Текст книги "Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд (СИ)"

Автор книги: shaeliin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

Эстамаль нарисовал на белом песке силуэт кита. Получилось коряво, но вполне узнаваемо. Чуть ниже легла витиеватая руническая надпись; юноша косился на нее добрую минуту, прежде чем до него дошел смысл.

«Из ладоней твоих просыпается в ночь…»

– Не надо, – попросил юноша. – Я и так… помню.

Спустя миг руны были стерты.

Россыпь чешуек на правой скуле. Россыпь чешуек на виске; вертикальные тонкие линии в густой зелени. И в ней же плавает желтизна, искрами, нет – каплями, но ей не выплыть, не одержать победы.

Потому что и ей Эстамаль – абсолютно противоположен.

– Ты пересекал границу Безмирья, – сказал он. – Ты искал меня. Ты во мне нуждался. Ты ведь не прогонишь меня – сегодня, когда я, наконец, добрался до твоей пустыни, до твоего песка, до тебя – живого? Ты ведь сам… позвал меня. Разве нет?

Я спал, отчаянно подумал Кит. Я всего лишь спал. Во сне мои слабости куда сильнее меня. Я не верил… не предполагал, что мои слова покажутся тебе такими важными. Я не предполагал, что человек, пересекший эту границу, вызовет у тебя хоть какой-нибудь интерес…

Маленький светловолосый мальчик. Яркая зелень под ресницами.

– Кит, – весело повторяет он. – Для меня ты будешь Китом.

– Да нет же! – бесится юноша. – Тик, банально – Тик, не сочиняй такие дурацкие прозвища!

Мальчик удивленно округляет свои потрясающие глаза:

– Да разве оно дурацкое? А по-моему – самое лучшее на свете…

Он следил за тем, как меняется выражение лица юноши, с каким-то невольным страхом. Он различал, как этот невольный страх образует первую ледяную глыбу между драконом – и тем, кто был причиной его появления.

– Мы встретимся… еще когда-нибудь?

Вопрос неизбежен. Я не в силах уйти, зная, что твое «Кит» и твое «самое лучшее на свете» прозвучит единожды – и навеки затихнет. Я не в силах уйти, зная, что больше тебя не увижу, не услышу и…

Маленький светловолосый мальчик радостно машет ему рукой:

– Конечно! Если ты будешь меня ждать, я приду сюда завтра!

Кит закрылся рукавом свитера, как щитом.

В Безмирье холодно и полутемно. В Безмирье звенят, перетекая в ноты, голоса привидений, но я легко, до одури легко цепляюсь лишь за один голос. Твой мелодичный, невозмутимый, согревающий…

– Вот, а потом они заявили, что я страшный. Что если я – драконья душа, то все мое нутро должно ограничиваться двумя обликами. Это проблема, да? Получается, я неправильный?

Маленький светловолосый мальчик хмуро толкал ногтем крохотного бесплотного духа, испуганного присутствием двух… ну, почти людей. Дурак, если тебя так уж пугают наши тени, какого черта ты вообще к ним приполз?

– Они ошибаются, – негромко возразил Кит. – Слышишь? Ты правильный. Куда правильнее каждого, кто живет за этими рубежами. И каждого, кто живет с снаружи.

– А ты? – упрямо гнул свое мальчик.

– А я… – Кит выдохнул, будто его ударили в живот. – Лучше не спрашивай о том, кто я, ладно?

– Мне нравится быть человеком, – серьезно сообщил Эстамаль. – Тело не такое тяжелое. Крылья не толкают меня вниз… и нет никакой брони. Мне нравится быть таким же уязвимым, как ты.

Потом он уснул.

А потом – потянулись короткие, непередаваемо короткие дни.

Восемь столетий без тебя, и всего лишь одно десятилетие – с тобой.

Этот ли мир, или его ближайшие соседи, или мир Веста, или какой-то еще – несправедлив. И низок, угрожающе низок. Ты умеешь летать высоко, высоко над его грязью; у меня же нет крыльев. У меня их нет, мне остается разве что стоять на песке – на моем непокорном, бесполезном, отказавшем песке. И, запрокинув голову, следить за твоей крылатой фигурой – в синеве неба.

