Текст книги "Меч истины (СИ)"

Автор книги: Atenae

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц)

– Ты сделал то, что сделал, чужак. Теперь уходи!

Он пытался поймать мой взгляд, потом кивнул и тронул Луну, разворачиваясь. За спиной раздался знакомый скрип тетивы.

Я успела схватить её руку, но стрела всё же сорвалась в полёт.

– Зачем?

Она тяжко дышала сквозь зубы.

– Первая кровь, Аяна! Ты забыла о Первой крови? И о возмездии.

Мне хотелось кричать, что Визарий не виноват, что Великая Мать сама сделала так. Вместо этого просто стояла и смотрела, как он обернулся, зажимая рукой распоротое плечо. Ему повезло, что я остановила Зарину!

Глупая девка подхватила коня, на котором покоилось тело, поскакала прочь. Мне нужно ехать вслед. Знают ли они, где завтра будет ночлег? Найдут ли укрытие в степи?.. Великая Мать умерла, среди них нет больше Воительниц такой мощи.

Крови на траве становилось всё больше… он договорился встретиться с Лугием у брода. Но желтоволосый опоздает, до селения готов полдня. Лунные стрелы даже вскользь оставляют широкую и опасную рану… В их котомках наверняка найдётся, чем зашить. И рубаху тоже…

На востоке есть какие-то развалины в ущелье, два дня пути. Наши доберутся туда уже к рассвету…

Луна скачет быстро, но и мой жеребец хорош…

Вы называете себя Мечами Истины! А в чём истина? Почему ради неё нужно на смерть идти? И не сметь ответить тому, кто хулит. Ваш Бог не бережёт вас самих! А если не сбережёт никто другой?.. В твоих глазах – готовность это принять. Что ты так смотришь? Почему молчишь?

Лугий

Недавно Аяна рассказала мне о Первой крови. Тяжёлая история. Понятно, что о ней не любят вспоминать.

Это было в тот самый год, когда беглые рабыни обосновались в старой римской крепости. Ближайшую подругу Мирины звали Карина. Очень красивая, очень властная. Воительница, как и сама Великая Мать. Однажды Карина повстречала в степи раненого воина и привезла его к себе. Парень полюбил амазонку, она ответила ему взаимностью.

Карина хотела уйти с любимым. Великая Мать не дала. Память о надругательстве и унижении была ещё слишком сильна, поэтому ей удалось всколыхнуть ненависть в сердцах амазонок. Воина казнили очень жестоко: связали и долго тащили за конём по степи. Карина на это смотрела. Её убивать не стали. Но Богиня Луны сама наказала ослушницу: два дня спустя её затоптал сорвавшийся табун.

Зная властолюбивую Мирину, не сомневаюсь, что табуну помогли напугаться. Аяна видела всё. Ей сравнялось тогда тринадцать. Она не жалела чужака, страх был сильнее.

– Ты называешь это любовью, которая заслуживает песен? – спросила она.

Не думаю, что сочиню об этом песню. А вот о страхе, который застит глаза… о гордости и тревоге, что мешают выдать свои чувства… Помня Первую кровь, амазонки больше всего боятся привязаться к мужчине. Они боятся мести Богини Луны. Себе? Или тому, кто посмел отогреть замёрзшее сердце?

Как часто мы стесняемся говорить о высоком, боимся быть искренними, словно наши чувства могут разозлить ревнивых Богов. Вот и я сам… нет, с девчонками объясняюсь свободно, так и не любил же по-настоящему никого! А вот с Визарием… чего бы не сказать другу, что он мне дорог? Тоже, как Аяна, боюсь мести Богини Луны?

О сильных чувствах не говорят вслух. Пока ещё минет страх и уляжется гордость. Раненое сердце придётся долго лечить. Внимание, ласка, честность. За честностью дело не станет, но в любом случае, в ближайшие годы Визарию придётся нелегко!

========== ПЕСНЯ НАДЕЖДЫ ==========

Серебрится луна над садом,

Звёзды на небе, словно крошки,

В этот вечер мечты каскадом.

Умирать – как же это пошло!

Надоело. Устал я, братцы!

Сколько можно-то мучить смертью?

Только трусы боятся драться,

Я не трус! Хоть сейчас проверьте!

Полосатая жизнь, как зебра,

И полоски ложатся кучно.

