Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

– Кома-а-анди-и-и-ир! – надрывался Лаур где-то за границами того мира, что окружал сейчас главу Сопротивления. – Не взду-у-у-ма-а-ай у-у-утону-у-у-уть!

Мужчина рассмеялся – и случайно хлебнул соленой океанской воды. Горлу было уже без разницы, что происходит и что за это нужно будет отдать, и Талер даже не закашлялся – но в груди словно бы заперли бойцовскую крысу, и она рвала его легкие, как поэты рвут наброски своих поэм.

Я так устал, невесть кому пожаловался господин Хвет. Я так устал, что не помню, какого черта вообще полез в эту ледяную воду, какого черта я так самонадеянно переплыл синий океанский пролив, и что это за девочка сидит на пирсах. Нет, не сидит – стоит, низко наклонившись над волнами, и наблюдает за мной полными отчаяния серыми глазами. Так, будто знала меня всю жизнь, будто я – не чужак на землях Вайтер-Лойда, будто я для нее…

Шипастый гребень заскользил над поверхностью совсем рядом, и Талер горько улыбнулся, и он этой улыбки свело челюсти, и посиневшие губы покрылись лабиринтами трещин. Теперь, подумал он почти с удовлетворением, теперь меня сожрут, и будут правы – таких наглецов надо тыкать носом в житейские премудрости, а не рассказывать о них степенно и пространно, как рассказывал Шель.

Теперь…

Он спал, и ему снился очень тоскливый сон.

Пустыня шелестела мягко и негромко, перекатывались песчинки по ее покатой спине. Чайки хранили тишину, и хранило тишину море – потому что он спал, и ему снился очень…

Какая ирония, заметил он, обнаружив над поверхностью океана шипастый гребень. Какая ирония, что этот человек погибнет именно так. До берега было бы можно дойти по дну, если бы оно, дно, не обрывалось перед ним так резко и не уходило вниз, во мрак, пронизанный сиянием крохотных, не больше песчинки, искорок. До берега было бы можно дойти по дну – и было бы можно дойти от берега к обреченному измотанному человеку, оглохшему, ослепшему, онемевшему от неслыханной подлости его же судьбы. Шипастый гребень? Тут? Сейчас?

Он перевернулся на бок – и вспомнил, как раньше, сделав так, утыкался носом либо в уголья костра, либо в чужую широкую спину. Ему казалось, что широкую, потому что он сравнивал ее со своей; по сравнению с его позвонками те, другие позвонки были потрясающе крепки и надежны. И были потрясающе близки: хочешь – проведи по ним пальцем, а хочешь, прижмись левой щекой и слушай, как там, внутри, под их владениями, расползается по венам и сосудам горячая драконья кровь… драконья кровь, запертая в человеческом теле…

Ты бы так не поступил, сонно обратился он к давно потерянным позвонкам. Ты бы так не поступил. Ты бы проснулся, увидев, как девочка прыгает с пирса навстречу своему дорогому Талеру. Ты бы проснулся, увидев, как маслянисто расползается по воде кровь плотоядной твари, как мужчина хватает скользкую рукоять ножа синими от холода пальцами, как удар по врагу вынуждает его тонуть и захлебываться соленой океанской водой. Ты бы проснулся в ужасе, ты бы кричал, ты бы умолял меня что-нибудь изменить, умолял бы меня спасти, а я потребовал бы взамен всего пару минут твоего тепла. Я потребовал бы всего пару минут, а ты подарил бы мне целую вечность, потому что…

– Нельзя, – по-прежнему сонно приказал он, закрывая рукавом лицо. – Нельзя. Убирайся прочь…

Первые ощущения были такими неясными и полустертыми, что он предпочел им не верить. Мало ли, вдруг шипастая тварь все-таки вернулась и перекусила его пополам, а он бьется в агонии под стеклянной поверхностью океана, и кричит маленькая беловолосая девочка, отважно прыгнувшая на помощь господину Хвету.

Он предпочел им не верить – и ошибся.

Это не ложь – рука, скользнувшая по камню берега, бессильно рухнувшая обратно. Это не ложь – рука, стиснувшая воротник чужого ритуального платья. Вытащить, вытащить ее из воды; вытащить ее, даже если мне самому придется все-таки…

Он осознал себя лежащим на берегу, носом вниз.

