Текст книги "Окутанная тьмой (СИ)"

Автор книги: Имилис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 56 страниц)

– Я, я боюсь, Райто, я боюсь, – замявшись, произнесла девочка, стоя боком и прекрасно видя, как этот черный огонь вырисовывает ее смерть, она видела это, но молчала, понимала, что Райто должен жить и она хотела этого – он лучшее и самое дорогое, что у нее есть, было и будет…

– Давайте, госпожа!

– Нет, Райто, мне страшно, давай сначала ты, а я за тобой, хорошо? – Райто не чувствовал, не видел подвоха в этих словах, будучи слишком увлеченным их спасением, а тем временем Анастейша врала, надеясь и зная, что ответ на этот вопрос не изменится никогда.

– Хорошо, – Райто помнил, как, не оборачиваясь, просто боясь увидеть, что огонь вот-вот и подойдет к его хозяйке, бесстрашно прыгнул вниз, пытаясь показать ей свою храбрость, уверенность и пытаясь дать ей ту надежду, которой в детском сердечке уже не было. Сердце Анастейши было наполнено тревогой и радостью, ведь ее Райто был спасен – она знала, что он не тронет его, ему нужна только Анастейша. Райто обернулся и увидел, как улыбнулась Анастейша – горько, печально – он не знал и не понимал, почему она не прыгает, но после, будто пытаясь объяснить и донести до него причину, ее маленькие ладошки легли на невидимую преграду, которая не пропускала ее, не выпускала из дома. Она плакала, слезы беспрерывно скатывались по бледным щекам, которые совсем недавно касались шерсти Райто, пытаясь согреться, найти в нем защиту, что-то говорила, касаясь руками той тонкой грани, которая отделила их раз и навсегда, нервно оглядывалась назад, на огонь, который подходил все ближе, но она продолжала улыбаться, жалея только об одном – что времени так мало.

Райто и хотел броситься назад, ведь его обязанность, его работа оберегать ее, но тело будто оцепенело, он не мог двигаться, находясь под чьим-то влиянием, без разрешения которого он превратился в беспомощного, он не мог и шагу ступить. Голубые глаза вновь нашли то окно, где на подоконнике в окружении огня стояла Анастейша, так же приложив ладошки к преграде, глядя на него с теплом, заботой, любовью. Сердце Райто в тот момент рвалось на кусочки, он не мог оставить ее одну, оставить ее там, но и вытащить, спасти тоже не мог. Если бы только у него была возможность, то он, несомненно, спас бы ее, пожертвовал собой, стал бы тем, кем никогда не являлся – героем – вот только не было возможности, сил сражаться, противостоять – тоже не было. Оторвать глаз от нее он не мог и просто смотрел, не для того, чтобы потом видеть этот момент в кошмарах, а для того, чтобы запомнить ее лицо, ее хрупкую фигуру и улыбку – искреннюю, наивную, счастливую, предсмертную – ту, которую Райто вспомнил каждый день. В одно мгновение подол платья Анастейши вспыхнул черным пламенем, и она, уже не в силах молчать, кричала, хотя Райто так ничего и не слышал. Через секунду она упала, зацепившись за что-то, сверху, как в каком-то кошмарном сне, начали падать доски – она упала и больше не поднялась...

– Огонь помогает искупить все грехи, сестренка, а в твоем любимце теперь будет жить то, что так ненавидела ты – боль. Вот что бывает с теми, кто забирает у меня “игрушки”, – весело пробормотал пятилетний мальчик с белыми волосами и глубокими черными глазами, довольно улыбаясь уголками по-детски пухлых губ. Он щелкнул пальцами и черный огонь просто исчез – остался только ярко-красный, рыжий, тот, который так возненавидел Райто, тот, которого он так боялся…

Комментарий к Бонус 2. Райто: почему я так боюсь огня... Ну, вот и продолжение. И дата, если кто заметил, выбрана не случайно, стоит только посмотреть когда была добавлена первая часть этой работы.

