Текст книги "Окутанная тьмой (СИ)"

Автор книги: Имилис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 56 страниц)

– Люси, – едва слышно выходит произнести её имя, и Хэппи замирает, – на лице Люси быстро и безобразно всплывают бледно-синие, серые пятна. Хэппи, сам не зная почему, не отходит, хотя боится, не выносит запах и цвет крови; нежно, бережно поправляет выбившиеся пряди, ставшие тошнотворно красными, проводит подушечкой лапки по щеке, тут же отдёргивая её, как обожжённый, – неприятно холодная, непривычно ледяная.

Драгнил бесшумно сидит рядом, словно парализованный мелкими, но колкими ударами острых игл, вонзающихся в кожу. Не может обернуться, чтобы ещё раз взглянуть в мгновенно лишившееся всех красок лицо, побелевшее и потерявшее свой натуральный румянец на щеках, потерявшее улыбку с аккуратными ямочками. Бессильно качает головой и, приподнявшись с колен, придвигается ближе. Руки предательски дрожат, едва ощутимо касаясь холодной кожи на слегка заострённых скулах. По обыкновению прижимается своим лбом к её лбу, но кроме щемящего к груди холода не чувствует ничего, всматриваясь в умиротворённое лицо девушки, будто просто спящей. Ему хотелось верить в этой, но тёплое, спокойное дыхание больше не щекотало его кожу, всё сильнее заставляя бороться с желанием грубо вцепиться ей пальцами в плечи, встряхнуть со всей силы, и, когда она, наконец, откроет глаза, сказать просто и заботливо, чтобы никогда не смела так пугать, заставлять испытывать страх.

– Прости, Люси, – тихо шепчет он, опуская глаза, чувствуя, как горит лоб, перепачканный чужой кровью, её кровью, и стискивает зубы, осознавая свою беспомощность, бессилие в такой ситуации. Он чувствует себя не просто виноватым, он чувствует себя главной причиной, по которой она сейчас лежит так, не чувствуя биения собственного сердца, находясь уже просто не здесь. Нацу всегда ощущал за собой большую ответственность, со временем поняв, почему Эрза была каждый раз так строга. Из-за этого все возвращались целыми и невредимыми. Нацу же отвечал за свою команду: за этого непоседливого кота с озорными чёрными глазами, за эту девушку, беззащитную, нуждающуюся в поддержке и крепком мужском плече рядом с собой. На каждом задании, независимо от обстоятельств и противников, он был той нерушимой стеной, щитом, который принимал всё на себя и шёл вперёд, потому что знал, что позади они. Те, кто, не задумываясь, отдадут все силы и прикроют спину. Так было всегда. И Нацу был не в силах объяснить другим, откуда каждый раз берутся его силы. Просто ли вера вела его вперёд, к той победе, той горе, где на вершине так чарующе и свободно развивался алый флаг, маня к себе.

Нацу прижимает к своей груди её холодную ладонь, крепко стискивая тонкие пальцы, трепетно целует, мысленно прося прощения за то, что просто не уберёг. Для него она всегда была обычной хрупкой девушкой, не смотря на то, что имела столько редких ключей и сильных духов, не смотря на свою смелость и храбрость – просто девушка. И пускай пытается быть сильной духом и телом, всё равно защищал собой, пускай кричит, дерётся, терпит, не роняя ни звука сквозь плотно сжатые зубы, когда больно. В первую очередь она была даже не волшебницей, не леди из славной семьи Хартфилиев, а просто девушкой, которую нужно защищать, а он не смог, не успел, не среагировал.

Драгнил находился словно в трансе, не полностью понимая происходящее, не принимая тот факт, что её больше нет здесь. В груди всё болезненно сжимается, потому что теперь нет той просто Люси, нет того уюта в знакомом издалека доме, нет того света и притяжения, которые каждую свободную минуту тянули туда, сильно и необъяснимо. Она ведь больше не улыбнётся, не сможет, не поздравит его с очередной победой, взятой собственной кровью и потом, не подаст руку, когда он упадёт и будет ждать помощи, чьего-то блеска в знакомых глаз, заботы. Она больше не будет прятать полностью исписанные её ровным, аккуратным почерком письма, не будет вновь рассказывать нормы и правила приличия, поведения в гостях. Больше Нацу не сможет отличить тот нежный запах чего-то необычного, вышедший из окон её кухни. Теперь в том доме будет пусто, и от этого в разы больнее.