Серебрится святая верба…

Почему-то на белом – скучно.

Вот и лезем, забыв о шрамах,

О спасенье души не вспомнив,

В пламя битвы, не зная страха,

Даже если кругом лишь стоны.

Ну, а если случится лихо:

Не погибли на поле брани,

И в плену умираем тихо,

И зачем-то бередят раны, –

Всё равно не теряем веры,

Что спасенье придёт желанно.

Распахнутся темницы двери,

Но не поздно бы, лучше – рано!

Вечер что-то дороге шепчет,

Звезды падают, словно крошки.

Дайте, вас обниму покрепче.

Вместе мы. Остальное в прошлом!

(стихи Юлианы Шелковиной)

…Вот, а потом подо мной сожрали лошадь. Нет, я верхом не сидел, я спешился. Иначе бы меня вместе с лошадью съели. По крайней мере, лица были соответствующие. И что обидно: коней моих спутников не тронули. А со мной всё как обычно.

Это потому, что я невысокий. Меня не боятся. Будь я жирафом, как Визарий, неприятностей было бы меньше. Рискни его обидеть, когда до физиономии надо ещё дотянуться. А она, физиономия, теряется где-то в поднебесье, и что на ней написано, непонятно. Иногда она немногим выразительнее соснового полена. И это притом, что у Визария особое чутьё на чужую болячку. А может, именно поэтому – чтобы люди не очень пользовались. Заложит руки за спину, уставит синие глаза в туманную даль, и поди пойми, что у него на уме. Другое дело я. Сразу видно, что милый человек и рубаха парень. Никого не обижу, всех обогрею. Особенно хорошеньких девушек. Нет, надо с этим что-то делать! Пока взаправду не съели.

Аяну вон не тронули. И не то чтобы она пугала ростом или статью. Ничего особенного: красивая девка, некрупная, гибкая, как кошка. Только в глазах всё время неколебимая решимость упаковать собеседника в погребальную урну. Причём, не обязательно после кремации. И что забавнее всего, она это может сделать. Не знаю, как, но проверять не хочется. И тем не захотелось, кто не рискнул её с лошади согнать. А мою вот съели!

Ещё вначале лета Аяна вовсе дикая была. Мужиков она и нынче ненавидит до икоты. Её понять можно. После того, что с девочкой сотворили те, кто её дом разорил… двадцать лет тому назад. Пора бы уже остыть, а она вот не может. Впрочем, для нас с Визарием сделано исключение. Великой любви она не испытывает, но тащится за нами, как хворостина за собачьим хвостом. Прониклась доверием после того, как мы её подружку от позорной казни спасли. Эта подружка потом Визария и подстрелила. Срезнем. От великой благодарности, видимо. Так Аяна ему рану зашила, повязку наложила, зелья сварила, и с тех пор с нами не расстаётся. Бережёт и охраняет. Потому как мы создания нежные и хрупкие. Особенно Визарий, сосна мачтовая. Кому сказать, что у двоих здоровых мужиков баба в телохранителях – животы ведь надорвут. Но для добрых людей всё выглядит иначе: сарматская царевна на вороной кобыле в сопровождении двух охранников. И женщина с картинки, и кобыла подстать. А мою сожрали!..

– Лугий, она всё равно хромала на четыре ноги. И у неё был скверный характер!

Визарий пытается шутить, но глаза больные. С тех пор, как увидел остатки когорты Метелла. Мне тоже не по себе.

И говорил же добрый человек: «Не езди в ущелье, Меч Истины! Не будет там тебе добра!» Я доброго человека не послушал, потому как он хитрозадый гунн. Визарий к вождю Эллаху отнёсся с большим доверием. Гунны его уважают. Все не соберусь спросить, какое дело ему довелось разбирать в их кочевьях, но о Мече Истины знают узкоглазые от Паннонии и до самого Понта. Эллах нас принимал и вовсе роскошно для боевой обстановки. Варёную баранью голову поставил, напиток какой-то кислый, аж на зубах скрипел. Аяна с Визарием угощались, а я мордой крутил. Докрутился. Кто же знал, что это последний добрый ужин во всей Нижней Паннонии.

