.

Не плакать. Не плакать, это плохо, некрасиво, недостойно его напарницы. Она должна – обязательно должна – быть сильной. В память о Талере, потому что он – всегда – был.

Цепочка треснула сама собой. Цепочка треснула; нет, упрямо возразил кто-то, бывали такие дни – и Талер опускал руки. Бывали такие дни – ты сидела на самом краешке неудобной койки, ты еще не умела пользоваться протезами, а он боялся – отчаянно боялся – что ты и не научишься.

Бывали такие дни – в лесу, у груды обломков, у груды осколков, у пастей волкоподобных роботов. Бывали такие дни, и он боялся, он рылся в походной аптечке, зная, что тебе не помогут ни чертовы таблетки, ни чертовы анальгетики – ведь болью обжигает не обрубки твоих ног, а лодыжки и колени, потерянные лодыжки и колени…

Они валяются на траве, как деталь от сломанной куклы. Искореженная, бесполезная деталь.

Кто-то другой, будь он капитаном «Asphodelus-а», небрежно посадил бы девушку в инвалидное кресло – и бросил. И она сидела бы у двери, в каком-нибудь полупустом домике, а Совет Генералов качал бы седыми головами и бормотал – нет, мы не можем вас принять, вы ранены, вы будете бесполезны в бою, вы будете слишком заметны и уязвимы… Кто-то другой, будь он капитаном, не испытывал бы никакой вины. Травма при исполнении, с кем не бывает, да и Совет заплатил бы девушке немалую компенсацию – хватило бы, чтобы выжить, пускай и впроголодь.

Но ее капитаном был Талер.

И Талер пошел на все, лишь бы снова поставить ее на ноги.

…по такой паршивой погоде – чем еще заняться, кроме как – спать? Особенно при учете того, что ей снится общее красивое прошлое. Особенно при учете того, что память бережно сохранила все, вплоть до запаха одеколона, сигарет и мороженого, шоколадного мороженого, съеденного у побережья…

Он спит, сказала себе Лойд. Он спит, как и я. Он вовсе не умер. Он жив, и когда я проснусь, я дотронусь кончиками пальцев до его спины, я услышу его дыхание, он будет рядом со мной…

Она просыпалась, но рядом никого не было.

…он сидел на бортике иллюминатора. И следил за щупальцами туманности – раскидистыми, голодными щупальцами, такими бледными и тонкими, будто любое колебание разнесет их в клочья. Он следил, и красноватая сеть газа и пыли отражалась в голубизне его глаз, так похожей на голубизну того моря, или неба – чистого, нормального неба. И красноватая сеть вполне естественно с ней переплеталась, как если бы на самом деле они были двумя частицами единого целого – двумя разделенными частицами, забывшими, как выглядела их общая связь.

– Доброе утро, Лойд, – рассеянно произнес мужчина.

– Угу, – сонно согласилась девушка.

Он покосился на рыжую макушку пилота. Джек вел «Asphodelus» почти азартно, поблизости вращалось, показывая миру изъеденные кратерами бока, узкое кольцо астероидов.

Эдэйн, чья работа была уже сделана, а новой пока не предвиделось, мудро валялся на диване и разгадывал трехмерный кроссворд. Судя по заполненным полям и сосредоточенному прищуру, получалось у него прекрасно.

– Три часа до посадки, – сообщил Джек тоном человека, попавшего на необитаемый остров, куда через сто восемьдесят минут намеревались явиться корабли спасателей. – Три часа, и я куплю себе чипсов.

– У тебя странная система ценностей, – отозвался Эдэйн. – Зачем тебе чипсы, если можно купить, например, банку шоколадной пасты?

– Это у тебя она странная, – обиделся Джек. – А я люблю всякие вредные соленые гадости. Правильно, капитан? Хотите, я с вами поделюсь?

Талер усмехнулся:

– Нет. Мне главное – сигарет купить, а без чипсов… без чипсов я живу, как жил. Не такие уж они вкусные, чтобы я тратил на них половину своей зарплаты.

– Как будто ваши сигареты вкусные, – проворчал пилот. – Они же воняют.