По крайней мере, я создал его кусочек. Совсем крохотный, такой, что всех твоих сородичей в нем не уместить. Но главное – ты можешь им пользоваться, ты можешь ловить его потоки, парить, висеть над бирюзовой полосой моря.

Ты – можешь. А я – не могу.

Пересечь рубежи Безмирья. Какая разница, кто меня за ними ждет – кровожадные вампиры или драконы? Я всего лишь боялся, что останусь один, совсем один – и не выдержу, и сойду с ума, хотя целых восемьсот лет я добивался этого одиночества. Целых восемьсот лет я добивался непонятно чего, и в итоге получил – тебя.

Какие короткие, какие бестолковые дни. Рядом с тобой – какие короткие; у костра, только что разведенного или погасшего, у прибоя, на плоском шероховатом камне. Твой смех; твой мелодичный голос; твои глупые рассказы о том, как сложно было родиться и выжить на островах. Как сложно было доказывать, что человек не обязан быть драконом, а дракон – не обязан быть человеком. Что не надо выбрасывать одну ипостась, чтобы как следует сохранить вторую.

Уверенный щелчок пальцев. Ты исчезаешь; мне смешно, я пьян, я бесконечно пьян. В пустыне, разумеется, нет моего любимого абсента – но благодаря тебе, твоему смеху, голосу и рассказам – я пьян. Сокровище, мое драгоценное сокровище; ты оседаешь звездами в моих ладонях – живыми, настоящими звездами. Биение пульса, мерцающий, ровный свет. Искрится у меня в пальцах, переливается, трепещет…

Я держу в ладонях – тебя.

А ты ради меня становишься камнем.

Звезды – камни, разбросанные по небу. Звезды – камни, повисшие в пустоте; они ме-е-едленно, по какой-то своей особой системе, вращаются. Или – танцуют; почему я раньше об этом не задумывался, почему тебе приходится все до меня доносить, как доносят порой до горячо любимого ребенка?

В зеркале отражается мальчишка. Лет шестнадцати – и никак не старше.

Я буду им всегда? Допустишь ли ты подобное? Позволишь ли ты?..

Смех. Звенящий и заливистый; трава под ногами – плоть. Наступаешь, она ломается, источает сок, пахнет – приятно. И все-таки соком эта жидкость называешься лишь для нас, а для травы она – кровь, пролитая вне всякой вины. Трава невинна, траву не обвинишь в том, что она выросла. Она покрывает наши пути, прячет наши остывшие следы. Она – время, ты судишь по ней о времени.

«Поле боя, некогда усыпанное серым пеплом, как снегом, сейчас, наверное, уже поросло травой…»

Ты – книга. Потертый кожаный переплет; я читаю жадно и быстро, чтобы вечером обсудить ее с тобой. Мне как-то не приходит на ум, что я обсуждаю с тобой – тебя; что ты – в целом – такое? Сколько у тебя образов? Я жалуюсь, что мне отчаянно не хватает солнца; ты пропадаешь, а вместо тебя возникает запасное светило среди этих пушистых облаков. Оно роняет свое тепло вниз, но я легко распознаю в нем – тебя. Ты – солнце, ты выбрался неизвестно куда. Зачем, Эстамаль? Согреть меня? Я – пылинка, жалкая крохотная пылинка по сравнению с тобой.

Ты невероятен.

Неописуем.

Невозможен.

Как избавиться от мысли, что все это – сон, что ты банально мне снишься, но выдаешь иллюзию – за реальность?

Как избавиться от мысли, что рано или поздно тебя не станет, и мое одиночество – и без того неподъемное, – не получится больше вынести? И как, Дьявол забери, как вообще выносить, помня, что были звезды, и россыпь чешуек на виске, и теплое солнце, и книга, и дракон – с едва зажившими ранами на гребне, но такой зависимый от полета?

И я тоже – летал. Я – бескрылый от рождения. Летал, стиснув твои шипы в кулаках, и облака неслись ко мне со скоростью обезумевших кораблей. Тех самых, из мира Веста; но они были чистыми. Они были безупречны, великолепны, я даже не поверил, что создал их сам. Я заключил, что они – часть, рассеянная часть тебя, а ты лишь глубоким вечером пояснил, что нет. Нет – это небеса, в начале пустыни сотворенные мной…

Ты как будто показывал – ну гляди, Кит, – что мой мир вовсе не такой ущербный, каким я его окрестил. Ты как будто намекал, что он тебе нравится, но – ни разу не произносил прямо. Будто желал, чтобы я сам пришел к такому же выводу.