Он осознал себя лежащим на берегу.

И тогда с облегчением позволил себе расслабиться, и все образы, окружавшие крохотный каменный пятачок посреди океана, стали такими яркими, такими четкими, что он радостно рассмеялся, принимая их заново.

Это как родиться два раза.

Это как потерять глаза – и получить их вновь.

Девочка посмотрела на него слегка озабоченно – уж не тронулся ли мужчина умом, пока плыл и боролся неизвестно с кем, упрямо размахивая ножом. Но нет – спустя минуту он притих, поежился и предложил:

– Давай-ка разведем костер, а, маленькая?

Она с недоумением приподняла брови. Слова были, и были привычные интонации, и был голос, но исчезла суть, и девочка лишь беспомощно уточнила:

– Letta?

Кажется, мужчина растерялся. Виновато пожал плечами:

– Прости, но я не понимаю. Мы с тобой… говорим на разных языках, верно?

Девочка была в шаге от горького плача – или горького смеха.

– Letta?..

Он протянул руку – ту самую, что помогла ей выбраться из ледяных объятий океана. И потрепал ее волосы – небрежно, с уверенностью, что девочка не будет возражать.

И она, конечно, не возразила.

Если бы ты знал, Талер. Если бы ты знал, сколько я вытерпела, сколько я пережила. Если бы ты знал, что с тобой случилось, если бы знал, что я, только я одна была с тобой до конца, потому что из всех имен, из всей той горы имен, которые ты мог бы произнести, ты выбрал и назвал мое имя…

– «Asphodelus»…

– Миновал орбиту, капитан. Еще немного, и ваша команда…

– Нет, – он качает головой, и его так мутит, что здание порта множится и вертится перед голубыми глазами. – Нет… Лойд…

Разводить костер было толком не из чего, поэтому Талер вытащил из храма все, что, по идее, умело и любило гореть. В комнате господина Соза нашлись огниво и трут, и мужчина так сосредоточенно их мучил, что девочка невольно улыбнулась и заключила – как хорошо. Как хорошо находиться в мире, где ты жив…

– Ты не волнуйся, – бормотал господин Хвет, когда огонь пожалел его и все-таки полыхнул – сначала робкими желтыми язычками, а потом скопищем цветов, пожирая дерево, бумагу и ткань с таким энтузиазмом, будто не видел пищи доброе столетие. – Лаур нас вытащит. Главное, что мы не погибли и, вроде бы, избежали участи серьезно заболеть. Или избежим. Ты грейся, тебе нужно согреться…

Девочка указала на огонь:

– Letta… vie na mlarta setna?

Талер слегка приободрился:

– Тебе интересно, как его называют на малертийском?

Она кивнула:

– Na mlarta…

Он поворошил особо крупную доску дубинкой, отобранной у кого-то из Гончих. Искать достойное помещение в храме было выше его сил – не так, не среди покойников, хотя запах железа, надо признать, приятно щекочет ноздри…

– Огонь, – пояснил он. – Мы зовем его – огонь.

– О… гонь, – покорно повторила девочка. И тут же вернулась к речи племени Тэй: – Sara letta… tomo krie maltara?

Он опять виновато пожал плечами.

Ладно, заключила девочка, укладываясь на собственное одеяло, вероломно похищенное из ритуальной спаленки храма. Из ритуальной спаленки, где проводили ночь перед Великой Церемонией те «чистые» дети, которым повезло меньше, чем ей.

Несчастливых историй о любви столько, что они могли бы сломать все галактики до единой, могли бы стереть в порошок все живое, что было с такой аккуратностью и нежностью кем-то сотворено.

А Лойд отыскала свою дважды.

Дважды.

Лаур не подвел, и абы как сбитый деревянный плот помог чудаковатой троице еще разок пересечь пролив. А проливу, наверное, просто надоело терпеть их метания туда-сюда, и ныне за их спинами он плевался клочьями пены, ракушками и песком, выбрасывал из воды рыб, и рыбы с болью пучили глаза, лежа на пирсах или на скалистом обрыве. Паром все-таки пошел ко дну, и грохот стоял такой, что малертийцы ускорили шаг, и Лойд сперва бежала за ними, как собачонка, а потом Талер посадил ее к себе на плечи и понес – так осторожно, будто она была его сокровищем.