Нацу продолжает бездействовать, с необычайным трепетом, как нечто самое дорогое, прижимая к груди совершенно холодную тонкую девичью руку. Надеется отогреть своим теплом, опять бережно целует каждый палец, постоянно, в немой надежде, поднимая глаза на болезненно-бледное лицо с появившимися несвойственными тёмными дугами под глазами. Нацу не узнаёт в ней прежнюю Люси, но всё равно пытается вернуть её назад, вспомнить тот светлый, нежный образ, держа её ладонь у своего сердца, которое выбивает лишь одно слово: «Вернись».

– Нацу? – тихо шепчет Хэппи, боязливо сжимая в лапках окровавленный платок; шумно сглатывает, когда порывом ветра до него ещё сильнее доходит этот запах... нежеланный, страшный, убивающий всю надежду изнутри. – Может, отнесём её к Полюшке? Она ведь недалеко, я помогу тебе, правда. Она разбудит Люси, – с детской наивностью в покрасневших глазах, будто пытаясь убедить и самого себя в этом, произносит Хэппи, решительно стирая со щёк слёзы. Потрясённое сознание свято верит, что шанс, не смотря на потраченное, считай в пустую время, есть; Целительница при помощи своих сил, своей магии всё же сумеет заставить Люси проснуться, вернуться домой. Хэппи ждёт и надеется, что так оно и будет, – просто уснула, крепко и глубоко, – продолжает он повторять про себя, не обращая внимания на бескровные губы, на грязно-серую кожу, на холод, что теперь исходит от неё.

Драгнил и сам почему-то начинает верить, не обращая внимания, что пульса уже давно нет. Вместо этого в его душе яро и необъятно начинает гореть огонь надежды, стремительно поглощая прежнее потухшее пепелище. Нацу знает и чувствует, что пускай расстояние и не так велико, но преодолеть его самостоятельно с Люси на руках он не сможет, не хватит сил. И сейчас целиком и полностью он полагается на Хэппи, который настроен гораздо серьёзнее и увереннее его. Нацу, словно беспомощный ребёнок, который так до дрожи боится крови. Драгнил неуверенно поднимается на ноги, опираясь на колени, ноги едва заметно дрожат, где-то ещё мелкой болью отдаётся растяжение, но на это нет никакого времени, и Нацу делает шаг вперёд, сквозь крепко сжатые зубы.

Хэппи тяжко поднимает обоих над густым лесом, жмурит глаза, стремительно переходя через предел своих возможностей. Крылья, сильно потрёпанные прошлым полётом, неприятно ноют, колют, но Хэппи не обращает внимания. По памяти он летит в том направлении, где, закрывшись на все замки, в согласии лишь с природой в своём просторном домике живёт женщина, известная благодаря своей силе и умениям. Отшельница, истинная ценительница тишины и одиночества, нелюдимая женщина, когда-то разочаровавшаяся в человеческом обществе. Хэппи, завидев деревянную крышу, резко дёргается вниз, будто неумело, но мгновенно выравнивается, опуская Нацу у калитки, расположенной прямо напротив двери дома.

Драгнил опускается не смело, крепче прижимая к себе девушку, а та безмолвна, тиха и непривычно холодна. На мгновение ему казалось, что она дышит, но почему-то он с неприязнью и необъяснимой ненавистью к себе и собственному разуму списывал всё на ветер, лохматящий волосы. Нацу держит Люси бережно, часто опуская взволнованный взгляд на спокойное лицо, теперь украшенное грязными, едва подсохшими кровавыми разводами. Всё чаще появляется глупое, поистине детское желание пощекотать её, заставить сквозь глубокий сон улыбнуться и после открыть сонные, заспанные глаза, но Нацу отдёргивает себя от этой мысли, считая, что лишь Целительница сможет привести её в чувства.

