Текст книги "Меч истины (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)
Вот и мысли мои бегали, как те дурацкие упряжки по кругу, и не могли остановиться.
Нет, что-то после странного обряда прояснилось. Можно даже сказать, встало на свои места. И как ни жутко выглядело всё, теперь уже было понятно, что ламии тут ни при чём. Вполне земная история: изгнанники, мстящие своим гонителям. Леонтиск, Адраст, Филомен – все они были архонтами, все принимали решение наказать преступников. Лучше бы казнили, право слово. Скильду отрубили руку – вот вам руки и ноги, развешанные по кустам. Кого-то там клеймили – получите монетку на лоб! Верховодят всем подросшие дочурки Скильда. Где-то ещё ведь и сын есть наверняка. Тоже, должно быть, с мозгами в ссоре, у них, видать, папа такой был? Семейка уродов, и безумный Кикн с цепью – для полноты впечатлений. А в целом получается такая картинка, что голова с плеч в ужасе бежит.
И всё-таки что-то не складывалось. В город проникнуть бандиты могли легко, кое-где до сих пор стена мне по плечи. Танаис – беспечный городок, за глупость таки надо наказывать. Но кто-то же в таверне сидел, когда бедняга Евмен хотел о Скильдингах рассказать. И этот кто-то вышел Кикна предупредить. Снова я возвращался к этой мысли. Кто? Хвост всей истории скрывался в Танаисе, мне бы его ухватить. Остальное – забота стратега.
А он уже и начал заботиться. На следующий день снарядил отряд, который привёз в город останки погибших. По греческому обычаю похоронные обряды длятся двенадцать дней. А потом он собрал народ и объявил новый порядок. Отныне и до тех пор, пока с бандой не будет покончено – никто без спросу из города ни ногой. Все мужчины идут на строительство стен. Возобновляется постоянное несение караулов. Из самых сильных мужиков Александр набрал себе гвардию, полторы сотни человек. Они должны были блюсти порядок, наказывать ослушников, охранять горожан. Видал я этих ребяток – серьёзные такие, даже меня напугали. А ещё пообещал, когда опасность минет, снарядить посольство в Пантикапей – просить у царя защиты и милости. В общем, всё, как предсказывал покойничек Филомен.
И отсюда выходило, что Александру происходящее нужнее всех.
Но тут одна загвоздка – не было Александра в таверне. И близко даже не было. Кратон там был, верный Кратон, Александрова тень – дрых пьяный на столе. И до этого он выходил, чтобы вина заказать. Где был, с кем разговаривал – разве я видел?
По поводу Кратона имелось у меня и другое соображение. Гилл-дурачок онемел на Скотьей Могиле четыре года назад. Об этой Скотьей Могиле Кратон мне рассказывал так, словно сам там был. Но разве не говорили мне, что боспорец приехал с караваном в день смерти Леонтиска, то есть двумя годами позже? Странная история. Тем более странная, что пантикапейского племянника никто, кроме прежнего стратега не знал. Вот и понимай, как хочешь!
И по всему выходило так, что надо мне ещё раз дурацкие сны смотреть. Только пока я этого сделать не мог.
После обряда Жданка всерьёз заболела. Лежала ко всему безучастная, бледная, говорила с трудом. Это и понятно: волшба всегда много сил отбирает, а в тот день её усилиями мы видели такое, что сами едва не рехнулись. Она же напугалась до смерти. Хоть и пришлось ей страху повидать, когда готы деревню разорили, воительницей, подобно Аяне, Жданка не стала. И то, что амазонка приняла с отвращением, но стойко, тихую ведунью подкосило. Я однажды слышал, как она просила названную сестру:
– Дочку мою не оставь.
Аяна всегда говорила, как рубила:
– Помирать собралась? Лучше сама одумайся, не то за косу из ирия вытяну. Струсила что ли?
– Не понимаешь ты, Смородина. Я видела: придут они за мной.
Но Аяну было не пронять:
– А пусть приходят. Мне давно срубить кого-нить хотелось – почему не этих? А противные какие, белобрысые – фу! Ты только скажи, как их тебе – одним куском подавать или настрогать помельче?
