Текст книги "Окутанная тьмой (СИ)"

Автор книги: Имилис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 56 страниц)

Искренне надеюсь, что вы поймете и поддержите меня. Еще раз спасибо.

====== Все на своих местах, часть 4: Самопожертвование, 2… ======

Кин с тяжелым вздохом появился посреди главной гордости и достояния дома, в данный момент принадлежавшего ему – знаменитый сад Акихико, который тот, будто какую-то коллекцию собирал годами, столетиями, дополняя ее все новыми, непохожими на других экземплярами. Вот только сам Кин впервые увидев их всех – таких холодных, пустых, неподвижных – только их оболочки, полые внутри, не видел, не понимал, просто не знал, чем тут можно гордиться. Девушки, обычные девушки, не королевы красоты, не полнейшие уродины, просто девушки. Все разные – одни высокие, выше Кина на головы две, другие низенькие, маленькие, хрупкие, кажущиеся еще более незащищенными, и это раздражало еще больше. Темноволосые с такими же глубокими карими глазами, светловолосые с пронзительными зелеными. Худые, будто просто скелет обтянутый тонкой белой кожей и нормальные, более полные – все они были для Кина одинаковыми, ни одна не выделялась из них, не блистала той граций, женственностью, которую перед смертью им дал Акихико, наряжая в платья как настоящих кукол. Они не вызывали восторга или радости – только жалость и неприятное чувство вины, сожаления, будто это именно он превратил их в тех, кто они есть сейчас. Одни девушки наивно, испуганно закрывались руками, пытаясь оградить себя от демона, который в то время носил имя потрошитель. На лицах многих с той дикой, жалкой гримасой ужаса блестели слезы, словно сияющие на солнце драгоценные камни, которые никогда не покинут их лиц – эти слезы не высохнут никогда.

Хоть снаружи Кин и был более-менее спокоен, не показывая той явной, давно заметной еще с его ухода ярости, недовольства, того презрения и ненависти, которые разом вспыхнули в его душе, чувство презрения, недовольства к самому себе, своей слабости и глупости, заставляло сжимать от досады кулаки, впиваясь еще не исчезнувшими когтями в кожу. Кин не был тем, кто так просто мог сдаться, кто так просто мог признать свое поражение, в особенности, когда его противником была какая-то там жалкая подзаборная шавка. Но теперь в какой-то степени он осознал, что недооценивать врага не стоит, так быстро и просто соглашаться на такие сделки, которые оборачиваются такими клетками, откуда так просто не выйти, так же не стоит и не стоит быть таким самоуверенным. Все его правила, которые он самолично установил для себя и других демонов были подло нарушены, но, тем не менее, Кин даже был благодарен Райто – кто-то же должен был спустить этого глупого, заносчивого мальчишку с небес на землю.

Кин никогда не любил находиться в саду, даже в эту минуту присутствие здесь воспринималось им как часть наказания за его легкомыслие. Ведь он не любил, даже его бросало в легкую дрожь от этих пронизывающих, пустых, стеклянных глаз, обращенных уже всегда на него, будто какое-то проклятье, наваждение, которое преследует его по пятам, будто он – их новая жертва, которую они будут медленно истязать, будто так они пытаются наказать виновного в их смерти, в их теперешнем существовании. Акихико был их любимой жертвой, ведь это был его сад, его коллекция, которая не пополняется вот уже полтора года, именно с того момента, как тот отдал свою косу, а после бесследно исчез, и до сих пор Кин не знал, где он. Может в глубине души Кин и волновался за него, ведь родственник, пускай и дальний, можно сказать, что почти и не родственник, учитывая сколько в их семье демонов, вот только эти глаза, нашедшие в нем свежую кровь, свежую жертву, возвращали Кина в реальность, прививая даже некую неприязнь к Акихико и его давнему увлечению. Пожив в этом доме в полнейшем одиночестве, Кин каждое утро задавался мучающим его до сих пор вопросом – как Акихико мог жить рядом с ними; как мог смотреть им в глаза без зазрения совести, без чувства вины; как мог прикасаться к их измученным лицам; как мог наслаждаться их посмертной красотой; как мог радоваться цветущим цветам у их ног; как он вообще мог жить здесь?! И если же забыть обо всех этих девушках, просто вычеркнуть их, стереть, будто ластиком с картины, то сад поистине был прекрасен, ведь эти цветы, их многообразие Кин любил намного больше. Он ценил, уже просто привык к этой тишине, казавшейся по-настоящему мертвой – только ветер иногда прогуливался здесь, составляя ему компанию, шелестя юбками пышных платьев, еще нераскрытыми бутонами роз и уже вечно цветущей здесь сакуры.

