Текст книги "Меч истины (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)
Грациан пришёл. Должно быть, ему хотелось видеть меня не больше, чем смотреть на обезглавленное тело ребёнка. Но моего соперника всегда отличало чувство долга, даже Лукреция над этим трунила.
– Что ты хотел сказать?
А я мучился вопросом, как спровадить отсюда девушку. К счастью, Велона увязалась за ней, и теперь оглашала подвал жалобным воем. Лукреция поспешила взять её за ошейник и вывести вон. Теперь я мог говорить.
– Его убили не друиды.
– Что ты сказал?
Думаю, в этот миг он тоже готов был убить меня, и не только за то, что меня предпочла Лукреция.
– Взгляни сам!
Я снова перевернул тело на живот. Странно, что я делал это совершенно спокойно. Останки перестали быть для меня мальчиком, которого я знал. Они были теперь лишь слагаемыми задачи.
– Тебе случалось наносить такую рану?
Грациан молча кивнул, не отрывая от меня своих круглых глаз.
– Слишком мало крови. Когда бьют сюда, клинок рассекает вены, идущие к сердцу, и кровь льётся неудержимым потоком.
– Это так.
– И где она? На тунике только узкое пятно.
Он снова напряженно кивнул.
– Теперь ещё. Ты знал мальчика, как бойца? Он умел защищаться?
Грациан наморщил брови, припоминая:
– В борьбе ему недоставало веса, но на мечах был неплох. И на кулаках тоже. Прыткий малыш.
– Да. А теперь подумай, могли его взять без борьбы? Принести в жертву, а он и не сопротивлялся?
Воин сказал уверенно:
– Никогда.
– Хорошо. Я тоже так думаю. Но взгляни сам: на запястьях и лодыжках нет следов. Его не связывали и не держали.
– Как в таком случае?..
– Погоди! Я сейчас покажу, как. Только ещё одно. Мальчик, действительно, дрался. Смотри! – я поднял правую руку Северина.
Костяшки пальцев были опухшими и разбитыми в кровь. Это единственные повреждения, полученные им при жизни. Это единственное, что не лгало нам в лицо!
– Он ударил нападавшего, – понимающе прошептал Грациан.
– Да.
– А потом?
– А потом вот, – я приподнял тунику на груди мертвеца.
Возможно, несколько часов назад мы и не сумели бы его разглядеть, но сейчас огромный чёрный синяк разливался на этой груди.
– Потрогай, – предложил я.
Грациан коснулся, и мы услышали, как скрипит под пальцами сломанная кость.
– Этот удар его и убил.
– Один удар?
– Один. Видно по форме синяка. Очень сильный ублюдок!
И мой соперник согласился. Он снова смотрел на меня, и в умных, слегка выкаченных глазах стояли понимание, и тревога, и сомнение. Я подтвердил:
– Кто-то хотел, чтобы думали на друидов.
Он усмехнулся:
– Это нетрудно. Зверство вполне в их духе. Что мы будем делать теперь?
Этого я не знал. Знал только, что будет, если римляне поверят, что виноваты жрецы.
– Ты сейчас командуешь в крепости. Не позволяй, чтобы обижали бриттов. Может статься, они не причём.
Он кивнул, соглашаясь.
– Да, и уведи Лукрецию. Куда-нибудь на воздух, на башню. Чтобы не видела…
– А ты?
– Буду выполнять приказ центуриона – готовить к погребению тело.
Он направился к двери, а я начал снимать с мальчика одежду. Внезапно Грациан позвал:
– Визарий!
Я обернулся. Его лицо не очень хорошо было видно в темноте, но в голосе звучало сомнение:
– Визарий, а нужно ли, чтобы об этом знали?
– Что?
– Да, – уже увереннее сказал он. – Ты ведь не можешь назвать убийцу. А Массале надо, чтобы возмездие свершилось, – и, помолчав, добавил. – И Лукреции надо.
Я никогда не верил в слепое возмездие. Когда мне твердят, что людям НУЖНО видеть наказание, я всегда думаю: «А если бы вас казнили так, как вы казните невиновного?» Меня казнят уже много лет. К этому нельзя привыкнуть. Но и отказаться я уже не могу. Чаще всего мне удавалось спасти безвинных. Чаще всего. Да… А ведь Северин уже тогда назвал мне убийцу!..