Да-да-да, сегодня “Дьяволице” исполняется ровно год, точнее уже год я пишу и все никак не допишу ее. Хотелось бы сказать большое спасибо постоянным читателям, которые постоянно радуют меня как отзывами, так и наградами. Спасибо всем кто читал, читает и будет продолжать читать, тем, кто всячески поддерживает, напоминает о продолжении и об отдыхе. Этот год был насыщенным, веселым, я познакомилась с интересными людьми и очень счастлива, что встретила их. ^_

В общем, спасибо всем, даже мимо проходящим, знайте, когда-нибудь, может, еще через годик, я допишу ее, когда-нибудь…

====== Бонус 3. Акихико, Кин: чем-то схожи... ======

– Кин, ты ведь уже знаешь, что твоя мать мертва?

– Я все знаю, папа, и не переживай. Та, которая стояла за этим – Анастейша – она ответила за то, что сотворила. Поверь мне, она испытала муки Ада.

– Ее убийцу так и не нашли, а у меня, как ты знаешь, очень много дел. Я не могу возиться с тобой, Кин, ты понимаешь?

– У тебя никогда не было времени для меня, ты всегда находил и находишь нелепые отговорки, папа. У мамы тоже не было для меня времени, она любила эту Анастейшу больше, и искренне жалела, что у нее родился сын, а не дочь. Она забыла обо мне. Почему ты хочешь сделать тоже самое? Почему тоже хочешь забыть меня?

– Посидишь пока у дяди Акихико, он славный парень, вы быстро подружитесь и найдете общий язык. Он с радостью согласился приютить тебя на некоторое время, узнав о случившемся. Он присмотрит за тобой.

– Дядя Акихико? Это не его ли ты отказ вчера вечером жег в камине и называл его самого самовлюбленным уродом и эгоистичным ублюдком? Не его ли, папа?

– Как только я освобожусь, то, непременно, заберу тебя отсюда, Кин. Мне нужно время и тишина, чтобы найти виновных.

– Не забудь обо мне, папа. Я знаю тебя, твой характер, и я помню ваши отношения с мамой. Ты лучше будешь искать мне мачеху, нежели убийцу моей настоящей мамы, которая уже наказана.

– Иди, дядя Акихико уже ждет тебя. У него очень большой дом и сад. Там много места, и тебе будет где повеселиться и поиграть, пока я занят.

– А мама и няни раньше говорили, что Акихико сумасшедший, и что он из людских девушек, которые попадают к нему, делает кукол, перед этим выпотрошив их и измучив пытками до умопомрачения. Это правда? Ты отправляешь меня к этому сумасшедшему психопату?

– И запомни, Кин, никогда больше не смей заходить в мой кабинет, не смей трогать мои вещи. В особенности камень черного огня, ты понял?

– Ты действительно хочешь оставить меня наедине с эти сумасшедшим, которого все нормальные демоны шарахаются, только потому, что мы дальние родственники, да? Не его ли это сестра Имизуки, которая вечно носит короткие юбки, после чего мама называла ее куртизанкой? Не его ли это отец Дьявол, который однажды приставал к маме? Почему я не могу остаться дома с нянями, папа?

– Не подведи меня, Кин, не опозорь перед ним. Придет время и однажды Акихико займет место своего отца, ты, наверное, когда-нибудь тоже займешь мое место. Вы должны держаться друг друга, запомни, вы похожи.

– Ты так и не ответил на мой вопрос, папа. Ты действительно оставишь меня здесь, с Акихико, который делает их девушек кукол? А заберешь меня потом? Как скоро?

– Иди, Кин, у меня много дел, у меня нет времени на пустые разговоры.

– Но, папа…

И вот так всегда оканчивались и шли их разговоры – они будто говорили на совершенно разных языках, не пытаясь, даже не делая попыток понять друг друга – вроде отец и сын, но общего между ними не было совершенно ничего.