И я, конечно, пришел.

И снова тебе пожаловался.

Потому что видел обрывы – и торопливые, наспех соединенные швы. Мой мир похож на неумело сотканное полотно. Мой мир – это грандиозная… да, ошибка. И не нужно так на меня пялиться, я в курсе, как сильно тебя обижают подобные откровения. Но я жалею, после того, как маленького драконыша вынесло на берег моей пустыни – жалею, что мой мир остался неполноценным.

Как оставался неполноценным я, пока море…

Дрогнули худые острые плечи; Кит уставился на огонь застывшими, потрясенными глазами. Точно. Точно – именно такое условие, именно такое правило. Не я – но мы, там, где нас двое. Там, где ты улыбаешься и что-то сонно бормочешь по другую сторону костра.

Это я – пустой, безнадежный и бесполезный.

А ты – невероятный.

– Знаешь, Эста… – Кит был так увлечен своими догадками, что и не заметил, как перебил своего дракона. Тот, впрочем, не обиделся – подался вперед, готовый поддержать и выслушать. Как обычно. – Я ведь… так его и не закончил. Потому что мне… было не из чего.

– Я знаю, – спокойно согласился крылатый. – Тебя это беспокоит?

– Ну… – юноша замялся, прикидывая, насколько эгоистично себя ведет. Получалось – по полной, но не врать же, да еще и кому – Эстамалю! – Если честно, то да. Беспокоит.

Эста приподнялся на локтях, внимательно посмотрел на Кита сквозь оранжевые танцы пламени.

– Ну, – протянул он, – если тебе так уж не из чего, ты можешь сотворить его из меня.

Юноша ненадолго притих.

– Ты никогда не умрешь, – напомнил он.

– Угу.

– Твои мысли станут материальными…

– Хорошо.

– И, наверное, ты будешь очень одинок, – запинаясь, довел дело до конца Кит. – И несчастен.

Эста улыбнулся:

– Рядом с тобой?

Огонь потрескивал, алые угли в его недрах завороженно следили, как чуть выше, в редком сером дыму, соединяются две ладони. Тонкая мальчишеская, обтянутая красной лентой от большого пальца к мизинцу – и чуть шероховатая драконья.

…и были – звезды, но уже не в руках, а в синем ночном небе. И небо раскинулось, как огромная сеть, над новорожденным, хрупким еще миром – десятки земель, сначала необитаемых, новые, не оскверненные драконами острова, архипелаги, скалы и пустоши, зеленые леса, горы, подземные тоннели, дворцы, парки, улицы…

Луна – блеклое слепое око в разрыве туч.

Солнце – обжигающе-белое.

Город возвышается над склонами горного хребта – великолепный город, скопление крыш и куполов, шпилей, башен и витражей…

Лес мягко шелестит ветками, соприкасается листвой с ледяным океанским ветром, совы таращатся на траву из его раскидистых крон – пора охотиться, пора ужинать…

Хитрая лиса крадется по звериной тропе – за какой-то мелкой добычей, но ее разум не замутнен помыслами о крови, ее ведет охотничий азарт…

Человек улыбается человеку – нежно и ласково, и его душа – вместилище такой бури, что впору от нее убегать, но Кит замирает от восторга – Эста, как, объясни, как все это помещается в тебе, откуда оно в тебе зародилось? Настолько живое, настолько чистое – объясни, как?..

…счастливый, он засыпал, прижимаясь левой щекой к меховому воротнику плаща. И новорожденный мир шумел вокруг него, гремел гортанными голосами чаек, полыхал небесными светилами, принимал первые порывистые ветра – не те, что бились от пустыни до драконьего острова, а протяжные, вечные, соткавшие себя над Сумеречным морем…

Ему снились перепончатые крылья, на сгибах покрытые чешуей. Ему снился дракон – высоко-высоко над Харалатом, ему снились эрды – вот сейчас они любопытно заглядывают в телескопы, пока иные расы на Тринне и Мительноре не смеют и вообразить, что такой прибор существует…

Равновесие. Это называется – равновесие.

Или нет?..