Когда я обмывал покалеченную руку, что-то маленькое, засевшее в ранке между пальцами выкатилось из-под тряпки и упало на каменный пол. Я долго ползал со светильником, пытаясь найти, что же это было. А потом встал на него коленом и зашипел. Это был осколок зуба. Клыка.
*
Отряд вернулся три дня спустя. Привёз на носилках тяжело раненого Массалу. И на верёвке – крепкого старика с выбритым лбом и бородой, заплетённой в косы. Центурион был без сознания, командовал Валент. Во дворе он спешился и бережно достал из кожаной сумки голову.
Солдаты были утомлены и угрюмы. У некоторых темнели кровью повязки. Но, кажется, все были в строю.
Лукреция так же без слёз приняла голову брата, благодарно склонилась и прижала её к груди. Горожанки, пришедшие встречать думнонийцев, завыли в голос. Йоло махнул своим людям – расходиться. Сам он отвязал из-за спины длинный тряпичный свёрток и, понурив плечи, побрёл к реке. Не знаю, почему я пошёл за ним.
На берегу Экса Йоло развернул тряпки и вынул два бриттских меча. Широко размахнувшись, швырнул их в реку – один за другим. После этого сел, подтянув колени к груди, и стал смотреть на текущую воду.
Я знал, что наконечники копий побеждённых бритты перековывают на кольца – в память о победе, а мечи оставляют себе, чтобы присвоить силу врага. Но то, что сделал Йоло, было мне непонятно.
– Зачем ты выбросил их? Или то были дурные мечи?
Он обернулся и посмотрел, скривившись. Йоло никогда не замечал меня, я и не думал, что он знает моё имя.
– Это были добрые мечи, Визарий. Добрые мечи, и добрые бритты из Кернова. Такие же, как я.
Слёзы катились по разукрашенному синим бородатому лицу, но он их не замечал.
– Они ничего не боялись. Сразу сказали, что друиды не убивали римлян, но не стали складывать оружие. Гордые… хорошо дрались. И мы их убили… всех… Их мало было.
Йоло утёр лицо рукой, шумно вздохнул и зачерпнул воды из реки.
– Уйду в деревню. Противно резать своих по чужому слову. Пусть король простит… и эти двое… я их убил, но никто не возьмёт их силу. Мечи ушли к Деве Вод.
Добрый малый хотел выговориться, а я молча сидел рядом – какой-никакой слушатель. И он рассказывал всё, что вспоминалось:
– Волчья Шкура сразу вывел к святилищу. Это большой храм Нудда, там священная плита из бронзы с изображением бога. Охранников убили быстро, но те, из Кернова, затворились в храме со жрецами и сказали, что не сдадутся, потому что невиновны. Покуда Массала толковал с ними, Волчья Шкура пробежался по хижинам и вынес оттуда голову. Тогда центурион заревел и ринулся прямо на их мечи. Он обезумел, Массала, но это было священное безумие, когда не чуют боли. Он оттеснил их от входа, и мы ворвались внутрь за его спиной. Потом я убил героев из Кернова, а Волчья Шкура перерезал жрецов. Массала связал Морридига, и только потом священное безумие покинуло его… Святилище Шкура сжёг.
Только услышав, с какой ненавистью он произносит это прозвище, я понял, зачем пошёл за ним и что хотел у него спросить!
– Йоло, это ты выбил зуб Мелиору? Когда он напросился на драку, у него были ссадины на губах?
Я напрасно рассчитывал что-то узнать. Йоло повёл головой, словно пьяный. Не думал, что можно вот так пьянеть – от горя.
– Не помню. Я выбил бы ему все зубы до последнего!
Со стороны города, стуча коготками, примчалась Велона. Принялась лизать руки и крутить хвостом так, что задние лапки не могли устоять на месте. Вот оно – щенячье счастье! Одного хозяина прячут, и он плохо пахнет, зато другой тут и готов почесать тебе ушки. Ну, что ты хочешь мне сказать, моя умная девочка? Что голова была в его поклаже, когда отряд отправлялся из города? Я знаю, я в этом почти уверен.
*
Морридиг, Верховный жрец думнониев был гнусным стариком, от него мерзко воняло, а лицо напоминало морду волка. Я пришёл к нему вечером. Грациан разрешил, чтобы меня впустили. Мне нужно было, чтобы друид сам сказал…
– Что? Не приносили мы в жертву мальчика? Этого – нет. Других – да. Это ты хочешь услышать, римлянин?
