Текст книги "Настоящее в будущем (СИ)"

Автор книги: Blitz-22

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

– А где Голд? – спросила она у Белль, но та не успела ответить.

Он сам появился на пороге кухни.

– Спасибо, что спас, – улыбнулась ему Коль, печальной искренней улыбкой. – Прости, что не послушала, но выбора не было.

– Это неважно, – немного резко отреагировал Голд, тут же устыдившись своей резкости. – Есть одна тема, которую я должен затронуть. Мне нужна правда.

Коль посмотрела на его сосредоточенное, несчастное лицо и поняла, что никакая правда ему не нужна, что он и так уже всё знает, но задает вопросы, которые должен задать. Хочет услышать это именно от неё.

– Давно догадался? – кивнула она.

– С первой нашей встречи, – сдавленно ответил он, – но не хотел верить.

– Я покажу тебе свой, если ты покажешь свой, – сказала Коль, предлагая простую сделку на доверие.

Белль явно не понимала до этой минуты, о чём речь, но теперь вся напряглась, сжалась в комок, не желая верить в реальность происходящего, не меньше, чем сам Голд. Он вздохнул, запустил руку во внутренний карман пиджака, извлёк оттуда кинжал Тёмного мага и положил на стол. Коль сделала то же самое со своим. Белль закрыла лицо руками и сильнее вжалась в стул, на котором сидела. Голд прикрыл глаза, прикусил губу и закивал, едва сдерживая эмоции.

– Прости меня, – как-то даже прохрипел он, отступая на шаг. – Прости.

Неужели он действительно винит в этом себя? Неужели… Но он не виноват! Почему он не понимает, что он не виноват?! Если Голд мог как-то сдержаться, то Коль – нет. Всё, что она удерживала в себе около трёх лет, внезапно снова на неё навалилось: боль, тоска, одиночество, осознание собственной вины, отчаяние. И это вновь разрывало ей душу. Она почувствовала, что плачет, почувствовала, как слёзы стекают по щекам к подбородку, а затем разбиваются о твёрдую поверхность стола. Она вскочила так стремительно, как могла, учитывая её общее состояние, и подошла к Голду, хватая его за руки, но он высвобождался, отступая всё дальше.

– Ты не виноват! Ни в чём не виноват! – она обняла его, мешая дальнейшему побегу. – Только я. Это всё я. Я, я, я! Только я! Я убила тебя!

Коль окончательно разрыдалась в его равнодушных ответных объятьях.

– Как? – спросил он и оттаял. – Почему?

В каждом, даже самом тёмном туннеле есть свет. И сейчас для них настало время его отыскать. Для них обоих.

========== Глава 5. Ответы ==========

Когда Колетт была маленькой, папа рассказывал ей сказки, и чаще всего сказки были о ней самой. Она стала рассказывать ему всё-всё-всё, чтобы сказки были полнее и правдоподобнее, но позже, когда она стала слишком большой для этих сказок, и они прекратились, привычка рассказывать ему всё осталась. Иногда ей казалось, что никто, кроме него, не способен её понять. Папа знал о жизни что-то такое, чего не знал никто, и потому мог всё объяснить, всё принять и найти выход из любой сложной ситуации.

Колетт очень многое помнила об отце. Так много, что хватило бы на сотню томов, если бы она вдруг решила подробно изложить его историю. Но не конкретные события особенно дороги нашей душе, а сам образ. Если бы её попросили вспомнить и описать его, то она бы сразу подумала об аккуратно расчесанной гриве седых волос, белоснежных отутюженных рубашках, о чёрных костюмах, каждый из которых стоил дороже чьего-то месячного заработка, о необычайно подвижном лице, способном выражать одновременно несколько разных эмоций, о тёмно-карих глазах, которые она унаследовала, о лёгком раскатистом смехе, если это было искренне, и о сдавленных тихих саркастических смешках, если беседа, которую он вёл, была ему неприятна. Она помнила вонючий травяной чай, который он имел обыкновение пить по утрам, и бумажные газеты, одним из верных и немногочисленных подписчиков которых он являлся. Она помнила его улыбку, и даже не одну. Иногда он улыбался одними глазами: так умел улыбаться только он. А иногда улыбка была холодная, угрожающая, но ей он так никогда не улыбался, только некоторым людям. Её отец был не самым простым человеком: он ступал по земле будто весь мир был его вотчиной, небрежно, играючи, словно в танце он подчинял себе реальность. Многие люди робели перед ним, уважительно отступали в сторону, давая пройти, ловили каждое его слово. На лицах некоторых иногда проявлялся даже страх, будто это был не мужчина средних лет с дипломом юриста, а сам дьявол во плоти. Как выяснилось позже, они недалеко ушли от истины в своих впечатлениях.