Кин никогда, с самого начала не понимал, почему ни отцу, ни его матери при жизни не было до него никакого дела. Он их маленький, хорошенький, послушный и вроде как желанный ребенок, которого они так долго хотели – их пятилетний сынок. Он не был худшим ребенком или не похожим на них, не было даже признака того, что он был неродным, даже наоборот, глаза у него были мамины – черные, бездонные, завораживающие своей глубиной, волосы, как у отца – светлые, белоснежные. Он будто впитал в себя что-то от каждого родителя понемногу, впитал в себя их качества, черты характера, отношения к людям, которые поочередно, слишком ярко и бурно выражались в его словах, действиях, подтверждая их родство. Он всегда старался быть идеальным во всем – учеба, поведение, разговоры, у него всегда были недетские мысли, несвойственные пятилетним мальчикам – он с трех лет понял, осознал, на себе прочувствовал, что такое боль, зависть, ненависть. И все это появилось в маленьком, когда-то невинном, непорочном сердечке только благодаря одной девчонке, которую он ненавидел всем своим существом, которой он завидовал каждую минуту, к которой он безудержно, безостановочно ревновал свою мать, все ее внимание, заботу и самое главное – любовь. Он был уверен совершенно во всем – в том, что Анастейша обязана умереть, сгореть в черном огне, который искупил ее грехи и кровь его матери на ее руках. В тот день он не раздумывая взял камень огня, который на недолгое, почти мимолетное мгновение дал ему силу управлять племенем, Кин без зазрения совести наблюдал за всем, и позже, еще несколько месяцев спустя, следил за Райто. Ему это нравилось, улыбка – такая довольная, счастливая, удовлетворенная – не сходила с его лица. Он видел все мучения Анастейши, как она хваталась за доски, как пронзительно, громко кричала, проклинала его, как задыхалась, как ее придавили доски, навсегда стирая, уничтожая ее. Но больше всего Кин ненавидел ее волосы – почти черные, отдающие заметной синевой. Он ненавидел всю ее, он следил и за Райто, смотрел и радовался, видя, как он медленно превращается в ходячего мертвеца, как он преданно, день за днем, возвращался к сгоревшему дому и сидел, как настоящая преданная дворняга, иногда затягивая тоскливую песню, воя на луну. И, возможно, если бы Кин не питал той злости и неприязни к Анастейше, то, прислушавшись к его вою, быть может, прочувствовал бы на себе ту боль, тоску, печать, отчаяние, которые испытывал Райто, оказавшись один, вот только детское сердце будто очерствело. Оно просто было заперто за непробиваемыми дверями, которые не пропускали все светлое, все то, что могло бы вернуть ему веру в чудо, ту жизнерадостность и наивность. Но нет, ему никто и никогда не уделял должного внимания, и постепенно мальчишка воспитал себя сам, впитал только то, что считал нужным, делал то, что хотел. Родители раз за разом бросали его на нянек, на знакомых, дальних родственников, ссылаясь на неотложные дела, а иногда и оставляя его в гордом одиночестве, и этот раз не стал исключением для маленького мальчика.

Вот он – маленький пятилетний мальчик с совсем недетскими мыслями, желаниями, чувствами, лицом, не выражающим ничего, глазами, смотрящими слишком по-взрослому, – стоит перед дверью в дом порядком нашумевшего среди демонов Жнеца, который славился ничем хорошим – только своим безумием, непредсказуемостью и любовью к человеческим куклам. В чем-то порой Кин находил их взгляды более чем схожими, что-то в Акихико, в его действиях и словах, когда он, не страшась никого, высказывал свое мнение на собраниях, выставляя людей, а порой и демонов, настоящими идиотами, вызывало восхищение. И Кин никак не мог объяснить себе, что именно – он точно знал и чувствовал лишь одно, что он и Акихико похожи, хотя никогда и не видели друг друга.

Маленькой ручкой Кин потянул дверь на себя, та глухо заскрипела, пропуская в кромешную, непроглядную темноту коридора лучи света и маленькую детскую тень. Всюду было пыльно и невыносимо душно, воздух был порядком застоявшийся, с легкими, летающими там пылинками и еле уловимым привкусом металла, от которого Кин поморщился, понимая, что это ничто иное, как кровь. Деревянный пол, покрытый заметным слоем грязи и редкими темно-бурыми пятнами, заскрипел под осторожными шагами, но хозяин дома так и не объявился, будто и не чувствовал здесь чужого присутствия, будто у него были другие, более важные дела.

