Текст книги "Меч истины (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)
Он безмятежно уставился в небо, по которому бродили, будто овцы, тучные облака:
– А как люди живут?
– Да кабы я знала!
– Хочешь ещё сказку?
Никогда он не баял их только мне, но те сказки для меня и сложены были.
– Великий Дух Земли, создатель жизни, захотел иметь сына. И он сложил его из самых лучших частей самых разных животных. Сын Великого Духа имел ловкое тело льва, прочную шкуру слона и крепкие крылья птицы. Кроме того, он умел мыслить, как сам Великий Дух. Отец радовался, видя, каким совершенным получился Сын.
Великий Дух жил на высокой горе. И однажды Сын поднялся к нему с земли. Сыну Великого Духа так понравились облака над головой, они были так близко, что ему захотелось там погулять. Он распахнул свои сильные крылья и взмыл в небо.
Великий Дух испугался, что Сын захочет остаться в небе и забудет о земле. И тогда Отец велел Сыну спуститься – и отнял у него крылья.
Но Сын всё равно не перестал любить небо. Львиными прыжками он скакал по заснеженным скалам у края неба, и казалось, что вот-вот полетит. Тогда Великий Дух отнял у своего творения ловкость льва, чтобы никогда больше он не думал о небе.
Но и это не помогло. Сын Великого Духа стал просто подниматься в горы и подолгу сидеть на самой высокой вершине, и облака гуляли рядом с ним. У него была прочная шкура слона, он совсем не боялся замёрзнуть там, в вышине.
Тогда Отец отнял у него и этот дар. Кожа у Сына истончилась, отныне он мог жить только в тёплых саваннах земли. Но Великий Дух забыл заодно забрать у своего творения мысли. И с тех пор неловкий, слабый, бескрылый, человек мыслями возносится в небо и гуляет там, среди облаков, а Отец даже не знает об этом!
Это была чудная сказка. Но я тогда не успела всё уразуметь. Потому что явился Лугий, и сказал, что покуда мы гуляем среди облаков, обед давно выкипел, и Аяна злится. И от неё в небеса не убежишь.
*
А всё же не могла я просто ждать, пока беда случится. Поделилась с Лугием. Муж выслушал, но не принял всерьёз.
– Не бойся ничего. Не родился ещё человек, который мог бы Длинного одолеть на мечах. А неправым он никогда не бывает.
Сказать ли ему, что не мечей боюсь, а чёрной тени, что за спиной Визария стояла. Ладно было Угольку рассуждать о думах крылатых. Те думы для того, кто бедой изувечен. Я же увечила себя сама. И хотела бы не видеть – не получалось. Возвращалось зрение ведовское, и отшатывалась я, узрев злобного духа, сидящего с нами за одним столом.
Как-то, не выдержав, обратилась к самому Визарию. Не могу сказать, с чего он мне страшен был. В его дому жила, зла от него не видела. А всё же боялась. Был он со служением своим спокоен и холоден, как горный кряж: ни гнева, ни жалости. И даже имя его – Марк – было, как удар меча, рассекающий плоть. Смородине нравилось, а я сжималась, когда слышала.
Не враз решилась подойти, разговор начать. И сам он страшил, и тень, за спиной стоящая.
Он выслушал молча, глядел спокойно. Не то, чтобы не верил, а только и чувств никаких не выказал. Каменным было лицо. Не выдержала я, спросила:
– Что же, всё равно тебе?
Вольно им, мужикам, о жизни не думать! А баба как же, что останется с малым дитём на руках? А Томба, который так его любит, что всё простил: и унижение, и увечье! Я бы не смогла, ну да кто меня спрашивал?
Голос у Правого глухой был, а в тот раз и вовсе издалека звучал:
– Изменится ли что-нибудь, если я буду вести себя по-другому? Если знаешь, скажи, сестра.
И снова ему было всё равно, что я о нём думаю. Сам сестрой назвал – за всех решал, не спросясь. Меня зло взяло. Столько людей он убил, что сам не заметил, как убил и себя. Или может, он и прежде был такой неживой – со своим мёртвым богом?
– Что менять, это ты сам решай! За тобой чёрная тень идёт. Тебя и заберёт – не сегодня, так в следующем бою.
Он глаза сощурил, мне вдруг показалось – вот-вот улыбнётся:
– Так что же, не биться мне?
Не боялся он ни смерти, ни боли. Боялся ли чего в миру – не ведаю!