Когда они жили в Нью-Йорке, отец часто забирал её из школы и на остаток дня брал с собой в свой офис. У него был огромный кабинет с гигантским окном, из которого был виден чуть ли не весь город. Они часто разговаривали, выглядывая на улицу из этого окна, пытаясь разглядеть людей внизу, которые казались меньше муравьёв, просто маленькие цветные точки где-то вдалеке. Когда закатное солнце пробивалось внутрь, глаза отца отливали золотом, и немного золотом отливали и волосы. Он морщился, улыбался и отворачивался, увлекая её следом, вглубь кабинета. Часто они сидели друг напротив друга и обменивались незначительными репликами: она занималась своими уроками, а он – своими договорами. Порой она пыталась схитрить и выведать правильный ответ на какой-нибудь вопрос, но он просто спрашивал её о чём-то из области юриспруденции или экономики, на что она, конечно, не могла ответить.

– Так нечестно, – возмущалась Коль. – Ты знаешь ответ, а я – нет.

– Ну, это же должен быть обмен, – улыбался папа. – Ты подсказываешь мне, а я тебе.

– Только я не могу тебе подсказать. Да и не нужны тебе подсказки!

– Тебе они тоже не нужны. Если ты хорошенько подумаешь и приложишь усилия, то со всем сама справишься.

Она дулась, но только до тех пор, пока действительно не находила ответ сама. Это, наверное, она любила в нём больше всего: он никогда не разговаривал с ней как с надоедливым несмышлёнышем, чем грешили многие взрослые, включая учителей в её школе.

Время от времени он отвечал на звонки, и когда звонок затягивался, он закрывал трубку рукой, небрежно произносил слово «идиот» и корчил смешную рожицу, что Коль страшно забавляло. Позже «идиот» сократилось до короткого жеста, когда отец просто складывал ноль из двух пальцев, а потом касался виска кончиком указательного. Немного погодя появлялись и другие жесты, не имеющие отношения к настоящему языку глухонемых. Яркий пример того, как целая символическая система развернулась из невинного ругательства.

А ещё бывало, что секретарь отца, мисс Дэвис, стучалась в кабинет и говорила, что мистер такой-то просит о встречи, а отец, будучи противником внезапных вмешательств, очень серьёзным тоном говорил:

– Мисс Дэвис, у меня совещание.

После этого он очень серьёзно кивал Коль, и она не менее серьёзно кивала в ответ. Мисс Дэвис с улыбкой закатывала глаза и отправлялась выполнять поручение, а они негромко смеялись, вновь оказавшись вдвоём за закрытой дверью.

– Если вы закончили, мисс Голд, то мы могли бы перенести наше совещание в более приятную обстановку. Быть может, в парк, – наигранно серьёзным тоном предлагал он.

– Я отвечаю на ваше предложение согласием, мистер Голд, – отвечала она ему в том же духе, – и думаю, что парк – очень даже неплохо. Только не уволят ли вас?

– Помилуйте, мисс Голд. Я знаю об этих господах такое, что они меня не просто не уволят, но ещё и жалование увеличат.

И они снова смеялись.