Амазонка никогда не была дурой, склонной к похвальбе. Тут же она хорохорилась мужам на диво, а Томба ещё улыбался, морща чёрное лицо, и даже советы давал. Но Жданкин страх не проходил. И дочка моя, напуганная материной болезнью, всё время пряталась где-то подле – охраняла. И конечно, несмышлёный Гай крутился тут же. В общем, в доме проходу нет от страдальцев и героев.
Когда это до меня дошло, я страшно озлился. На себя, за то, что позволил их в это втянуть. И, как ни странно, на Визария. Разве можно при таком ремесле семьёй обрастать, позволять кому-то тревожиться за тебя, видеть твою смерть каждый раз? Или так вот, как теперь – подставлять близких под удар, который тебе предназначен? А не предупреди нас Давид – на какой дыбе Аяне висеть? Какой бы смертью сына твоего кончили? А нас: Жданку, Томбу, меня? Дочка моя чем виновата? Тем, что Меч Истины ремесло своё ставит превыше жизни? Об этом ты должен был меня предупредить, когда уводил с собой! Разве бы я пошёл, как баран, на эту бойню, где не мне одному освежёванному быть?
Впрочем, кажется, он не звал меня с собой. И не просил ни о чём. И главная его вина, если вдуматься, в том, что сейчас его рядом нет. Уже очень давно не говорил он со мной, не давал с усмешкой советов. Прошлое прошло! Мне бы только со всем этим развязаться – брошу всё к шелудивым собакам! Чтобы дочка не боялась, чтобы жена не болела. Надо только поглядеть, кого Гилл-дурачок видел у Скотьей Могилы, был ли там впрямь Кратон? Или он просто мастер байки травить, как тот римлянин, чей свиток Аяна читает по вечерам? И тогда надо браться всерьёз за стратега.
Занимали они мои мысли – что греха таить. И обоих я увидел дней через пятнадцать после прогулки на Мёртвый Танаис. Александрова гвардия пошла по дворам – сгонять мужиков на постройку стен. Потащили и меня. Томбу не тронули – за его увечья и седину. То, что нубиец на вытянутых руках полные вёдра сорок раз выжимает, парням было неоткуда знать. Хотел бы я глянуть, много ли останется от того, кто сочтёт безобидным старого гладиатора?
Я шёл себе, не брыкался. Как не тяни кота за хвост – всё равно отрывать придётся. Вот сейчас с ними и поговорю.
Стратег стоял на холме у недостроенной башни, и выглядел иначе, чем я привык видеть. Прежде он всякий день не таскал золочёную броню и малиновый плащ. Теперь не то – хозяин города.
– Эй, Александр! Скажи своим обалдуям, что я не каменщик. У меня другое ремесло – я глотки режу.
Он едва посмотрел через плечо:
– Ты живёшь в этом городе, Лугий. А значит, обязан заботиться о его обороне. Принимайся за работу.
– Ага, сейчас! Только я и без того забочусь об обороне, если ты помнишь. И моя забота не в том, чтобы камни таскать.
– А как ещё ты намерен помочь? Две недели от тебя не было ни слуху, ни толку. Может тебе лучше месить раствор?
– Нет, я предпочитаю месить рожи. Прикажи своим громилам отойти, Александр. Я не люблю, чтобы меня понукали.
Сто раз Визарий мне говорил, что я должен учиться терпению. Но как учиться – не сказал. И теперь у нас со стратегом вышло плохо. Он приказы роняет, будто камни кладёт, но и у меня ж терпелка не железная! Сцепиться по-настоящему нам Кратон не дал, этот зря в драку не полезет:
– Как ты собираешься вести следствие дальше, Лугий?
– С Гиллом поговорю.
Язвительные морщины подчеркнули улыбку стратега:
– Что ещё ты намерен узнать у безумного?
– Если узнаю – скажу.
Кратон с Александром переглянулись, потом стратег коротко кивнул. И меня под тем же дурацким конвоем повели в крепость. В какой-то миг я потерял обоих в толпе, и долго проклинал себя за это.
Гилл-дурачок проживал под боком у стратега. И хоть был парнишка достаточно крепким, чтобы участвовать в работах, под стены его не погнали. И, кажется, я знал, почему.