– Хорошо, давай поглядим, – сказал он, поскольку я молчала. – Я не выйду в бой. И беднягу Каллистрата казнят за воровство, которого он не совершал. Невеликая потеря для людей, согласен. Зато я свою жизнь сберегу. А чёрная тень пусть ходит между людьми, пусть ищёт себе другую добычу! Так ли, сестра?
Снова он меня сестрой называл. И улыбался, уже не таясь, ласково так. Как на дуру убогую глядят, а слов её не слушают. Чего слушать, коли сам умнее всех?
– Я жизнь сберегу. А только для чего людям нужна такая жизнь? Меч, что не рубит, мужчина, который не хочет защитить, – и добавил серьёзно. – Должны быть в мире вещи намного больше нас самих, понимаешь? Иначе это будет очень маленький мир.
Молвил и пошёл, а я осталась.
Я и сама ведала, что никого не смогу оберечь. Для того вновь надо было спознаться с волшбой, а она для меня запретна стала. Белые Девки не позволят. Да и надо ли оберегать? Визарий ни о чём не жалел, никого не боялся. Ну, и бог ему судья.
А всё же отлегло у меня от сердца, когда появился в нашем дому худой мальчик Давид, рисовальщик из обители. Покой от него шёл – точно погружалась в сон, миром веяло. Хоть в душе-то у него мира не было – всё понять чего-то хотел. Потому и заступилась за него, когда Лугий прочь гнал. А ещё мне странно стало, как Визарий на него глядел. И синие глаза щурились насмешливо, но без холода. Мне подле Давида покойно было. А Правому он зачем?
Христианский бог чудесных вещей людям не дарил, у него, сказывают, у самого чудес немного было. Должно потому затихали голоса иных богов там, где люди обращались к Христу. И волшба силу теряла. Их священники баяли: оттого, что Нечистым послана. Я про то не ведаю. А только и моё потустороннее зрение уходило, когда рисовальщик молился подле. И тем ещё он мне люб был с богом своим распятым.
Сказала, что Давид нам во благо послан, а не поняла, что боги его орудием избрали, чтобы Правого победить. В том ли благо было, что заманил Меча в ловушку? Или уж в том, что предупредил нас, когда его не стало, и успели мы из Истрополя утечь, жизни свои спасая.
Сейчас вспоминать, как оно было, так кажется мне: всё я знала уже в тот вечер, когда мы сидели за столом и сходили с ума по пропавшему. И чудилось, будто повисли под потолком пыльные паучьи тенёта, будто занавеси. И смерклось в доме, и даже масляный светец не мог рассеять эту тьму. Видел ли кто, кроме меня? Тенёта были, а Чёрного не было. Ушёл вместе с тем, кого сгубить хотел.
Три дня мы ждали. Лугий по городу ходил, искал. Подозревал он какого-то Маго, а я уж ведала, что напрасно всё – не найдёт. И перед глазами снова качались неприкаянные ветви. Не будет покоя!
Утром третьего дня Лугий пришёл. И Аяна выскочила навстречу. Что он сказал ей, я не чуяла – было ещё далеко. Но она споткнулась враз, руки поднялись – и опали. И хлынула стылая тьма из нутра, как вода в полынье. И закрутился водоворот, отбирая разум.
Как я подле оказалась – не ведаю. Почему её погрузила в сон прежде, чем сделает или молвит чего? Почему Белых Девок не побоялась? Видно то, что из Аяны наружу рвалось, стократ страшнее было. Мне баяли о богинях, которые требовали от женщин крови мужской. При Луне эти девки жили, Луне служили, ни добра, ни любви не знали. Не ведаю, правда ли, а только в тот миг не стало плотины, которая в Смородине эту силу держала, замыкала. Я уже сказывала, что Правый ей не только заступой был. В тот же миг сведала, от чего он её берёг. Пробудись эта сила тогда, остался бы кто из нас живым на берегу?
Потом мы ехали прочь, поспешали, подхватив самое ценное. Не было Правого, чтобы перед всеми сказать: не виновны мы ни в чём. Его судом неправедным судили, нас едва ли пощадят.
Смородина в возке лежала. Я с детьми сидела подле. Златка плакала всё, она ничего не понимала, а убивалась по Велоне. Старая белая сука, когда Лугий пришёл, положила голову на лапы и не встала больше. Дочка за сборами собаку не забыла, к ней подошла – а она уж мёртвая. Хозяина не пережила. Скажи ты, животина, что она понимает? А вот поняла раньше нашего. Поняла, что не вернётся он.