Визарию втемяшилось ехать на север, в Аквинк. Вроде бы там можно сесть на корабль и плыть по Данубию до самого моря, не подвергая себя опасностям войны. И как выгадал, мыслитель долговязый! Привёл нас прямиком в осаждённую крепость, где последний кусок в прошлом месяце съели.

Гунны крепости брать не обучены, зато окрестности опустошать великие мастера. А в тех краях и опустошать-то нечего было – за день при большом желании управились. Всего добра, что проход в горах, узкий, как ножны. И в самой теснине какой-то премудрый римлянин воткнул крепость, чтобы, значит, этот проход защищать. В крепости когорта стоит, конных варваров ещё пара сотен, бабы там, детишки. Жить по-людски и воины хотят.

Только та садовая голова, что крепость так удачно поставила, думать не думала, кто её будет продовольствием снабжать. Что тут думать было: строились при Траяне, когда римские орлы куда как высоко летали. А обороняться довелось потомкам, у которых враги и справа, и слева, и сзади. Быть Паннонии гуннской землёй, разве Аквинк один устоит. Да куда там! Рим пал, а эти остатки рухнувшего лимеса торчат среди половодья варваров, как в седалище гвоздь. И вымирают от голода.

Нет, Эллах всё же хитрожопая сволочь! И пусть Визарий не говорит, что это у меня от нелюбви к чужакам. Мог бы и предупредить, что Метеллова когорта в крепости уже ремни жуёт. Нет, щурился, хихикал, намекал, а напрямик – ни полслова! Сами увидите, дескать. Вот мы и увидели. Воины ещё как-то держались, сразу видно, что всё продовольствие сберегалось для них. Хоть и осталось их от прежних семи сотен хорошо если полтораста человек. А женщины, детишки… вот на кого глядеть жутко было. У иных на лице жили одни глаза. И глаза были сумасшедшие. Никто не смотрит с такой одержимостью, как голодный, увидевший пищу. Мне казалось, рот раскроют – уже не по-человечески заговорят. Придвинулись вплотную, руки тянут худые, узловатые, как корни. А потом вцепились – не отдерёшь: в лошадь, в меня. На голенях от их пальцев синяки взялись, не проходили недели две. Я с коня соскочил, так меня вмиг оттёрли, выдавили из толпы под стену. А кобылку разделали ещё живую. И визжала же она! Я ей, скотине, в этот миг всё простил: и дурноезжесть, и скверную привычку за колено кусать. Жутко было, хоть уши зажимай.

Может, голодные и сотворили бы невесть чего, но им не дали. В крепости ещё какой-то порядок был. В один миг вокруг моей растерзанной лошадки образовалось кольцо мужиков со щитами, а потом вышел высокий парень, от природы узкий, а смуглые щёки голод подчистую стесал, да как гаркнет громовым голосом:

– Назад! Никто в одиночку жрать не будет, похлёбки наварим – накормим всех.

Голодные послушались. Я думал, они уж и речь не разумеют. Плакали, когда солдаты у них мясо отнимали, но не противился никто. Одна женщина кусок в рот запихала, давится. По лицу слёзы бегут, мешаются с кровью, что с подбородка каплет. А потом захрипела и повалилась лицом вниз. Пока подбежали, подняли, она уже мёртвая была. Еда убила.

Командовал этим кошмаром военный трибун Гай Метелл – тот высокий парень. Лишь у него ещё хватало воли сохранять остатки разума в оголодавшем гарнизоне. Пока лошадку прибирали, укладывали по котлам, я всё к нему приглядывался, гадал, откуда такая сила. Годами ровесник мне, и чин невеликий. А в измученных глазах стояла угрюмая чернота, делавшая его старше лет на десять. И густая тень лежала на впалых, гладко выбритых щеках. Даже в этой обстановке римлянин себя соблюдал, но у таких вороных, как он, щетина проступает уже к вечеру. Это у меня бороду только при ярком свете видать.

И держался Метелл прямо, а ростом Визарию уступал от силы палец. Свой короткий меч офицер носил, как мы, на левом бедре – не справа, как принято у римлян. И покуда голодные кобылу терзали, ладонь крепко держала черен. Лишь тогда руку опустил, когда мой дружок спешился и к нему подошёл.

– Есть ещё две лошади, если это нужно. Моё имя Визарий, а это Аяна и Лугий.