Став напротив двери, Нацу не медлит, несколько раз ударяя по ней ногой, тут же его слух улавливает сварливый старческий голос, который, причитая что-то неразборчивое, только приближается. Драгнил испуганно замирает, когда одна за другой звякают железные цепочки и, резко отворяя дверь внутрь, на пороге предстаёт Полюшка, как и всегда, находясь в недобром расположении духа. Алые глаза ненавистно горят, свысока взирая на нарушителя её драгоценного спокойствия и тишины, но её пугающий взгляд исчезает, как только Нацу боязливо и не смело кивает на Хартфилию. Целительница замирает, не знает с чего начать, дрожащей сморщенной рукой касаясь шеи, нащупывая пульсирующую вену – и тут же испуганно охает.

– Что ты с ней сделал? – грозно, с дрожью в голосе вскрикивает она, отходя на несколько шагов назад, будто действительно боясь. Целительница всегда недолюбливала убийц драконов, потому что те могучие и сильные существа растили их по-своему и, наверняка, приучали свои повадки. «Зверь может вырастить только зверя!» – повторяла она себе изо дня в день, не давая слабины, не позволяя быть доброй и открытой с ними. И теперь в том, что произошло, в том, что видит она своими собственными глазами, виноват лишь он – настоящий убийца, выращенный диким животным.

– Я ничего не делал. Правда, она сорвалась с той лестницы. Мы выполняли задание, – сквозь слёзы начинает оправдываться Драгнил, не понимая, просто недоумевая, почему именно так она относиться к нему, почему считает, что он сумел бы, решился бы и смог не то, что убить, а ранить своего друга? Но ни эти речи, ни слёзы ничуть не растрогали женщину, и она, смерив Нацу недоверчивым взглядом, прошла в дом, жестом приказывая следовать за ней. Нацу было не впервой бывать здесь. Люси часто водила его за ручку, как малое дитя, к Целительнице, и та, скрепя зубами, осматривала его повреждения, вовсе нехотя, будто желая причинить как можно больше боли. Нацу чувствовал её ненависть на себе, но Хартфилия всегда говорила, что он преувеличивает, что ему кажется, ведь лекарства и всё, что делает Полюшка помогает. Помогает, но страх, что однажды она просто отравит его не покидал Драгнила, и он почти машинально принюхивался ко всему, что давали ему не только здесь, но и в гильдии.

– Положи её на кровать и уходи, – серьёзно скомандовала она, начиная копошиться в верхних ящиках; Нацу хотел было остаться, чтобы только убедиться, лично увидеть и понять, что всё хорошо, но осознал, что будет только мешаться под ногами, послушно покинул помещение.

Немного успокоившись, глубоко вдыхает воздух, вместе с ним и едкий, колющий в горле запах лекарств, каких-то цветов. Нацу, закашлявшись, бессильно садиться на деревянные ступени, оперевшись спиной на лавку, где ровным рядом стоит в железных вёдрах речная вода. Драгнил, косо взглянув на дверь, опустил руку в воду, резким движением брызнув её себе в лицо, стирая те кровавые разводы со лба и прядей волос. Кожа неприятно горит, как от ожогов, и он засохшую корку крови сдирает ногтями, оставляя яркие полосы, но не чувствует боли, не замечает её, игнорирует.

Хэппи выглядит совсем обеспокоенно, сжимает в лапках платок Хартфилии и смотрит на Нацу так, будто сейчас заплачет... горько, громко, чтобы его услышали и успокоили. Нацу притягивает его к себе, крепко обнимая, прижимая всё дрожащее, содрогающееся от страха существо к своей груди, обещая, во что бы то ни стало защитить, уберечь. И Хэппи тянется к нему, всеми силами впивается коготками в куртку и кожу, надеясь всегда быть таким важным, необходимым, любимым. Хэппи боится одиночества, не выносит скуки и печали, поэтому, чтобы избежать этих страхов, становиться шутом для других. Главное улыбки, главное веселье, главное смех. Главное, чтобы улыбался он сам, главное, чтобы рядом был и смеялся Нацу, главное, чтобы рядом была и шутливо грозила им пальцем Люси.