– Рассказать тебе, что еще умеет вонять? – участливо осведомился Талер.

Эдэйн сдержанно хохотнул. Настолько сдержанно, что никто не понял – его смех адресован товарищам – или трехмерному кроссворду.

– Этот еще, – вздохнул Джек. И тут же воодушевился: – Эд, а ты что будешь покупать? Новую клипсу? Или просто систему обновишь?

– Сказал же – банку шоколадной пасты. А лучше две. – Штурман помедлил, вписал какое-то слово и добавил: – А лучше три.

Талер сидел на бортике иллюминатора.

Туманность исчезла, и за его спиной теперь была темнота, лишь едва разбавленная маячками внешних приборов. Если их активировать, то в динамиках примется шипеть, стонать и плеваться космос, разбитый на тысячи и тысячи секторов, прорезанный ниточками трасс и такой равнодушный ко всему, что вращается в его теле…

Планетарная полиция ненавидит космическую. Потому что ограничена, в то время как «Asphodelus» может болтаться по невесомости годами, не выходя на связь. Может раз и навсегда утонуть во мраке, выбрать необитаемый астероид, сменить название, код, искина – и жить, плюнув на чертовы приказы, плюнув на все, постепенно расходуя запас пищи. Если правильно ею запастись, то почему бы и нет, какая разница, будут ли на астероиде магазины, театры и площади, какая разница, будут ли на нем дороги, леса и небо, если по сути небо – это брюхо все того же космоса?

Лойд осеклась. И виновато повела плечами – что ж, мысль, конечно, хорошая, но так нельзя, пока ты называешь себя честным человеком…

Или не себя.

Талер сидел на бортике иллюминатора.

Она во многом похожа на него. Она во многом похожа, ведь он ее воспитывал, он ее вырастил, он передал ей все то, что было ему известно. Он показал ей мир таким, каким видел его сам, а если что-то утаивал, то недолго, выжидая момента, когда она, Лойд, будет готова услышать… и готова понять.

Он показал ей себя. И других людей, чтобы до нее дошло: среди них не бывает одинаковых. Он показал ей, что на один и тот же поступок можно смотреть под разными углами, и если он кажется плохим, если кажется несерьезным, или жестоким, или нелогичным – надо просто его перевернуть. И не верить на слово очевидцу – очевидец размышляет не так, у него на шее своя, своими привычками забитая, голова.

И, разумеется, он был прав.

Он умер.

И нигде не было человека, способного его повторить.

Были такие, кто покупал те же сигареты. Были такие, кто работал в полиции, кто носил звание капитана корабля. Были такие, кто невозмутимо улыбался, кто упрямо сохранял спокойствие, кто срывался – единожды в десять лет, и потом жалел об этом следующие десять. Были такие, кто вполне уверенно подменял своего пилота за штурвалом, были такие, кто любил запивать мороженое колой. Были такие, кто подбирал детей, чьи родители погибли… и отдавал в какие-нибудь приюты, не сомневаясь, что там о них позаботятся гораздо лучше.

Но не было человека, смотревшего на соленую морскую пену с такой же болью, с такой же тоской, как смотрел капитан Хвет. Не было человека, подписавшего документы и подтвердившего, что да, он сам вырастит одичавшего, обозленного ребенка, чьи зубы – страшное – без шуток! – оружие. Не было человека с такими же голубыми глазами, и с такой же раной от виска по скуле вниз, и с такой же кривой улыбкой. Не было никого, кто походил бы на Талера от начала и до конца.

Не было никого, кто сумел бы его заменить.

…она сидела в углу испачканной рубки. Повсюду темнела то болотная грязь, то пятна крови – фанатики дрались отчаянно, фанатики не боялись умереть, фанатики верили, что обязаны отобрать «чистого» ребенка у высокого худого полицейского, пренебрегшего их традициями. Фанатики ворвались на «Asphodelus» и тянули, тянули, тянули к ней свои тощие, свои безжалостные руки, и она видела только общий безумный оскал, ощущала – словно бы кожей – общее безумное внимание. Она, обреченная быть заколотой, забитой, как животное – ради мяса, была для них всем. Была причиной погибнуть – и причиной жить, причиной напасть на Талера Хвета, закрывшего девочку собой и бросившего «Не позволю»…

Она ежилась, ей было неудобно, ей не нравилась ни койка, ни подушка, ни плед, ни светодиодная панель на стене. Она не умела ее настраивать, она представить не могла, как это – управлять кораблем, она думала, что попала в нутро какого-то зверя, и обшивка – изнанка его плоти.