Без великой необходимости Меч Истины никогда не говорил, кто мы. Оно и понятно, если вспомнить, как я сам его ненавидел. Но у меня причина была: меня неправедно казнить хотели. А обычные люди Мечей сторонятся просто потому, что совесть мало у кого без пятнышка. Не хотелось гарнизон обозлить, который и без того собой владеет слабо. На благодарность за съеденную лошадь я бы не рассчитывал. У нас ведь ещё две остались. Нищий всегда ненавидит того, кто хоть самую малость богаче. Игреневая Луна и вороная кобыла Аяны были лучших сарматских кровей, но едва ли Метелл сейчас видел в них иную ценность, кроме пищевой. Однако он покачал головой:

– Пока хватит одной, не то со многими будет как с несчастной Ульрикой. Я благодарен вам. И тем богам, которые прислали вас, чтобы спасти моих людей.

– Или продлить их муки, – прошептал Визарий.

Сказано было почти беззвучно, к тому же по-галльски – чтобы никто не понял, кроме меня, но Метелл резко вздёрнул голову, глаза вспыхнули, как угли. Голодный он или сытый, а я бы не хотел с ним сойтись на мечах. Что-то в нём было эдакое – не скажу, но он бы и против Визария устоял, а это немногие могут.

Выручила Аяна. Замечено, что в таких делах женщины мудрее нас. Оттёрла долговязого в сторону, заявила офицеру:

– Я могу заняться кухней. И мои мужчины тоже. Мы не голодали, а твоим людям надо ещё с собой совладать.

Метелл кивнул, огни в глазах погасли. И повёл нас к преторию , куда уже снесли мясо в котлах. За спиной я услышал тихий скулёж, обернулся. Человек десять ползали по камням, слизывая кровь. Меня затошнило.

Конину Аяна уварила до того, что хоть губами ешь. Зато бульон получился крепчайший, пришлось раза три воду в котлы подливать. За водой она гоняла меня. А солдаты, приставленные Метеллом, охраняли пищу и кухарку. Сам офицер тоже присутствовал, приглядывал за всем и молчал. Хорошо, что он рядом был, иначе я бы Аяну ни за что одну не бросил, хоть она стрелу на лету останавливает. Голодные вокруг. Не у всякого на них рука подымется. А колодец был во внутреннем дворике, и обзору оттуда никакого. В горах вода глубоко, пока ворот крутишь, сто раз с ума сойдёшь, как она там.

Нам добровольно взялся помогать один разговорчивый светлоголовый парнишка. Его даже звали почти как меня – Луканом. Он и воду носил, и дрова, которые крушил Визарий тяжёлым колуном и с такой яростью, какой я у него даже в бою не видел. Визарий молчал, а Лукан всё говорил, говорил. Рассказывал, как их обложили со всех сторон, как умирали защитники крепости. Имена называл, перечислял подробности. Я хотел прервать, потом понял – парень тоже не в себе. Несло его, он в нас видел хорошо если не богов. Мы им пищу доставили, а то, что трёх лошадок на двести человек хватит в натяг на неделю, до него не доходило. Сегодня помощь пришла – больше ничего он знать не хотел.

Я никогда прежде не задумывался, как люди переносят длительную муку. В бою всё просто, там ярость помогает. А вот если ногу отрубили, скажем – запал прошёл, и одна только боль осталась. Я знал таких: они зубами перемалывали крепчайшее полотно, чтобы не кричать. Иные потом на меч кидались, жить не хотели. Но так, как здесь, я видел это впервые: когда и силы на исходе, и воли уже нет, а мучениям конца не предвидится. Это в первый момент мне все голодные одинаковыми показались, что мужчины, что женщины. А они разные были. Когда им миски с похлёбкой в руки совал, я это хорошо разглядел.

Был там один здоровый мужик, квадратный почти. Худой – все они там худые, но мощи ещё изрядно оставалось. А сидел, как выпотрошенный, ребёнка на руках держал. Мальчишку лет шести, прозрачного, как плотвичка-малёк – хребет сквозь кожицу видно. Рот уже и не открывал почти, но отец упрямо заставлял его сделать ещё глоток.

– Ешь, как следует, Теодульф. Вам с Германиком нальют ещё.