Я всё ещё не мог понять. Это нужно – понимать чужих богов, всех богов – чтобы осознать, что случилось со мной.
– Зачем? Зачем убивать мальчиков? Во имя чего?
Он повернулся ко мне, кряхтя и звеня цепями:
– Все мальчики когда-то умрут, только некоторые – старыми и беззубыми. Раньше, позже. Есть ли смысл в бессильной старости? Или лучше уйти во цвете лет, совершив что-то достойное и нужное? Ты не понимаешь, римлянин, что боги не могут без людей. Там, далеко, на блаженных островах, они счастливы и легки, как туман. Но чтобы спуститься к нам, им надо напитаться нашей горячей кровью, ощутить нашу радость и боль. Боги обретают жизнь через людей. Тебе ли не знать? Римляне хотели лишить нас силы, они добились, что мы реже стали призывать своих богов, насыщать их живой кровью. И бессмертные удалились от нас. Но теперь ещё хуже. Римляне взяли в боги человека. Он был мёртвым, этот человек. Говорят, что потом он воскрес. Это неправильно – поклоняться жертве. Сила стала утекать из мира. Скоро её не останется вовсе. А боги продолжают сражаться между собой, будто её ещё много. Страшные времена, неправильные времена!
Он ощерился, обнажив гнилые осколки зубов:
– Ваши боги тоже уходят. Они не слышат вас, вы не слышите их. Или не хотите услышать! – его ухмылка была полна лукавства, словно он что-то знал обо мне.
Я пробурчал:
– Богам надо внимательнее смотреть под ноги. Они не всегда выбирают то, что им сгодится.
Но друид рассмеялся дребезжащим смехом:
– Боги всегда знают, кого выбирать. Не стоит думать, будто ты умнее их. Что ты боишься узнать, римлянин? Что в этом мире справедливость требует силы, даже если при этом режут мальчиков? Что служение святым вещам всегда нуждается в жертве? Что, не желая приносить в жертву других, ты должен предложить себя? Тебе придётся это признать. Тебе придётся стать сильным, иначе ты всегда будешь чувствовать то же, что теперь.
Откуда он знал, что я ощущаю? Но этот старый колдун, обезумевший от крови, всё понимал. Когда я беру в руки меч, я всего лишь борюсь с собственным бессилием. Ведь я не могу ничего исправить. Только покарать. Только убить.
Его казнили два дня спустя. Удавили по-тихому, чтобы не распалять думнониев, а тело забросали камнями во рву. Он был мне гадок, но прежде я всё же пошёл к Грациану.
– Друид невиновен. Ты ведь знаешь, кто это сделал? Выбитый зуб, собака и голова в мешке.
Он вперил в меня свои круглые глаза:
– Да. И чего ты хочешь? Чтобы я отпустил Морридига с извинениями? Тогда завтра мы снова найдём обезглавленное тело. А потом ещё одно. И ещё. Пока он жив…
– Но виновен другой!
– Да. И я казню Мелиора, чтобы все говорили: Грациан расправился с соперником. По слову умника Визария, который всем натянул нос!
– Разве я не доказал тебе?..
– Для суда этого мало!
– Хорошо! Тогда я найду больше!
Но друида всё равно казнили…
*
Как же я его ненавидел! За своё бессилие доказать очевидное. За невозможность призвать его к ответу. За пустоту в таблине, за то, что Северин больше не погибал от скуки, когда я читал ему Плутарха. За то, что Валент смеялся жирным смехом победителя, и Лукреция улыбалась ему сквозь слёзы. Впрочем, дело даже не в ней.
Он стал моей навязчивой идеей, моим постоянным кошмаром. Я знал, что не смогу спокойно жить, пока он есть. И даже если я покину Британию, одна мысль о том, что этот убийца детей торжествует, что люди по-прежнему считают его достойным, лишит меня сна. Нечто подобное я переживал уже с Руфином. Но тогда бессилие было острее. Теперь же я, как охотник в засаде, ждал, когда он ошибётся, когда зацепит меня, и тогда я разоблачу его – при всех! А ещё я хотел понять – почему? Это было очень важно – почему?