Время от времени отец отправлялся в командировки, которые от силы занимали два-три дня. Когда ей было примерно пять лет, он впервые взял её с собой в Калифорнию, в Лос-Анджелес. И с тех самых пор Коль вроде как стала его постоянным компаньоном. Конечно, в основном ему приходилось работать, но она не жаловалась, находила, чем себя занять, тем более что папа всегда выкраивал несколько часов для общения с ней. Где они только ни побывали, хотя в основном это были всё же Лос-Анджелес и Чикаго. Коль особенно полюбился именно Лос-Анджелес, и не только, потому что в него они когда-то отправились в самый первый раз, а ещё и потому, что ему там приходилось работать гораздо меньше, а законы и нормы, по которым они жили в повседневной жизни, в этом городе не работали. Например, ей позволялось позже ложиться спать. Помнится, они часто ходили вдвоём по ночному пляжу и смотрели на звёздное небо, и на отца накатывала светлая грусть, и одолевали философские размышления, часто довольно путанные. Порой она сама их невольно провоцировала.

– Здесь так хорошо! – однажды сказала Коль. – Знаешь, если бы я умерла и попала бы в иной мир, то хотела бы, чтобы он был похож на этот.

– Фу, – скривился папа, а в глазах мелькнул страх. – Какие ты сегодня гадости говоришь.

– Так я так, размышляю. Это чисто теоретически, – виновато улыбнулась она ему. – Прости.

– Да не за что прощать. Размышления о смерти присущи человеку, – он нервно начал обдирать картонную оплётку наполовину опустевшего стакана с кофе, который держал в руках. – Просто это особенно болезненно для меня. Но знаешь, такой загробный мир пришёлся бы мне по душе.

Он наградил её едва заметной улыбкой, из-за которой она почувствовала себя ещё более виноватой. Она знала, что когда-то у него был сын, который умер. В некотором роде он до сих пор не пережил этого. И да: она действительно говорила гадости. Но всё же стоит сделать ей скидку: она была всего лишь ребёнком, а дети, как известно, иначе воспринимают смерть, не верят в неё, пока не сталкиваются с этим лично. И если им везёт, то не сталкиваются с ней довольно долго.

– Жизнь – забавная штука, Коль, – продолжал он беседу. – Иногда человек взлетает слишком высоко, а потом падает слишком низко. Как бы мы ни старались, мы не можем достучаться до небес.

– Конечно, не можем, – рассмеялась она. – Куда там стучать? Там же нет двери. Только звёзды, которые многократно превышают размеры нашей планеты, целые звёздные системы, галактики и бесконечное космическое пространство. Сам говорил!

Он тоже рассмеялся. Разговор ушёл прочь от печальных тем, к их обоюдному удовольствию, а потом, тем же вечером, она отыскала в песке свой талисман – небольшую серебряную пятиконечную звёздочку, странную, ровную, без каких-либо вкраплений. Видимо, кто-то когда-то сделал её на заказ, но отметки мастера на ней не стояло. Если провести вокруг той звёздочки окружность, то диаметр составлял бы ровно два с половиной сантиметра.

– Что ты там нашла? – мягко полюбопытствовал папа.

– Вот, – она положила серебряную звёздочку ему на ладонь, – упала, наверное.

– Ты только что упрекнула меня в приуменьшении масштабов вселенной, – проговорил он со смехом, – а теперь хочешь сказать, что целую звезду в песке откопала.

Звёздочку ей позволили оставить себе. Мама потом купила к ней цепочку.

Раз в пару месяцев родители уходили на корпоративные вечеринки. Она помнила, как папа каждый раз хмуро расхаживал по гостиной в смокинге и галстуке-бабочке и каждый раз, если она выходила в гостиную в это время, спрашивал:

– Как я выгляжу?

Конечно, он выглядел шикарно. Никому так не шёл смокинг, как ему, особенно в сочетании с дорогими часами и лакированными туфлями. Он будто сошёл с экрана старого фильма про шпионов.

– Отбоя от дам не будет, – шутила Коль.

– Ой, брось! – отмахивался он. – Им интересны только мои деньги и мои связи. Таким, как есть, я интересен только тебе и твоей матери. Но на всякий случай я, пожалуй, прихвачу её с собой. Только вот где она?