Когда меня привели, в караулке было полно народу. Все стояли молча. И глядели на мальчишку, лицом уткнувшегося в стол. Заботились тут об убогом. Пока здоровые камни таскали, парень трапезничал. И теперь лежал перед нами, насмерть подавившийся яблоком. Я приподнял его: глаза выпучены, кусок торчит изо рта. Быстро успели! Вот только я не успел заметить, кто из двоих? Пусть кто другой верит в яблоко, мне достаточно было на его адамово яблоко посмотреть. Если до заката не похоронят, все увидят на горле такие синяки – мама, не горюй! Кто из двоих?
– Твоя ведьма умеет вопрошать мёртвых? – спросил Кратон.
– Не тронь мою жену. И меня не советую трогать. А о том, что дальше делать, я вам скажу. Не сегодня. Дня через три.
*
На всех я был зол, а пуще всех – на нелепую оглоблю с гордым римским профилем. Как величаво ходил, как себя нёс – боялся значительность расплескать! Ничему не научил, ничего не объяснил! Ты думаешь, на моей совести все эти смерти? Нет, на твоей! Почему я как был болваном, так и остался? У самого, небось, ветки под тяжестью трупов не гнулись. А я вот должен с этим жить. Евмен, Пётр, Гилл немой, вся команда Филомена… Сколько будет ещё, пока научусь? Пока на своей шкуре узнаю, как людей под удар не подводить. Один я, совсем один. А бандитов? Я даже не знаю, сколько их всего. А ты умер, и что я теперь со всем этим делать должен?!
Я сказал, что дам ответ через три дня. Срок подходил к концу, ответа у меня не было. Близкие смотрели больными глазами и боялись заговорить. А если завтра по их душу убийцы придут? Мне хотелось кого-нибудь поколотить. Сильно.
Сам не знаю, почему сказал про три дня. Должно быть потому, что Александр и Кратон как раз в этот срок собирались из города. Решено было ставить постоянный караул на Мёртвом Танаисе, чтобы оберечь корабли, идущие в город с Меотиды. Что будет, когда они уедут?
Впрочем, одна мысль всё же была. Чтобы проверить её, я сам съездил на Скотью Могилу. Это почти день пути на север. Ничего там особого нет: разнотравная степь, глубоченный, поросший терном и лещиной овраг, могила эта самая – земляной высокий курган. Я слыхал, есть любители пограбить царские могилы скифов. Вот эту раскопает кто-нибудь – то-то наживётся!
И вечером третьего дня я пришёл к стратегу, пока он не пришёл ко мне.
– На Мёртвый Танаис сам собираешься? Или Кратона пошлёшь?
– Ещё не решил, – ответил Александр. – Кому-то в городе оставаться надо. Там дело недолгое – определить два десятка молодцов, караулы и секреты расставить. Дня на два трудов. У тебя что?
– У меня-то? Ездил я тут в одно место, ты мне о нём сам говорил. Скотья Могила, помнишь? Ты, Кратон, упоминал, что там в первый раз разобранного покойника видел.
Линялый слушал сосредоточенно, лишь коротко кивнул.
– Есть один очевидец, кое-что об этом рассказать может. Я его пока не видал, он с табунами ходит. Но завтра поутру будет у Могилы, там с ним и встречаюсь. Что узнаю – всё ваше.
Александр не стал спорить, ему вроде и неинтересно было:
– Поезжай. А мы тем временем своё дело справим.
А Кратон пожелал мне удачи.
К Могиле я ехал, не торопясь, но и не мешкал. Моё от меня не убежит. Только бы один пришёл, не полком. А чтобы полк собрать не успел, я и дал ему столь короткий срок.
На краю оврага была у меня приготовлена хорошая засидка, откуда курган представал, как на ладони. Меня же под ветвями орешника разглядеть было трудно. Сяду там, буду ждать, кто придёт. Надоело мне гадать, кто из них. Пусть сам себя покажет. Он непременно захочет убрать моего вымышленного свидетеля. А заодно и меня самого. Для того я его и позвал. Пусть думает, что я лопух придорожный! Найду, чем его разуверить.
И всё же вышел я лопухом – в засидку мне забраться не дали. То ли выследили, когда в первый раз сюда ездил, то ли просто мой противник оказался слишком проворен. У Могилы меня ждали трое. И двое выступили с той стороны, откуда я сам караулить собирался. Быть бою в степи. А за мной ведь только один смертельный удар, потом руби меня, сколько хочешь – трупу не больно. Так что шавки меня не интересовали. Я главного достать должен.