Должно быть, такие, как он всегда чувствуют опасность. Прежде он пытался унизить меня при всяком удобном случае, теперь же стал осторожен. Он больше не давал мне повода. Он словно смеялся над моими попытками его уличить. Возможно, в своём волчьем роде он, в самом деле, был лучшим.
И всё же натура взяла своё.
В тот день я бродил по кладбищу, гадая, что погнало мальчика сюда. И, кажется, нашёл. В одной из ниш, рядом с той, где его похоронили, мне попалось имя: Сульпиция Массала. И надпись, я её не запомнил. Что-то обычное, вроде: «Скорбим и помним!»
Думаю, там он и погиб. Теперешний я, возможно, отыскал бы следы, хотя прошло уже время. В конце концов, где-то ещё была сандалия, слетевшая с ноги Северина. Но тогда я следов не увидел. Зато увидел Мелиора.
Он шёл небрежной походкой. Всегда ходил, немного красуясь, а в тот раз это просто бросалось в глаза. Но здесь-то перед кем? Получше узнав людей, я стал понимать: а перед собой! Идти пред глазами мёртвых, которые знают, но не в силах призвать тебя к ответу, и показывать, КАК ТЕБЕ ВСЁ РАВНО. Как ты не боишься содеянного!
Теперь я это понимаю. А тогда его барская осанка просто вывела меня из себя. Я вышел из-за стены.
– А он ведь смотрит, Мелиор! Он видит.
Странно, с некоторых пор в бешенстве я стал вести себя спокойно, даже лениво.
Он резко обернулся, словно его стегнули. Увидев меня, нарочито громко расхохотался:
– А, это ты, писака! – и добавил что-то о юношах, которых берут силой.
Такие вещи меня обычно не трогают.
– Не трудись. Я не стану выбивать тебе второй клык. Мне нужно больше.
И вот этим вывел его из себя.
– Тебе всегда нужно больше! Жить из милости, жрать чужой хлеб, целовать чужих невест!
И я понял!..
– Это он тебе сказал тогда? Он тебя всегда не любил. Не думаю, чтобы отдавал предпочтение мне, но ты-то ведь точно остался позади, Лучший из Лучших! И это он тебе сказал. Что ты сказал в ответ?
Впрочем, я уже догадывался. Младший Массала, невзирая на молодость, гордился своим хладнокровием. Только одна вещь могла заставить его выйти из себя и двинуть кулаком человека выше на голову и вдвое сильнее.
– Ты посмел оскорбить Лукрецию, ты убил её брата, когда он заступился, а теперь называешь её невестой?
Должно быть, Северина он не хотел убивать, и всё вышло случайно: неистовая ярость и один очень сильный удар. Потом, конечно, был страх, когда он осознал. И это страх толкнул его надругаться над телом мальчика, чтобы свалить вину на друидов. Мне бы тогда уже понять, что великолепный Мелиор – трус! Что есть особый вид трусости: не перед лицом врага, этого страха он не знал. Это страх не дотянуться, оказаться не тем, кем мнил себя, кем считали тебя другие. Это потеря положения, которого – в глубине души он это знает – никогда не был достоин. Я не понял.
Потому что иначе дело обстояло со мной. Меня он давно хотел убить. И вполне мог это сделать в тот день, ведь я был безоружен. Обличая Валента наедине, я сам не понимал, насколько близко гуляю от врат Гадеса. Что же его остановило? Страх повторить это перед всевидящими глазами мёртвых? Или желание ещё полюбоваться моим бессилием?
Он сгрёб меня за тунику, притиснул к стене и зашипел в лицо, обдавая брызгами слюны:
– Запомни, щенок! Я тебя не боюсь! Я плевать хотел на твои угрозы. Ты ничего никому не докажешь. Потому что я – Мелиор. Потому что прав сильный. А я сильнее тебя!
Он стукнул меня о стену колумбария, развернулся и пошёл прочь, энергично двигая локтями.
– А если найдётся кто-то сильнее? – прокричал я вслед, утирая лицо.
*
Я целую ночь отнимал меч у Томбы. В словесном поединке мне его никогда не одолеть, а колотить брата не хотелось. Пришлось его… перемолчать. Я просто запер дверь и сидел подле неё, стараясь не слушать всё, что он говорит. Только жалел, что неосмотрительно устроился с ним по одну сторону двери.