Не подумал бы, что приказ Метелла может звучать так заботливо. Он всё время меня удивлял, этот парень. Мужик на него, впрочем, и не посмотрел, всё совал парнишке еду. Трибун отошёл, а возле меня тут же образовался Лукан:

– У Теодульфа жена с голоду померла. Сына спасала, всю еду ему берегла. Теперь гот себе этого простить не может. А малыш всё равно умирает. Дай им ещё, Лугий!

Как будто я без него бы не дал! Но сердиться не хотелось, слишком много горя вокруг. И этот доброхот назойливый ведь один из лучших тут. Повидал я и другой человеческий вид. Когда новую миску Теодульфу наливал, подошёл к нам детина удивительной формы, я таких и не встречал, пожалуй. Громадный, в плечах что твои ворота. Только эти плечи совсем покатыми казались из-за широченного загривка – шире моих бёдер, ей богу. Бритая голова на этом торсе выглядела маленькой, как фига. Не понравился он мне сразу и прочно. Может потому, что безумным не выглядел, просто злым до отупения.

– Лучше бы ты эту миску отдал тем, кто может сражаться. Что проку кормить подыхающих ублюдков!

Так, учтём, кто здесь милосерднее всех! И плевать, что мельче его раза в два. Эту морду с кулачок я намну без малейших усилий. Если что, Визарий поможет. Он уже рядом был, и глядел очень неласково. И руки на груди скрестил – верный признак раздумий о том, как это мясо станет разделывать. Даже я боюсь, когда у него становятся такие глаза.

Успокоить детину попытался Лукан:

– Это не тебе решать, Квад. Метелл сам распорядился давать пищу всем, кто ещё может есть.

Детина протянул к нему ладонь, широкую, как лопата:

– Сейчас одним нахлебником станет меньше, гнойный прыщ! Ты теперь долго не сможешь есть. После того, как съешь свои зубы.

Шипел он так, что змея обзавидуется. Даром, что германский язык для шипения не предназначен. Квад, значит? Из тех квадов , что прут за границу Империи через Виндобону?

– Ты выглядишь здесь самым отощавшим, Квад. Подойди поближе, лично для тебя готово особое блюдо – кулак под острым соусом!

Маленькие, налитые кровью глазки остановились на мне.

– Заткнись, галльская морда! И моли своих слабосильных богов, чтобы унесли тебя подальше, пока я добиваю этого засранца.

Что ж, морда у меня и вправду галльская. А в остальном ты очень даже неправ. И сейчас это узнаешь.

Схлестнуться нам не дал Лукан. Он вдруг заверещал, как припадочный и схватился за меч. Я едва успел его перехватить, пришлось повернуться спиной к германцу, и всё время эта спина ждала сокрушительного удара. А его всё не было. Лукан дёргался в моих объятиях, как щука в сети. Кажется, я придавил его сильнее, чем надо: он вдруг начал синеть. Выпущенный, тяжело осел на землю. А я смог обернуться.

Квад силился высвободить своё запястье из пальцев Визария, и всё краснел, краснел. Мой дружок рядом с ним казался даже щуплым. Он не заламывал германцу руку, просто держал. И смотрел. Очень спокойно. Очень холодно. Очень пристально. Если Квад достанет руку из его пятерни (в чём лично я сомневаюсь), Визарий произнесёт формулу и вытащит меч. Чем бы лично ему оно ни грозило.

Видать, германец это тоже понял. Он становился всё спокойнее, и даже в росте, вроде, уменьшился. Визарий разжал пальцы, по-прежнему молча. И Квад отошёл, растирая вдребезги смятое запястье. Я оглянулся и увидел, что на нас смотрит Метелл. И Аяна держит стрелу на тетиве. И Теодульф поднял голову, а в глазах появилось что-то живое…

Под конец, когда оделили всех, Аяна плеснула по ложке и нам. Всё же целый день в дороге, и с утра маковой росинки во рту не держали. А только мне еда в горло не лезла. И Визарий есть не стал, сидел рядом, вздыхал молча. И его мысли были внятны без слов. Оставить их мы не можем. А Луна и вороная Ночка продлят их мучения ненадолго. Мы это знаем, а знают ли они?

После ужина голодные не стали расползаться по домам, так и сидели на площади у претория вокруг опустевших котлов. Теперь они чуть больше походили на людей. Надолго ли? Аяна коснулась моей руки. Обычно она не выносила прикосновений.

– Лугий, спой им.