Кит проснулся – и дракона рядом не обнаружил. Только воротник походного плаща, одинокую чешуйку и дым над углями – от костра не осталось ничего, но он по-прежнему хотел жить.

Кит проснулся, и накануне сотворенный мир обрушился на него, как снаряд. У Веста, помнится, были такие вот снаряды – люди безжалостно убивали своих сородичей, размазывали тонким слоем по какой-нибудь обреченной планете, и кружились в невесомости раздавленные, в клочья разорванные корабли, остовы орбитальных станций – и те мертвецы, которым повезло уцелеть, а не быть скоплением грязных атомов на каком-нибудь железном осколке.

Под носом стало горячо и мокро. Кит вытерся рукавом – на манжете заблестели яркие багровые пятна.

Горло как будто стиснула чья-то латная перчатка. Того и жди – под ней хрустнут, ломаясь, позвонки.

И в этот момент ему стало до безумия страшно.

Мир был огромен.

Неописуем.

Невозможен…

А Эсты в нем… уже не было.

Только плащ, старый походный плащ, одинокая чешуйка и костер, погасший перед самым рассветом.

– Нет, – прошептал Кит. – Неправда. Я не верю, ты бы… ты бы ни за что меня не оставил… кто угодно, кто угодно вместо тебя – но не ты…

Над берегом вопили чайки. Накатывалось море на промокший песок – на покорный, полностью покорный песок, вон, неподвижно валяется под ногами, готовый через какой-то миг – сойти с ума, потерять всякое представление о том, что нормально – и что нет.

Кит закашлялся. Во рту стоял тошнотворный железный привкус; кровь бежала, не переставая, катилась по губам, падала вниз крупными солеными каплями. Почти такими же солеными, как морская вода.

Думай, приказал себе юноша. Думай, где он может быть. Куда его занесло – по моей вине, во славу моих желаний, куда его занесло, его – жертву, добровольную, великодушную жертву…

И понял.

И догадался.

Маленького драконыша выбросило на берег весной, в компании сотен полудохлых медуз. Но, в отличие от них, он еще дышал, и тяжело вздымались покрытые чешуей бока…

Дыши, умолял его Кит. Пожалуйста, несмотря ни на что, будь сильным – дыши, я помогу, я вытащу, я все исправлю. Я клянусь тебе, я исправлю – дыши, дождись меня, ну же, Эстамаль…

Он нашел его на все том же песчаном берегу – согнутого пополам, со стиснутым в кулаке воротником рубашки. Лицо, обрамленное светлыми прядями волос, посерело, как бывает от невыносимой, непередаваемой боли.

– Эста, – он схватил его за плечи, вынудил выпрямиться, – ты меня слышишь?..

Чайки вопили горестно и жутко; юношу передернуло, он ловко нащупал прохладное чужое запястье, с облегчением уловил под ним пульс, а затем…

Эста рассыпался.

Белым непокорным песком.

Возник снова – уже в трех шагах от Кита, стоя на четвереньках, захлебываясь кашлем – и разлетелся битым голубым стеклом.

Возник – у краешка моря, давясь его соленой водой, не способный совладать со своим распятым по множеству картин сознанием. Растекся акварельными красками…

У Кита потемнело в глазах.

Вот он, Эста.

Раненый гораздо страшнее, чем тогда, с выломанным гребнем и оторванной лапой… с перебитой рукой и распоротой, распахнутой линией позвоночника – молочно-розовый цвет…

Сантиметр. Такое жалкое расстояние – между нами, я испуганно обхватываю такие холодные, такие чужие плечи Эсты, он пытается обнять меня в ответ – и на свитере остаются лишь мягкие перья. Или пух, но мне так тяжело, так больно, так дико, что делить их на определенные категории просто нет сил.

Луна. Солнце. Лес, город над вершинами горного хребта… лиса крадется по звериной тропе, человек улыбается человеку… и каждое из этих событий – ты.

Из-за меня.

Я хочу умереть, неожиданно спокойно подумал Кит. Я хочу умереть.

Миновал день, за ним – вечер, сумерки нависли над пустыней и сменились густой темнотой. Взошла хмурая полуночная луна, ее окружили звезды, и темнота погибла, потому что свет лился отовсюду. Подаренный Эстамалем свет.

– Я хочу, – раненый отвернулся, – чтобы ты знал мое имя. Чтобы на островах и в этой пустыне… только ты.