Под утро он охрип и сдался. И всё же, когда я направлялся во двор, он ковылял за мной и зудел, что я давно не упражнялся и совсем не спал нынче ночью. Как будто это имело значение?
Грациан, всё ещё командующий крепостью, учинял утренний смотр. Валент красовался своей выправкой, как обычно. Даже Йоло по какому-то делу случился в крепости. Жаль только, Лукреция покинула больного отца и тоже вышла подышать.
– Мелиор, обернись, – сказал я. Горло стиснуло, у меня так бывает от волнения, потому говорил очень тихо.
Но он услышал. Медленно, очень медленно, очень небрежно обернулся через плечо и сплюнул:
– О как! Писака раздобыл новое стило.
Меч снова висел у меня на поясе. Почему Томба не хотел его отдавать? Едва ли боялся за меня – ему ли не знать моё искусство. Просто мой брат всегда был мудрее, он хорошо понимал, чем окончится эта затея. Но мог ли я отступить?
– Фабий Валент! Я обвиняю тебя в смерти Северина Массалы. Ты трус и убийца детей! Дерись, во имя Справедливости!
– О как! – повторил он в манере, которая меня всегда раздражала. – И ты, красавчик, можешь это доказать?
– Могу, – сказал я, обнажая клинок.
– Какой дурак дал ему подержать железку? Эй, там, отберите, пока он себе яйца не отрезал!
– Этот меч всегда был моим.
– А станет моим. Сейчас порежу тебя на куски – и возьму!
– Нет, – отвечал я громко. – Если я умру, этот меч кинут в реку по обычаю бриттов.
– Да будет так! – отозвался Йоло. – Дерись спокойно, сынок. Во имя справедливости.
Он скрестил на груди свои могучие руки в синих разводах племенных узоров и встал, точно страж, охраняющий храм. Томба занял место по другую сторону площадки. Его чёрное лицо было непроницаемо, словно не он совсем недавно пытался меня остановить. И я понял, что действительно – пора!
Валент был уверен в себе. Я столько времени скрывал свои умения, что он рассчитывал покончить со мной одним ударом. Я ответил на этот удар страшно – уведя лезвие вниз, распластал его кожаный нагрудник повдоль, не задев, впрочем, тела.
Он заметно изумился и стал осторожнее. И всё же на мечах я был сильнее него настолько, настолько сам он сильнее Северина на кулаках. Он был лучшим в своём деле – копейном, мог нерушимо стоять в стене щитов. Но гибкости и быстроты не хватало, едва ли он когда-то учился искусству одиночного боя. И мне вдруг захотелось, чтобы он тоже почувствовал себя двенадцатилетним подростком в руках человека, который может сделать с ним ВСЁ.
Никогда после я не казнил преступника так долго. Сначала клочьями спустил с него одежду. Панцирь мне крепко мешал, но я удачно зацепил плечевое крепление, и когда он обвис, Мелиор сам от него избавился. Я отошёл в сторону, позволяя это сделать.
Он начал нервничать, суетиться, и всё чаще пропускал мои удары. Потом, когда нагрудника не стало, я резанул его поперёк живота. Не очень глубоко, но внезапная боль кинула его на колени.
– Сильный – прав! – крикнул я ему, отходя и давая подняться.
Он делал это неохотно, и в глазах появилось что-то от затравленного зверя. Но Мелиор не мог выказать страх при всех, и он встал под мой клинок.
Некоторое время я дразнил его, отступая и заставляя думать, что вот-вот он меня настигнет. А потом ушёл в сторону и скользящим ударом рассёк ему спину до костей. Он снова упал.
– Так ты говорил: сильный – прав? Вставай, мы это проверим!
Ноги Валента уже не держали, он дышал со всхлипом, но всё ещё вяло пытался отводить мой клинок. Ему было больно. На мой взгляд – недостаточно! Я отсёк ему кисть.
Он уронил меч и тупо уставился на поток крови, льющейся из обрубка. Я стоял над ним.
– Ну! Сделай что-нибудь. Ты же – Лучший!
Валент поднял враз посеревшее лицо. В нём уже не было ничего от Мелиора, которого я ненавидел.
– Убей, – прошептал он.
– Так сильный всегда прав? – спросил я. – Ты был прав, убивая мальчишку?
Его лицо исказилось мукой, но во мне не было жалости.