Я была, в растерянности говорила себе девочка. Я была, но теперь у меня хрупкое детское тело, и никакой пользы от него нет; зато у меня есть ноги, настоящие ноги, с нервами, сосудами, суставами и мышцами. Ноги, а не протезы – но как мне рассказать об этом Талеру, если мы друг друга не понимаем?..

На вечернем привале мужчина сидел, низко надвинув на лоб капюшон плаща, и рисовал прутиком спираль. На фоне грязи она выглядела удивительно гармонично, и Лойд следила за каждым новым движением узкого, но такого сильного запястья. Такую же спираль часто крутили на экранах компьютеров и планшетов эксперты и доктора, такую же спираль почти боготворили – до сих пор, хотя научились делать ее искусственно, составлять из тысяч и тысяч комбинаций, выбирать, какая лучше, любопытнее или, может, красивее…

А вот Лаур, спутник господина Хвета, о назначении этой странной штуковины понятия не имел. Он покосился на рисунок небрежно и рассеянно, надкусил бутерброд с вяленой рыбой и уточнил:

– Что это, дьявол забери?

Талер усмехнулся, и от этой его усмешки парень едва не уронил свою обетованную пищу.

– ДНК.

Лауру это ничего не сказало, но он не рискнул спрашивать еще.

По дороге к Нельфе Лойд активно осваивала чертов малертийский. Талер был неплохим, но все же – не профессиональным учителем, и уроки часто заходили в тупик – пока не вмешивался Лаур. Лауру как-то удавалось объяснить спасенному «чистому» ребенку то, что у Талера объяснить не получалось. Мужчина лишь наблюдал за его работой – уважительно, вдумчиво, серьезно, – и отходил, желая предоставить своим спутникам больше свободы.

У ворот Нельфы пришлось долго и муторно торговаться, рассказывая стражникам, что Лойд – потерянная сестра господина Эрвета, и если ее задержат еще хотя бы на пять минут, глава имперской полиции лично явится и надает всем участникам спора оплеух. Стражники сердились и переглядывались, никак не желая уступать – но высокий сержант, проходивший мимо, заметил господина Хвета и поспешно велел оставить его в покое, потому что имел с ним дело полугодом ранее и так огреб за попытки порыться в дорожной сумке, что вспоминал ту роковую смену с невольным содроганием и стыдом.

Жилые улицы города не понравились Лойд. Во-первых, люди все-таки отличались, хоть и совсем чуть-чуть, от ее родного племени. Во-вторых, она подробно и ясно помнила, какими они бывают, например, на EL-960, а потому хваталась за рукав Талера и притворялась, что ни черта важнее этого рукава на свете не существует.

Потом жилые улицы кончились, и дышать стало гораздо легче.

– Это – мой дом, – гордо произнес мужчина, замирая на пороге Проклятого Храма.

Черный, как ночная темнота, мрамор. Белые прожилки. Трещины в стенах, крыше и арке входа. Руины внешней галереи, поросшие диким виноградом. А внутри звучат негромкие, какие-то призрачные голоса; Лойд навострила уши, но не сумела разобрать, о чем они там беседуют.

Тем не менее, храм не вызывал у нее приятных ассоциаций. Где-то в его недрах, напомнила себе девочка, есть залитый кровью алтарь, и хотя кровь там лилась человеческая, а не моя, мне будет противно, страшно и…

– Не бойся. – Талер опустился перед ней на колени и сжал ее холодную крохотную ладошку. – Слышишь? Не бойся. В этом храме никто, я клянусь, никто не посмеет тебя обидеть. Если хочешь, я буду твоей охраной.

Она застыла, не способная отвести глаза, не способная отвернуться.

Потому что теперь, здесь, он был так похож на Талера с «Asphodelus-а», что у нее перехватило дыхание, и колючий ком продирался по горлу, надеясь, что она не выдержит, что она заплачет. И его надежды были оправданы – девочка съежилась, жалко скривила тонкие губы, и слезы вспыхнули в уголках ее век, словно пронизанные светом солнца сапфиры.