Кит заплакал – впервые за все те восемьсот лет, что ему приходилось волочить свое слабое тело через мосты. Кит заплакал, нырнув под чужой походный плащ, изнутри сплошь затянутый мехом. От него пахло серой и совсем чуть-чуть – самым родным, самым драгоценным для юноши человеком.

– Вернись, – прошептал он. – Эстамаль, вернись…

…и он, разумеется, вернулся.

Полное имя дракона – всего лишь способ им повелевать. Всего лишь способ ему приказывать – безотказный и древний. Противиться тому, кому известны все звуки имени, крылатые существа не могут.

Эстамаль рухнул бы, если бы Кит его не поймал. Вернее, не попытался бы поймать – на деле получилось двойное падение, но что-нибудь себе разбить рисковал юноша, а не его крылатый… слуга.

Слезы катились по щекам хозяина пустыни, пока он гладил и перебирал светлые драконьи волосы и бормотал всякие глупости, надеясь его утешить. Яркие зеленые глаза были закрыты и равнодушны ко всем его стараниям, но сердце крылатого билось, хотя и как-то странно. Оно спешило, оно так и норовило сбежать из этой измученной груди, но – пока не смело к черту выломать ребра. Пока – не смело.

– Все будет хорошо, – убеждал себя Кит. – Главное, чтобы ты выжил. Если ты выживешь, все будет хорошо.

Я вынудил тебя собрать свое тело из битого стекла, песка, пуха и карминовых красок. Я вынудил тебя собрать свое тело в то состояние, где оно страдает больше всего. Что, если пухом, стеклом и красками – тебе легче, а ты – опять же, по моей вине, – лежишь тут – человеком? И крови-то нет, но я знаю – ты ранен. И, вероятно, ранен смертельно.

– Не он, – просил юноша, всеми силами запрещая себе спать. – Не он. Кто-нибудь еще. Кто-нибудь такой, кого мне будет не жалко… столь же замечательный, только чтобы я понятия не имел, кого ты потребуешь взамен…

Не он, соглашалась его незримая собеседница. Хорошо, если тебе так уж претит его гибель – я выберу… хм, ты потом, парой столетий позже, поймешь – кого.

Я тебя выменял, рассеянно обрадовался Кит. Я тебя выменял. Так, что она уже не решится, не заберет.

И тем не менее – прошла целая неделя, прежде чем зеленые радужки Эстамаля наконец-то выглянули из-под ресниц.

Исхудавший, ослабевший, он абы как выбрался из походного плаща и внимательно осмотрелся – как в тот роковой вечер, у костра, выслушав про нити, обрывы и грубые стежки. Исхудавший, ослабевший, он умудрился выдержать свой вес и единожды аккуратно шагнуть – а потом упал.

И обхватил себя руками за плечи.

Больно, удивленно заметил он. Больно. И вовсе это не мой вес, это небо такое неподъемно тяжелое, а я такой маленький, такой хилый – крупица под его облаками. И если бы одно лишь небо – так нет, с ним еще океаны, и шумные континенты, где копошатся, копошатся, копошатся какие-то мелкие суетливые твари…

Его трясло. Его бросило в такой жар, что казалось – от головы останется разве что обугленный череп.

– Я с тобой, Эста, – грустно утешал кто-то. – Я здесь.

В следующий раз его разбудило чужое прикосновение к уху. Даже не касание – удар; били чем-то заостренным, но заостренным так невнушительно, что расколоть ухо надвое у него не вышло.

Чайка с интересом изучила обмякшего дракона, нежно заворковала и прижалась к нему грудкой.

Ее сородичи у берега заволновались, завопили и дружно кинулись на помощь.

Окружили, спрятали, погрузили в живое лихорадочное тепло; мягкие перья, шершавые лапки, осторожные коготки – ни в коем случае не порезать! Приоткрытые желтые клювы, неизменное ласковое воркование, и в нем постоянно чудится одно слово: «лаэрта… лаэрта… лаэрта…»

Благодарный, он снова задремал, и теперь-то нести небо на себе стало немного проще.

Потому что оно тоже было благодарно.