Он вышел из-за кургана, и тоже не особо торопился:
– Здравствуй, Лугий!
– И тебе привет, Кратон. Значит, всё же ты? Ну, тогда, пожалуй, я знаю, в чём тут дело.
Он не спешил браться за свой короткий греческий меч, тоже был настроен поговорить.
– Скажи, если знаешь. Пока ещё можешь говорить.
– И то, поговорим, Кратон. Только ты ведь не Кратон, правда? Кратон давно в могиле спит. Если ты его схоронить потрудился. В Пантикапее, не иначе? В караване тебя не подозревали, так что племянник Леонтиска ещё раньше погиб.
– В Пантикапее. Мне далеко пришлось забраться, но дело того стоило. Похоронил, не сомневайся. Тогда ещё не время было куски развешивать.
– Вот и я говорю. Как тебя на самом деле зовут? А, Скильдинг?
Линялый улыбнулся:
– Оно тебе важно?
– Ну, такой уж я любопытный.
– Любопытный, – кивнул он. – Даже очень. Только зачем зря воздух сотрясать? Покойники не болтливы. А ты ведь у нас покойник. И жена твоя душу усопшего вопросить не сможет.
– А ну как сможет?
Мы разговаривали, а тем временем безостановочно двигались посолонь. Он не давал приблизиться к себе на расстояние удара. Я же… нет, у меня были несколько иные мысли.
– Нет, Лугий, не сможет. И знаешь, почему? Потому что в это самое время мои сёстры режут на куски твою ведьму и ублюдка. Не надо было лезть в чужие дела. Сам виноват.
Он думал, что я кинусь после этих слов. Ишь его бандиты напряглись, тиская рукоятки мечей! Нет, время для удара ещё не пришло. И верить ему я пока погожу. И так слишком долго верил.
Ему не понравилась моя усмешка. Он продолжил меня распалять:
– Сейчас ты умрёшь здесь. Твоя жена умрёт там. А на Мёртвом Танаисе сдохнет стратег. Мои ребята ждут его с нетерпением.
– А он-то с чего? Вы ведь вроде друзья?
Линялый аж скрипнул зубами:
– Видал я таких друзей – на ветвях дубовых! Тоже чистоплюй, законник, мразь! Перед царём выслужиться захотел. Я делал, а он наверх карабкался. Попомнит теперь, тварь долговязая! Кикн ему быстро умереть не даст.
– А ты вернёшься в осиротевший Танаис и дашь ему мир и покой?
Вот теперь я всё понял до конца. Пусть сестренки лже-Кратона были сумасшедшими убийцами, сам-то он с головой крепко дружил. И в планах у него было много больше, чем месть за изгнание. Ну, да я умелец такие планы рушить.
Он хотел распалить меня, вместо этого распалился сам. Я же дивился на своё спокойствие. Если всё потеряно, что ещё терять? Двое из трёх бандитов теперь стояли лицом к утреннему солнцу. А день будет хороший. Пора…
Они не ожидали того, что произошло. Чтобы ждать, надо быть Визарием, который этому меня учил. Или Томбой, чьи племенные ухватки Длинный приставил к делу. Одному я сломал колено. Другого ребром ладони ударил по кадыку. Оба были живы – пока. Значит, и я был жив. Только теперь я достал меч.
Линялый Скильдинг был моего роста. Но он едва ли упражнялся каждый день с мечом. И его не жучили нещадно два бывших гладиатора. И он привык бить из-за угла. И никогда не стоял в битве один против десятка – там, где уже не имеет значение жизнь, а лишь количество тех, кого успеешь забрать с собой.
– Ты мне только одно скажи, – спросил напоследок я. – Всё понимаю. Но Петра вы зачем?
Он ухмыльнулся:
– Это Кикн, болван. Я сказал ему убрать светловолосого чужака. А монах вышел раньше тебя.
Ну, вот и всё, собственно. Во имя Справедливости… Сзади в траве захрипел и пошевелился тот, кого я ударил по шее. Поосторожничал – теперь он приходит в себя.