Кин не знал, да и не спрашивал у кого-то, боясь вызвать какие-то положительные эмоции, мнения, откуда она взялась и почему она цветет здесь вечно? Он оставался молчаливым, грубым, самовлюбленным мальчишкой для всех демонов и обычным слушателем той мелодии, которая тихо переливалась среди маленьких белых цветов, оседая, стихая вместе с ними. Кин любил ее, любил ее красоту и живость, ему нравилось часами сидеть под сакурой, оперевшись спиной на ствол, тем более, что молчаливую компанию здесь ему составляла особенная, главная, самая важная девушка в розовом платье – Лейла Хартфилия. Она была просто прекрасна, ведь Акихико создал для нее прекрасный образ, вот только Кина не интересовали эти глупые разноцветные тряпки, его влекла ее внешность. Его любимая Люси-сан была ее точной копией, словно сестра-близнец и этой девушкой, навсегда застывшей с гордо поднятой головой, Кин восхищался, ценил ее компанию и, даже говорил с ней, зная, что она не ответит. Он мог рассказать все, не боясь, что она осудит, посмеется, порой в этом вечном одиночестве, погоне за душами, когда Люси стала появляться все реже, она оставалась для него единственным другом. Ему порой и вправду казалось, что она жива, что она вот-вот и что-то скажет ему, поддержит разговор, говоря что-то тихим голосом, который легко подхватит ветер, он просто верил в то, что когда-нибудь Лейла действительно оживет и потому охранял, берег ее с еще большим трепетом, силой и усилиями.

Молчаливые, пустые изнутри куклы встретили его без радости, без улыбок, впрочем, как и всегда – лишь их пронизывающие до глубины души глаза смотрели прямо на него, и от этого по-настоящему становилось жутко и мрачно. Кин заметно поежился, ощущая эту неприязнь вроде как давно умерших девушек так же ясно, как и ноющее плечо, отдающееся мелкой дрожью по коже. Он порой все же боялся их взглядов, лиц, шелеста ветра вдали или же совсем рядом – Кин уже сам по себе не любил это место, только увидев его, еще ребенком. Хотя этот сад благодаря усилиям Акихико считалось почетным, здесь было красиво и, возможно, кто-то желал занять этот дом сильнее, чем сам Кин. Проходя по ровной, вымощенной камнями дорожке, Кин усиленно не обращал внимания на кукол, думая только о том, как бы быстрее разворошить, полностью перерыть библиотеку Акихико и найти то, что ему нужно, и этот вопрос не давал ему покоя, перебивая весь глупый страх. Вот только ощутив на себе чей-то знакомый, обращенный именно на него взгляд, Кин остановился, обернувшись. Лейла смотрела в пустоту, но он, конечно, будучи слишком самовлюбленным всегда считал, что она смотрит именно на него и потому говорил с ней, хотя и понимал, что это глупо. Просто вся ее простота, мягкость, забота постоянно бросались ему в глаза, вызывая зависть, ему никогда не хватало этих чувств, а тут еще куклы, его личная мания, сводящая с ума, и одиночество – и почему бы казалось ему медленно не начать терять себя, медленно сходить с ума?