Мама, уже полностью одетая, в это время оставляла очередные триста тридцать наставлений няне, которая начинала её тихо ненавидеть. Затем она вылетала в гостиную, целовала Коль в щеку, оборачивалась к отцу и всегда считала нужным прицепиться к чему-нибудь. Любила она повторять всё по двести раз и цепляться к чему-нибудь, потому Колетт считала своим святым долгом пропустить мимо ушей первый сто девяносто девять раз, чтобы сделать ей приятное, только она что-то не сильно радовалась, а папа, видя это, негодующе цокал языком и грозил пальцем.

– А что? Всё равно же ещё раз повторит, – разводила Коль руками и улыбалась как можно шире и невиннее.

Когда Белль оставалась всем довольной, они наконец отчаливали, и папа подмигивал ей на прощание, закрывая дверь. Уходили они ненадолго, так что Коль дожидалась их возвращения, а точнее даже, его возвращения. Не переодеваясь, в смокинге, источая запахи дорогого парфюма и шампанского, а иногда ещё и сигар, он проскальзывал в её комнату, убеждался, что она не спит, садился на краешек кровати, и они обменивались сплетнями. Говорили и о Белль в том числе, со взаимной любовью и нежностью, которую к ней испытывали.

– А что такое любовь? – спросила она его как-то раз в один из таких вечеров.

– Не знаю даже, как сказать, – задумчиво протянул он в ответ. – Полагаю, простое определение не устроит тебя.

Она улыбнулась и отрицательно замотала головой.

– Хорошо. Выберем знакомый образ, – согласился он. – Вот ты любишь качели. И ты поднимаешься высоко-высоко, так высоко, что сердце замирает. И вся замираешь вместе с ним. А затем следует падение вниз, и твоё сердце проваливается в пятки от неожиданности. Любовь, как чувство, обитает где-то на границе этих ощущений.

– Так у тебя?

– Да, что-то вроде того, – усмехнулся папа. – И с годами всё крепче. Но есть и иная любовь, существующая вне погони за ощущениями. Как у нас с тобой. А теперь спи, болтушка неугомонная.

Он целовал её в макушку и уходил прочь, всегда улыбаясь напоследок.

Вечера дома обычно проходили тихо, без суеты и неразберихи. Папа всегда одновременно и присутствовал и отсутствовал, отгораживаясь от мира либо газетой, либо папкой с работы, иной раз и книжечками баловался, мамины учебники с умным видом листал, щурясь и почёсывая нос. Было особенно смешно, если он держал в руках как раз то, что она полвечера искала, причём он прекрасно это знал, коварно поглядывая на неё поверх книги. Были и иные дурачества, более изощрённые, в том числе и над самой Коль. Для описания всего она уже с трудом припоминала детали. Однажды где-то заиграла блюзовая музыка, медленная, лёгкая, красивая, погружающая в странное подобие транса. И папа протянул маме руку, без лишних слов, ожидая согласия. Она неуверенно посмотрела на протянутую руку, затем ему в глаза и согласилась. Сначала они просто немного покружились на месте, её рука в его руке, другая её рука обнимала плечо, а его – легла ей на спину, в районе поясницы. Потом в их незатейливый танец вторглись элементы чарльстона, но без этого смешного размахивания руками и ногами, будто танцоры – безвольные марионетки на ниточках, что-то просто закралось в общей пластике и шагах. Всё же Белль немного походила на марионетку, полностью подчиняясь его воле, как загипнотизированная. Он одним резким движением отбросил её от себя, потом притянул назад, оказавшись позади таким образом, что она почти прижалась к нему спиной. Повисла неловкость, которая разрешилась только когда он, прокрутив её под своей рукой, с ней разлучился. И пригласил Коль, которая смутилась сильнее, чем от самой себя ожидала, и совершенно неудивительно, что поначалу двигалась немного скованно, но он бережно вёл её сквозь непонятный танец, и вскоре ей стало весело. Потом он снова вернулся к Белль, а ещё позже музыка оборвалась, и Белль заключила его в объятия, будто не видела несколько месяцев. Какая-то жутковатая, робкая тревога владела её душой и время от времени отражалась на её лице, пряталась в неестественной синеве её глаз. Белль любила его, не меньше, чем Коль. А он любил их, любил страшно, переживал их боль, их грусть, их успех и их радость, как свои собственные, боялся их потерять. И если Белль этот страх испытывала также, то Коль никогда не могла поверить, что с ним может что-то случиться, что однажды он просто не вернётся домой, насвистывая какую-то надоедливую песенку, которую зачастую сам ненавидел, не зазвенит мелочь в кармане брюк вперемешку с ключами, не будут обращены к ней большие тёмные глаза, выражающие поначалу притворное удивление и негодование, а потом разгорающиеся от радости. Он казался Коль неуязвимым, вечным. Правда, он также казался счастливым, но настоящее беззаботное счастье всё же испытывал редко. Самым ярким момент, который именно Коль запомнила, был связан с Белль: как-то осенью она случайно, сквозь стекло увидела, как Белль его целовала на пожарной лестнице, сначала едва прижимаясь, коротко, потом касаясь кончиками пальцев его лица, потом обнимая, поглаживая его по голове, а дальше наблюдать было уже просто бессовестно, но Коль определенно нравилась его улыбка. Что тут сказать? Её родители давно застряли вдвоём где-то на границе ощущений.