Короткий меч Кратона годился рубить в плотном строю. Но строя не было. И я прошёл его оборону, как воду. И перерезал ему горло от уха до уха.
Пока тело ещё билось в конвульсиях, смахнул голову придушенному бандиту. На беду себе он пытался встать. Охромевший встать не пытался, его я просто пригвоздил к земле. Во имя Справедливости… И упал рядом с ним на колени. И канул во тьму…
*
Сколько времени нужно, чтобы умереть три раза? Не так уж и много, если умираешь насовсем. Но если приходится возвращаться, это происходит гораздо дольше. Много больше того, что могло понадобиться двум мужеподобным девкам, чтобы убить ослабевшую женщину и ребёнка. Жданка боялась, она знала, что они придут…
Сознание возвращалось временами. Или мне только чудилась страшнейшая гроза, разразившаяся внезапно? Едва ли чудилась, потому что моя одежда промокла насквозь. Когда я окончательно пришёл в себя, стояли сумерки. Сомневаюсь, что это были сумерки того же дня. Покойники уже пахли, и на них ползали мухи. Я сам ползал, как муха, когда сталкивал их в овраг и подкапывал землю, чтобы обрушить её. Это отняло у меня слишком много сил. Мёртвые не кашляют, но Меч Истины – мертвец только временно, и я крепко простудился, пока лежал там без памяти. Начался сильный озноб, двигаться не было сил, я отъехал подальше в степь, расседлал коня, кинул наземь плащ и уснул.
И увидел странный сон. Это снова был я – и вроде не я. Седой и усталый, я шёл рядом с каким-то парнем по берегу моря, и ленивые волны лизали наши ноги, и смывали следы. Этот парень – кто он? Его облик менялся, я не успевал это понять. Порой он казался мне похожим на меня самого. Но потом оказывалось, что он высок и черноволос. Гаяр? А ещё позже он почему-то предстал передо мной в облике немого Гилла, только теперь Гилл был здоров, он говорил и смеялся.
А я – кем я был? Визарием? Но Визарий никогда не складывал песен. А во сне у меня рождалась новая песня, я очень хорошо слышал её.
Длинный говорил, что поэт во мне мудрее человека. Так ли это? Не знаю. Но в тот раз поэт рассказал мне нечто такое, чего наяву я пока не понимал. И лишь проснувшись и повторив все слова, вдруг понял…
Я понял, почему ты не хотел, чтобы я шёл за тобой! Почему никогда не говорил со мной об этом. Об этом невозможно рассказать. Это должно прийти само, пережиться – и остаться навсегда, потому что иначе просто не бывает. Это правда об одиночестве. Великом и печальном одиночестве человека, идущего об руку со смертью. «Со смертью, как и с женщиной, встречаются наедине…» Человека, который всё должен решать сам, потому что есть вещи, которые может исполнить только он. Я сердился, что тебя нет рядом. Но ведь это так. До глубоких седин, если мне посчастливится дожить, я буду идти один – и радоваться, если кто-то пристанет по дороге. И я буду очень любить его за то, что он разделит несколько шагов моего одиночества. Как ты любил меня… Ведь ты всё это знал, Визарий? Прости!..
Воину не пристало плакать. Но человек всегда плачет при рождении. А рождение всегда происходит в муках. В ту ночь я рождался снова…
*
Я ещё пытался спешить, хотя спешить было уже некуда. Но в полдень конь захромал, мне пришлось пойти пешком. Он ступал медленно, я и сам не очень твёрдо стоял на ногах. Ещё сутки прочь! Я давно был не властен над событиями. Они властвовали надо мной.
В городе не было признаков смятения или горя. Но охранники на воротах салютовали мне мечами. Что означали их жесты и взгляды? Почтение к герою? Или сочувствие его горю? Я не стал узнавать. Скоро, через несколько десятков шагов правда сама явится передо мной. И я приму её, потому что ничего другого мне не остаётся.
– Это ты Меч Истины по имени Лугий?
Меня окликнул высокий парень с очень красивым и странным лицом. Не местный. Кажется, в Танаисе я знал уже всех. Он выглядел воином, был верхом на нескладной лошадёнке, и на бедре его красовался меч. Зачем он окликнул меня? Я заглянул в тёмные глаза, странно оттянутые к вискам – и понял его до самых пяток. Задира. Из тех, кому нравится противостоять и сражаться. Кто видит смысл в том, чтобы обращать на себя внимание. Неважно, какое, лишь бы заметили. Кто ставит превыше всего честь, а честь для него – всего лишь отражение собственной спеси. Словом, я сам, каким был совсем недавно.