–Добрый день, госпожа Лейла, прощу прощения, но я очень тороплюсь. Будьте уверенны, что как только я закончу все дела, то вернусь и еще раз расскажу вам о Люси-сан, – приложив ладонь к груди, он поклонился, как и всегда, ведь он постоянно испытывал к этой девушке уважение и не отрицал этого. Она всегда смотрела так, будто просила его еще раз, вновь повторить все то, что он знает о Люси, и он рассказывал, будто она сама, будучи на небесах, не видит всего того, что происходит на земле. Кин слушался ее всегда, каждый раз рассказывая либо новую историю, либо в сотый раз повторяя, как он и Люси встретились здесь впервые. Как недоверчив, груб, прямолинеен был он – тогда еще глупый, слишком самоуверенный в себе мальчишка – и как добра, слишком терпелива и спокойна была Люси, пропуская все его колкие словечки мимо ушей. Она была мягкосердечна, заботлива по отношению к нему, относясь к его присутствию здесь, рядом со своей матерью слишком просто. Единственное, что тогда попросила девушка, так это присмотреть за Лейлой и, по возможности, защищать ее от всех бед, и тогда Кин, сам не зная почему, поддался. Просто он не мог отказать, просто как-то быстро отношение к этой девушке стало меняться в лучшую сторону. И Кин сдерживал свое слово, да и сейчас все было в порядке, ведь госпожа Лейла цела и невредима, никто не смеет прикоснуться к ней своими грязными руками, здесь она под покровительством этого мальчишки, который ставил ее оболочку выше самого себя.

Окинув девушку, будто понимающую его слова и мысли, довольным взглядом, Кин, уже больше ни на что не отвлекаясь, быстро добрался до крыльца, нервно открыв дверь, нет – просто выбив ее ногой, ведь времени оставалось чертовски мало, да и нервы, ожидая расправу от Люси, были поистине шальные. Демон начал оглядываться, не зная, куда направиться сначала – библиотека первого этажа, подвала или второго этажа? Порой в такие моменты, когда вся надежда только на эти бумажки, Кин не понимал, зачем Акихико столько, казалось, бесполезных книг, да и вообще, зачем он пишет об этих девушках, ведь его писанину все равно не прочтет никто, кроме него самого, разумеется. Вот только позже Кин осознал, а вернее понял, что рядом с этой тишиной и скукой чтение – не плохой способ скоротать эту долгую, надоедливую вечность. Книги, старательно написанные самим Акихико, немногим отличались от человеческих, будто он иногда начинал думать и мыслить как эти глупые, слабые существа, и это злило Кина так же сильно, заставляя скрежетать зубами, ведь так быть не должно. Акихико больше всего заострял внимание в своих книга на поведение девушек, на их смирение с неизбежным, на их крики и глаза, которые постоянно упоминались, чуть ли не в каждой строчке – кажется, что даже и самому писателю было не по себе от их взглядов. Акихико прожил здесь достаточно долго, так что, кажется, что остаться нормальным демоном без доли сумасшествия в глазах, характере и поступках невозможно – но он как-то смог, пересилил себя и после просто исчез, сбросив все на Кина. Кин же чувствовал себя здесь лишь заменой, до поры, до времени, пока Акихико хитростью и подлостью не вернет себе или не найдет другую косу, после выперев родственничка куда подальше. Так же Кин был заменой и для кукол – их личная жертва, которая никуда не денется. Он знал, что его вины в их смертях нет, но их глаза, раз за разом, убеждали в обратном, да и здесь он до сих пор чужой, просто никто – этот мир, этот сад, куклы и самое главное – госпожа Лейла все равно принадлежат Акихико, а он лишь временный хозяин.