– Все в порядке, Кит, – жизнерадостно клялся он через день. – Я просто… ну, понимаешь – не успел поделить поровну все эти образы – и, собственно, себя. Но это поправимо, это пройдет, не беспокойся. Видишь? Я и ходить заново научусь… особенно если ты поможешь.

Хитрая, чуть виноватая улыбка.

Деревянные костыли.

Он ходил неуклюже, запинаясь, так и норовя споткнуться. Он ходил медленно, а чайки парили над его худым силуэтом, кричали, безобразно, бесполезно кричали. Кит кривился, а он, Эста, различал в этих воплях какую-то свою музыку, с удовольствием ее слушал, протягивал к чертовым птицам одну свободную ладонь – они садились в нее, как в оригинальное живое гнездо, и с любовью косились на своего лаэрту.

Это слово звучало, как приговор. Это слово звучало, как прощание.

Да, размышлял Кит, сидя на плоском береговом камне. Да, отныне ты – привратник; но границы мира охраняются вовсе не твоей отвагой. Они охраняются твоей живой плотью, и если что-то пойдет не так, ты первым это ощутишь, первым это уловишь. А потом уже – я, и эти бестолковые птицы, и лойды на Карадорре.

Я закончил создавать мир.

Закончил, заплатив за него тобой.

Ты полагаешь, я ослеп и до сих пор не в курсе, как ты скребешь когтями свою голую спину, как ты водишь пальцами по дьявольски опухшим рубцам? Ты полагаешь, я ослеп и не различил, как ты растерянно хлопаешь себя ладонью по ключице, или затылку, или бедру – словно рассчитывая, что после этого хлопка сдохнет назойливая вошь?..

– Ты весь чешешься, – храбро заявил Кит, рискнув пересечь обманчиво короткое расстояние между камнем – и владениями птиц. – Что с тобой? Тебе плохо?

Стояло жаркое лето. Пели бы цикады, если бы я был дома, а не тут, неожиданно вспомнил юноша. Пели бы цикады, звенели серебряные бубенцы над храмовым порогом, братья читали бы свои молитвы – те, что я так ненавидел, те, от которых я убегал. Те, по которым соскучился, но не сумел произнести ни строчки.

Эстамаль поднял на него усталые, покрасневшие глаза. Круглые пятна зениц, лопнувшие сосуды.

– Я так больше не могу, – очень тихо признался он. – Я так больше не могу, по мне словно блохи ползают… постоянно, Кит, они скоро меня убьют… ты ведь умеешь – сделай так, чтобы я понятия не имел, что у них там происходит, сделай так, чтобы мы с ними не были связаны. Я лаэрта, я буду лаэртой, непременно буду – но без них, иначе я с ума сойду, Кит…

Он молчал. Внутри было холодно и зыбко.

Эстамаль протянул свою чуть шероховатую ладонь – чуть левее, чем стоял юноша.

– Кит?

Его колотил озноб.

Зеленые глаза – были. Усталые, покрасневшие, но ведь – были! Пускай не прежние, не такие, как раньше – я готов принять их любыми, принять безо всякой паузы.

Но неужели слепнешь ты, Эста?..

– Я тут, – хрипловато произнес Кит. – Повернись… пожалуйста.

Его дракон сориентировался на голос – и натянуто улыбнулся:

– Там? Кит, я немного…

– Не видишь? – спокойно отозвался юноша. – Да. Я, в отличие от тебя, не слепой.

Эста нахмурился:

– Ну зачем… так грубо? Я ведь не специально…

Кит попятился. Его бледное лицо было похоже на маску, надетую перед балом – самое то, чтобы не показать своих истинных эмоций. Чтобы совсем ничего не показать.

– Мой песок тебя убивает, – все так же спокойно заключил он.

Эста поежился. Чайка, сидевшая на воротнике его рубашки, сердито переступила желтыми шершавыми лапками.

– Я привыкну, – пообещал он. – Это на время. Я просто…

– Тебе невыносимо, – безжалостно продолжил юноша. – С такими темпами ты останешься без кожи быстрее, чем привыкнешь.

Пустыня вкрадчиво шелестела, счастливая, что ее границы прячутся в море. Счастливая, что она не совсем, не окончательно пустыня; Кит улыбался.

У него была жуткая, неестественная улыбка фарфоровой куклы. Как в Харалате, у эрдов – Киту нравилось наблюдать за их творческими изысками, для него никто не был назойливой блохой. Мир держался на Эстамале – и мучил Эстамаля, а не своего настоящего Создателя.