Он ждал ответа слишком долго, и на лице появилась нехорошая усмешка. Думал ли, что я струшу? Или отвечу на вызов, если он решит его бросить? Он ничего в этой жизни не понимал. Но жизни это безразлично, она любого научит!
…Что там было, на Мёртвом Танаисе? Придётся ещё остальную шайку ловить. Уцелел ли стратег, или мне снова снимать с деревьев останки? Ладно, это всё потом. Что сейчас?
– Да. Я Меч Истины Лугий. И я иду к себе домой.
Комментарий к СЛЕД НА ПЕСКЕ (Лугий)
Песня Лугия принадлежит перу моего соавтора Ty-Rexа.
========== СЛЕД НА ПЕСКЕ (Жданка) ==========
…и посадил Лучик-добрый молодец любимую на резвого Хорсова коня. И поскакал конь по горам и долам – туда, где стоял Лучиков дом, где молодым приготовлены были перины пуховые да покрывала шелковые…
Покрывала в этом доме не были шелковыми. Льняные, домотканые – Аяна ткала. Как у неё времени и сил хватало обихаживать троих мужиков? Ну да Смородина – баба крепкая. А другой подле них и делать нечего. Что ж я-то делать буду?
…примчал славную в терем, всю ночь целовал, миловал. А наутро, только вышел Лучик за порог, явилися к ней муки-мороки, ведьмы белые, да эдак молвили:
– Ты от нас отреклась, ласки-любви захотела. Быть по-твоему! А только малое время пройдёт, и заплатишь ты цену страшную. А какую – сама выберешь…
Помру я. Скоро уже. Потому выбрала цену счастью своему. Теперь же лишь вспоминать могу, как оно сталось со мной. Всё, как в сказке, да только много страшней.
Нет, не складывалась моя сказка наяву. Это прежде я грезила, что придёт мой певец – и всё враз станет красно да радостно. А пришёл – и радости хватило только на первых два шага. Не был он тем, о ком я дочке сказывала. А и знала ли, о ком? Мечты – создания глупые, хрупкие, крылышки у них стрекозьи, лапки муравьиные. Так и снуют муравьями, тяжести на себе перетаскивают, какие душе без них не снести. А явь придёт, наступит грубым сапогом – и подломятся лапки, изорвутся крылья.
Что я знала о жизни четыре года назад, когда он меня пожалел, мечтами наградил? Девка сопливая, несмышлёная. Меня Рейн с Тотилой жизни учили, от них я бежала, им смерти желала, у них силу подлым воровством отняла. Лучик ли мой ненаглядный мне поступки подсказывал? Да полно! Кабы он, про дела мои сведав, сам от меня не убежал, как от заразной. А и примет вдруг той, кем стала – сам он тем ли окажется, кто в мечтах моих жил, от лиха людского берёг? Мучилась вопросами, на правду взглянуть боялась.
А правда в том ещё была, что дивно он хорош, мой песенник. Так хорош, что девки в каждом селении от восторга косыми делались, подолы выше носа задрать норовили. Вот, и я так же. А ему-то оно столько девок на что? И добро б только девок – тут же и я со своим дитём.
И чем дальше ехали в мечту, тем сильнее страхи мои становились. Нужна ль я ему? Помнит ли ещё ту ночь под святыми ракитами?
Правду молвить, он тоже лишнего разу на меня не поглядел. За всю дорогу до Истрополя, а она неблизкой была. Смородина всё примечала, утешить захотела. И как-то подъехала ко мне поближе, разговор завела. Ехали мы степью, жаворонки пели. Покойно так. Мужики пеши были, отстали, о чём-то своём беседы ведя. Златка за спиной дремала, ухвативши меня за пояс.
– Ты лишнего-то не думай, – молвила черноглазая. – Рано думать да угадывать. Дай ему опомниться, в себя прийти. Жизнь заново строить – легко ли?