Любил здесь, в этом мертвом царстве, Кин и рассвет, все было видно, как на ладони, среди легких облаков, дотянуться до которых проще простого, да и при восходе солнца куклы становились более живыми, радостными, не такими, как в другое время, будто этот восход был и их радостью тоже. Кин уже твердо знает, точнее, ощущает сердцем, что еще немного месяц, может чуть больше и его попрут отсюда, с этого места, где он уже обосновался и привык. Акихико вернется домой, ведь уже более, чем полгода этот зеленоглазый инкуб шляется по свету и наверняка не просто так, чтобы видами полюбоваться – его энергию Кин ощущал совсем недавно, уже не так далеко от Магнолии, но промолчал и сейчас будет молчать, зная, что даже эта информация не успокоит Люси. Раз уж Акихико появился так близко, то Кин уже сделал вывод, что тот нашел косу и уже скоро объявиться, как только подвернется удобный случай, а пока он не показывается, что Кину и не нравилось. Раньше он хотя бы писал письма, самые обычные, ручкой на бумаге, и Кин радовался этим трем глупым строчкам, в которых был только один вопрос – как Люси и как Лейла – его теперешнее местонахождение и фраза «пока безуспешно». И теперь Акихико, видимо, вновь поднялся на ту ступень, к которой так давно привык, вот только Кин искренне недоумевал, почему он скрывается. Все его письма Кин хранил, сам не зная для чего, вроде люди делают так, чтобы была какая-то память, вот и он поступил так же, складывая их аккуратной стопочкой в блокноте. Ответы он писал всегда объемные, повествуя все, что только знает, хотя и понимал, что назад ему придут точно такие же три строчки с печатью в виде месяца.

То, что этот обалдуй – Акихико – чувствовал что-то и к Лейле, которую Кин всегда так самозабвенно защищал, и к Люси, которая была для Кина учителем, другом, мальчишка в этом не сомневался, но и подшучивать, упрекать Акихико в этих теплых, свойственных только людям чувствах, не смел и не собирался. Кин и сам порой ощущал что-то странное, непонятное, незнакомое, просто необъяснимое для него, когда Люси брала его за руку, когда обнимала его или просто говорила с ним о жизни – он чувствовал, что это его человек, вернее демон, ему было комфортно в ее компании, ему нравились ее мысли относительно демонов, и он начал поддерживать ее идеи. Она говорила о той жизни, которая должна быть не только у людей, но и у демонов, и Кин помнил, какая прекрасна, какая завораживающая была она, ее чистое лицо, фигура, искренняя улыбка в лучах заходящего солнца. Но Кин никогда бы не назвал это первой любовью к девушке, нет – это была больше дружеская любовь или, как считал лично он, материнская. Он слишком сильно привязался к этой девушке, слишком сильно привык к ее голосу, к ее разговорам о смысле жизни демонов, к ее улыбке и невесомым прикосновением, когда она постоянно поправляла беспорядочно падающую на его лицо челку. Кин слишком к ней привык, но ничего поделать не мог, без ее присутствия в душе зарождалась тоска и печаль, отчего становилось гадко, ведь он просто скучал по ней. Он любил проницательность Люси, любил, когда она считывала все мучающие его вопросы и озвучивала их вслух, помогая разобраться, развеять страх, решить эту проблему, и Кин знал, что может ей все рассказать, может довериться ей и душой, и телом. Ему была безмерно дорога эта девушка, показавшая, что такое свет, и портить отношение с ней Кину хотелось меньше всего на свете.

Быстро перепрыгивая, переступая через несколько ступенек лестницы, ведущей на второй этаж, Кин продолжал усиленно про себя проклинать этого чертового дьявольского пса. Он никак не мог понять, как такое, казалось бы, глупое, никчемное, ни на что не способное существо, в голове которого существует лишь одна команда – защищать своего хозяина – могло придумать, могло додуматься до такого хитроумного плана, загнавшего Жнеца в тупик. И что самое удивительное, все было практически идеально, ни одного изъяна, если не считать что скоро, как только они доберутся до Люси-сан и вернут ее в гильдию, она придет сюда разбираться и наверняка заставит его вернуть все на свои места. Она может бы и послушала его, выслушала все, но вот доверие, та тонкая, хрупкая грань была пересечена Кином и он сожалел об этом. Сейчас он сожалел о многом – сожалел, что так вышло, что так легко поддался и согласился на эту сделку, хотя Люси уже столько раз просила его быть внимательнее и не заниматься подобным – души, которым пора подняться к небесам, сами придут к нему. Но ведь сегодня он вновь ослушался ее, он – просто ненасытный демон, капризный, самовлюбленный, самоуверенный ребенок, которому всегда всего мало – людских душ, чувств и самого банального внимания.