– Не дури, Кит, – негромко рассмеялся крылатый. – Мне нужен всего лишь месяц. Пройдет месяц, и я научусь делить свое и… не вполне свое. Поверь мне. Пожалуйста, поверь.

Кит понял, что еще секунда – и он сломается. Треснет, как трескаются от старости зеркала.

– Уходи, – глухо сказал он. – Уходи, лаэрта.

Крылатый замер. Слепые глаза испуганно дернулись, распахнулись шире – так, что юноша увидел мутную пелену, почти полностью их сожравшую.

Дракон поднялся, тяжело опираясь на костыль. Неуверенно шагнул – наугад, и Кит с болью следил за его упорным передвижением… чуть левее.

– Прошу тебя, лаэрта, уходи. Не мучайся. Я отрежу тебя от этих… блох, от каждой по отдельности – я отрежу, только уходи, не заставляй себя, не убивай…

Я не за этим тебя выменял, горько подумал он. Я не за этим согласился подарить ей кого-нибудь еще, не за этим обрек созданного тобой человека на верную смерть. Я вовсе не за этим…

Эстамаль попробовал разозлиться, но вышло какое-то жалкое подобие.

– Кит… маленький, разве ты забыл мое имя?

«…чтобы на островах и в этой пустыне… только ты».

Юноша опустил плечи.

– Нет, не забыл, – шепотом возразил он. И повторил – едва слышно, едва ощутимо: – Уходи, Эстамаль. Беги отсюда, улетай, уплывай – но выживи, ни за что не позволяй себе умереть…

Тишина.

Когда Кит насобирал по углам своей души достаточно смелости, чтобы разлепить веки и посмотреть на птичьи владения – дракона поблизости не было. Были следы босых ног, облизанные морем, брошенные костыли – и чайка, укоризненно глядевшая на Создателя.

Он сел, не обращая внимания на соленые волны, и закрылся тонкими ладонями.

Не способными удержать и крохотную песчинку.

Не способными… ни на что.

Дик лежал на корабельной койке – очень ровно, разве что чуть запрокинув голову назад. Черты его лица как-то болезненно заострились, веки покраснели, и Мартин был не в состоянии от них отвернуться. Так и стоял, съежившись, будто его собирались бить, как били капитана Хвета несколькими часами ранее.

– Кружится? – обеспокоенно спросил он. – Опять – кружится?

– Все нормально, – вымученно улыбнулся Дик. – Не волнуйся, приятель. Я просто немного отдохну.

Мартин тяжело вздохнул и присел на краешек легкой тумбочки. Тумбочка, впрочем, выдержала вес его тела.

– Я побуду здесь, – мягко сообщил он. – Вдруг тебе что-нибудь понадобится.

Дик странно шевельнул пересохшими губами, жалко улыбнулся и попросил:

– Тогда принеси, пожалуйста, воды. У меня такое чувство, что, если я встану, то врежусь в обшивку пола, будучи всерьез уверенным, что она – обшивка стены.

Мартин тихо рассмеялся и вышел.

Ему явно было хорошо.

Дик с удовольствием опустил непослушные веки. Ощутил, как сплетаются ресницы; точно так же, с обеих сторон – уверенно и неуклонно, – сплетаются человеческие пути. Некий Дик ван де Берг, студент второго курса, встречает некого Мартина Леруа, и они становятся неразлучны. И они становятся беспощадны…

Парень осторожно сглотнул. Тошнота мучила его не впервые, но каждый раз от нее было трудно избавиться, какие таблетки ни пей. Конечно, есть современные технологии, операции, средства, способные легко и навсегда избавить его от этих симптомов, но так, с ними, он был хотя бы живым. Ведь если ты можешь умереть – значит, до определенного момента ты жив.

Мартин, памятуя о том, насколько сильна вестибулопатия друга, принес ровно половину стакана. Ровно половину Дик сумел бы выпить, не расплескав, неуклюже стуча зубами по стеклянному краю.