Я чуть не заорал. Что придумала, безмозглая девка? Как смогу я петь, глядя на эту толпу умирающих? Что я им спою? Да разве они меня услышат?

Старшим у нас всегда считался Визарий. И не только годами. Он и знает больше, чем я за всю жизнь узнаю, и в людях разбирается – куда там мне. Я ведь только для виду всё зубоскалю и ругаю его, а в серьёзном деле сделаю, как он решит, и не задумаюсь. Так вот, обычно он с Аяной не спорит: то ли вправду согласен, то ли думает, что бесполезно. И в этот раз не стал. Просто протянул длинную руку и достал мою арфу. И я понял – петь придётся.

Визарий говорит, что все мои песни написаны мечом. Положим, это он хватил: я отродясь ни одной буквы не написал, не то что некоторые долговязые молчальники. Песен у меня много, но все в голове. Которую выбрать? Я решил спеть им о воине, попавшем в плен. Придумался этот воин случайно, и показалось мне, что это я сам. И это ко мне спешат друзья, поспевая спасти. Я сложил эту песню для себя, когда близких друзей ещё не было и в помине. Она помогала мне, когда было трудно. Поможет ли этим людям?

Первым откликнулся, конечно, Лукан. Этот парень долго молчать не умел:

– Правильная песня, Лугий! Его спасли, и нас спасут, дайте срок. Может, уже сейчас из Аквинка выступают войска под командой Децима Кара. Мы продержимся, надо только надеяться. Ждать осталось недолго!

Голос его звучал высоко и слабо, порой срываясь. Он удивительно умел раздражать. Было бы странно, если бы Квад не откликнулся.

– Ага, выступают целым легионом! Жди, придурок! Да о нас забыли давным-давно. Бросили, как хлам. Нужны мы кому в Аквинке! Если бы кое-кто умел кланяться пониже, не пришлось бы нам тут загибаться!

Здоровенная скотина снова нарывалась на скандал. Метелл сидел вместе со всеми, на ступенях крыльца, ведущего в преторий. Услыхав эту речь, он ответил вполголоса:

– Квад, это ведь меня ты имеешь в виду? Тебе вправду хочется заставить меня рассердиться? Я римский офицер, и этот гарнизон под моей командой. У меня ясный приказ: обороняться, покуда есть такая возможность. Нет еды – пейте воду. И ждите помощи из Аквинка. Пока здесь исполняют мои приказы, ты тоже будешь их слушать. А теперь заступай в караул у колодца. У меня ещё хватит сил выпороть тебя, если заснёшь!

В голосе трибуна прозвучал металл. Странно, Квад не стал спорить. Дважды он цеплялся к другим только на моих глазах. Как Метеллу ещё удаётся его сдерживать?

Визарий думал о том же:

– Одиссею было проще. А попробуй посчитать зубы такому Терситу.

Эту байку он прочёл в каких-то своих книгах и рассказал как-то нам: упрямый воин, подстрекавший к мятежу во время осады, был избит своим вождём.

Метелл кивнул:

– Одиссею было проще: он царь и легендарный герой. Обо мне не сложат песен. Я не гожусь в герои.

Он встал и пошёл куда-то в темноту. Визарий последовал за ним.

Пришлось и мне. Мы вышли на стену. В небе висела луна, иногда кутаясь в клочковатые тучи. Ветер тянул ровно и холодно, заставляя мерцать далёкие огни гуннских дозоров. Отсюда, со стены они казались не больше звёзд, только эти звёзды отливали хищным багрянцем.

– Ждут, – произнёс Метелл. – Недолго осталось ждать. Не приди вы, конец наступил бы уже в ближайшие дни. Скоро здесь некому будет держать оружие. Все эти люди должны будут умереть, чтобы кто-нибудь сложил песню о герое по имени Гай Метелл.

Лицо кривила усмешка. Это была самая длинная речь, какую он произнёс за день. Я был неправ: лишения обессилили и Метелла. Только проявлялось это в другом. Он не мог поделиться опасениями с подчинёнными. Мы – случайные и чужие – пришлись очень кстати.

– Оборона давно потеряла смысл, – сказал Визарий. – Почему ты не отведёшь людей к Аквинку?

Офицер пожал плечами:

– Вначале боялся прослыть трусом. Такие, как Децим Кар, никогда не поймут меня.

– Кто такой Децим Кар?

Метелл хмыкнул:

– Герой. Из тех, кого не любят, но о ком слагают легенды. Он командовал конницей и возглавил войска после гибели легата. Граница Империи всегда проходит там, где стоит он. Рим рухнет не раньше, чем падёт Децим Кар.

– Завидный патриотизм, – усмехнулся Визарий. – После того, как готы Алариха разорили Вечный город. И ты боишься этого полководца?

– Не боюсь. Просто стало слишком поздно: ослабевших и больных не вынести на руках.

– Есть две лошади, – напомнил мой друг.

Метелл поёжился, кутаясь в плащ:

– Я говорю воинам, что надо ждать помощи. Но её не будет. Бесполезно надеяться, бесполезно взывать к небесам. О нас не сложат песни. Никто не узнает, как погибли эти люди, – тихо закончил он.

– Часто я размышлял и часто надвое думал:

точно ль над землёй державствуют Боги?

Иль в мире

Правящих нет, и случай

царит над течением жизни? – пробормотал Визарий.

Трибун поднял голову и глянул на него со странной улыбкой:

– Вначале я считал тебя варваром. Длинные волосы, борода, огромный меч. Но у тебя римская переносица, и ты знаешь современную латинскую поэзию. Тебе нравится Клавдиан?

– Мне нравится, о чём он пишет, – улыбнулся мой друг. – О том, как злодея постигла расплата. О том, что справедливость бывает в мире.

– Если бы, – хмыкнул Метелл.

– И многие здесь думают, как ты? – спросил я.

– Пожалуй, что все, – трибун вдруг сменил тему. – Куда вы ехали, Визарий? Ведь не в нашу обитель скорби, в самом деле?

– В Аквинк, – коротко ответил мой друг.

– А зачем? Кругом война.

– Нам нужен корабль, чтобы добраться до Понта. В Аквинке нанять его проще. Предпочитаю путешествовать водой – так безопаснее.

Трибун покосился на наши мечи:

– Не думаю, чтобы вы боялись схватки. Беззащитными не кажетесь.

Визарий покачал головой:

– Нам с Лугием нельзя защищаться. Вообще нельзя убивать, кроме особых случаев. Мы – Мечи Истины.

Метелл даже присвистнул:

– Не думал, что они вправду бывают! Хотя слыхал, конечно. Вы те, кто бьётся на судных поединках?

Мой друг кивнул.

– О Мечах Истины говорят, что они умирают всякий раз, свершив приговор? Это правда? Ты переживал смерть, Визарий?

Мог бы и у меня спросить, я тоже судил два раза. Не забуду, как это было. Но Визарию доставалось, конечно, больше.

Метелл вдруг оживился, и стало видно, как он молод. Достиг ли тридцати?

– Смерть… какая она? Расскажи мне, каково умирать?

Визарий ответил коротко:

– Больно.

Слабо сказано, между прочим. Несколько месяцев назад Визарию пришлось убить варвара, хотевшего изнасиловать Аяну. Мой друг лежал мёртвым до заката, а после кособочился три дня: Бог Справедливости напоминал о том, что подонок не успел осуществить своё намерение, а потому Меч Истины был не очень-то прав. Визарий говорит, когда суд совершён над виновным, боль проходит вчистую.

Метелл продолжал расспрашивать:

– Ты судил много раз? И ни разу не ошибся?

Меч Истины пожал плечами:

– Я жив пока.

Офицер смутился:

– Это точно. Я не подумал. Должно быть, самое трудное в вашем деле – пережить решение Бога?

– Самое трудное – найти виновного, – ответил Визарий.

***

Кто бы думал, что в этом проклятом месте найдётся для нас работа. Словно Метелл своими расспросами накликал беду. Утром недосчитались одного из караульных. Пропал несносный Квад, стоявший в дозоре у колодца. На камнях двора была кровь, и много, но тело не лежало. Его нашли, когда Аяна пожелала набрать воды. Цепь, опущенная в колодец, оказалась невозможно тяжёлой. Мы с Визарием налегли на ворот вдвоём и вытянули мертвеца. Убийца обвязал его подмышки и спустил в воду. Источник был безнадёжно отравлен.

Метелл смотрел на покойника молча. Потом велел всем покинуть двор. Мы остались втроём.