Когда он был хорошим, слушался родителей, которым всегда не было до него дела, никто не замечал – когда стал плохим, поступая так, как хочется только ему, показывая всю кровожадность, ярость и ненависть, стали ненавидеть и бояться.

И он радовался тому, что его ненавидят – глупо, наивно, смешно, до боли в сердце. Он будто и не понимал, что здесь нечем гордиться, не понимал, что в этом нет ничего хорошего и радостного. Только Акихико порой уделял ему внимание, мог кое-как, с огромнейшими усилиями усмирить его пыл, остановить, отговорить от глупых, никчемных затей, но вот поставила его на путь истины, правды и сострадания к людям «святая» Люси-сан. Кем бы ее не называли другие, кем бы ее не считали люди, ничего не зная, для него она была и осталась святой. Когда-то он и считал ее обычным демоном, случайно попавшим в этот сад, но когда этот демон, такой же лживый, кровожадный и безумный, протянул ему руку, открывая запертые им двери, пропуская в его жизнь свет и счастье, он принял ее помощь, без раздумий. Он согласился стать достойным, согласился изменить себя, свой шкодливый характер и свою жизнь, став лучше. Тогда для него все это было шуткой, игрой, вот только Кин и сам перестал замечать, как начал меняться. Он толком и не помнил тот момент, когда Люси, проходя рядом с ним по саду, остановилась рядом с Лейлой и, улыбаясь той самой улыбкой, будоражащей все спящее и забытое, сказала, что это ее мать. И он не знал, зачем, почему, с какой целью тогда улыбнулся в ответ, сказал, пообещал, что будет защищать эту девушку, почему он поддался этой лисе с такими ясными светлыми глазами? Но скоро он поменял свое мнение и слишком быстро, эта лиса с карими глазами и искренней, незнакомой ему ранее улыбкой стала для него просто приятелем, товарищем и верным другом.

Книги, одна за другой, беспорядочно слетали в полок, небрежно сброшенные вниз – они вроде как, по личным соображениям Кина, и должны были чем-то ему помочь, но он слишком торопился, чтобы делать и обращаться с ними аккуратно, бережно. Сердце впервые за такое долгое время будто ожило, ударяясь о грудную клетку так быстро, неподвластно, работая получше всяких часов. В голове, застилая все разумные мысли, мелькало только одно слово «Успеть!», и он торопился, он переживал и надеялся, чтобы Люси-сан еще ничего не знала, ничего не видела, ничего не заметила, хотя, зная ее пронзительный взгляд, заглядывающий прямо в душу, не заметить такое просто невозможно. Всего один короткий взгляд на этого драгонслеера с теперь почти пустой душой и чувствами – и Кин труп. Но как бы сурово, злостно не смотрела на него девушка, оправдываться Кин перед ней не будет, зная, что виноват и оправдания здесь не к месту, он обещал быть достойным демоном, а не плаксой и мямлей. Он будет сильным, мужественным и ответит за свой поступок, за свой глупый просчет перед Люси, не отведет стыдливо глаз, он выстоит и быть может тогда Люси-сан поймет, что он – вырос. Именно таким, каким хотела его видеть она, без этих королевских замашек, постоянных оскорблений людей и демонов – она увидит его простым пареньком, который ее никогда не предавал, но все же оступился. Люси ведь хотела, чтобы он был настоящим, без этих масок и лжи, он покажет ей себя, всю свою измученную годами душу и только ей останется решать, что будет дальше. Кин же примет любой ее выбор, не проронив ни звука – разорвать с ним все связи и назвать, поставить на него клеймо предателя или же простить и дать этому глупому, неопытному мальчишке еще один шанс…