Я сказала, что должно нелегко. Она не отставала:
– Ты его другим знала. Да и он тебя знал другой. Как ещё срастётся? Не страшись!
Как же не страшись, когда оно страшно! Срастётся ли? Это ведь не рану заращивать, кость исцелять – два отдельных существа единым стать должны. Отняли у меня мечту, а что взамен?
– А ты как думала? – сверкнула глазами Смородина. – Чтобы двое вот так сблизились, оба наперёд в кровь ободраться должны. Чтобы каждая жилочка обнажилась, чтобы боль свою не унять без другого, вот только если вместе…
– У тебя, что ли так было?
– Даже хуже, чем так. Знаешь, наждачный камень, коим ножи точат? Я таким камнем старую шкуру соскабливала, чтобы научиться боль чуять заново. Ты ещё счастливая. Да и молодая.
Молодая! Кто бы на космы седые мои посмотрел! На руки иссохшие, на походку шаткую. Старуха, как есть. Смородина моложе гляделась, хоть по годам куда больше выходило. Только она на мои страдания лишь улыбнулась да повторила:
– Счастливая ты! Тебя ненависти обучить не смогли. А любовь будет ещё.
Мне и странно стало. Они с мужем оба спокойные, как море в погожий день. Где у них ненависти взяться? С чего? Нет, не всерьёз Смородина говорила, утешала – да плохо давалось. Не понять ей…
*
Много ли времени прошло, когда узнала я цену этому спокойствию, когда меня жизнь новым страхам научила?
Проезжали одно селение. Там покража случилась: унесли у девки прабабкино приданное, да перед самой свадьбой. А у них это позор великий, несмываемый – для той, что не уберегла. Так местные Мечей попросили вора найти. Визарий и взялся.
Прежде я и не ведала, какие они – Мечи. Знала, что герои, что умнее нет никого. А только вся правда мне в тот день открылась.
Правый – он правый и есть. Ничего от него не скроешь. Меня-то нашёл, как ни хоронилась. А вот не думала я, чем мне его правота грозила. Да почто он меня пожалел – Лучика ради?
А и тут недолго искал. Походил по деревне пару дней, с местными потолковал. И в урочный час вышел к людям с мечом.
Правого готы мои недавно крепко побили, синяки едва сошли. Должно, ему тяжко было сражаться, потому он выступил в круг и сказал негромко:
– Это дело не стоит того, чтобы за него умирать. Пусть вор, опозоривший девушку, сам признается во всём. Тогда он будет жить.
Не знаю, почему я думала, что говорит он не всерьёз. Из-за глаз, должно. Добрыми у него были глаза. А ещё горькими. Разве ж такой убьёт? Пожурит, на путь наставит – да и отпустит.
И тот, кто украл девкино приданное, думал так же. Он не вышел на зов.
– Не заставляй меня бросить вызов, – сказал Визарий, и голос совсем померк. – Когда мы будем в руке Бога, пощады тебе я не дам.
Но вор не явился. Тогда Правый вздохнул глубоко и достал из ножен меч. Готские мечи побольше были да пострашнее, но когда этот оказался в его руке, я вдруг такую силу в нём почуяла – хоть прочь беги. И остриё указало на крепкого парня с волосами, как лён, что стоял поодаль, у тына. Жених?!
– Это ты, – тяжело сказал Визарий. – Не мила тебе та, кого сговорили родители, так поступай, как мужчина – откажись от неё. Зачем женщину на позор обрёк? – его лицо гримасой повело. – Есть у тебя меч, глупец? Тогда возьми его.
Незадачливому вору кто-то сунул в руку острое железо. И какая-то девка завыла в толпе. Зазноба, ради которой старался, немилую на позор предавал? Парня вытолкнули в круг, где грозно стоял высокий судья.
Аяна толкнула меня в бок:
– Ступай-ка отсюда. И дочку уведи. Да поскорее, тетеря!
Но меня будто приворожило. Сила здесь была, да не та, какую я прежде знала. Как уйду, не сведав?
– Ну, смотри, коли охота!
Черноглазая полыхнула жарким взглядом, Златку на руки подхватила и скорым шагом пустилась прочь. А я осталась.
Ох, зря осталась! Дольше бы не ведала – спокойнее жила. А с тех пор, как узнала, из ума не идёт.