Она вышла и побрела – куда-то, понятия не имея, где выход.

Он стоял, тяжело опираясь на закрытый шлюз.

– Это дверь? – спросила она. – Тут… выходят?

Он кивнул. Невозмутимо – и молча.

– Выпусти, – потребовала она. – Выпусти… домой.

Он качнул головой. Скривился и потрогал бинты, покрасневшие над левым ухом. Сильно ударили, под мокрыми черными волосами наверняка останется…

– Выпусти, – повторила она. – Выпусти. Мне надо…

Он покачнулся. Опустился на корточки, потянулся к ней – совсем не так, совсем иначе, совсем – по-особенному. И было в нем что-то… такое, что вынудило ее шагнуть, что вынудило – слегка податься навстречу, уткнуться носом в зеленый воротник и два ледяных полумесяца.

Они тут же потеплели от ее дыхания.

Две ладони сомкнулись чуть ниже ее лопаток, две ладони замерли, две холодные ладони. Он обнимал ее, как обнимал бы ее отец, как обнимал бы – самого дорогого человека во Вселенной. И был очень близко, так, что запах его одеколона – и свежей листвы, и дождя, и крови, пропитавшей одежду маленькой девочки – смешались, образуя нечто сумасшедшее.

– Тебя убьют, – невероятно тихо произнес он. – Ты это знаешь?

Она всхлипнула:

– Да.

– И хочешь вернуться?

Ей было невыносимо. Ей было – абсолютно невыносимо; слезы потекли – словно сами собой, потому что раньше она не давала себе шанса плакать, не давала себе шанса позориться. Она считала, слезы – позор, постыдная слабость, новая причина, по которой она – животное, рожденное, чтобы умереть над белыми желобками в алтаре…

– Я могу помочь, – произнес мужчина. – Я могу помочь. Я могу забрать тебя отсюда. Увезти далеко-далеко, дальше, чем находятся привычные тебе звезды. И там ты выживешь, там ты обязательно выживешь, и не будет никакого алтаря, никаких ножей, и хижин в лесу – не будет, понимаешь?

– А ты, – выдохнула она, – ты – будешь?..

Солнце выползало из-под линии горизонта. Обжигало высотки своим белым огнем, и при мысли об огне девушку передернуло.

Буря уступила город ему – на пару часов, а потом налетела снова, завыла за окнами, безутешно и горько, словно тоже кого-то потеряла. Снег, неспешно покидая тучи, складывался в узоры. И вился по стеклу мороз, и вился, и создавал картины из колючих иголок инея, и был доволен, поскольку жители EL-960, давно переставшие за ним наблюдать, спали – но девушка с двумя полумесяцами на воротнике следила неотрывно.

Мертвый капитан Хвет сжимал в кулаке пригоршню серого пепла. Эксперты ее отобрали, пытаясь определить – не была ли она чем-то важным, а потом разочарованно отмахнулись – а, всего лишь какая-то личная фотография, причем восстановить ее исходник уже не выйдет…

Полумесяцы на воротнике Лойд были красноватыми. С копотью на зазубренных лезвиях.

Умеют ли плакать – животные? Умеют ли они – помнить, вплоть до каждой мелочи, до каждой любимой черты? Умеют ли они – воображать, что все – ошибка, что все – деталь какой-то глупой игры, и вот сейчас Талер невозмутимо заглянет в полутемный зал, криво улыбнется и уточнит: «тебе не скучно одной?»

Скучно ей не было. У нее на коленях лежал старый полицейский планшет, выданный капитаном Хветом около семи лет назад. А на планшете был пятизначный код, марка изготовителя и наклейка, сделанная в салоне на заказ. Наклейка с надписью «Come home».