Колетт была горазда на выходки, которые обычно забавляли отца и злили мать. Но бывало, что и пугали. Давным-давно, когда Коль была очень маленькая, она решила пошутить и спряталась от родителей в зоопарке, чем чуть не довела отца до сердечного приступа и точно довела мать до нервного срыва. Страх, который был в их глазах, пристыдил Коль надолго, и больше она так не делала.

Начиная лет с семи, Коль пробовала кататься на скейтборде, и получалось у неё вроде неплохо, без сложностей. Но где-то в десять она вдруг решила, что она железный человек и всё ей нипочем, и в результате сломала правую руку в области предплечья. Хорошо ещё, что только руку. Отец, помнится, был зол, только вот не на неё, а на весь мир вокруг. Грубил врачам и медперсоналу, пока мама не успокоила. Коль положили в больницу на неделю, сделали операцию на третий день пребывания и, быстро, без задержек, отпустили домой. Через месяц всё срослось, рука стала как новенькая. Папа приходил на два-три часа каждый день, но она знала, что будь на то его воля, он бы вообще не уходил, даже сам бы себе что-нибудь сломал, если бы это как-то помогло делу. Всё же самым ужасным был самый первый день: папа даже всплакнул, а Коль под обезболивающим убеждала его, что ей совсем не больно и что скоро всё пройдет. Кто кого успокаивал? Белль держалась хладнокровнее, за что Коль была ей невероятно благодарна. Белль и увела папу, награждённая напоследок благодарным взглядом. В остальные дни он был спокоен, даже весел время от времени. История закончилась расставанием Коль и её скейта на пару лет, но потом они возобновили отношения, правда, без былой страсти.

Их жизнь в Нью-Йорке завершилась ночным кошмаром, перевернувшим весь мир Коль с ног на голову. Когда это произошло, она находилась на дне рождения с ночевкой у своей подруги Клэр. Где-то в полночь за ней пришла мама, белая от ужаса, сказала родителям Клэр, что дело семейное, срочное, отлагательств не терпит. Оказалось, что какой-то мужчина ворвался ночью к ним домой и ранил отца, и не просто ранил – отравил. Сказки, не те, что папа выдумывал, а другие, про злых ведьм, драконов, пиратов и принцесс, оказались правдой. Этот мужчина был не кем иным, как капитаном Крюком, её мать оказалась принцессой, а её отец… Румпельштильцхеном. Да, Белль его явно не в шутку так называла раньше. Расстроило ли это как-то Коль? Конечно же, нет. Расстроило её немного другое: она сама оказалась с секретом, с даром, который проявлялся всё больше и больше по мере приближения на летучем корабле к городу, носящему имя Сторибрук. Коль переполняли энергия и тепло, которые она пыталась как-то удержать внутри себя, но ничего не выходило. Отец, слабый, истекающий кровью, держал её за руки и периодически получал от неё, от её непрошеного таланта удар, похожий на электрический разряд. На пристани папа потерял сознание. Коль даже показалось, что он умер. В любом случае трогать его она боялась. И тогда мама заняла его место, тоже принимая удар на себя, попутно отдавая указания по спасению Румпельштильцхена, свидетелем которого ей стать не удалось: она отключилась прежде, чем противоядие коснулось его губ. Очнулся он быстро и действовать начал ещё быстрее. С трудом оторвал взгляд от неподвижного тела своей жены и подлетел к Коль, дёрнул за серебряную цепочку, извлекая из-под футболки её маленькую глупую звездочку.

– Талисманы очень важны, Коль. Нужно только поверить, – говорил он ей, глядя прямо в глаза. – Ты ведь веришь, Коль? Веришь?

Да, она верила. Звёздочка засветилась синим светом, и мучившее её напряжение спало. Папа коротко приобнял её, а потом бросился к маме, прислушался к её дыханию и сердцебиению и облегченно прижал к себе. Коль чувствовала вину, но была безумно рада, что всё обошлось.

Сторибрук был настоящей провинциальной дырой, населённой магическими существами и не только. Половина недвижимости принадлежала её семье. Отец владел антикварной лавкой, в которой винтажные гитары висели рядом с чьими-то проклятыми, обращёнными в кукол, родителями. Сами Голды въехали, или точнее вернулись, в просторный особняк, однако всё же недостаточно просторный именно для них. С удивлением Коль обнаружила в доме детские вещи, а это означало, что Коль родилась здесь и какое-то время здесь жила, пока её родители не сбежали. Коль была бы рада, если бы они смогли и тогда уехать, но они не могли, главным образом из-за неё и её дара, из-за чего она снова почувствовала виноватой. Ещё одним открытием стали родственники: дед, племянник, две его мамы и бабушка с дедушкой, которым можно было дать лет 30-35, не более, как и их дочери, биологической матери этого её племянника Генри. Родовое древо было настолько запутанным, что Коль не стала вникать в детали, ограничившись фактами только о деде, Морисе Френче, который терпеть не мог её отца, её покойном брате Бэйлфайере и его сыне. Но всё же уже в первые дни Коль предоставилась возможность увидеть всех, однако привели их к ним не родственные чувства. В Сторибруке похищали детей со способностями, таких, как Коль. За прошедший месяц пропало шестеро, а также две ведьмы, те самые мамы её племянника Генри. Белль расхаживала по особняку в пижаме и махровом халате, а Коль, до сих пор страдающая чувством вины, старалась ей во всём помогать, не отступая ни на шаг. К ним пришли Девид и Мэри-Маргарет, сиротливо сели на край дивана, напротив Белль, и начали с извинений и сожалений, но мама остановила их сразу же, не желая ничего выслушивать, одним взмахом руки. Тогда они перешли к делу, к тем самым похищенным людям, просили помощи.

– Белль, шли их к черту! – крикнул папа из соседней комнаты. – Идите к черту!

Он явно был злее, чем мама. Учитывая все обстоятельства и его сущность, вообще было странно, как это он всех не поубивал.

– Я на минутку. Извините, – дежурно улыбнулась Белль, встала и отправилась к нему.

Коль в недоумении смотрела на Ноланов.

– Ты очень выросла, Коль, – улыбнулась Мэри-Маргарет.

– Да. Вероятно. Семь с половиной лет прошло, – неловко улыбнулась Коль. – Извините меня также.

И Коль отправилась к родителям. Когда она отыскала их, мама уже успела значительно поспособствовать успокоению папы.

– Белль, милая, подумай о себе, пожалуйста, – говорил он маме, положив руки ей на плечи, – хотя бы раз. Я сам всё сделаю. Сам их найду.

– Не думаю, что будет вред, если я взгляну на отчёты, соберу информацию, – возразила Белль. – Клянусь, что из особняка не выйду. И рисковать собой, нами, не стану. А так я наверное даже помочь смогу. Ладно?

Она зажала его лицо в ладонях, заглядывая в его глаза, в которых закралось сомнение вперемешку со страхом.

– Ладно, – проворчал Голд, – но ни шагу без меня!

Белль согласно закивала.

– И мы уже не одни, – улыбнулся папа и жестом пригласил Коль к ним.

– Мы теперь будем жить здесь? – спросила Колетт. – Из-за меня?

– Да. Здесь, – печально подтвердил папа и переглянулся с мамой. – Но не думай, что из-за тебя. Запомни раз и навсегда: что бы не произошло, твоей вины в этом нет.

Это её приободрило, однако она знала: тут папа ошибается. Вина лежит на каждом, кто принимает решения: обдуманные они или напротив.

Всю следующую неделю папа провёл в своей лавке, занимаясь розыском пропавших с помощью магии, а мама, всё также не вылезая из пижамы, читала отчёты и часами с маркером в зубах стояла перед картой, иногда оставляя на ней заметки и обводя кругами отдельные зоны. Коль приносила ей чай и помогала разбирать бумаги. Ей удалось рассмотреть фотографии пропавших: самому маленькому было семь, а самая старшая была почти на два года старше Коль. Была ещё худенькая девочка с немного вытянутым лицом, серо-зелёными выразительными глазами и длинными прямыми светло-рыжими волосами. И имя у неё было забавное – Робин Гуд.

– Робин Гуд? – удивленно спросила она у мамы. – Как тот самый Робин Гуд из старо-английских баллад?

– Да, – грустно вздохнула Белль. – Названа в честь отца. Сам Робин Гуд давно погиб.

Коль решила больше не задавать вопросов и перестать удивляться Капитанам Крюкам с Робинами Гудами, особенно будучи дочерью Румпельштильцхена и обитая в мире, где один бывший правитель продавал цветы, а другой строил дома.

Колетт, как и Белль, было запрещено покидать особняк во имя их безопасности. Отец был весь на нервах, потому что не мог найти никакой зацепки и, естественно, пресекал любые попытки Коль выбраться на свободу, пресекал даже разговоры о возможности выхода из особняка на улицу, только, разве что, в сад. Ноланы заходили ещё пару раз, обменивались данными с Белль и уходили. А иногда забегал Мо Френч, отец Белль, и смотрел на них как-то обречённо, что сильно надоедало. Мо вообще Коль раздражал своим высокоморальным высокомерием и нелестными выпадами в адрес папы, а когда она узнала всю историю в красках, то её раздражение и вовсе переросло в презрение, которое никак невозможно было скрыть. Но мама его принимала, хотя говорить с ним тоже долго не могла. Коль прекрасно понимала, что опасность реальна, но ограничения, которых не было даже в гигантском многомиллионном Нью-Йорке, на неё давили невыносимо.

В один прекрасный день Белль нашла то, что искала, и это побудило её к немедленным действиям. Мо очень удачно подвернулся под руку со своим визитом: его попросили на тридцать минут остаться в качестве надсмотрщика.

– Мам, можно с тобой, – с надеждой спросила Коль. – Пожалуйста! Ты не пожалеешь.

– Коль, нет, – мягко возразила Белль. – Я очень скоро вернусь. Просто передам кое-что твоему отцу и шерифу Нолану. Хорошо?

– Хорошо, – согласилась Коль, но душа не желала принимать это согласие как настоятельную рекомендацию к дальнейшему прозябанию.

Когда Белль скрылась из виду, Коль выждала немного, обманула Мо и ушла из дома. Ноги привели её в лес, где с них её сбила рыжая девочка с фотографии.

– Бежим! – крикнула девочка, дергая Коль за руку. – Бежим быстрее!

– Тебя все ищут, – рассеяно сказала Коль.

– И если мы сейчас не убежим, то никогда не найдут!

И они побежали, побежали изо всех сил, которых у девочки было немного. Девочка была без обуви, в одних грязных джинсах и футболке, истощённая и измученная. Неудивительно, что долго бежать она не смогла, споткнулась и упала, расшибла себе пальцы на ноге. Теперь настала очередь Коль её дергать и тянуть, но было поздно. Перед ними возник человечек с самым уродливым лицом, которое ей приходилось видеть в жизни. Было впечатление, что когда-то давно кто-то взял молоток, превратил его голову в месиво, и срослось всё это неправильно. Уродец довольно и мерзко хихикнул и потёр маленькие ручки от удовольствия.

– Была одна, а стало две! – пискнул он. – О, она будет очень довольна! Очень! Прелестно!

– Отпусти меня, – крикнула Коль, когда он сильно ухватил её за локоть и потащил, попробовала отбиться, но всё было тщетно.

Второй рукой он схватил ту девочку Робин и также равнодушно реагировал на её попытки выскользнуть. И вот перед ним в земле разверзлась дыра, в которую их троих и утянуло. Дальше он вёл их по тёмному земляному туннелю, под ногами ползало что-то живое и противное, чего было не разглядеть в кромешной тьме. Глаза уродца светились, как у кошки. Он привёл их в небольшую комнатку, освещённую свечами. Повсюду стояли сосуды, наполненные разными жидкостями. Посередине стоял стол с разложенными на нём ножами разной формы и длины, а рядом со столом стояла эта загадочная «она», красивая златовласая женщина с неестественно яркими зелёными глазами. Когда женщина обернулась и улыбнулась им, Коль чуть не закричала от ужаса, так как клыки женщины были явно не человеческими, звериными, длинными, острыми и изогнутыми, но Коль не закричала, и совсем не потому, что не испугалась, а потому лишь, что необъяснимым образом женщина была ей приятна.

– Беглянка возвращена, – довольно сказал уродливый слуга своей госпоже. – И тут ещё одна.

– Да, да, да – пропела женщина и как бы подплыла к Коль, коснулась её подбородка, подняла ей голову и заглянула в глаза. – Прекрасно. То, что надо.

И тут Робин совершила неожиданный поступок, швырнула сгусток чего-то магического в женщину, и та отлетела к стене, резко поднялась и обиженно взглянула на атаковавшую.

– Аой, Робин, аой! – покачала головой ведьма. – Но именно этого я и ждала.

Уродец подтащил Робин к столу, а Коль прижалась спиной к стенке и обняла свои колени. Ведьма схватила со стола нож с широким изогнутым лезвием и рассекла Робин вену на руке. Кровь полилась рекой, и ведьма постаралась собрать её в сосуд, всю до последней капли. Коль зарылась лицом в собственные колени и подумала об отце. Ей так хотелось, чтобы он сейчас был здесь, спас её, забрал из этого ужаса. Она загадала желание, сжала в ладони свою глупую звёздочку, которая внезапно засветилась. А потом и желание сбылось. Из темноты на свет выступил Румпельштильцхен. Коль до сих пор передёргивало от его лица в ту минуту: ожесточённое, яростное, глаза полны ненависти и злости, и желания убить. Он словно стал другим человеком.

– Я ждала тебя, – с нежностью произнесла ведьма и обернулась к нему. – Я ждала тебя всю жизнь. Ты прекраснее, чем я представляла.

Он ничего не сказал ей в ответ, бросил быстрый взгляд на Коль и шагнул к ведьме.

– Покончим же с этим! – рассмеялась ведьма. – Давай вдвоём посмотрим на огоньки, на огоньки в наших сердцах, сжирающие нас изнутри, испепеляющие нашу душу. Давай посмотрим на огоньки. Или я убью её. Я убью всех.

Румпельштильцхен скривился, закрыл глаза и взмахнул рукой. Ведьма загорелась.

– Вот тебе твои огоньки, – прорычал он, повернулся к уродцу и приказал, – проваливай! Твоя хозяйка больше не нуждается в тебе.

И уродец убежал прочь по туннелю. Румпельштильцхен тем временем приблизился к Коль, обнял её и закрыл ей глаза своей рукой, и Коль почувствовала, что он медленно возвращается к ней, становится тем, кого она знала. А ведьма всё горела, и горела она по-особенному. Когда-то в Нью-Йорке Коль впервые познакомилась с запахом обгорающей плоти и шерсти: кто-то поджёг мусорный бак с мёртвым животным внутри. И Коль ожидала чего-то подобного и здесь, но нет. Пахло так, будто выпаривали чан духов с цветочным ароматом. Очень скоро ведьма сгорела дотла. Робин потом рассказывала, что перед самой гибелью ведьма плакала слезами облегчения, но они редко говорили об этом, пусть и подружились навсегда.