– Нацу, она ведь поможет Люси? – наивно поднимая тёмные глаза на Драгнила, задаёт терзающий его душу вопрос Хэппи, не отрываясь, сильнее сжимая когти. Он хочет знать, он хочет убедиться, что не только он сам верит в хорошее. Они ведь с Нацу похожи характерами, действиями и потому мысли у них должны переплетаться. Хэппи всем своим существом свято верит, что через минуту, возможно, две, Целительница выйдет, слегка устало стирая пот со лба, и с улыбкой, строго, как и всегда, скажет быть осторожнее впредь. Хэппи пытается верить в это, убеждает себя каждую минуту, силой выталкивая из сознания те ужасающие его картины, крепче, насколько позволяет его сила, сжимая платок.

– Конечно, я уверен, – почти спокойно проговаривает в ответ Нацу, и Хэппи то ли из-за слёз, то ли из-за своих страхов и мыслей не замечает дрожь, пронзившую тело Драгнила. Нацу вздрагивает, позволяет Хэппи уткнуться носом в плечо, гладил по шёрстке, заботливо, по-братски целуя, хотя сам уже не был ни в чём уверен. Он же так крепко, так близко от своего сердца держал Люси. Она не шелохнулась, даже не вздохнула, через силу вдыхая в уставшие, сжавшиеся лёгкие воздух. Нацу пытался верить, но не выходило, он становился реалистом, понимая, что слишком много времени ушло, и не просто так на её коже грязными пятнами расплывалась серость, грязь. Нацу хочет верить, что с ней всё хорошо, и что на самом деле существует в арсенале Целительницы нечто невообразимое, что может оживить, но надежда уходит рушиться и просто тает. А он так же бережно, пытаясь укрыть от суровой реальности, прижимает к себе Хэппи, чувствует ответственность, чувствует, что не сумел защитить, как не пытался. И всё повторяется, по кругу, заново.

Короткие десять минут для обоих казались мучительно-долгими, лишь какие-то странные звуки, глухо доносящиеся из приоткрытого, но плотно зашторенного окна, не давали им кануть в полное отчаяние. Хэппи немного успокаивается, будто понимая, что всё, что могли и должны были, они сделали, и дальнейший ход судьбы зависит лишь от Целительницы. Хэппи не хочет больше ждать и, отстранившись от Нацу, под его внимательный, почти виноватый взгляд, расправляет изломанные крылья, легко поднимаясь на уровень окна. Он коротко оглядывается на Нацу, надеясь получить хоть какую-то малую долю поддержки, Нацу коротко согласно кивает, не опуская глаза. Через силу, через собственный страх, облепивший всё его сердце липкой, едкой гнилью, Хэппи несмело отодвигает край занавески, в замешательстве глядя на вовсе не похожую на саму себя женщину. Полюшка замечает внимательный взгляд на себе, оглядывается и, пытаясь взять себя в руки, уверенно смахивает рукавом плаща со щёк слёзы. Хэппи видит, что что-то не так, Люси уложена так же, как они оставили её здесь, даже не шевельнулась, и из-за этого, из-за слёз, казалось, непробиваемой, железной женщины, в сердце закрадывается страшная догадка, впиваясь раскалённым наконечником выпущенной стрелы.

– С ней всё хорошо? – дрожа всем телом, спрашивает Хэппи, заглядывая чистыми, вновь заслезившимися глазами в строгие, но сейчас необычайно нежные, тёплые глаза женщины. Она горько улыбается, мгновенно отдёргивая себя от этой мысли, возвращает прежнюю суровость, нахмурившись, и тонкие нити морщин расползаются по её коже, делая её лицо ещё более сосредоточенным, перечёркнутым тайной печалью и глубоким страхом. Полюшка качает головой. Вновь старческой, иссушенной рукой, бессмысленно прикладывая ко лбу Люси влажное полотенце, стирает грязные разводы на бледной мраморной коже.

– Она перешла в другой мир, отличный от нашего, – женщина вновь пытается улыбнуться, чтобы как-то успокоить не то что Хэппи, а саму себя. Да, она видела смерть и часто, не единожды, но всегда боялась, впадала в отчаяние, когда кто-то погибал на её руках, как происходит сейчас. И хочется сделать что-то, попытаться помочь, вложить все свои силы, но молодое сердце замерло в груди, навсегда остановив свой ход, и от этого бессилия, разом упавшего на уставшие женские плечи, ещё тяжелее.