– Лонга, – раздалось за моей спиной. – Довольно! Убей!
Я успел поймать выражение облегчения и благодарности на измученном лице. И во мне в последний раз всколыхнулась ненависть. Но я не стал удерживать клинок, смахнувший его красивую голову с плеч.
Я умер и снова воскрес. Но этого почти не помню. Помню, как поднялся и побрёл к воротам, таща меч за собой, потому что не в силах был его поднять. Клинок с противным звуком скрёб каменные плиты. Помню, как меня пытались поддержать чьи-то руки. Я отдал в эти руки меч и закрыл глаза, засыпая. И проспал очень долго. Никогда после поединка я так долго не болел. Должно быть, это была расплата за то, как я казнил Валента. С тех пор я всегда убиваю так быстро, как только могу.
Окончательно придя в себя, я увидел у своей постели осунувшегося Томбу и почему-то Грациана. Попросил пить, Нубиец поднёс мне чашу, а помощник командира приветливо поднял руку:
– С возвращением, Визарий!
– Аве, Грациан!
Он усмехнулся, поняв намёк, но не обиделся на шутку. Я попытался встать, но он сказал:
– Лежи. Поединок обошёлся тебе дорого.
– Мелиору дороже.
– Да, – его усмешка походила на судорогу. – Я всё думаю: не милосерднее было мне самому его судить, чем выдать на расправу Мечу Истины?
– Ты знаешь, кто я такой?
– Воины знают. Не всякий умирает после поединка во имя справедливости. Это Богом даётся только лучшим из лучших.
Странно ли, что я слышать это не мог?
– Я не ведаю своего бога. А что знаешь о нём ты, христианин?
До сих пор о Мечах Истины я разговаривал только со Стилихоном.
Грациан посмотрел на меня пристально, и впервые его круглые глаза показались мне невозможно печальными:
– Я думаю, что апостол Павел сказал: «Этого-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». Какая разница, как ты будешь Его именовать, если ты уже служишь Ему? «Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Человека, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых».
– О как! – сказал Томба и под моим взглядом чуть не прикусил язык.
*
Когда я смог выходить из комнаты, Сергий Массала тоже поднялся с постели. Узнав, что я на ногах, он призвал меня к себе.
Центурион был ещё слаб, он сидел в стариковском плетёном кресле. Я и не думал, что подобное может найтись в его покоях. Он и выглядел стариком, но это не смягчило его лицо.
– Подойди, Визарий, – приказал Массала сквозь кашель.
У него была сильно повреждена грудь – постарались «добрые бритты из Кернова». В этой груди хрипело и клокотало, так что я с трудом различал слова.
Я приблизился. Он долго и пристально изучал моё лицо. Никогда прежде так на меня не смотрел.
– Старый дурень, – наконец сказал Массала. – Должен был сразу разглядеть эти глаза. Значит, не можешь убивать без вины, сынок? А скольких прежде ты убил?
– Не знаю. Я не считал.
– Многих, – кивнул Массала. – Я вижу – многих. Книжник!
Он то ли рассмеялся, то ли застонал со всхлипом.
– «Зачем жить?» – вот, что говорят эти глаза. А ещё они говорят: «Полюбите меня!» Ты ведь сам этого никогда не скажешь? А я старый дурак. Как я позволил тебе поселиться здесь? На горе моей семье…
Непостижимо! Он же меня обвинял!
– Не я убил Северина.
– Нет, не ты. Ты сделал больше… А теперь чего ты хочешь, Визарий?
Я уже понял то, что он пока не хотел говорить вслух:
– Мне придётся уйти?
Он возвысил голос:
– А ты как думаешь? Позволить тебе жить дальше в крепости, когда они помнят, что ты сотворил? Когда они шепчутся у тебя за спиной и ждут нового знамения? И три сотни испытанных солдат на глазах превращаются в кучку мистиков, неспособную исполнять приказы. То-то радость местным колдунам!
– А как же Лукреция? – вымолвил я, и сам услышал, что вышло жалобно.
– Ты можешь поговорить с ней, – пробурчал центурион, отворачиваясь.
*
– Здравствуй, Марк, – сказала она, не глядя мне в лицо. Никогда Лукреция не прятала взгляда.
– Посмотри на меня! – попросил я. – Ты тоже считаешь, что я виновен?