Кин нехотя, без какого-либо интереса и азарта прошелся по всему первому этажу, с неким разочарованием отмечая, что Акихико та еще свинья, ведь Кин, в свою очередь, любил порядок, чистоту, когда все лежит на своих местах, и чтобы найти ту или иную вещь хватает секунды. Второй этаж так же пустовал, поражая мысли мальчика своим минимализмом, в комнатах были только самые важные, необходимые вещи – кровать, стол, стул, диван и прочее. Никаких мелких статуэток, придающих немного уюта, роскоши, тишины, умиротворения и душевного спокойствия – здесь будто никто и не жил вовсе, по крайней мере, Кин не смог бы жить в таких условиях. Он сам по себе любил человеческую одежду, их украшения – перстни с дорогими камнями, запонки, цепочки – ему это нравилось, и он любил красиво, дорого и роскошно обставленные дома. Любил шелковые шуршащие простыни, любил фарфоровые вазы, редкие книги, реликвии, которые однозначно были старше его. Он любил многое, связанное с людьми и не отрицал этого, вот только он и не скрывал своей неприязни к самим людям.

Кин долго и упрямо плутал по дому в поиске своего «дяди», вдыхая, впитывая в себя и одежду этот душный воздух, запах старых, раритетных, годами, а может и столетиями, нетронутых вещей – чей-то портрет, старая книга в кожаной, потрепанной обложке, катана на старом деревянном комоде. На одном столе, видимо, в комнате самого Акихико, Кин, на удивление для себя, обнаружил цветы – темно-алые розы, выращенные с семян, рядом с ними стоял полупустой графин и стакан со свежей, недавно замененной водой. Это Кина сильно удивило и параллельно дало надежду, что «дядя» все же живет здесь, и его просто на просто не бросили в пустом доме, где он остался совершенно один.

Кин так же тихо, уже порядком уставший от безрезультатного хождения по дому, где Акихико, похоже, пока что не было, присел на кресло у потухшего камина, буравя взглядом то обгорелые дрова, все же Акихико любил некий уют, пускай и не умел его толком создавать, то на портрет самого Жнеца, криво висящий на ржавом гвозде. Кин криво улыбнулся, понимая, видя и прекрасно различая, что их глаза смотрят с тем же раздражением, укором, насмешкой над другими, что их губы изогнуты в похожих, слишком похожих, надменных, самодовольных ухмылках. Кин до сих пор чувствовал нечто схожее в их лицах, быть может, они и вправду родственные души, хотя, что может быть общего у пятилетнего мальчика и почти взрослого, пятнадцатилетнего парня – ничего кроме неприязни, ненависти и боли.

Ничем не рушимая тишина, царящая во всем доме, поддерживающая ту идиллию, ведущую прямиком к крепкому сну, разрезал, будто острым лезвием, пронзительный женский визг, идущий откуда-то снизу, слегка приглушенный тонкими стенами подвала. Кин испуганно вздрогнул от неожиданности, резко открыл глаза, оглядываясь, полагая, что ему, возможно, все это показалось спросонья, но тут, будто подтверждая, возвращая его в реальность, этот крик повторился, став еще истошней, пронзительней. И Кин, наверное, мог бы посочувствовать этой девушке, попавшей в цепкие когти Жнеца, ведь она кричала так душераздирающе, что остаться равнодушным, казалось, невозможно – вот только детское, зачерствевшее сердце не дрогнуло, не сжалось от боли, он вообще не испытал никакого сочувствия к девушке, которая так надрывалась и мучилась там. Кин раньше никогда не видел Акихико, да и сам Жнец, наверное, видел его только младенцем, в день его крестин, так что можно сказать, что мальчик волновался и переживал. Кин вполне мог бы испугаться и разочароваться в своем дальнем родственнике, вот только этого не случилось, он не видел в этом смысла. Для своего возраста мальчик и сам был достаточно жесток, он тоже ненавидел, он тоже страдал, и даже после того, как Анастейша умерла, просто сгорев заживо, эти чувства, крепко опутавшие сердце Кина, не отпускали его – он стал ненавидеть и презирать своих родителей, хотя делал это не в открытую. Хотя он и был уверен, что будь они немного внимательнее к нему, если бы они были рядом с ним чаще, если бы заботились о нем еще трепетнее, если бы любили его сильнее, то, несомненно, он любил бы их в ответ. Но повода любить их уже не было.