– А что за другой мир? – опешив, будто в действительности не поняв, о чём говорит Целительница, переспрашивает Хэппи, становясь на подоконник, потому что крылья попросту не держат его на весу, нет сил и возможности быть сильным. Он оборачивается, видя, как мелкой дрожью по плечам Нацу расходится то ли страх, то ли ярость. Хэппи шумно сглатывает, боясь услышать роковые слова, рушащие весь его светлый чистый мир на части.

– Она умерла, – на выдохе, сжимая тонкими пальцами грязное полотенце, произносит Полюшка, резко отворачиваясь от окна, где, как малое дитя, пытаясь осознать её слова, стоит Хэппи, вцепившись коготками в занавеску. Женщина и сама была не рада, что не смогла ничего поделать, но нет такого заклинания, нет таких трав, способных возвратить к жизни умерших. Возможно, она и смогла бы придумать что-то, будь у неё только время, но, уже долгие годы прожив здесь, среди людей, она осознала, что они, да и она сама, не всесильны. Она человек, такой же, как и они, и нет никакой разницы, не смотря на то, что она одна из тех, кто видел собственными глазами драконов, живой свидетель тому, что они существовали, но сейчас это никак не поможет. Полюшка просто человек.

– Что значит, умерла? – словно в трансе повторяет за ней Драгнил, медленно, заметно покачиваясь от слабости, поднимаясь на ноги. Целительница цепенеет, когда дверь с грохотом врезается в деревянную стену, а на пороге, одаривая и её саму, и ни в чём не повинного Хэппи злостными взглядами, стоит он. В глазах, затуманенных плотной пеленой ярости, горит только лютая ненависть, но ни к этой пожилой женщине, сделавшей всё, что было в её силах, ни к этому заплаканному иксиду, поражённому происходящим так же сильно, а только к самому себе, к своему бессилию и глупости.

– Нацу, успокойся, – сквозь слёзы молит иксид, спрыгивая с подоконника, вставая между Целительницей и лучшим другом, как некое препятствие. Нацу на мгновение морщиться, как от острой головной боли, цепляется согнутыми пальцами за волосы, надеясь так уменьшить её и искоренить. Скрипит зубами и обессиленно, потеряв весь запал от собственного имени, произнесённого так тепло, опускается на колени, виновато склонив голову. Хэппи бросается к нему, крепко цепляясь за руку, пытаясь так поддержать, успокоить, умерить тот пыл и с какой-то надеждой оборачивается на Полюшку. Целительница, глядя на всё это, реагирует практически мгновенно, но с опаской подходит к бушующему огнём магу, держа в дрожащих руках успокоительное.

– Пей, – дрожа, женщина присаживается напротив, протягивая глиняную чашку. Нацу берёт, даже не спросив, разом выпивая содержимое посуды, морщась от неприятного послевкусия. Зубы гулко стучат по чашке, и на мгновение Полюшке кажется, что она слышала, как та дала трещину, но Драгнил отдаёт её целой, стыдливо пряча лицо за спадающей чёлкой. Целительница смотрит на него уже без прежнего отвращения, теперь в полной мере убеждаясь, как дорога ему была эта девушка, что он, не смотря на всю свою неприязнь, пришёл сюда, решился прийти на свой страх и риск. Невольно женщина касается его волос, так по-матерински легко перебирая мягкие пряди, и чувствует, как всё его тело прошибает дрожь, и он расслабляется, будто доверившись.

– Я уже не могу помочь ей, – с сожалением начинает оправдываться она, не отстраняясь, так же трепетно, нежно проводя рукой по его волосам, хотя её слова никак и не влияют на произошедшее. Нацу чувствует груз вины на своих плечах, эта боль обхватила его шею тугой верёвкой, как безвольного пленника, ставя на колени и утаскивая в свой непроглядный, мутный омут, откуда ему никак не выбраться. Нацу это понимает, но позволяет самому себе дать слабину, глядя назад, через плечо Целительницы, на кровать, где так же неподвижно и тихо лежит Люси с аккуратно уложенными друг на друга на животе руками.