– Нет, – шепнула моя любимая, но глаз не подняла.
– Твой отец хочет, чтобы я ушёл. Ты пойдёшь со мной?
– Нет, – так же тихо сказала она.
Я не мог не спросить:
– Почему?
– Ступай, Марк. Я буду молить за тебя Богов.
– Почему? – настаивал я. Мне нельзя было уйти, не получив ответа. Ведь я её не предавал! – Почему ты не отвечаешь мне?
И тогда она впервые подняла лицо. Непостижимо: оно было спокойным!
– Быть может, Марк, я ищу причину, чтобы не любить тебя.
Неожиданная тяжесть словно вошла в мои лёгкие вместе с воздухом и упала вниз, причиняя немыслимую боль.
– А если такой причины нет? – только и смог я сказать.
Но она ответила:
– Есть. Я тебя боюсь.
Потом вдруг заговорила торопливо, словно спеша оправдаться перед собой:
– Твой бог проклял тебя. Идти с тобой – это как обручиться со смертью. А я люблю жизнь! Я хотела прожить эту жизнь с тобой. Если б ты только мог…
– Что?
– Быть таким, как все. Почему ты не захотел? Ты же всегда будешь один, Визарий!
…Томба нашёл меня на берегу Экса, где я бездумно бросал гальку в воду. Нубиец сел рядом и тоже зацепил горсть камней. Благо, их было довольно вокруг. На пару горстей его терпения хватило. Но, зная, что я могу молчать невозможно долго, он всё же заговорил. Спасибо брату, он не стал кидать камни в меня, напоминая о своей правоте!
– И куда теперь?
Это я уже обдумал.
– К думнониям, вместе с Йоло. Хватит быть слепым разиней. Пора учиться читать следы.
– Что-то не припомню такого рвения прежде!
– Долго жить хочу, – сказал я.
– Ну, наконец-то! – провозгласил мой брат и увернулся, чтобы не получить по шее.
*
Мы покинули Британию полгода спустя, когда бушевали весенние шторма. Корабельщик-сакс был отчаянный малый, он не боялся моря. Томба боялся, и я тоже, и Велона, но нам приходилось терпеть.
Напрасно Йоло уговаривал нас погостить подольше, мне не сиделось на месте. К тому времени я мог поднять оленя в ночном лесу и больше не стыдился своей бороды. Но камень из Иски всё так же лежал у меня внутри.
Много позже в Константинополе, увидев у торговца книгами список элегий Тибулла, я развернул его и прочёл первое, что попалось на глаза:
Кто же тот первый, скажи, кто меч ужасающий создал?
Как он был дик и жесток в гневе железном своём!
И это было, точно голос из прошлого, точно слова Лукреции. Она наверняка не раз читала этот стих после того, как я ушёл.
Потом отыскал то, что ей всегда нравилось:
Вижу я, быть мне рабом: госпожа для меня отыскалась;
Ныне навеки прощай, древняя воля отцов!
Рабство печально моё, и цепи меня удручают;
Но горемычному впредь пут не ослабит Амур.
Я усмехнулся и отложил свиток, так и не купив его. Не для меня такая лирика!
Нет, мне незачем проклинать железо и кузнеца. Не меч принимает решения, а рука, что движет мечом. Сожалею ли я? О том, что сделал с Мелиором – нет. Как сделал – пожалуй! Теперь мне стыдно за то, что тогда я наслаждался. Быть самым сильным – это ещё не всё, этого очень мало. Я оказался победителем, но был не достоин любви.
Мог бог пощадил меня тогда. Но я расплатился двумя неделями тяжких страданий. И всей последующей жизнью. Всему своя цена. Я потерял Лукрецию, но взамен обрёл себя.
А быть одному – в конечном итоге оказалось не так уж трудно.
========== ЛУННЫЕ СТРЕЛЫ ==========
За спиной у северного ветра,
Где закат багрянцами окрашен,
Там, где кони солнечного цвета,
А земля вовек не знала пашен,
Среди трав тугих в степях Тавриды,
Вольные, как будто ветер с моря,
Юные подруги Артемиды
Без мужчин живут, не зная горя.
Сами правят царством недотроги.
С луком от заката до рассвета
На лошадках мчатся мохноногих,
Что быстрее северного ветра.
Под луной кимвал на диво звонок!