Всё очень недолго было. Не боец был тот парень, не герой. Да герою такое и в ум бы не встало. Он всё ещё думал, что Визарий пощадит. Но Правый оттого и кривился, что сам о себе до конца знал. И о том, что сейчас будет. Он его быстро убил. Мечи хорошо если пять раз столкнуться успели. А потом светлоголовый умер – насквозь остриё сердце пронзило. А за ним умер Правый!
Лучик не рядом со мной стоял, к колодцу ближе. Стоял и смотрел. И лицо его было таким же, как у Правого, когда он парня в круг вызывал: не страшно, а противно и тошно. Потом, когда Визарий пошевелился и встал, он подал ему бадью с водой и утиральник. И тоже молча. Вот оно как теперь!
Что же это за люди, кои на смерть будто на молитву ходят? Коих божья сила из мёртвых подымает, взвесив дела на своей руке? И Лучик мой – такой же? И этот грозный и горестный муж ему за старшего брата? И я его такого хочу?
А пуще всего страшно было, что непростой бог Визария силой дарил. Боги в старопрежние времена меж людьми ходили, и были они, как люди, что в них верили – умней только да сильней. Дарили смертных своей милостью, делились могуществом, карали, когда надо было, а сами умереть не могли. В наши дни всё меняться стало. Утекает из мира волшебная сила бессмертных, затворились они в своих чертогах. Или вовсе меж собой сражаются. Но всё же пока богов мыслимо дозваться, свершая нужный обряд. Даже до Христа дотянуться можно, хоть и не даст он большого могущества.
Только Бог Мечей был вовсе не из таких. Не было его в миру, мёртвой тенью вставал позади, стоило Правому позвать: «Во имя Справедливости!» Мёртвый бог его рукой разил, и сам Правый мёртвым делался, верша свой суд. Оживал потом, да толку ли! Мыслимо ли жить, когда лишь тобой воскресает божественная воля, и та для того только, чтобы смерть нести?
*
Вот и ехала я с ними, от страха обмирала. Всё обернулось не так, как видела в мечтах. Неужто сумею привыкнуть? Неужто с ними век вековать буду? А и нужен ли мне кто другой?
Как на место приехали, стало у меня одним страхом больше. Жил в доме у Правого странный дед: сам сажи черней, а на голове седые волосы курчавятся, как ягнячья шёрстка. Увидал нас, улыбнулся – а во рту зубы белые-белые, и все целёхоньки до единого! Вот тебе и дед.
Златке моей он сразу глянулся, только с седла спустили, аж ручонками всплеснула:
– Ой, дядька Уголёк!
И черный человек громко рассмеялся, скаля белые зубы:
– Я Уголёк. А ты кто?
Пугало в нём не только обличие чёрное. Он калека был: ногу волок, на руке пальцев недоставало. И в шрамах весь. Воин? Тоже, как они?
Правый его по имени назвал: Томба. Странное имя. Это как в ночи костёр горит, и чёрнолицый жрец стучит по пустотелому древу: том-ба, том-ба… И в этом тоже чудилось мне прикосновение чуждой силы. Они все подле силы ходили, нисколько её не боясь. А меня всё страшило. То, что я прежде сама умела, пустяками казалось. Что там наговор сплести, боль унять, когда каждый в этом странном доме руку своего бога нёс на себе.
Аяна черноглазая пахла степью, полынным ветром – горечью. И сила её была ночная, под полной луной рождённая, будто светила изнутри. Никто не видел, я видела. А ещё видела, что она ту силу крепко в узде держит, потому как милый её жил среди белого дня, на людях, под ярким всевидящим солнцем. Только так и служат суровому Прове. А Правый и Лучик мой эту службу верно несли: никому не отказывали, кто за правдой к ним приходил. Много слёз людских я у них в дому повидала.
Было раз: позвали Мечей на берег. Людского жилья там нет, скалы да галька под ногами. И на этой гальке лежал малец лет пяти, кровью исходил. Мать подле него в крике билась. Отец чернее тучи стоял.
Чем уж они были заняты, когда чужой человек в лавку зашёл, за покупками будто? Пока его обихаживали, кто-то другой меньшого увёл со двора. Девок ему мало, змею беспутному!
Лугий побелел так, что заострилось лицо:
