Текст книги "Меч истины (СИ)"

Автор книги: Atenae

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

Я и впрямь вышел беспощадным убийцей, но всё получилось не так, как он хотел.

До сих пор не знаю, сколько времени провёл так – без солнца, без надежды, без мыслей и без чувств. Я умирал, и сам знал это, хотя тело всё ещё было по-звериному сильным. В один из первых дней, лёжа на соломе, я вспомнил о Нубийце, и мне захотелось кататься по полу и рычать. Я не понимал, почему, но память о том светлом, что случилось со мной в Путеолах, причиняла ещё горшие страдания. И я запретил себе вспоминать.

У меня появилась мысль: однажды я окрепну настолько, что дотянусь до Коклеса и сверну ему шею. Тогда меня, наконец, распнут, как всех мятежных рабов – в то время такой исход не казался мне ужасным. Эта пытка всё же короче той, которой меня подвергали ежедневно. Но одноглазый был всегда проворнее и неизменно вынуждал меня отступать, рыча от ярости. Лев знал боль ударов и не хотел рисковать. Пусть дрессировщик только утратит бдительность! И я ждал, и учился, корчась от боли.

А потом пришло безразличие. Коклес переусердствовал – мне захотелось умереть как можно скорее. Однажды я кинулся на раба, приносившего мне пищу. Свернуть ему шею помешала слишком короткая цепь на руках. А потом ворвался Коклес… В тот день надсмотрщики били меня втроём, не давая подняться: это была не тренировка – наказание.

Я опять выжил. Кто-то приносил мне еду, промывал раны. Я не поворачивал головы, позволяя делать с собой что угодно. Но раны снова заживали. И ненависть снова пробуждалась во мне. Я непременно повторил бы задуманное. Мои палачи это знали…

Я ждал того, кто войдёт первым. Он должен был умереть, расплатившись за все мои страдания. Но дверь открылась, и вошёл… Нубиец, несущий мне воду и хлеб. Он сильно волок ногу, но двигался уверенно. Сколько же времени прошло?

Я прижался к стене, осев на корточки. Что бы ни случилось, на ЭТОГО человека я никогда не подниму руки! Довольно и того, что обрёк его на вечное рабство, лишив способности сражаться на арене. Мне было мучительно смотреть ему в лицо…

– Ты ещё жив, брат, – тихо сказал он, подойдя вплотную и сжав моё плечо искалеченной рукой. – Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат!

Я поднял голову так резко, что ударился затылком. Мне нужно было увидеть его глаза!

В этих глазах по-прежнему не было ненависти. Он прощал меня, в то время как я сам не мог себя простить. За долгое время в подземелье я почти разучился говорить, но ему всё сказали мои слёзы…

Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат! – повторял я про себя, как заклинание. Несколько дней во мне звучало только это. А потом начал просыпаться разум. Я вспомнил, кем был прежде. Я мысленно перебирал любимые книги, вспоминая строки Сенеки из «Безумного Геркулеса», которые мне так нравились:

Гордец узнал, что в силах верх над небом взять,

Когда держал его, подставив голову,

И плеч не гнул под тяжестью безмерною,

И лучше мир держался на его хребте.

Под бременем небес и звёзд не дрогнул он,

Хоть я давила сверху. Он стремился ввысь!

Как легко оказалось исчезнуть – стоило только примириться, принять условия игры, навязанные Руфином, Коклесом и другими! Но есть ещё Томба, назвавший меня братом. Томба учил меня, а я так позорно забыл его науку! Я и себя хотел забыть, лишь бы скрыться от собственной совести. Умереть в одиночку? Здесь? Что за блажь! На арене я считался одним из лучших. Я уйду отсюда. И Томба, мой брат, уйдёт со мной. Никто больше не заставит его страдать!

Я выздоравливал и ждал. Ждал, когда Коклес вновь придёт, уверенный, что почти завершил своё дело, убивая во мне человека. Но человек жил и был готов уничтожить кровожадное животное, по недосмотру богов имевшее сходство с людьми. Я уже знал, как это сделаю. Звериный страх больше не помешает мне…

В тот день всё начиналось, как всегда. Одноглазый наслаждался ожиданием первого удара. Уже несколько дней я позволял ему делать почти всё, чтобы Коклес потерял бдительность. И добился своего – он подошёл на шаг ближе, чем следовало.