Здесь не место девам утончённым!
Бешеные пляски амазонок
Не дано узреть непосвящённым.
А случится тайна их открыта,
Дерзкий не поделится с другими -
Метко направляет Ипполита
Жало смертоносных стрел Богини!
Только каждой жребий свой отмерен.
Почему? – Луна не даст ответа.
И придёт бесстрашный, гордый эллин
Гостем в страны северного ветра.
Кто он, что покорности не просит,
Голосом, звучащим будто лира?
Почему идёт он, щит отбросив,
Со словами дружества и мира?
И не хватит стрел во всей Тавриде,
Чтобы этот натиск отразить ей.
И отступит молча Артемида,
Снова уступая Афродите…
Не была безумца кровь пролита.
Пали в миг один мечта, и вера.
Что ж ты согласилась, Ипполита?
Слабых не прощает Агротера!
Ты потом на женской половине
Будешь молча плакать до рассвета,
Услыхав за стенами своими
Вольный голос северного ветра…
Гаяр был сражён боевым широким срезнем. Должно быть, услышав стрелу, он обернулся, поэтому сберёг голову. Полумесяц наконечника чиркнул по груди, отворив широкую рану. Он попытался зажать её ладонями, но кровь рванулась из порванных жил, и в несколько ударов сердца его не стало.
Рыжий конь, звеня удилами, долго бродил подле, толкая носом неподвижного седока и фыркая от резкого запаха крови. Этот запах почуял степной волк. Когда его голос раздался из темноты, конь всхрапнул, ударив копытами, и умчался прочь, волоча брошенные поводья.
Зарина прискакала на рассвете. Сытый волк не захотел связываться со всадником, который мог послать пернатую смерть, и неспешно потрусил в заросли. На опушке осталось лишь двое: юная всадница в короткой льняной тунике и траченное волчьими зубами мужское тело.
Зарина соскочила с коня, приближаясь к убитому, когда из степи послышался стук многих копыт. То скакали конники Мадия на поиски пропавшего сына вождя…
Аяна
Эти двое пришли к нашим стенам ввечеру, когда стадо вернулось в крепость, и шла дойка. У ворот было много народу, Дочери, охранявшие стену, послали упреждающую стрелу. Всадники не вняли сигналу. Поравнявшись со стрелой, они помедлили. Тот, что был пониже, перегнулся, поднял ее, и что-то коротко молвил. Другой неспешно оглядел наконечник, потом тронул поводья. Не было похоже, будто они сробели.
Я решила остановить их сама. Моя стрела едва не чиркнула по копытам коня, на котором ехал высокий. Конь взбрыкнул, но всадник сдержал его уверенно. Снова что-то сказал, но звуки отнёс ветер. Потом спрыгнул наземь и отстегнул пояс с мечом. Я ещё не видала таких громадных мечей, муж был ему подстать: высоченный, с длинными руками. Такого бить только издали, не подпуская на длину клинка.
Я новую стрелу на тетиву положила. Но мужчины не торопились, потому медлила и я. Тот, что спешился, даже рубаху снял, оставшись в облегающих портах да мягких сапогах. Его спутник отъехал, держа второго коня. Он остановился за чертой, которой достигла первая стрела. Глупец не знал, что я стреляю дальше, чем любая из Дочерей, и мнил себя в безопасности.
А пеший руки широко развёл, показывая, что безоружен, и прямиком пошёл к воротам.
За моей спиной мечтательно вздохнула одна из Дочерей. Дурёх заставил задохнуться вид одинокого мужчины. Даже мне были внятны их восторги. Если б я могла ощущать томление плоти, так и вовсе. Добро, что меня не манил жестокий обман, властный над их неопытными телами. Но даже я видела, как этот самец отличается от пахарей и пастухов, что жили окрест, от юношей, вступающих в возраст мужества, которые приходили во Храм познать женщину. То был зверь иной породы: хладнокровный и обманчиво медлительный, как сытый барс, он и двигался так же. И мускулистое поджарое тело, перечёркнутое старыми шрамами, казалось тёмным. У него была безволосая грудь. Я прежде думала, что эти скоты непременно волосатыми быть должны. Мне говорили, что оно не так. Но когда по обряду наши восходили на алтарь с мужиками, я не ходила смотреть. Не говоря, чтоб участвовать.