– Визарий, я хочу тебя попросить, – было видно, что слова даются трибуну с трудом. – Огляди всё, как следует! Теперь я не смогу оборонять крепость, оставшуюся без воды. Мы отступим, и этим людям может понадобиться свидетельство Мечей Истины. Сделайте это!

Визарий никогда не говорил лишнего, если мог обойтись. Он просто кивнул и склонился над трупом. Я следил из-за его плеча. Никогда не мешает учиться, я в Мечах всего два года, а мой дружок судит лет пятнадцать.

Кваду нанесли два хороших удара. Кровь сбежала в воду, он походил на вымоченное мясо, и контуры ран были хорошо видны. Одна, колотая, пришлась между пятым и шестым ребром. Визарий с моей помощью перевернул тело: клинок прошёл насквозь, выходное отверстие было несколько выше входного. Второй удар разрубил ему правое плечо. Обломки ключицы торчали в косой ране, заканчивавшейся у грудины.

– Гунны? – спросил я. Это приходило на ум само: как ещё заставить остатки когорты покинуть крепость?

Но Визарий покачал головой:

– Это сделано римским мечом.

– Объясни!

Длинный палец Меча Истины провёл по краям колотой раны:

– Клинок ромбовидного сечения. Гунны Эллаха чаще бьются однолезвийными мечами, от них остался бы след, напоминающий вытянутый треугольник. В крайнем случае, миндалевидный.

Я покачал головой:

– Это ничего не значит. Сам видел обоюдоострые клинки у стражников вождя.

– Да, но вкупе с другой раной… Взгляни сам: это не мог быть длинный меч кавалериста. Гунн бьёт с потягом, для этого даже черен меча делают чуть под углом к клинку. Рана получается не только рубленная, но и резаная. А здесь…

Я уже видел сам – клинок, нанёсший удар Кваду, был коротким, и его владелец привык просто рубить, сокрушая кости. Тоже, кстати, непохоже на римлян.

– Когда убивает легионер, он наносит колющий удар!

Визарий прищурился:

– Колющий и был первым. Смертельным, между прочим.

– Хорошо, зачем тогда второй?

– Чтобы вышла кровь. Покойник не был никем любим – это точно, но вторую рану ему нанесли, чтобы вернее отравить колодец.

Произнеся это, Визарий вдруг мёртво замолчал. Я не смог больше выдавить ни слова.

Отступали из крепости странным утром, за которым не было дня. Ущелье словно тонуло в густом молоке. Влага склеивала волосы, и очень скоро начало хлюпать в сапогах, хотя сверху не капало. Я подумал, что это хорошо – гунны не разглядят наш отход. Не хотелось думать, что будет в противном случае. То есть в очень противном. Визарий шагал рядом и нёс на руках чьё-то дитя. Ночку и Луну запрягли в повозки: в крепости нашлись две четырёхколёсные реды. На них разместили самых слабых, остальным приходилось идти пешком. Родители девочки едва передвигались сами, они тащились за Визарием, но лица были радостные. Я тоже взял какого-то мальчишку, лёгкого, как воробей. Случись что, мы не успеем выхватить мечи. А если б и успели, толку-то.

Спрашиваю Визария:

– Твоего влияния хватит, чтобы остановить гуннов, если полезут?

Долговязый качает головой:

– Ты никогда не видел, как лезут гунны? Они не подходят на расстояние прямого удара. Просто стрелы со всех сторон. А потом летит аркан, выдёргивая из толпы очередного воина. Это тактика на изнурение, в такой бойне не видно лиц. И нас не разглядят, – он двинул плечом, стирая влагу с лица, длинные волосы тут же прилипли к щеке. – Это хорошо, что туман. Тетивы луков отсыревают.

Девчонка на его руках завозилась, просясь в кусты, и мой друг отстал. А рядом тут же оказался Лукан. Он почему-то берёг левую руку, и всё заглядывал в лицо. Парень выше меня, но у него всё время получалось смотреть снизу вверх. Не скажу, чтобы это мне льстило. Было в нём что-то не то, неприятная такая липучесть. Взрослый мужик, а ведёт себя, как малолетка, которого воины впервые взяли с собой. И всё время болтает. У меня аж голова гудела. А я-то Визария за молчаливость ругал!