Кин с полным безразличием в глазах посмотрел на дверь, ведущую вниз, в подвал и, легко пожав плечами, не видя в этом никакой опасности, подошел к ней. Сомневаться в том, что это именно Акихико развлекается, скрашивает свои «серые» будни, было невозможно. Все тише ступая по ступенькам, Кин все сильнее убеждался, что они похожи, чем-то, но похожи – Кин был уверен, что и сам, благодаря такому воспитанию, мог бы мучить людей так же жестоко, чтобы они кричали так же истошно, заставляя и морщиться от громкости, и наслаждаться одновременно.

– Кричи еще громче! – Кин вновь вздрогнул, когда эхом раздался смех – злорадный, самодовольный, сумасшедший – следом тот же крик, так сильно и неприятно давящий на слух еще сильнее, но Кин не испугался, хотя коленки предательски дрожали, когда оставалось всего пару ступеней. С усилием переступив через себя, Кин оказался напротив высокой двери, лишь на половину приоткрытой. Мальчик, недолго раздумывая, толкнул ее вперед, и с тем же безразличным, но чуть испуганным взглядом, смотрел на каменный пол прямо перед собой, когда в ту же секунду туда прыснула темно-бардовая кровь, оставаясь уродливыми, тошнотворными пятнами. Левее уже обмякшее, но крепко прикованное к стене цепями, тело, казалось оно уже безжизненным, но вот только лицо, чуть прикрытое рваной темной челкой, еще судорожно вздрагивало, а сама девушка, почти обессиленно, закусывала губы, не в силах держать себя в руках. Любой бы на месте сына Дьявола или же другой, более мелкой нечисти, задрожал бы от страха, закричал бы не своим голосом, срываясь на беспомощные, истошные крики, хрипы, убежал бы, цепляясь дрожащими пальцами за скользкие ступени, но Кин лишь улыбнулся – довольно, почти радостно, ведь Акихико не разочаровал его. «Дядя» был именно таким, каким его рисовало возбужденное воображение мальчика – жестокий, грубый, самодовольный, самовлюбленный, бессердечный, любящий причинять боль, немного сумасшедший, ненавидящий людей. Такой же, как и сам Кин.

– Дядя? – негромко позвал Кин, и темный силуэт, стоящий напротив полуживой девушки, будто испуганно вздрогнул, делая вид, что так и не заметил чужую силу в своем доме, слегка и заинтересованно повернув голову. Кину этого вполне хватило – он видел бледное лицо с такими же уродливыми, тошнотворными темно-багровыми пятнами на щеке, видел черную челку, спадающую на лоб, видел ярко-зеленый глаз парня, будто затуманенный легкой дымкой, которая быстро рассеивалась. Вообще Акихико фактически был старше его только на десять лет, хотя, по правде, эти десять лет длились целыми столетиями. – Я Кин, папа сказал, что ты присмотришь за мной, пока он не закончит свои дела, – наверное, первое, что мог подумать Акихико, так это то, что перед ним какой-то очередной избалованный, изнеженный в роскоши мальчишка, который давно привык к исполнению всех своих желаний. Вот только эта странная ухмылка – не детская, свойственная только либо сумасшедшим, либо настоящим демонам, разрушала первое, слишком милое впечатление о мальчике, которое было весьма обманчивым.

– А ты уверен, что твой папаша заявится сюда снова? Помниться, я отсылал ему отказ, я не нанимался твоей нянькой. Да и раньше мне казалось, что он не питал той нежности и такой заботы к тебе, зачем он прислал тебя сюда? Где же ваши няньки, разукрашенные, как фарфоровые куклы, и где ваша мамочка, о, мой маленький господин? Или как там мне к вам обращаться, чтоб потом меня не казнили, о, ваше величество? – Акихико знал, что не только отец Кина обладал силой, которой можно было позавидовать, даже его мать была сильна, а в особенности ее покойный брат – отец Анастейши, – которого она сама и убила. Их семейку побаивались и, пожалуй, у Акихико были и свои причины, по которым он не хотел иметь что-то общее с ними, даже если это их пятилетний отпрыск. Кин же хорошо различал среди темноты язвительную, поистине змеиную, ядовитую ухмылку парня перед собой. Он понимал, что «дядя» пока присматривается к нему, пытается понять, из чего он сделан, как был обучен, воспитан, чтобы знать – бояться за свою шкуру или наплевать на мальчишку, продолжая скрашивать «серые» будни темно-багровыми пятнами крови.

– Нет, он не вернется, и ты ведь это знаешь, дядя. Ты многое знаешь, и о том, что маму убили, что это сделала Анастейша и ее пес, знаешь, что она сгорела, да? Ты знаешь, что меня вновь бросили одного, что за мной никто не придет, что отец знает, что убийца мамы мертва, ты знаешь многое, дядя? Знаешь, а ты мне сразу понравился, даже когда я не был знаком с тобой, то чувствовал что-то близкое, пока необъяснимое. Сейчас ты смотришь на меня и видишь все насквозь, всего меня, я тоже вижу, что творится в твоей душе. Знаешь, дядя, мы с тобой похожи.

– Не стоит бросаться такими словами, малой. Покажи, где мы, в чем мы с тобой похожи? – Кин видел как насмешливо, с долей интереса Акихико сощурил глаза, будто и сам знал или только пытался ответить на свой вопрос, но все так же молчал, ожидая услышать, что скажет сам Кин.

– Вот чем, дядя, – Кин хорошо ощущал, как дрожит девушка, как тихо, уже беззвучно, будто боясь еще большей жестокости, глотает слезы, чувствует, как вниз по животу стекает горячая кровь, как она легко дергает пальцами, пытаясь убедиться, что все еще жива, как беспомощно закусывает изнутри щеку. Он бы и мог, наверное, сжалиться над ней, посочувствовать ей, но не видел в этом смысла – без сомнения, она была красивой, особенно ее глаза, вот только Кин был еще слишком мал, чтобы интересоваться и влюбляться в земную красоту. Уверенно взяв из рук Акихико нож, которым тот яро орудовал, оставляя на бледной, почти белой коже кровоточащие полосы, и просто вогнал его по рукоять между ребер девушки, с хрустом, с кровью, брызнувшей на его лицо, белую рубашку. Он делал все настолько уверенно, умело, что не удивиться этому было невозможно – все происходило слишком жестоко, самоуверенно и безжалостно, что даже сам мучитель, Акихико, просто застыл на месте. – Ты такой же, как и я, дядя, нет, не так, точнее это я такой же, как и ты. Я очень устал, хочу есть, папа не накормил меня, а ты накормишь? – Акихико с непонятной для себя улыбкой и чувством радости, какого-то немого, необъяснимого восторга, легко кивнул, с замиранием сердца глядя прямо в темные, глубокие глаза, в которых теперь действительно видел все, что хотел увидеть. Боль, страх, ненависть, кровь, много крови, насмешки, злорадство, безумный смех, предательство, зависть, убийства, огонь, черное пламя и такая же, слегка сумасшедшая улыбка на губах. Вот только этот мальчик, сейчас стоящий перед ним, вовсе не был похож на убийцу, более того, он создавал впечатление обычного ребенка – слишком кукольным, невинным было его белое лицо, слишком бездонными, чистыми, чарующими были его глаза, слишком обманчива была его внешность.

– Ты, маленький Дьявол, и ты прав, малой, кое-что общее у нас с тобой все же есть, не сомневайся, – Акихико косо взглянул на заметно притихшую девушки, и сомневаться в том, что она умерла повторно, теперь в его мире, не было ни единого повода – но все же для себя Акихико отмечал все мелочи – наклон удара, точность, сила и все та же ухмылка. Вот, что было у них общее, и Акихико это, наконец, понял, увидел, прочел в глазах мальчишки – они оба ненавидели, рано испытали боль, оба были жестоко преданы, хотя, кажется, ничего дурного, за что их можно было недолюбливать, не делали. Но теперь, когда чаша терпения была наполнена до краев, они оба сорвались, не в силах подавлять злость – Акихико прекратился в маньяка-потрошителя, который просто любил мучить людей, попадающих к нему в цепкие когти, а Кин стал маленьким Дьяволом, который так же сильно любил мстить.

Кин неторопливо стер рукавом капли крови со щеки и косо взглянул на них, недовольно морщась – он никогда не любил людскую, поганую кровь, – и неторопливо зашагал к двери, собираясь идти наверх, оставляя «дядю» в своей атмосфере, чтобы тот мог в одиночестве закончить начатое. Акихико провожал светловолосого мальчишку взглядом, наяву видя его черную, заклейменную ненавистью душу, черные крылья и глаза, которые, словно омуты, тянут ко дну, не давая шанса на спасение – маленький Дьявол. У самой двери Кин остановился, обернулся, как-то слишком по-взрослому посмотрев сначала на девушку, а после и на Акихико, криво улыбнулся:

– Знаешь, дядя, куклы смотрятся, да и выглядят гораздо красивее, роскошнее, если на их теле нет уродливых шрамов и швов, если у них внутри, кроме лжи, злобы, ненависти и прогнившей души, есть еще что-нибудь. Например, сердце…

Комментарий к Бонус 3. Акихико, Кин: чем-то схожи... Я все выполнила в срок. С 9 мая, читатели, спасибо за все

^_

====== Все изменилось, часть 1: Последствия... ======

Хартфилия беспомощно осела на колени, будто в одно мгновение, все находящееся внутри разом рухнуло на дно, просто оборвалось и та опора, казавшая такой крепкой, ушла из-под ног, оставляя девушку в прострации. Назойливый звон в ушах заглушал все звуки, крики, вопли, сливающиеся вместе, и руки сами собой тянулись вперед, туда, где так яро полыхал ярко-рыжий огонь, а ее глаза, в которых отражались его мутные блики, не сходили с одной точки, где едва виднелась блестящая черная шерсть. Вот только ее – такую слабую, обессиленную, беспомощную, опустошенную в этот момент опередили – кто-то бросился вперед, что-то сделал и огонь, стоявший до этого плотной стеной, послушно расступился. Люси, едва разбираясь, что происходит, еле ориентируясь в пространстве, видела, как испуганно и в тоже время заботливо, быстро уводили не на шутку перепуганных девушек, которые были чересчур впечатлительными, и все эти почему-то неразличимые силуэты, переступая через порог, растворялись во мраке ночи. В эту минуту Хартфилия не понимала ровным счетом ничего: голод, до этого так успешно проигнорированный, вновь давал о себе знать, грубо впиваясь когтями, сдавливая горло девушки – в этот раз он овладел ею, взял полный контроль, который был куда надежнее. Сил бороться, противостоять этому не было, лишь, когда в нескольких шагах от нее уложили Райто, дабы сразу подлечить его на месте, ей кое-как удалось на мгновение вернуться и испытать тот же мерзкий страх, цепляясь рукой за рубашку, где так болезненно ныло сердце. Заметно обгоревшая, местами сдертая шерсть, рваные куски кожи, кровь, судорожные вздохи, и все те же бездонные, холодные, голубые глаза, которые, не отрываясь, смотрели прямо на Хартфилию, трясшуюся от взявшего верх в ее душе страха.

Сам Райто в перерывам между резкой болью, мгновенно доносящейся до мозга, глядя на нее – эту девчонку, которую и ненавидел, презирал за слабость, доброту, и которую ценил, защищал, но по-своему – не испытывал прошлых, гневных чувств к ней, которые должны были появиться после такого. Он толком и не знал, зачем бросился туда так смело, самоотверженно, но, чувствуя, как горит спина и сильно обожженная, и подертая досками, почему-то понимал, что был обязан поступить так. Кто для него Люси, он так же не знал – просто хозяйка, поставщик свежих, лживых сердец и не более того, но сегодня, бросаясь вместо нее под удар, в его пустом, просто опустошенном сердце, которое упрямо продолжало хранить верность только Анастейше, что-то ощутимо больно екнуло. Начало зарождаться сомнение, что, возможно, раньше он был не прав по отношению к ней, возможно, был слишком придирчив, слишком эгоистичен, груб, возможно.

Устало положив голову на черный пол, Райто решил, что теперь будь, что будет – напрашиваться, умолять, унижаться и просить, чтобы его вытянули с того света, отбили в бое против Смерти, он не собирался. Райто понимал, что хочет жить, хочет продолжать бродить по свету, но не такой ценой. Он был выше этого, хотя его гордость уже давно могла довести его до безумия, остановившего свой ход сердца, и просто свести в могилу. Райто когда-то слышал, что перед Смертью вся жизнь, словно кинопленка, проносится перед глазами, но у него ничего не было – только эти полубезумные карие, черно-алые глаза, и чувство, что все было сделано правильно, по крайней мере, он не жалел об этом в данный момент.

Что-то теплое, влажное и до боли знакомое коснулось его шерсти, жалея, словно маленького, беззащитного щенка, и Райто медленно открыл глаза, видя перед собой Адриану, а точнее ее глаза – испуганные, заботливые, чистые – его глупая сестра. Райто в душе никогда не смел ненавидеть ее, презирать за слабость, такую щенячью верность и преданность, ведь по сути, если разобраться и заглянуть в прошлое, то они совершенно одинаковые. Пускай прошло уже много лет, и они уже не дети, но судьба все равно решила свести их вместе, жертвуя всем, что было им когда-то так сильно нужно и дорого. Райто сейчас сожалел только о том, что не смог что-то сделать и тогда, не смог с той же непоколебимой уверенностью, храбростью броситься в огонь – он жалел, что в тот момент он был не Райто, а был сопливым, слабохарактерным мямлей, любимцем Анастейши, которого она называла Райтик. Слабый, беспомощный, не такой как сейчас – безумный, сильный, готовый на все. Все, что нужно было сделать, Райто сделал, хотя и продолжал ощущать внутри какую-то неизвестную ранее пустоту и боль. Но вот Хартфилия, его хозяйка, которой он сегодня послужил излишне преданно и верно, была жива и здорова, пожалуй, для него это была самая дорогая награда.

Вот только эти заметно потемневшие, помутневшие, потерявшие свой натуральный теплый оттенок, глаза, с тем же неподдельным сумасшествием, как и некоторое время раньше, по-настоящему пугали. Райто понимал и видел, что Люси вновь начинает поддаваться, теряться – наверняка у нее уже просто не осталось никаких сил для борьбы, сопротивления, глубоко в душе осталось только желание, чтобы это все прекратилось. Ногтями, теперь имевшими черный цвет после множества непроизвольных превращений, девушка медленно проводила по полу перед собой, пытаясь отвлечься, успокоиться, но ни то, ни другое не было возможным и реальным для нее сейчас. В горле неприятно першило, и вместе с глухими ударами сердца, которое так болезненно сжималось внутри, ею вновь овладело безумие. Маги были слишком испуганны, слонялись туда-сюда, не в силах что-то сделать – почти все в здании имело грязный черный оттенок, и можно было считать настоящим чудом тот факт, что оно просто не рухнуло целиком, – огонь злостно зашипел, быстро угасая под беспощадным напором воды.

– Люси, вставай, здесь опасно, пока что, провоняешь, надышишься этой гадостью, идем, – тонкие, побелевшие ладони настойчиво заставили Хартфилию подняться на ноги, позволяя опереться на свое хрупкое плечо. Лисанна, обеспокоенно вертя головой в разные стороны, упрямо потянула девушку на улицу, стряхивая с глубоких, голубых глаз короткие пепельные пряди, спадающие на лицо. Люси послушно поддалась, с силой и испугом от такой близости к чужому теплу, еще бьющемуся в груди сердцу, вцепившись пальцами в куртку Штраусс. Та ничего не замечала, и только когда в лица обеим ударил поток холодного, отрезвляющего, ночного воздуха, Хартфилия чуть расслабила пальцы, спокойно шагая вниз по ступеням к скамейкам, стоящим во дворе гильдии. Там слышались голоса, и Лисанна не могла видеть волшебников четко, только смутные силуэты, но вот Люси – и она видела их глаза, медленно скользя голодным, хищным взглядом по тонкой линии шеи, где так привлекательно и маняще бьется пульсирующая вена, куда бы ей сейчас так хотелось впиться.