У нее было мало фотографий. У нее, в отличие от неугомонного Джека и тихого, но настойчивого Эдэйна – преступно мало. Так, будто она не дорожила временем, проведенным на «Asphodelus-е» – но, по сути, просто любила видеть его по-настоящему, а не сквозь рамки белого объектива.

Горячая вода. Кошмарно – горячая; не останется ли ожога на ее теле, не останется ли – ожога? Талер не любил, когда она приходила из порта с какой-нибудь случайной царапиной, будь это признак ненависти бродячего кота или признак падения бутылки лимонада с верхней полки стеллажа в супермаркете. И не то, чтобы она была неуклюжей – но не волновалась о таких пустяках, а Талер в подобных ситуациях беспокоился о ней куда больше, чем о себе, даже если носил на ребрах или руках тугие фиксаторы, и говорил, что сломанные кости не болят, не умеют, разучились болеть, пока над ними проступали зловещие темные синяки.

Работа полицейского, как правило, опасна. Проще – и, наверное, веселее – быть шерифом на тихой планете вроде той, где шумело море, падали с неба капли, а местные жители продавали колу с мороженым – и не верили, что Лойд и ее Талеру такое можно. Проще – и, наверное, веселее – не копаться в сети интриг, не выискивать убийцу, не целиться в лоб кому-то, кто предал империю, кто сорил деньгами направо и налево, отбирая жизнь у менее богатых людей. Проще – и, наверное, веселее – не носиться по космосу, не озадачивать Эдэйна трассой в астероидное кольцо, не использовать бортовые пушки… не убивать. Потому что кровь – она сохнет, она становится чуть шероховатой красной корочкой, воняет железом – и цепляется, и ложится горой на плечи убившего, и ухмыляется его совести, и бормочет: ты оборвал чью-то жизнь. Ты оборвал, а этот человек, погибший по твоему желанию, или по вине, или по твоей прихоти – он был бы счастлив, был бы свободен еще пару десятков лет, и кто знает – может, он исправился бы сам, до него бы и так дошло, какой он ублюдок…

Но ты – полицейский. Бери пистолет, не бойся – бери, за тобой – закон, и слово императора, и в новостях ты будешь героем, защитником родины, бесстрашным и верным своему делу…

Ей не нравилось подолгу валяться в ванной, потому что надо было снимать протезы. Протезы, подаренные капитаном Хветом, протезы, как еще одно ценное воспоминание. Он учил ее ходить, придерживая за локти – учил ее ходить заново, а стоило ей хоть чем-нибудь выдать свою боль, как он подхватывал ее на руки и садился на диван, или скамейку, или на траву. И она слышала, как бешено колотится его сердце, она слышала, как его сердце, уставшее от переживаний, то сбивается, то снова начинает попадать в свой особенный, свой привычный, заученный до жалкой доли секунды ритм.

Она слышала.

И предположить не могла, что такое сердце когда-нибудь остановится.

Мокрыми пальцами было тяжело соотнести потрепанные шестеренки на бедрах. По-хорошему ей бы не следовало носить протезы дольше двух лет, по-хорошему – ей бы следовало их менять. И ей, наверное, вполне хватило бы денег – своих и оставленных капитаном «Asphodelus-а», – но именно эти протезы однажды выбирал он, именно эти протезы вернули ей и ходьбу, и прыжки, и бег, именно эти протезы вернули ей шанс идти рядом с Талером – идти, а не катиться в инвалидной коляске, не терпеть, что он ухаживает за ней, плюнув на себя, на команду и на свой корабль. Именно эти, и она не отдала бы их ни за что.

Мокрые волосы так уютно сушить полотенцем, сидя в тепле и зная, что за окнами бушует метель. Мокрые волосы так уютно прятать под одеялом, или пледом, или под капюшоном кофты, но…

Она поежилась.

Были вещи куда страшнее холода. Куда страшнее метели.