Первая минута после исчезновения печати была слишком тяжелой, трудной, просто невыносимой для каждого, кто с замиранием сердца следил за неподвижным телом мага. Первый вздох, сделанный Леоном с заметным усилием, был еще охрипшим, следом раздался знакомый хруст костей, оповещающий об их быстром восстановлении – и все это просто не могло не радовать и не вызывать спокойной полуулыбки. Вскоре грудь мага начала ровно подниматься, ведь все препятствия, мешающие ранее, исчезали, и уже ничего не мешало дышать глубоко. Дыра, расположенная под сердцем, начала заметно кровоточить, когда началось ее заживление изнутри, медленно, но верно сцепляя разорванные, оживленные ткани друг с другом, пока она за несколько долгих минут не затянулась, не оставляя после себя даже крошечного шрама, как некое напоминание. Осколки, уродливо пробивающие кожу, выпирающие из-под нее, начали поочередно исчезать, быстро собираясь в полную картину ребер, вновь стоящих ровными, хорошо видными рядами из-за легкой худобы Леона. Но как бы медленно и мучительно не шло восстановление, Люси уже точно знала только одно – все худшее, что только могло случиться с Леоном, уже позади. Теперь ему нужно только отлежаться, отдохнуть и набраться сил, а уже потом возвращаться к прежней жизни, вовсе позабыв обо всех тех ужасах, как о страшном сне. Вернее Люси надеялась, что он все забудет и уже никогда не вспомнит, ведь она не понаслышке знала, как будет мерзко и гадко знать, что ты сам чуть не погубил друзей, товарищей и нападал бездумно, безумно на все, что только движется, в погоне за кровью и силой, пока сам чуть не умер. Лучше вообще не знать такие подробности, лучше будет, если Бастия все забудет, Грей не посмеет, даже по пьяни, рассказать ему всей правды, ведь все произошедшее здесь уже в прошлом и Леона это совершенно не касается.

Леону теперь хорошо и спокойно – он дышит без препятствий, его жизни теперь уже ничего не угрожает, а вот Люси становится только хуже. Она все так же морщиться, ясно чувствует, как осколок ребра верно упирается в легкое, и стоит попытаться вдохнуть глубже и все – болезненная резь закрывает глаза непроглядной темнотой. Повернувшись к Грею, стоящему не так далеко как раньше, всего пять шагов, Хартфилия не может выдавить из себя даже такой легкой, обессиленной, измученной улыбки – просто не выходить приподнять уголки губ и, кажется, что Фуллбастера такое бессилие пугает. Не получается у Люси и облегченно выдохнуть – все мешает, все болит, все не так, как должно быть. Хрипы, кашель и боль вновь пересиливают ее, и Хартфилия в который раз поддается, падая на колени, беспомощно цепляясь пальцами и когтями за край лавки, заходясь безудержным кашлем, проклиная себя за такую слабость.

Кое-как успокоившись, уняв боль, волнение и страх, Люси поднялась, поддавшись вперед, сделав несколько шагов в том направлении, где недавно бушевал огонь, но теперь там, как и везде, только черные пятна – там она надеется укрыться, спрятаться на время и хотя бы чуть-чуть восстановиться, отвлекая себя от мысли о свежей крови и людских душах. Ее глаза, застланные легкое пеленой, останавливаются на гербе, подвешенным под перилами второго этажа, и Люси не знает, как объяснить самой себе, почему он оказался целым и нетронутым. Ухватившись обеими руками за ту самую колонну, Хартфилия медленно обсела, оставляя светлые, отличные от черноты, глубокие полосы от когтей. Перед глазами, мелькая разными огнями, гранича с пресловутыми черными пятнами, все так же был герб, и было в нем что-то волшебное, родное, близкое, не дающее так просто провалиться в эту бездонную пропасть и упасть так низко, что потом, кажется, что и поднимать уже нет никакого смысла.

«Ты поступаешь только так, как вздумается тебе, вовсе не думая о последствиях, которые настигнут тебя через секунду за поворотом, а после еще смеешь упрекать этих людей в слабости, глупости и легкомысленности? По-моему, мелкий, ты уже давно потеряла ту тонкую грань, которая настойчиво приплетала тебя к их миру, ты считаешь, что имеешь гораздо больше возможностей – это так, считаешь, что защитить их можешь только ты – ложь, они сами могут защитить и себя, и тебя. Думаешь, что твое присутствие здесь сделает только хуже – ложь – твои чувства все равно, рано или поздно, возьмут верх, и ты не посмеешь противиться им. Да, сейчас ты демон, но всего какие-то полтора года назад и ты была человеком, таким же, как и я двенадцать лет назад, ты помнишь? Не лги мне, я знаю, что ты помнишь все, до самых крошечных мелочей, и дорожишь этими воспоминаниями, так почему же ты отделяешь себя от них, сама же говорила, что ты человек и упрямо отрицала свою демоническую сущность? Да, мы немного другие – у нас другое питание, наши возможности выше, у нас иные предпочтения, но и они – эти люди – не так просты. Я уже столько раз говорила тебе и повторю снова, мелкий, я тебя прошу, послушай меня, дай и им спасти себя. Признайся, в глубине души ты знаешь, ты веришь, что им это под силу, они могут сделать это, все видно по их поступкам, слышно в их словах. Не отделяй себя от них и этого мира – так будет только хуже, поверь мне»

«Я не отделяю себя от них, просто я, в отличие от тебя, сестра, уже давно осознала и смерилась, что наши миры – две совершенно разные вещи и сосуществовать вместе они не могут, да, они связаны, но не настолько близко. Их мир – это их мир, наш мир – это наш мир, и мне здесь, в гильдии, среди них нет места…»

«Ты так ничего и не поняла, глупая девчонка, ты внушила себе это и теперь наивно веришь, пытаешься убедить в этой глупости и меня. Я уже давно начала замечать в тебе изменения, мелкий, и они безумно пугают меня. Ты теряешь саму себя, теряешь смысл жизни, друзей, знакомых, стираешь воспоминания и, в конце концов, лишаешься и своих чувств, полная потеря которых – прямая дорога к потерянным демонам, на которых ты охотишься, которых ты сама так ненавидишь. Мне не нравится все это, я боюсь за тебя, и знаешь, я долго думала, с чем это может быть связанно и, наконец, поняла, что чувства живут в демоне, пока он живет среди людей, немногим становясь похожим на них. Я уже давно позабыла это, Смерть может легко прожить и без чувств, но ты, мелкий, другая, ты прожила этот год лишь благодаря этим девочкам, это они были непоколебимым стимулом, смыслом твоего существования. А теперь ты отбросила все, отказалась от всего, что так было дорого и теперь медленно черствеешь, становишься такой же пустой и холодной, как и подобные на того демона. Остановись, пока не стало слишком поздно…»

«Прекрати нести полнейшую чушь, Лия, это никак не связано, это лишь твои глупые, бессмысленные предположения, не имеющие никаких адекватных, нормальных подтверждений. Я становлюсь такой только для того, чтобы прожить без них, научиться быть одной, не боясь, не переживая за девочек, я хочу научиться жить в этом гадком, мерзком одиночестве»

«Неужели не поняла? Оно-то и превращает тебя в такого выродка и, как говорила ты тогда, неудавшееся творение тьмы, но к тебе это никоим боком не относится, ты скорее наоборот. А ты помнишь слова, сказанные тебе «Дитя Смерти лучшее творение тьмы», не я говорила их, уж поверь мне, я сказала только заклинание и все? Понимаешь, улавливаешь суть? Другая, совершенно другая Смерть, а не я, сказала тебе это, и я до сих пор не выяснила кто, но, тем не менее, ты пример и фаворит для многих демонов. Я без понятия чем, но ты постоянно завоевываешь их расположение, у меня есть догадка, немного глупая, но все же – может это все твои глаза и огонь? Я не знаю и не могу знать, но сейчас ты все равно падаешь в пропасть, хотя у тебя есть эта тонкая нить, есть протянутая рука, которая предлагает помощь, но ты отказываешься от нее и ведешь себя как эгоистка. Все они – эти маги, твои малышки и этот пока бездушный парень – нужны тебе, и если же ты забыла то, что нельзя забывать, то, позволь, мелкий, я напомню тебе наше счастливое, солнечное детство…»