– Ты должна помочь ей, – продолжает Драгнил, с силой цепляясь пальцами за плащ женщины, просто умоляя о помощи, о защите, о поддержке, о том, на что она и никто другой просто не способны. Целительница приобнимает его за шею, позволяя уткнуться лицом в своё костлявое плечо, и дрожащим голосом начинает напевать тихий мотив обычной колыбельной, знакомой казалось каждому. Хэппи смотрит непонимающе, стоя в шаге от неё, но молчит, не смея тревожить, спустя несколько минут замечая, как рассеянно вперёд смотрит Нацу, как тяжелее ему становиться открывать глаза, как вяло он держится, всё ещё называя имя Хартфилии в надежде, что та ответит.

– Отдохни, – сухими губами повторяет Целительница, когда тот совсем расслабленно склоняет голову, полностью опираясь на её плечо. Полюшка отстраняется, убеждаясь, что этот импульсивный маг сейчас спит крепким и беспробудным сном, и тяжко вздыхает, переводя уставший взгляд на Хэппи. – Отнеси его домой, пусть спит, и сам отдохни. О ней не волнуйтесь, я присмотрю, и в гильдию зайду к Мастеру, – растерянно начинает объяснять она, оглядывая комнату, не зная, за что взяться в первую очередь; Хэппи с усердием удерживает Драгнила за шиворот куртки, крепко вцепившись коготками, наблюдая за всем этим. Женщина поочерёдно открывает все шкафчики, сметая какие-то пузырьки в просторную корзину, тут же накрывая их плотным тёмным платком. – Чего ждёшь? – строго бросает она, казалось, вернув себе раздражающее спокойствие, непробиваемую сталь в голосе, но руки её предательски дрожат, хватаясь за подол собственного плаща, ускользающего из одеревеневших пальцев.

Целительницу в гильдии встретили гробовым молчанием, будто не веря, что она сама решилась прийти сюда, не смотря на всю свою нелюбовь к людям. И лишь сама женщина сильнее сжимала плетёную ручку своей корзины, осознавая, как подходит к новостям, которые принесла им она, подходят эти непонимающие растерянные взгляды и тишина, разрушаемая только стуком каблуков по деревянному полу. Полюшка едва заметно нервничает, осматривается в поиске всегда озарённого улыбкой, постаревшего, усыпанного частыми морщинами лица, Мастера. Среди остановившихся, будто очарованных неведомой магией волшебников, женщина не смогла его найти, самостоятельно сделав вывод, что тот занят важными делами в своём кабинете.

Женщина не оглядывается, почти уверенно поднимаясь по ступеням на второй этаж здания, где так приятно витает запах свежей выпечки, но ей не до этого, ей, как и Нацу с Хэппи, тяжело говорить о таком, будучи свидетелем. Руки до сих пор дрожат, а он, Макаров, её друг из далёкой юности, увидит, заметит во всегда строгих глазах некое волнение, печаль, сожаление, и спросит в чём дело. Целительница не сомневалась в этом, ведь Мастер проницателен, а она слишком плохая лгунья, особенно, когда дело касается подобного, что непосильным грузом опоясывает, давит, уничтожает изнутри.

– У меня есть серьёзный разговор к тебе, Мастер. И не думай, что я пришла просто так, повидаться, – почти злобным голосом начинает Целительница, плотно закрывая за собой дверь, – Макаров в недоумении отрывается от белых листков с печатями, лежащих на его столе сплошным пластом. Он не понимает такого выражения лица: то ли напуганного, чем-то огорчённого, разочарованного, то ли наоборот, чересчур серьёзного, грозного, злостного. Женщина же про себя начинает считать до десяти, надеясь успокоить чувства, медленно берущие верх над разумом, и сердце, так гулко сейчас затрепетавшее в её груди.

– Произошло что-то серьёзное? Ты так взволнованна, – заботливо проговаривает Мастер и хмурит брови, не отрывая внимательного, пронзительного и необъяснимо раздражающего взгляда от Целительницы. Та скрипит зубами и, тщетно цепляясь дрожащими пальцами за свою корзину, решительно двигается к столу, в это короткое мгновение подбирая нужные слова, чтобы как можно легче, правильнее рассказать о случившемся всего несколько часов назад.