Свистнувший кнут оплёл выставленные вперед руки. Я цепко сжал его, а потом рванулся вокруг палача, захлёстывая ненавистную шею петлёй. Он ещё пытался проткнуть меня своей палкой, но мои ноги уже летели ему в грудь, а вспотевшие руки стискивали бич. Он повалился с переломленной шеей раньше, чем успел сообразить, как я это сделал. А я упал на него и долго тяжело дышал, справляясь с болью.

Потом отцепил от пояса мертвеца связку ключей, отыскивая тот, которым отпирались кандалы. Связка была большая. Мне пришло в голову, что она содержит ключи от камер. Я вышел из своей темницы и голыми руками свернул шею охраннику. Должно быть, я был страшен, потому что парнишка беспорядочно тыкал мечом в мою сторону, и глаза его белели в полумраке. Я не пощадил его. Отныне я не дам пощады волкам.

На моё счастье на дворе была ночь. Ещё долго мне пришлось приучать к солнцу глаза, за много месяцев отвыкшие от света. Я двигался в спасительной темноте от камеры к камере, отпирая двери. Вот на свободе двое, четверо… десяток… сначала они тоже вели себя тихо. Потом им попался надсмотрщик, и они растерзали его. Я не мешал им. Моя цель – комнаты, где жили рабы из обслуги. После того, что я сделал, место Томбы было среди них.

Я уже перестал отпирать камеры – мои освобождённые товарищи взламывали двери не менее успешно. Во внутреннем дворе нарастала суматоха. Я в ней не участвовал. Быть может, мятеж скоро подавят, это было безразлично. Охрана сбегалась на шум и ввязывалась в драку. Я шёл дальше. Когда мне попадался надсмотрщик, я убивал его. Некоторых даже раньше, чем они меня замечали.

Оказалось, что дверь камеры, где содержали кухонных рабов, не окована железом. Мне захотелось вынести её ударом ноги, но я был бос, и здравомыслие одержало верх.

Томба поднялся со своего ложа, словно был давно к этому готов:

– Ты пришёл за мной, брат! – уверенно сказал он.

Урок пятый. Долг.

Я сделался варваром. Так было легче скрыться.

В заточении мои волосы отросли до плеч, и я не стал состригать их. Борода у меня растёт не очень густо и не слишком украшает, но зато делает лицо совершенно неузнаваемым. Я ограничился тем, что придал ей приемлемую форму и размеры. Штаны и рубаха с длинными рукавами, скрыли рубцы от кандалов и кнута. А говорил я на совершенно немыслимом северогерманском наречии, делая вид, что почти не понимаю латынь, и забавлялся, слушая комментарии римлян.

– Как ты будешь объясняться с оружейником? – спросил меня Томба.

Мы снимали крохотную комнату в инсуле поблизости от бань Константина. По молчаливому уговору оба избегали окрестностей Колизея, хотя узнать во мне гладиатора, несколько месяцев назад отказавшегося убить товарища, было почти невозможно. Но Томбе я нанёс весьма приметные увечья.

Мой друг сидел на кровати, и откровенная ухмылка украшала чёрное лицо.

– А мне нужно к оружейнику?

После побега у нас было по гладиусу, этим я собирался ограничиться.

Томба перестал улыбаться и посмотрел на трёхпалую руку.

– Тебе нужен меч. Хороший, не такой, как эти.

Целый день мы обсуждали, каким он должен быть. Мой друг настаивал на надёжной защите руки, поэтому мы придумали рогатую крестовину, каких никто не делал. Мне хотелось, чтобы клинок сочетал силу рубящего удара с возможностями режущего и колющего. Какое-то время мы склонялись к кривому однолезвийному мечу, но потом я вспомнил галльские клинки, суженные в первой трети лезвия и имеющие заточку с двух сторон. В итоге у нас получилось что-то чудовищное, напоминавшее одновременно кавалерийскую спату и паразониум греков, только совершенно немыслимой длины. Я добросовестно нарисовал его на клочке пергамента.

– Вот с этим и пойду. И объясняться не надо, всё скажут деньги.

Деньги у нас были. В ночь мятежа, едва воссоединившись, мы направились к жилищу ланисты. К сожалению, мерзавца не оказалось дома. Не знаю, как бы мы решали, кто его прикончит, но уж договорились бы как-нибудь. В прежней жизни мне в голову бы не пришло взять чужое. Я вырос в семье скромного достатка, который достигался своим трудом. Теперь честность меня не мучила.

– Этот гад много нам задолжал за нашу кровь, – Томба, как обычно, высказался за двоих. Я ещё не скоро обрёл способность нормально говорить.

На конюшне мы добыли двух лошадей. Мой побратим ездил верхом очень уверенно, стискивая лошадь коленями. Подрезанная пятка ему почти не мешала. В одну ночь мы проделали больше десяти миль на север и к утру были далеко от Путеол, где полыхало пламя мятежа.

На Томбе была приличная туника, поэтому он заехал на постоялый двор и добыл там одежду для меня. Германец, согласившийся с ней расстаться за неслыханную сумму, по счастью, был почти моего роста. Я дожидался побратима в придорожных кустах, изнывая от беспокойства.

Мы направились в Рим. Томба знал, что я непременно захочу отыскать Руфина, и предложил начинать оттуда. Здравый смысл требовал как можно скорее покинуть Италию, но я не отказался бы от мести. Годы неволи сделали мысль о справедливости настолько неотвязной, что я и помыслить не мог о чём-то ещё.

– Убей его скорее, а то рехнёшься, – смеялся Томба.

Он и в самом деле смеялся, словно не было никогда кошмара гладиаторской школы, словно все его пальцы были на месте. Мой друг во всём видел светлую сторону и умел радоваться жизни. Поселившись у терм Константина, он уже через пару дней свёл знакомство с какой-то вдовушкой и, как он выразился «вознёс её на небеса блаженства». Я её видел – несчастной она точно не была.

Единственное, что мне было известно о Руфине, сводилось к тому, что он близок к Аркадию. Прежний император умер, когда я находился в темнице. Аркадий с младшим братом Гонорием поделили власть пополам . Восточную часть империи старший из сыновей Феодосия взял себе, устроив столицу в Константинополе. Не слишком умный и совсем не энергичный Гонорий довольствовался западной частью, уверенный, что ему досталась лучшая доля. Я мог бы его разуверить – Рим стал беспокойным местечком. Колоны, с которыми мы встречались по дороге, были очень обозлены. Империю не слишком удивил мятеж, затеянный нами в Путеолах, – в последние годы они случались повсеместно.

Меня расстроило известие об отъезде Аркадия. Предстояло путешествие на восток, и справедливость снова откладывалась. Между тем, отношения между братьями оставляли желать лучшего. Император Константинополя решительно не желал союза под эгидой Рима и собирал свои войска. Ходили слухи, что он не прочь договориться с азиатами или готами и пропустить их через свои земли на запад. Удерживало императора Востока только одно: «новые эллины» из Азии в равной мере ненавидели обе Империи. Потому пока братьям приходилось договариваться. Для этих переговоров Аркадий намеревался послать в Рим министра, за короткий срок заработавшего славу всемогущего. Имя министра было… Руфин. Эту новость Томба принёс мне от своей вдовушки.

Мог ли это быть другой человек? Я не допускал такой мысли. Но как до него добраться?

Мне пришла в голову сумасшедшая идея. Ещё при Феодосии в Риме набрал силу полководец Стилихон, вандал по рождению, женатый на племяннице императора. Он служил своему владыке верой и правдой, но не гнушался принимать в гвардию соплеменников. Германцев было довольно много в окружении молодого императора Гонория. Я владел их речью и мог сойти за вандала какое-то время. Много мне не требовалось, до первой встречи с моим врагом. Томба лишь напомнил, что меня могут выдать незажившие следы кандалов. Я надеялся, что наручи и калиги скроют рубцы от посторонних глаз.

Наняться в гвардию оказалось на удивление легко. Командир преторианцев с толстым красным лицом и луженой глоткой проверил, как я управляюсь с мечом и копьём. Он был римлянин, но с грехом пополам говорил на языке своих подчинённых. Обмануть его было нетрудно. Я даже позабавился тем, что большинство своих умений мне пришлось утаить.

Руфин прибыл в разгар Римских игр . Кажется, переговоры не дали результата. Носились тревожащие слухи о скором отъезде министра в Константинополь. Я нёс караульную службу вне дворца Августа, гадая, где и как мне повстречать моего врага.

Фортуна сама решила эти задачи, вознаградив меня за терпение. Мог ли истый римлянин пренебречь зрелищем крови? Император пригласил посла на игры. Мне хотелось злорадно смеяться.

Впервые я вошёл в Колизей снаружи, смешавшись с толпой. Потом украдкой занял место у арки, которая вела в ложу императора. Во мне видели лишь часового. Когда стража императора проследовала мимо, я пропустил её, а потом побежал следом, поправляя калигу и делая вид, что отстал. Караульный пропустил бестолкового солдата, пробурчав, что тот дождётся порки.

Наверх вела хитроумная система лестниц и арок. В одной из таких арок, у самого входа в ложу я нагнал их.

Руфин был по-прежнему хорош собой. Он погрузнел, но отягощали его хорошие мускулы, жира совсем чуть-чуть. Завитые тёмные волосы колечками спускались на лоб. Он был одет не в тогу, как предписывали приличия, а в короткую тунику военного образца и воронёную кирасу, сверкавшую серебряной инкрустацией. Впрочем, и сам Гонорий, изображая воина, носил золочёный доспех, стеснявший изрядный животик владыки Рима. Он шёл на шаг впереди могущественного посланца своего брата, и его одутловатое лицо выражало неудовольствие. У императора был слабовольный подбородок. Вызывать Руфина придётся при нём. Как ему понравится такой поворот в политике?

– Что ты здесь делаешь, солдат?

Меня окликнул сам Стилихон, командующий пока ещё единым войском Римского Союза. Я впервые видел его вблизи. Вдвое шире меня в плечах белокурый воин с тяжёлым лицом, словно вырубленным резцом ваятеля. Очень светлые глаза испытующе глядели на меня. Я понял, что другого момента не будет. Если Стилихон достанет оружие, я не стану с ним драться. Этот человек внушал мне уважение.

– Позволь, полководец, – прошептал я. – Это дело чести.

И быстро выдвинулся вперёд:

– Сальвий Руфин, обернись ко мне!

Охрана потянулась к мечам, но Стилихон вдруг поднял руку, останавливая их.

– Сальвий Руфин, ты подлый убийца и вор. Я обвиняю тебя в убийстве старого библиотекаря по имени Филипп, случившемся в Сатурналии шесть лет назад в окрестностях Неаполя.

Посланец Аркадия вышел в полосу света. Надо отдать ему должное, мой выкрик не испугал его. Всё-таки он был из породы леопардов. На лице его даже бродила памятная мне усмешка.

– Кто ты такой, варвар?

– Я римский гражданин Марк Визарий, которого ты вероломно захватил в плен и продал в рабство в ту самую ночь. Во имя справедливости, защищайся, если веришь в правду меча!

Должно быть, он предпочёл бы, чтобы стража зарубила человека, угрожавшего ему. Но Стилихон снова сделал знак, удержавший её на месте. Мы остались под аркой один на один.

Я знал, что убью его. Я знал это все пять лет, и теперь мне казалось что происходящее – снова игра моего воображения. Нереально медленно он вынул свой меч. Должно быть, он умел им владеть. Я не дал ему показать это. Мой клинок отразил его гладиус, заставив Руфина податься вперёд, а я уже нырнул ему за спину. Быть может, он и предвидел удар, который снёс голову с плеч. Остановить этот удар было не в его силах.

Я ещё стоял над телом, ощущая неожиданную пустоту внутри, когда со мной случилось что-то странное. В тот миг я подумал, что стража всё же опомнилась. В моё тело словно впился десяток клинков. Дыхание пресеклось, и я упал на залитый кровью пол, уже понимая, что умираю. Это было недолго…

***

Потом я очнулся в темноте, нащупал рукой осклизлую стену. На запястье звякнула цепь. Неужели месяцы свободы и моя месть лишь почудились мне в бреду?

– А ты опасный человек, Марк Визарий!

Стилихон воздвигся надо мной, точно статуя, а я не мог даже подняться – оказывается, меня удерживала ещё одна цепь, прикреплённая к ошейнику.

– Извини за эту предосторожность, но мне неведомо, что у тебя на уме. А ты на многое способен. Я был в Колизее в тот день, когда ты уложил пятерых, а потом отказался прикончить последнего.

Не думал, что кто-то способен узнать меня, но у полководца были орлиные глаза.

Я приподнялся на колени и понял, что даже не ранен. Это было странно.

– Меня не убили? Почему?

Стилихон усмехнулся и сел на скамью в нескольких шагах от меня. Я не очень отчётливо видел его лицо в полумраке.

– Собственно, ты оказал Империи услугу, Марк Визарий. Я давно подумывал избавиться от этой занозы. Руфин очень мешал мне. Ты взял это на себя, оставив мои руки чистыми. Но что мне теперь с тобой делать? Аркадий потребует распять тебя. Тем более что ты, как выясняется, беглый раб. Гонорий, да продлятся его дни, хочет союза и едва ли станет ему перечить. Ты умрёшь очень скверной смертью, римлянин.

– Делай, что должен, – сказал я ему. – Свой долг я уже выполнил.

Германец снова хмыкнул, а потом подошёл вплотную ко мне и отомкнул цепи.

– Почему? – едва сумел вымолвить я, поднимаясь.

– Тому несколько причин, юноша. Во-первых, Аркадий с Гонорием и без того убеждены, что ты мёртв. Ты умер на глазах владыки Рима несколько часов назад возле императорской ложи.

Я чувствовал, что он вовсе не смеётся надо мной, хотя выражение лица было странное. Он говорил правду.

– Вы, римляне, забыли многое из того, о чём знали ваши предки. Святую Правду Поединка превратили в развлечение для бездельников, – он поморщился. Мне не хотелось ему возражать. – Но с тобой всё иначе. Кажется, ты стал Мечом Истины.

– Как это?

– Ты умеешь читать, римлянин? Один человек говорил мне, что об этом написано в греческих книгах. Там говорится, что когда-то на земле обитал род людей – могучих и прекрасных телом, крепких духом, сильных правдой. Они служили одному богу, и этот бог любил их. Праведность была им свойственна настолько, что преступления меж ними случались редко. Если же они случались, то в поединке сходились на мечах обвиняемый и тот, кто обвинял. И умирали оба. Но справедливый бог возвращал жизнь правому. Так рассказывают о них те, кто ещё помнит.

Но со временем благоденствие, доставшееся легко, вскружило голову избранному народу. Его цари решили, что могут нести свой закон в иные пределы – к тем, кого они считали варварами. Вы, римляне, поступаете так же.

Что я мог ему возразить? Стилихон, впрочем, не ждал моих слов, он продолжал, и голос становился мрачнее:

– И тогда всемогущий бог решил покарать своих людей за нечестие. Содрогнулась земля, и пришли на сушу воды, поглотив обитель счастливых. А с ними ушёл из мира их бог, разделив судьбу своего народа.

Да, я читал об этом. Но старик Филипп всегда называл Платона выдумщиком.

– История атлантов – сказка, рождённая фантазией афинского философа, – сказал я.

Стилихон усмехнулся:

– Ты можешь не верить. Я не знаю про атлантов, у нас об этом говорят иначе. Однако те, кого вы называете варварами, до сих пор чтят священное таинство поединка. Ты не задумывался, римлянин, почему? Мне же доподлинно известно: воля ушедшего бога по-прежнему пребывает в мире. Случается, она выбирает воина. Это не даёт ему необоримости в бою, совсем напротив. Каждая отнятая жизнь убивает его. Но если он карал справедливо, жизнь вернётся к нему. И так будет до тех пор, пока он судит по совести.

Я ещё не мог взять в толк, какое отношение ко мне имеет это странное поверье.

– Тот Бог выбрал тебя, Марк Визарий. Я не знаю, чем ты лучше других и почему он решил именно так, но не мне оспаривать его выбор. Ты был прав, вызывая Руфина. Ты будешь жить, покуда прав.

– Откуда ты узнал об этом?

Сомневаюсь, чтобы вандал знал греческое письмо. И впрямь, он кивнул:

– Я не читал ваших старых преданий. Это рассказал мне человек, который носил на себе руку Бога Справедливости много лет.

– А что с ним сталось?

– Он ошибся, – сказал Стилихон. И это прозвучало тяжко. – Ты тоже умрёшь, когда ошибёшься.

– Ты отпустишь меня? – спросил я, не веря собственным ушам.

– Отпущу, – кивнул он. – И отдам твой меч. Странное оружие, но тебе, конечно, виднее. Этот меч никогда не поднимется в защиту твоей собственной чести или жизни. Но ты сможешь поднимать его в защиту других. Если захочешь, конечно. Немногие из тех, кто отмечен Богами, решаются идти по этому пути – уж очень он мучителен.

– Подумаю над этим, – обещал я. По крайней мере, это было честно.

Он посторонился, пропуская меня к двери:

– Но тебе придётся поискать место подальше от Аркадия. И от Гонория тоже.

– Такое место найдётся, – ответил я.

Изгнание – не худшая участь для того, кто знал неволю. Вот уже много лет я скитаюсь по окраинам Империи, взыскуя справедливости своим клинком. Мне и впрямь не раз приходила мысль осесть в тихом месте рядом с Томбой. Я ещё не разучился писать по-латыни и по-гречески, и сумел бы прокормить нас обоих. Но каждый раз судьба упрямо ведет меня по дороге меча, и тогда я вновь вспоминаю Стилихона. Человека, который спас меня, потому что поверил.

Его нет в живых уже пару лет. Совершенно подчинив себе слабовольного Гонория, он выиграл несколько битв, спасая Рим от своих соплеменников, а потом сам пал жертвой навета и был казнён по обвинению в измене. И я думаю порой: не случилось бы мне отплатить ему добром, окажись я в то время в Риме? Но в столице не верят в Правду Мечей. Да и кого я должен был вызвать? Императора Гонория, который из зависти оклеветал своего полководца и защитника? Увы, судьба императоров пока ещё за пределами людской справедливости.

И всё же память не даёт мне покоя. Я так и не знаю, какой бог снова призывает меня в бой во имя всех, кто погиб безвинно. Кто упрекает меня за то, что я был бессилен спасти Стилихона?

А может этот бог называется просто Совесть?

И это тоже не конец.

========== ЛУЧШИЙ ИЗ ЛУЧШИХ ==========

Я так и не сумел построить дом.

И дерево своё не посадил.

Хотел гордиться праведным трудом,

Но видно чем-то Паркам досадил.

Судьба однажды встала на дыбки.

И с той поры, который год подряд

Живу я на разрыв и вопреки,

А ведь хотел, как все – благодаря!

Того, кто улыбаться сам отвык,

Не тронет угрожающий оскал.

Бранятся? Пусть. Да был ли в жизни миг,

Когда я чьей-то жалости искал?

Я нужен здесь таким. И не беда,

Что тоже принуждён опасным стать.

Но если честным быть, то иногда,

Мне хочется о счастье помечтать.

Мне хочется уютной тишины,

и чтоб любить всегда хватало сил.

И засыпать в саду среди весны.

Хочу…

А впрочем, кто меня спросил?

Мне всегда было интересно, в какой степени Бессмертные управляют нами. Ты не думал, Лугий? Нет? Странно об этом размышлять человеку, которого Бог вечно держит на коротком поводке, правда? Но порой я думаю: а что он делал бы, если б я отказался? Есть у него сила меня принудить? Эти мысли так, не всерьёз, я всегда брал меч, если судьба его мне вручала. Но если бы не захотел? Друид Морридиг сказал: «Боги всегда знают, кого выбирать». Мой Бог со мной не прогадал. Ну, и всё же?

Ты посмеёшься надо мной, если я когда-нибудь решусь высказать это вслух. Для тебя пока ещё всё ясно. Ко мне так и не пришла эта ясность. Быть может, потому, что не по своей воле я обрёл призвание. Это ты выбрал сам, я же хотел другого. Но вот, мы оба – Мечи, и мне почему-то очень трудно говорить о том, что ты так хочешь знать. Вино хорошо развязывает язык, но я молчал столько лет…

Это случилось в Иске Думнонийской, на самом краю Нижней Британии, западнее которого никогда не ступали римские легионы. Там, на западе, была гористая земля Кернов , населённая дикими кельтами, которые приносили людские жертвы в лесных святилищах и ненавидели Рим. Впрочем, римлянам и в Думнонии жилось несладко: двадцать лет назад Максен Вледиг увёл Британские легионы, чтобы с их помощью сесть на императорский трон. Максимус Магн был императором три года. А легионы так и не вернулись. Оставались лишь гарнизоны в крепостях, которые почти не сообщались между собой, потому что дороги стали небезопасны. В гарнизонах служили сыновья тех, кто ушёл. Они говорили на латыни и считали себя римлянами, но их матери жили британским обычаем. В городах растерянная знать всё ещё рядилась в тоги и венки и вкушала пищу лёжа, как римляне научили. Ещё оставались верования, что римляне с собой принесли со всех концов Империи. Служители этих культов вечно враждовали между собой. Оставалось название «Римская провинция Британия». Но это всё уже мало имело общего с действительностью.

Действительностью были люди в шерстяных одеждах с лицами, разрисованными синим. Они пахали землю тяжёлыми плугами, жили в круглых хижинах под соломенными кровлями, верили в своих богов и умирали под ударами германцев, потому что из-за моря всё чаще прибывали корабли северных земель, полные желающих найти себе дом и хлеб, но согласных платить лишь мечом. Действительность напоминала котёл с круто посоленным варевом, и в этом вареве крови было куда больше всего остального.

Нам с Томбой сразу не полюбилась эта страна под вечно насупленным небом. Кажется, я никогда не задумывался всерьёз обосноваться там, просто плыл подобно щепке, подхваченной течением. Стилихон велел мне искать место подальше от Императора. Британия показалась достаточно удалённой. Только эта страна мало подходила для жизни. По крайней мере, жизни разумной. А иной я тогда не хотел. Впрочем, кому интересно, чего там я не хочу?

К слову, на берег Британии я ступил почти римлянином. Томба ещё в Галлии не отставал неделями: «Побрейся, Визарий. Из тебя такой же варвар, как из меня статуя Императора! В городе ещё сойдёшь, но за городской стеной таких варваров не бывает, разве только кого в младенчестве головой вниз роняли!» И он был прав, как ни печально. Выяснилось, что мой жизненный опыт, хоть и причудливый, какой не каждому даётся, был несколько однобоким. Резать глотки я умел. Ещё ругаться умел языках на пяти. Но это и всё! Ни зверя выследить, ни дорогу найти в лесу. А уж о том, чтобы выйти с копьём на кабана, как водилось у кельтов… Нет, Томба прав – позориться не стоило. Бороду я сбрил и заговорил по-латыни.

Было мне тогда лет двадцать пять, но без бороды я резко помолодел и снова превратился в сумрачного долговязого парня, который непонятно зачем нацепил на пояс роскошный меч. Непонятно зачем – это именно то слово. Потому что драться ни с кем я больше не желал, полагая, что происшедшее в Колизее навсегда избавило меня от необходимости проливать чужую кровь. В том, что смогу прокормиться мирным трудом, я не сомневался – в Британии не так уж много грамотных людей.

С точки зрения заработка, лучше было осесть в крупном городе, вроде Глевума, где бойко торговали всем, что могла дать эта земля, да и из Галлии купцы наезжали. В таком месте грамотей мог пригодиться вернее. Но именно в Глевуме со мной произошла неприятность, загнавшая нас с Томбой на самый край Думнонии.

Неприятность, как водится, случилась в таверне. Как показывает весь мой дальнейший опыт, таверны созданы именно для этого. Но тогда я наивно полагал, что в этих заведениях люди просто принимают пищу. И сам пришёл только за этим. Мы сошли с корабля, который мотал нас по морю больше суток, а потом столько же тащился против ветра по Северну, как больная черепаха. Всё это время пища в рот не лезла, к тому же корабельные припасы были сильно трачены крысами.

Придя в себя на твёрдой земле, мы захотели наверстать упущенное. Кто же мог знать, что я так не понравлюсь здоровенному бритту в офицерском чешуйчатом панцире, хотя на офицера этот тип походил меньше, чем копьё на колесо. Лоб у него был низкий, в нечесаной бороде, украшенной железными кольцами, гуляли вши, а левую щёку от глаза до подбородка пересекал уродливый шрам. Я так и не понял, чем мой вид оскорбил этого малого, потому что он не только скверно изъяснялся по-латыни, но и бормотал до крайности невнятно; причиной нарушения дикции был всё тот же шрам, рассёкший обе губы. Кое-как они срослись, но выразительности его речи не добавляли. Я же ухитрился уйти с арены, не обзаведясь шрамами на лице, и с лёгким презрением относился к тем, кто бахвалится подобными украшениями. Мне всегда казалось, что рубцы нельзя считать признаком воинского мастерства.

В общем, не понравились мы друг другу в равной мере. С одной разницей: я не собирался его убивать. А в его планы входило убить меня. И унаследовать добрый меч, который заслуживал лучшего хозяина, насколько я смог понять его бормотание.

Томба толковал с держателем таверны, он заметил наши разногласия лишь после того, как этот малый рубанул стол перед моим носом, а я взял скамью, на которой сидел, и привёл правую половину его лица в полное соответствие с левой. При этом вылетели остатки зубов, так что понимать его сделалось ещё сложнее. Впрочем, друзья верзилы поняли, что он обижен, и мне пришлось отбиваться уже от пятерых. При этом я понятия не имел, как отнесётся Бог Мечей к моим упражнения со скамейкой, а потому осторожничал, чтобы никого не убить. И меня зажали в углу.

К счастью, Томба, даже охромев, не утратил прыти, свойственной его чёрному народу. Оценив моё нежелание сражаться всерьёз, он принял единственно верное решение, и стал бить по ногам. Когда двоё из трёх оставшихся собеседников рухнули на пол с переломанными коленями, Томба завершил диалог ударом кувшина по голове последнего, а потом обернулся и спросил:

– Кто-то ещё обижен на моего товарища?

Быть может, на этом всё и закончилось бы, как обычная трактирная свара. Но тут завсегдатаи таверны разглядели его лицо.

– Демон Аннуина ! – истошно завопил кто-то.

С другой стороны подхватили:

– Сатанинский слуга! – и на нас двинулись уже все.

Видимо, в Британии были редкостью чернолицые нубийцы. Так что в отношении облика и принадлежности Томбы все верования оказались едины.

Хорошо, что Томба расчистил нам путь к отступлению. Мы поспешно покинули таверну; к сожалению, это не охладило пыл напуганных фанатиков. Они толпой повалили за нами. Томба обнажил клинок, он и раньше неплохо дрался левой. Я по-прежнему не прикасался к мечу. Но вот жалость: кажется, нас шли всерьёз убивать. Сдерживала пыл нападавших лишь узкая дверь, не позволявшая им броситься на нас всей кучей.

На арене не признают большинства из тех вещей, которые считаются важными на свободе. Отступление, бегство с поля боя – бесчестие для воина. Пугать гладиатора бесчестием смешно. По крайней мере, я никогда не относился щепетильно к внешним атрибутам достоинства. Меня много раз пытались оскорбить, а потом обижались, когда это не действовало. Оскорбить, обесчестить чем-то большим, нежели то, что я уже перенёс, едва ли возможно. И какое мне дело до того, что именуют честью болваны, которых никогда не пробовали на излом? Я не позволю себе запятнать совесть, но это никого не касается. И не имеет отношения к разумному отступлению в безвыходном положении.