– Я не… боюсь… – глухо произнесла она. – Если меня поведешь ты, я не буду… бояться…

И – нога в ногу со своим любимым, своим дорогим Талером – переступила храмовый порог.

В кабинете господина Эрвета было душно и полутемно. Горела всего одна свеча, да и та норовила утопить фитиль в каплях воска, раскаленного, как драконье брюхо – и свет колебался, дрожал, складывался в подвижные, звериные тени. Но Шеля не беспокоил. Нет.

У Шеля были другие причины беспокоиться.

– Жарко, – пожаловался Талер, оттягивая воротник. И тут же плотнее обернул его вокруг шеи: – Нет, холодно… что за бред?..

Он сидел в том же кресле, что и обычно, держал на коленях увесистую папку с раздобытыми сведениями – и покачивался, как пьяный. На левой щеке выступил румянец, красный и приметный даже в полумраке; на правой пламенел шрам, но было в его облике что-то неправильное, не такое, как запомнил господин Эрвет. Господин Эрвет вообще очень хорошо разбирался в чертах лица Талера, и сейчас они ему совсем не нравились.

– Боюсь предположить, кто в этой комнате горячее, – насмешливо сообщил он. – Ты – или эта проклятая свеча.

Талер попробовал засмеяться, но получился невнятный хрип.

– Неужели в рядах Сопротивления, – продолжал его собеседник, – некому позаботиться о таком принципиальном лидере? Если ты сам не можешь преодолеть приступ, взял бы да позвал на помощь кого-нибудь из своих товарищей. Почему нет? Почему ты никогда этого не делаешь?

– Потому что я принципиальный, – едва слышно отозвался Талер. – Я не люблю, когда обо мне заботятся.

Он поднялся, абы как запихнул документы в сумку и направился к выходу. Вполне ровно, и Шель втайне восхитился его решимостью и, пожалуй, наглостью – кто еще посмел бы так откровенно обманывать главу имперской полиции, человека, на чьих плечах полыхают золотые погоны?

У самой двери Талер обернулся, укусил себя за костяшку пальца и негромко спросил:

– Шель, а ты… ну, имеешь представление… о том, что такое ДНК?

– Нет, – честно признался тот. И настороженно уточнил: – Это что-то важное?

Его собеседник выдохнул.

– А… железная дорога, Шель?

Господин Эрвет сообразил, что его гость либо уже бредит, либо сошел с ума. И терпеливо пояснил:

– Талер, дороги не бывают железными. Они бывают грязными, пыльными или каменными, но никому и после девяти бутылок вина не придет в голову идея выковать их из железа. Ты мне веришь?

Мужчина не ответил и собрался было выйти в коридор, но Шель, внезапно ощутивший себя тем еще ублюдком, догнал его и поймал за локоть:

– В чем дело, Талер? Что с тобой случилось?

Лихорадочный румянец на левой щеке. Блестят резко посветлевшие голубые радужки. На переносице – черная в синеву клякса; видно, глава Сопротивления пользовался чернилами, но в порыве свойственного ему гнева, увлечения или задумчивости мазнул себя кончиком пера по лицу. И что-то в этом лице – не такое, вовсе не такое, каким должно быть…

– Дирижабли, – произнес Талер так тихо, что господин Эрвет скорее прочел это загадочное слово по его губам, чем различил при посильной поддержке слуха. – Дирижабли умеют летать по небу… как птицы…

Шелю стало нехорошо.

– Вернись, – потребовал он. – Заходи. Спокойно, я все исправлю… не могу же я отпустить тебя домой в таком состоянии, ты не дойдешь…

Талер криво усмехнулся:

– Все как в старые добрые времена… помнишь, как я спал на перекладине балдахина, а ты бросался в меня подушкой, если я начинал болтать всякие глупости…

– Сядь, – скомандовал господин Эрвет. – Сядь и расскажи мне, что такое эти твои дирижабли, ДНК и железная дорога. Только…

Он запнулся и не договорил.

Глава Сопротивления покорно опустился уже не в кресло – на диван. Папка легла рядом, как домашняя кошка – такая же зависимая от своего хозяина, потому что хозяином ей достался воистину превосходный человек.

Рассказывать Талер не спешил. Его пальцы перебирали узкую манжету рукава, будто надеясь рано или поздно оторвать ее с корнем, ощупывали швы и шарили по вышитому портнихой узору – размеренно, вкрадчиво, но так нервно, что Шель не находил себе места.

– Есть особый, – сказал Талер, – генетический код… и «чистые» дети Вайтер-Лойда – это всего лишь… результат его появления… результат определенной комбинации определенных частиц… они…

Мужчина сглотнул и закрылся ладонями. На обозрение господину Эрвету остались его растрепанные волосы, истерзанный воротник и шея.

– Ты когда-нибудь… читал, что за великий грех совершили дети племени Тэй? Из-за чего они стали «грязными»?

Шель отрицательно мотнул головой. У него было много информации, богатой, подробной, затронувшей как империи Малерта и Ханта Саэ, так и Сору, и Линн, и Фарду – но Вайтер-Лойд не имел для господина Эрвета значения. Ну, погибли какие-то «грязные» дети, которые, по сути, вовсе никакие не дети, ну, сгорели какие-то дома… но сейчас, в полумраке роскошного кабинета, при одиноком огоньке почти умершей свечи, наедине с Талером Хветом, он впервые был ими заинтригован. Какой была эта странная земля, где малыши вроде той беловолосой девочки ложатся на алтарь и принимают удар ножом, если она так задела главу Сопротивления?..

– Шель, – Талер обратился к нему почти умоляюще. – У тебя есть вода?

Пил он жадно, взахлеб, и господин Эрвет, окончательно испуганный, следил за ним так растерянно и беспомощно, что, возвращая ему кружку, глава Сопротивления попросил:

– Не бойся…

Шель поставил кружку на стол, сам осторожно присел на краешек и заявил:

– Ну, допустим, совершили они какой-то великий грех. Ну, допустим, Боги их наказали. Но тебе-то, скажи, тебе-то почему так паршиво? Ты ведь не Тэй. Ты не Гончий, ты не храмовник, и тем более ты – не «чистое» дитя…

Он осекся, обнаружив, как зловеще переменилась виноватая улыбка Талера.

– Лойд… – прошептал мужчина. – Та девочка называет себя «Лойд». Она пока что не сильна в малертийском, но из того, что упоминается в наших с ней беседах, ясно – она не сомневается, что это действительно ее имя, а не какой-нибудь случайный набор символов… набор комбинаций.

Шель молчал. Умирающая свеча потрескивала, наивно полагая, что ее заменят более молодой товаркой, но глава имперской полиции был неподвижен, был скован словами Талера, хотя не все из них до конца понимал.

– Этот мир, – шепотом донес до него мужчина, – юн… ужасно юн, и все же – самые легкие свои столетия он уже перенес… и наступили эти. Сегодняшние… эпоха Сопротивления – и Движения против иных рас, эпоха отчуждения Линна… эпоха смерти редкого генетического кода под названием «Loide»…

Шель вздрогнул.

– «Loide»?

Талер снова принялся перебирать пальцами рукав.

– Возможно, – продолжал он, – храмовники верили, что алтарь способен поровну разделить между ними код… разделить между всеми детьми племени Тэй – или между теми, кто примет участие в Церемонии, кто будет стоять босыми ногами в крови «чистого» ребенка… ты знал, Шель, что они резали себе ступни, вскрывали вены, прежде чем войти в нишу? Нет? А они резали… но ДНК – не такая простая вещь, чтобы, ха, впитать ее через ноги… ДНК – это как… наследство, и «чистым» детям «Loide» выпадал… непреднамеренно…

Свеча затрепетала и погасла.

Никто не шелохнулся.

– Были дни, когда на землях Вайтера жили только «чистые» дети… потому что племени Тэй, возникшему на Карадорре вместе с эльфами и людьми, эти эльфы и люди были отвратительны. Они женились на своих сестрах… на своих матерях… выходили замуж за отцов и братьев… они…

Шель почувствовал, как волосы на голове встают дыбом.

– Они повторяли и повторяли «чистый» генетический код… но тот, кто сотворил мир, вовсе не на это рассчитывал. Он рассчитывал, что дети племени Тэй сойдутся с иными расами, и что вместе они будут жить по-настоящему счастливо… и он рассердился, выяснив, какая… какая грязь творится на их земле, какими порочными они стали…

– Это и есть, – хрипло произнес господин Эрвет, – «великий грех» Вайтер-Лойда?

Глава Сопротивления кивнул:

– Да… и кара за него – рождение первых «грязных» детей. Зажги факел, а? Мне так неудобно, когда я тебя не вижу…

Лунные лучи просачивались в щель между окном и шторой, и в них рассеянно, сонно кружились редкие пылинки. Завтра сюда явятся слуги и будут старательно их гонять, но будет ли прок, если даже человеческое тело – пыль, пускай до поры и не похожая сама на себя?

Факел чадил и плевался искрами, Шель превозмогал.

– Тем не менее, – говорил Талер, – были и такие «чистые», кого бесила политика старейшин, кто не желал насиловать своих близких, не желал быть чудовищем… они скитались по Карадорру, как изгои, как добровольные изгнанники, и от них произошли несколько человеческих семей. Между этими семьями и нынешними «чистыми» детьми при контакте возникает… резонанс…

Шель догадался, чем закончится эта речь, и так побледнел, что его карие с прозеленью глаза казались двумя абсолютно черными омутами.

– Зачем, – пробормотал он. – Зачем я тебя туда отправил?..

Талер снова укусил себя за костяшку пальца.

– Шагая по улицам, я видел… мне чудился… женский силуэт на фоне странного стеклянного провала. За ним – звезды и туманности, планеты, астероиды, спутники… и что-то во мне жаждало – слышишь? – неукротимо жаждало подойти как можно ближе к острову. Как можно ближе к алтарю…

За окном заорала ночная птица, и Шеля передернуло, а Талер, подчиняясь благоприобретенному рефлексу, сжал рукоять неизменного ножа.

– Когда я взял ее на руки… меня будто молнией… пронизало. Я вспомнил… мы виделись не только здесь, не только на Карадорре. Между мной – и беловолосой девочкой возник эффект резонанса, потому что в моем ДНК есть лойд. Потому что я – «грязный» ребенок, результат союза «чистого» – и человека… вероятно, в моих предках код почему-то не проявился, вероятно, ему нужна некая… предположим, поочередность… и он выбрал меня. Вот… это все, что я хотел до тебя донести.

Шель отвернулся и выглянул за тяжелую бархатную штору. Птица хваталась коготками за ветки персика, посаженного еще при отце; дерево прикидывало, зацвести ему – или еще не пора, ведь весна в этом году стояла ветреная и промозглая, и бушевали штормы у берегов, и прозябали у пирсов корабли…

Румянец на левой щеке. Лишь на левой. А правая скула – сплошная рваная рана.

Какая мне разница, кто ты – «чистое» или «грязное» дитя, человек или Тэй, и что за лойд прячется в спирали твоего ДНК, если тебя зовут – Талер, Талер Хвет, и ты мог пожаловаться кому угодно, а пришел ко мне, решил обсудить со мной, выбрал меня, как тебя выбрал какой-то дурацкий код…

«Дирижабли… умеют летать по небу, как птицы…»

Шель зажмурился – благо, за ним сейчас никто не следил.

– Вина хочешь?

========== 7. На расстоянии вытянутой руки ==========

Эльфийка Брима шарахалась от гостей корабля так, что за первые два дня Эс видел ее всего трижды, и то – со спины, когда стройная фигура ныряла во мрак распахнутого трюма, переступала порог камбуза и поднималась на квартердек. От нее смутно пахло цветами и солью, чисто вымытые и причесанные волосы цвета льна были коротко острижены, а мужская одежда, скрывая фигуру, в то же время ясно ее подчеркивала, давая понять: под этими рукавами на самом деле прячутся гораздо более округлые плечи – и гораздо более изящная спина…

Не то, чтобы эльфийка была так уж необходима бывшему придворному звездочету. Признаться, он понятия не имел, какого черта за ней гоняется. Со своей работой девушка успевала разобраться, пока зеленоглазый парень спал, покачиваясь, в недрах неудобного гамака, а затем просиживала долгие часы за нудными вещами типа очистки рыбы.

Сколот на верхней палубе не показывался – его надежно скрутили щупальца морской болезни, и юноша сутками напролет валялся у себя в каюте, вынужденно превозмогая тошнотворное отупение с помощью книг и корабельного журнала, выпрошенного у капитана судна. От сырости ныл его глубокий шрам и чесались покрытые царапинами края; от запаха рыбы усиливалась тошнота, и он обматывал нижнюю половину лица повязкой, обрызганной травяными духами или вином. Лучше так, чем остро ненавидеть ни в чем не повинного тунца, поданного на ужин.

На третий день Эсу впервые удалось полюбоваться Бримой вблизи. Что и говорить, молодая девушка с гордой осанкой и потрясающе сильным телом была чудо как хороша; измотанная постоянными попытками увильнуть от опекуна Сколота, она посмотрела на него едва ли не с вызовом. Что, мол, все-таки догнал? Радостно тебе? Лестно? Только вот я ни слова не скажу, я развернусь на каблуках и сделаю вид, что…

– Брима, – протянул Эс, будто вспоминая, где до этого мог слышать ее имя. – Брима. Ты ведь – жена покойного генерала Яста?

Эльфийка дернулась, будто ее ударили. Возмущенно опустила тонкие заостренные уши:

– Откуда тебе, человеку, известно о гибели моего мужа? Или ты явился из проклятого Движения?!

– Нет, – спокойно ответил парень. – Вовсе нет. – Он огляделся по кораблю, но рядом никого не было: ни вездесущего капитана, ни его пьяной матросни, лишь скучал мужчина-рулевой шагах в тридцати от девушки. – И если уж на то пошло, то я даже не человек.

Она расхохоталась, надеясь этим хохотом его унизить, но бывший придворный звездочет не дрогнул. Ему, в отличие от Бримы, было все равно, за что конкретно умер ее муж, за что конкретно умерло все эльфийское племя, рискнувшее поселиться на карадоррских берегах. Но его удерживало напротив эльфийки нечто, что превосходило по важности и банальную честь, и не менее банальный долг. Его удерживала память, а память – штука серьезная, спорить с ней – все равно что пытаться голыми руками остановить лавину.

– Я унес генерала Яста на берега Тринны, – пояснил он. – К его тамошним сородичам. Эльфы похоронили твоего мужа в Никете, к северо-западу от Реки.

На миг ему показалось, что кто-то неумело вырезал эльфийку из камня. Она застыла, растеряла всю свою легкость и упругость, она побледнела, как если бы у нее внутри сломалось нечто крайне важное. Потом улыбнулась – криво, уголками розовых губ, – и повторила:

– Вы унесли… а я слышала, что тело моего мужа стало ужином для того карадоррского… – ее глаза распахнулись так широко, что господин Эс в них полностью отразился. Высокий силуэт, одетый в не особо роскошную, но вполне добротную одежду; правда, через пару секунд он резко вытянулся и принялся обрастать совсем иными деталями – крылья, шипастый гребень вдоль зубчатого хребта, хищный безумный оскал. Бриму передернуло; не зная, куда деть дрожащие руки, она заправила за ухо прядь волос и едва слышно закончила: – Того карадоррского дракона…

Спустя полчаса они уже пили чай в трюме «Танца медузы» – погруженном в полумрак, провонявшем рыбой, как, впрочем, и весь корабль, зато совершенно безопасном. Матросы приходили сюда редко, а на случай вторжения вокруг было достаточно сундуков, бочек и тюков, чтобы за ними спрятаться. Правда, на спуске бывшему придворному звездочету не повезло – волна качнула хлипкое деревянное суденышко, будто напоминая, что по воле океана «Танец» может в любую секунду пойти ко дну, и веревочная лестница подпрыгнула так, что с нее соскользнули чуть шероховатые пальцы. Падение, с левой стороны смягченное набором теплых зимних одеял, с правой получилось весьма болезненным: господин Эс приложился коленом о стойку для оружия, после чего стойка развалилась, а проклятая нога опухла и посинела.

Брима собрала воедино свои лихорадочные мысли и рассказала о том, как ей пришлось научиться орудовать мечом, как поселок оброс шипами частокола и копьями караульных, как людей закапывали за оградой, не различая, где женщина, а где мужчина. Как отважно боролся ее муж, как наиболее слабым воинам приказали уходить к пристани – а там выяснилось, что обугленные остовы лодок болтаются на цепях под водой…

Эс жевал ореховое печенье – и слушал, не перебивая. Эльфийка говорила о том, о чем не смела сообщить капитану, о чем боялась упомянуть при матросах. Кроме корабля, ей некуда было деться; Движение настигло бы ее повсюду – и здесь тоже наверняка настигнет.

– Но я, – неожиданно зло произнесла девушка, – не позволю им так просто от меня избавиться. Я буду сражаться, и пускай это будет последнее мое сражение, но я унесу как минимум четыре жизни – как плату за одну свою…

Бывший придворный звездочет нахмурился, и дальше они беседовали на не очень понятные людям темы – что-то о небесных потоках и о внутренних течениях. Прошло, наверное, полдня, прежде чем Брима вспомнила о своих обязанностях – и вскочила.

Тем же вечером Эс перекупил ее у капитана «Танца медузы». Мужчина колебался, предполагал, для чего опекуну лорда Сколота понадобилась эльфийка, и весело хохотал над этим своим предположением; образумить его смогла только сотня золотых монет, высыпанных на стол безо всякой жалости. У бывшего придворного звездочета хватало денег, чтобы не ограничивать себя в подобных капризах, да и Бриму он собирался увести с корабля не затем, чтобы сделать ее своей любовницей, а чтобы вручить эльфам Никета. Эльфы, они высоко ценят узы крови, они обязательно примут пленницу, как приняла бы ее семья. Это людей они презирают, а своих сородичей берегут заботливо и нежно…

Но утром оказалось, что капитан, отвыкший от долгих плаваний, привел судно не к южному эльфийскому королевству, а к северному. Впереди океан шумел и плевался ракушками, накатываясь на почти белую, выгоревшую под солнцем полосу песка, плавно переходящую в снег; середина весны принесла так мало оттепели, что Хальвет был по-прежнему скован холодом, и знамена полоскались на ветру, и ветер пробирал до костей. Прибрежные часовые подняли взведенные арбалеты, едва завидев, что матросы опускают с верхней палубы крохотное суденышко для рыбалки, оснащенное невысоким, господину Эсу по лопатки, парусом.

Впрочем, единожды посмотрев на первую границу Тринны, господин Эс куда-то запропастился. Пришлось разбудить лорда Сколота, чтобы его найти; юноша, позеленевший и резко похудевший за неделю плавания, обнаружил бывшего придворного звездочета в опустевшей бочке у двери камбуза.

Господина Эса трясло, как если бы он лично встретился с вурдалаком; шероховатые пальцы бестолково шарили по вороту синей рубашки, пытаясь то ли ослабить его, то ли, наоборот, затянуть. Сколоту показалось, что он хочет сам себя задушить.

– Эм-м-м… – протянул юноша. Это было трудно, потому что наряду с удивлением его мучил очередной приступ тошноты. – Господин Эс, в чем дело? Наши с вами вещи уже перенесли в лодку, и пора наконец-то уйти с этого… гостеприимного судна, а вы… что с вами, господин Эс?

– Н-н-ничего. – Эс попробовал ему улыбнуться, но вместо улыбки получилась какая-то жалкая гримаса. Бывший придворный звездочет набрал в грудь побольше воздуха, весь подобрался и выдохнул: – Я… я туда не пойду. То есть… не поплыву. И не полечу, ни за что… нет.

В его зеленых глазах полыхало такое море ужаса, что неуютно стало даже суровому, успевшему всякое повидать капитану. Но у берега Хальвета стояла лишь бравая пятерка часовых, чьи арбалеты покорно опустились, стоило матросам поднять флаг межконтинентального Союза, и больше не было никого – ни враждебного, ни приятельского.