«Мне совершенно наплевать, что думают обо мне другие и кто для них я – худший демон, вызывающий лишь жалость или лучший, которого они бояться до дрожи. Я просто хочу самого обычного покоя и тишины, и если ты так хочешь, то валяй, расскажи мне еще раз наше детство, вкратце, самые светлые моменты, самые счастливые. Те воспоминания, от которых остался лишь один пепел…»

«Ты сама согласилась, мелкий, а теперь отвечай – двадцать второе июня – что это за такой день, ты помнишь?»

«Издеваешься надо мной, сестра? Конечно же, я помню, ведь это просто невозможно забыть. В этот день, каждый год я ходила на твою могилу и проносила твои любимые тюльпаны, растущие у нас рядом с домом. В этот день ты родилась и в этот день я всегда ставила за тебя свечу в церкви, молясь за упокой…»

«Тебе тогда было только пять, а мне исполнялось одиннадцать, помнишь, как было весело в тот день? С самого утра все стояло вверх дном, по коридорам носилась прислуга, только мама и папа не нервничали, хотя должно было собраться очень много гостей – самые богатые и влиятельные люди всего королевства. Помнишь, как мы бегали на кухню, постоянно норовясь стащить что-нибудь вкусненькое, сладенькое. Ты всегда стояла около двери и караулила, чтобы никто не видел и не застал нас за воровством, а я доставала и печенье, и желе, а потом мы вдвоем, сидя под столом с длинной скатертью до пола, ели все это, не теряя ни секунды, не прекращая улыбаться. Помнишь, все кремовые розочки с тортов всегда доставались тебе, но зато я забирала себе всю шоколадную крошку, которую так не любила ты?

А ты помнишь, как красиво был крашен зал, где собрались все гости – огромное помещение со своей особенной, ранее незнакомой для нас атмосферой; везде живые цветы, их легкий, почти неуловимый запах, перебиваемый резкими духами женщин; те пестрые ленты на стенах, около дверей; длинные, красиво сервированные столы с множеством еды, что, казалось, их ножки вот-вот треснут от такой тяжести? Мы тогда стояли рядом, рука об руку, и не могли вымолвить и слова, смотря на эту красоту, не веря, что все происходит наяву. В углу сидели музыканты, трепетно, аккуратно подготавливая свои музыкальные инструменты к началу, помнишь, как тихо и легко начала играть та незнакомая для нас ранее мелодия, как раз подходящая для вальса? Но первый танец мы пропустили, ведь отец тогда представлял нас всем, ему хотелось похвастаться и красавицей-женой и двумя прелестными дочками. Я помню, что гостей было так много, что их имена просто спутались у меня в голове, и ровным счетом я не запомнила никого.

Зато я помню, как ты боялась всех и вся, постоянно пряталась за мной, лишь иногда выглядывая из-за пышной юбки, когда слышала какое-то интересное имя, и самое главное, тогда ты ни на секунду не отпускала мою руку, считая, что так надежней. Помнишь, какой милой ты была тогда – маленькое светло-розовое платьице с белым, словно чистый, никем не тронутый снег, поясом, маленькие туфельки с такими же маленькими аккуратными бантиками на носочках; маленькие золотые сережки-гвоздики и бумажные розочки в еще коротких волосиках, заботливо вплетенные мамой – тогда для тебя все было впервой. И в тот день ты была самой настоящей принцессой, просто маленькая фарфоровая куколка с такими чистыми, наивными карими глазами и милой искренней улыбкой. А помнишь, как тогда выглядела я?»