– Вспомни, Макаров, кто из твоих детей сегодня брал задание? На водопад, – издалека начинает она, глубоко вдыхая в лёгкие воздух с лёгким запахом дешёвой выпивки и едкого дыма сигарет. Она не знает, как сказать такое, ведь будь даже этот кто-то из другой гильдии, из другой страны, из другого Королевства – всё равно бы не смогла сказать так просто, будто это обыденно. Это не так. Полюшка не привыкла видеть смерти, тем более держать на своих руках тела мёртвых, прикасаться к их чистой посеревшей коже, стирать засохшую плотной коркой кровь. Ей от одной мысли, от короткого воспоминания, что там, в её доме лежит труп, становится дурно, и к горлу неумолимо подкатывает тошнота.

– Сегодня? Многие сегодня ушли на задания, а вот на водопад… так его же Нацу и Люси взяли. Точно! Они! – радостный от того, что так быстро вспомнил, с детской наивностью вскрикивает Мастер, ещё не зная, почему взгляд Целительницы холодеет, становится безразличным. – А что случилось с тобой, расскажешь? Может чаю? – соскочив со стула, бросает он и намеревается подойти к двери, чтобы попросить Миру принести им две чашки ароматного мятного чая. Он, не зная истинной причины появления давней подруги, уже полностью настроился на душевную беседу. Вот только женщина не позволила ему, грубо, со всей накопившейся в ней злостью и яростью, ударив кулаком по столу; Макаров остановился, и вся его беззаботность исчезла, уступая место нарастающей с каждой минутой тревоге.

– Эта девушка, ваша Люси, она умерла… – голос Целительницы дрожит, под конец, на самом последнем слове, вовсе звуча глухо, почти неразборчиво. Однако Макаров услышал её, не давая вновь произнести эти страшные слова, он, будто ужаленный чем-то, отшатывается назад, прикладывает левую ладонь к своей груди. Мастер болезненно морщится, будто только что часть его души, одну из самых важных, отрывают, вырывают железными щипцами без его согласия; и именно такой реакции, как у настоящего отца, потерявшего своего дорогого, незаменимого никем другим ребёнка, ожидала Полюшка. Женщина срывает с корзины платок, тут же дрожащими руками находя среди многих других нужный пузырёк; Макаров через силу делает глоток, тяжело дышит, поднимая на неё помутневшие, влажные от слёз глаза.

– Расскажи мне, как это произошло, – ослабшим голосом просит он, сипло дыша, всё ещё держась за свою одежду, где так же неугомонно и гулко бьётся сердце, отдаваясь невыносимой болью по всему телу.

– Меня не было там в тот момент. Её принёс тот неугомонный мальчишка, уже мёртвую. Сказал, что сорвалась со ступеней. А я уже не могла помочь ей, сердце не билось, – оправдывается она, хотя и видит, как тепло и заботливо на неё смотрит Макаров, даже не думая упрекать в том, что она не смогла, не приложила все силы на спасение Хартфилии. Вот только всю душу Целительницы охватывает чувство вины. Её никто не винит в этой смерти, её совесть и её руки чисты, она сама винит себя за то, что не хватило времени и решимости, ведь, быть может, был шанс. Маленький, угасающий, но был…

– Нужно рассказать об этом, всем рассказать. Они ведь её друзья, они должны знать, – начинает себе под нос проговаривать Мастер, отдалённо, на задворках разума, упрекая себя за то, что связь с ней, с его семнадцатилетней дочкой, была настолько слабой, что он не почувствовал её боли. Макаров, опуская руку с груди, уверенно направляется к двери, но на пороге останавливается, растеряв всю свою решимость, и, обернувшись на растерянную женщину, задаёт главный мучающий его вопрос: – А может не стоит говорить? – задумчиво протягивает он, не двигаясь с места, старательно взвешивая все аргументы и слова. Он даже и не знал, что говорить им.

– Стоит, – перебивает его Целительница, качая головой, и вновь закрывает корзину платком, намереваясь выйти вместе с ним, чтобы сказать это. Макаров чувствует, что и ей тоже было нелегко, и сейчас она лишь каким-то чудом, с помощью плотной и крепкой маски, выстроенной за долгие годы, держится, не позволяя себе ни слёз, ни криков, ни истерик. Мастер вздыхает и нехотя идёт к лестнице, там, на последней ступени, останавливаясь ровно посередине, как и всегда, когда приходится объявлять нечто важное.

Десятки пар глаз, таких чистых, заинтересованных и родных, поднимаются на Мастера, и тот едва держится, сурово осматривая каждого, со страхом представляя, как всего лишь одно слово заставит их упасть в омут боли, почувствовать жжение в сердце и поддаться горечи. Макаров видит, в каких заботливых, светлых и милых улыбках изогнуты их губы, заставляя его, старого и немощного отца, улыбаться им в ответ в тысячи раз светлее, радостнее. Мастер глотает сухой колкий ком, ставший в горле, и останавливает свой взгляд на серьёзной, впрочем, как и всегда, Скарлетт. Та хмурит тонкие брови, сводя их на переносице. Мастер знает, как болезненна эта новость будет именно для неё и подозревает, как сильно содрогнётся её сердце, совсем незащищённое толстым слоем железных доспехов.

– У меня для вас, всех вас, печальное известие, – начинает Макаров, сложив руки за спиной, чтобы только эта неудержимая дрожь не выдавала его, не пугала его детей раньше времени. Хотел бы он молчать, хотел бы весь день, всю неделю, весь месяц и год видеть их искреннюю радость и доброту, но сегодня ему лично, собственными руками, предстоит сломать их мир, такой наивный и детский. Такое случается, люди погибают, но даже самому себе Мастер не может объяснить, почему он так неспокоен, если это обыденно в их мире. И в этот ответственный момент голос его пропадает, становясь вовсе не слышным отсюда, с самого верха. Макаров шепчет одними губами. И, давая ему немного то ли смелости, то ли обычной поддержки, которой сейчас так не хватает безутешному таким горем отцу, встревает Эрза.

– Что же случилось, Мастер? Что-то серьёзное? – голос девушки, пока не знающей и даже не подозревающей о смерти лучшей подруги, холоден, но это уже привычно. И бесчувственной Эрзу назвать никто не в силах, потому что это не так, они видели и знали, кто она и что скрывает под своей привычной железной бронёй. Скарлет, держа руки на груди, не отводит чуть сощуренных карих глаз с Мастера, а тот просто не выносит, отворачивается, глядя в стену. Эти глаза смотрят ему прямо в душу, но не видят, пока что не видят и не знают ничего.

– Произошло страшное, – начинает Мастер через силу, и этот тон, пугающий и горестный, заставляет волшебников со всей серьёзностью отнестись ко всем его словам. Макаров в который раз осматривает своих юных магов заботливым родительским взглядом и, наконец, решается, глубоко и тяжело вздыхая. – Одно из сегодняшних заданий забрало жизнь одного члена нашей дружной семьи... прошу вас держать себя в руках и не делать глупостей, просто выслушайте меня внимательно. Через два дня мы похороним её на городском кладбище, а пока, девушки и Полюшка-сама, начинайте готовиться к погребальной церемонии. Давайте проводим, как следует, в иной мира нашего общего друга, нашу подругу, нашу Люси, – заканчивает свою речь Мастер и, не оборачиваясь, поспешно уходит назад, в свой кабинет; все неверующие, поражённые до глубины души взгляды приходится терпеть Целительнице, но и она стремительно спускается вниз, не желая столько внимания, под локоть выводя на улицу затихшую Скарлет. Эрза идёт послушно, едва заметно покачиваясь под суровым и жёстким напором, терпя сильную хватку женщины, оставляющую на коже белые полосы, которые Целительница и не замечает. Эрза с жадностью вдыхает воздух, восстанавливая перехваченное дыхание, болью раздавшееся в теле; Эрза не говорит ни слова и уже сама, на ослабших ногах, следует за женщиной, ведущей её, как самую стойкую, самую сильную, в свой дом.