Были вещи…

Сектор Maltra-8 кишел кораблями, с виду целыми – но погибшими, лишенными команды, изъеденными космосом, как червем. Здесь кипела война, очень давно – кипела, и продавленные стекла иллюминаторов казались клыками голодного чудовища, забывшего, что на свете есть еще люди, есть живые, подвижные, беспощадные люди…

«Asphodelus» тащился так медленно, будто прикидывал – не остаться ли. На карте тревожно полыхали красные точки – опасные зоны, где обшивка, двигатели, приборы или те же сверхпрочные земные стекла могли повредиться, неуклюже зацепив краешек борта какого-нибудь «Mastiff-а».

Талер стоял у синеватого, подернутого битыми пикселями экрана. И наблюдал, как мертвые корабли постепенно уходят назад, минуют более современного собрата, укоризненно косятся ему вслед едва-едва зрячими глазами датчиков.

– Капитан, – сосредоточенно позвал его Джек, – нам какой нужен? Вроде, тринадцатый?

– Угу, – рассеянно отозвался мужчина. – Будьте готовы.

И поправил щиток на лице.

Воздушные баллоны было удобнее носить – снова – на бедрах, чем на спине – но протезы в условиях космоса и так работали плохо. Талер честно предложил ей занять кресло капитана и принимать участие в походе виртуально, сканируя и сохраняя ценные данные, но девушка гордо отказалась, и эту миссию доверили механику. Адлет пьяно таращился в иллюминатор, и бывшее поле боя не нравилось ему даже сквозь полбутылки выпитого часом ранее коньяка. Хотя, если думать не о мертвецах на борту каждого судна, не о покинутой людьми системе и не о киборгах, вероятнее всего – и по мнению Совета Генералов – живых, то становится интересно, нельзя ли как-нибудь отобрать у «Mastiff-ов» добрую половину запчастей, а потом испытать ее на машинном отсеке «Asphodelus-а» и, возможно, заменить кольцевые стяжки…

Во времена Союза, убеждал себя Адлет, запчасти были куда надежнее, чем теперь. А теперь ему, бедному корабельному доку, приходится вечно искать аналоги, копошиться в нарушенных циклах и со всеми ругаться, потому что у команды не хватает денег на полноценный ремонт, а делиться ради него зарплатой никто не хочет.

Над шлюзом горела желтая кайма. Относительно враждебный космос. Относительно враждебный – хрупкому человеку, чье тело так уязвимо, так беспомощно – и так ущербно… мало.

Ей никогда не нравился космос. То есть она к нему, конечно, привыкла – за годы работы в команде «Asphodelus-а», и за годы, проведенные с Талером, – но ее пугала черная пустота, черный океан, спокойный, тихий, равнодушный, где не бывает ни шторма, ни шума прибоя, и под килем корабля не трещат, не стонут и не перекатываются волны. Более того – у корабля нет киля, и нет парусов, и нет палубы.

Да, самой худшей деталью для девушки была космическая тишина. Поэтому она сразу переключалась на внутренний канал связи, внимательно слушала, как дышат – или сдавленно ругаются – ее друзья. Внимательно слушала, как ровно гудит шкала ракетного ранца, как Талер вслух сокрушается, что в рубке цели не получится покурить, а Джек смеется, хотя понимает, что эта капитанская фраза – всего лишь способ напомнить, что все в порядке. Если у Талера есть желание сунуть ладонь в карман и вытащить сигареты – значит, все нормально, Вселенная не сломалась и двигается в уже знакомом команде «Asphodelus-а» направлении.

Значит, все хорошо.

Добравшись до запертого шлюза «Entladung-13», капитан Хвет невозмутимо скомандовал:

– Адлет, передай искину коды.

– Переда… ю-ю-у, – сонно ответил парень. – Есть ответ… на низкой частоте, не могу приня-а-ать… капитан, а давайте вы просто вернетесь, почините аквариум и достанете удочку? Я бы съел жареного окуня… или карпа… что скажете, капитан?

Джек выдавил какой-то странный полузадушенный звук.

– Починю аквариум? – осторожно уточнил Талер. – Адлет, а ты помнишь, что я имею полное право тебя уволить за пьянство при исполнении?

Механик ненадолго притих.