На «Chrysantemum-е» все было устроено в полном соответствии с хакерскими нуждами. Чтобы Дик не путался в экранах и не мучился, пытаясь добиться резонанса между ними и своим зрением, они располагались по диагонали, висели над панелями, как висит на елке новогодняя гирлянда. Мартину понадобилось не меньше двух месяцев на освоение такой системы, но лучше так, чем если бы его друг постоянно сидел, подавшись влево – или вправо, в зависимости от того, насколько сокрушителен приступ.

– Как там этот… капитан Хвет? – поинтересовался Дик, заскучав. – Ты его еще не убил?

– Да нет вроде, – честно признался Мартин. – Когда я уходил, он бредил. Звал какого-то Шеля. Я пробил по галактической базе, но никого по имени Шель не отыскал. Вероятно, это кодовое имя, а взламывать ради него полицейские сервера мне лень.

– Без меня, пожалуй, и не стоит, – улыбнулся его напарник.

За иллюминатором весело расползались длинные щупальца туманности. Звезды, захваченные в их плен, мерцали тускло и обреченно.

– Болит? – не выдержал Мартин. – У меня в кармане есть…

– Анальгетики, – продолжил за него Дик. – Я помню. Спасибо.

Основной пилот «Chrysantemum-а» не выдержал и уставился на свои кроссовки.

– Мне плохо без тебя, – едва слышно пробормотал он. – Поправляйся, пожалуйста, поскорее.

Штурман виновато искривил губы:

– Прости.

Туманность поредела и выцвела, как брошенное хозяйкой полотенце. Ассоциация была дурацкая, но Дику почему-то ярко нарисовалась эта картина: полотенце лежит на столе посреди двора, ведь летом куда приятнее обедать на улице, чем в доме. Хозяйка уезжает, у нее возникли важные, срочные дела, а солнце уверенно ползет по синему небу, роняет вниз горячие лучи, и покинутое полотенце ловит их своими крохотными волокнами, чувствуя, как выгорает ненадежная фабричная краска. На нем изображена, к примеру, лесная поляна; сейчас так мало осталось полян, лесов и природы вообще, что полотенце грустит о потере даже мимолетного их образа…

О да. Страшно дурацкая, повторил про себя Дик.

Мартин тоже покосился на черную дыру иллюминатора. Туманность почти пропала, а на ее жалких останках белыми пятнами проступали крупные лохмотья снега. Снег вертелся, кружился и складывался в изогнутые спирали, хотя какой может быть ветер в космосе, какой может быть ветер в…

Мартин поежился. Дрогнули его плечи – его широкие, сильные, но такие бесполезные плечи.

Дик напрягся, негромко выругался и вытащил из кармана рабочей куртки серое маленькое лезвие. Не глядя, полоснул себя по левому предплечью; кровь потекла – блеклая и неторопливая, такая же уставшая, как ее владелец.

Красные капли на белой коже.

Мартин жадно подался ему навстречу, не сводя с раны восторженных глаз. Кровь текла – он провел по ней пальцем, размазал еще больше, глубоко вдохнул ее запах. Железо, терпкое железо, от него сводит челюсти и становится как-то неуютно, как-то слегка тревожно.

Зато упоительно горячо, сонно подумал Дик. Мартину от него становится горячо. Там, где льется чужая кровь, снегопад не имеет власти над приятелем хакера; он тает, беспомощно и печально тает, угасает в багровом цвете разлитых по обшивке луж. Он тает…

А ведь были и славные, светлые, по-настоящему добрые времена. У Мартина – были; у него были родители и друзья, блестящие перспективы, шансы на богатое и счастливое будущее. У него было все, но я сломал, испортил, испоганил единственного человека, рискнувшего не испугаться моих амбиций. Я сломал, и теперь отвечаю за эту сломанную игрушку, за эту сломанную надежду, за эту сломанную судьбу. Она виснет на мне, как виснут кандалы на пленнике подземелий, но пленники жаждут от них избавиться, а я покинуть Мартина – не способен. Ведь…

Талер не спал.

По крайней мере, это было вовсе не похоже на сон.

Темный гостевой зал в каком-то особняке; помнится, таких было много на Delre-15 и Mira-22. Только там под колоннами стояли дамы в пышных старомодных платьях и мужчины в черных костюмах, и Талер со своей полицейской формой резко выделялся на их фоне. А здесь… не было никого, кроме его же собственного отражения в зеркале – высоком, от пола до потолка, и закованном в узорчатую деревянную раму.