– Да ну что вы, – уже более трезво отмахнулся он. – Какое пьянство? Я всего-навсего пошутил. Обстановка напряженная, страшно за вас, вот меня и потянуло… на путь, презренным Сатаной в библейские времена проложенный. Все отлично, капитан, искин одобряет ваши коды… входите, не стесняйтесь, и да пребудет с вами Господь!

Шлюз подался навстречу команде «Asphodelus-а», и вполне обоснованное веселье Джека оборвалось, как до предела натянутая струна.

Космическое безмолвие поглотило даже звук чужого дыхания. Лойд ощутила, как ползет по спине капля холодного пота, и дернула рукой, чтобы ее стереть – но тяжелая перчатка лишь глухо стукнула по баллону, хотя этот стук, наверное, отозвался лишь в испуганном сознании напарницы капитана Хвета.

Мертвый человек лежал в капсуле хранения.

Один, а соседние капсулы были разбиты – или… взорваны.

Жизненные показатели вертелись у цифры «0». Над макушкой мертвеца полыхал красный спасательный маячок, призванный сообщить корабельному доктору – или капитану – о гибели подопечного, но никто за ним не пришел, а капсула продолжила аккуратно лелеять худенького парнишку. Парнишку лет семнадцати, и не понять, не догадаться, какого черта он делает посреди войны, посреди битвы с чертовым Союзом, посреди самого настоящего Ада. Разве что он вызвался добровольцем, но проявить себя не сумел. Или, наоборот, проявил себя слишком хорошо, чтобы выбросить его за борт – и заодно из мыслей…

На ударопрочном стекле кто-то написал его имя. А может быть, не его, но кривоватое слово «Дайн» вызывало у Лойд сплошь тоскливые, тревожные чувства.

На войне было много таких Дайнов. На войне было много таких самонадеянных, влюбленных в саму идею мальчишек, и эти мальчишки поклонялись основателю Союза, как Создателю мира, как своему единственному отцу…

А что, с легкой оторопью предположила девушка, если он и правда – создал? Если он и правда – сделал это, пускай и неправильно, пускай искаженно? Спроецировал себя – в ненависть, а своих солдат – в ужас, научил их убивать, научил грабить, научил отбирать – и жить, наконец-то – жить, а не слоняться по улицам безучастных, лишенных всякого смысла планет – и верить, что ничего нельзя изменить…

Талер обошел капсулу по дуге, не желая к ней прикасаться. В полицейской Академии, понятное дело, рассказывали, что Союз – это сборище маньяков, психически неуравновешенных, достойных лишь полного уничтожения. И сейчас мужчина был обязан испытать к мертвому человеку в капсуле гнев, испытать хоть какое-то отвращение. Открыть ударопрочное стекло – и расстрелять, уничтожить, вынудить разлететься пеплом.

А ему было жаль.

Пополам с горечью и болью – жаль.

Переход между внешним и внутренним шлюзами не работал. Распахнув один, команда позволила космосу войти, пригласила в нутро «Entladung-13». Крупный корабль, построенный во славу оружия, оснащенный пушками и способный разнести поле боя на молекулы, вывели из строя хакеры, и поэтому он был почти цел.

Почти – потому что брешь в лопастях двигателя было некому починить.

– Адлет, – обратился к механику Талер, – закрой за нами шлюз. И запусти, пожалуйста, систему циркуляции воздуха.

– Капитан, – укоризненно произнес Адлет, – я все понимаю, но эта идея – очень, очень плохая. Как правило, Совет не шутит, и если он передал, что на борту находятся киборги, значит, они там находятся. И воздух им как шел, так и ехал, чистая механика не нуждается ни в каких дополнительных условиях. Если вам придется бежать, то закрытая створка…

– Адлет, – перебил его мужчина. – Оставь свои доводы при себе. И будь любезен выполнить мой приказ.

Механик скривился, а потом снова собрал свои безумные мысли в кучку.

– Да будет так, воин Господень. Но ты пожалеешь о требованиях своих, ибо Господь высоко ценит смирение, а в тебе смирения ровно столько же, сколько в…

– Адлет! – вмешался Эдэйн, сообразив, что капитан – и Лойд – намерены выслушать его проповедь от начала и до конца. – Мы вообще-то на задании!