Как ни спешили мы, а собаку схоронили. И когда положили в стылую землю, почуяла я, что закончилось тихое время, совсем другое начинается. И будет оно стократ злей. Ушла из мира бессловесная тварь, любившая Визария – и его часть ушла от нас, оторвалась. Так вот, кусками, память отрывать будем, пока не выйдет вся. А сколько слёз сердце прольёт?
Златка прикрыла Смородину покрывалом – показалось, что ей зябко. Та и впрямь, будто покойница лежала, и руки были льда холодней.
– Тётя Аяна захворала?
Я лишь кивнула. Златка нахмурила бровки, задумавшись, потом рекла:
– А дядя Марк где? Почто не идёт?
*
Жила в наших краях девица, краше которой на всём свете не было. Так её и звали – Краса. Всем Краса взяла: была умнёшенька, ткала тонёшенько, белила белёшенько. Одно лишь в ней было не так – не дали Боги Красе доброго сердца. Никого не любила девица, никого не привечала. И как пришло ей время женихов принимать, от всех Краса отворачивалась. Никто ей не был мил.
Случился меж парнями, что свататься к ней приходили, добрый молодец прозванием Горисвет. Один лишь он на девку не заглядывал, один свадебных даров не нёс. Любопытно стало Красе, с чего она Горисвету не люба. Дождалась его, когда доброго коня к водопою вёл, да и завела разговор:
– Что ж ты, Горисвет, на пиру не пьян и в миру не весел? Али гложет тебя болезнь? Али случилось чего?
Наша Краса умной была, напрямки не выспрашивала. А всё же Горисвет таиться не стал. Молвил так:
– Ведаю, девица, что узнать хочешь, да спросить опасаешься. Почему я тебе, Красе, даров не несу, почему не сватаюсь? Ты прости, красна девица, если обидел тебя. Мила ты мне пуще света белого. А только есть причина, по которой не буду я просить руки твоей.
Тут Краса и вовсе растерялась, про нрав свой колючий забыла. Что же за причина, коли добрый молодец, любовь ведая, да не сватается?
– Расскажи ты мне, Горисвет. Может, помогу беде твоей.
Отродясь девка ни о ком не заботилась, ни о ком, кроме себя не думала. А запали ей в душу слова молодца, растревожили сердце застылое.
Поглядел на неё добрый молодец, да и молвил:
– Будь по-твоему. Расскажу я тебе, почему люблю, да любви твоей не требую. А только прими ты наперёд дар от меня.
– А приму, – Краса молвила.
И сей же час Горисвет вынул из груди своей сердце и мечом надвое рассёк. Протянул Красе и говорит:
– Возьми, красна девица. Пусть отогреет тебя половина сердца моего. Чтобы ты полюбить сумела, чтобы кому-то своё сердце отдала.
Прижала Краса половинку сердца к груди – и зажглись жаром щёки. Оттаял лёд в сердце девичьем, забилось оно, будто птица в силках.
– Сберегу твой дар, Горисвет! А теперь скажи, почему меня любить не хочешь?
Молвил Горисвет:
– Есть у меня нарок. Никто, кроме меня того не выполнит. Дали мне боги харлужный меч и велели им Кривду со свету гнать. Сильна Кривда, много у неё слуг в миру. Ну, как не совладаю? А коли полюблю – молоду жену покину, деток осирочу. Нельзя мне любить, Краса. А только пока половина моего сердца у тебя живёт, ничего я не боюсь.
– И не бойся, добрый молодец! – молвила Краса. – Твоё сердце у меня, а ты моё возьми. Пусть защитит оно тебя в правом бою. А я ждать тебя верно стану!
То-то радости было, как свадьбу праздновали. Не было девицы лучше Красы, когда сердце её оттаяло. Не было и парня лучше Горисвета, что Красу любить научил.
А только срок пришёл добру молодцу в поход собираться, с самой Кривдой сражаться. Проводила мужа Краса, села прясть у окна да милого поджидать. И не ведала: половина сердца девичьего, что в груди молодецкой билась, сделала его нежным, доверчивым. Проглядел он Кривдиных слуг, попал к ним в лапы. Вонзились мечи в тело белое, источилась руда, напоила землю. И остался он лежать, мёртвого мертвей.
Сидела Краса в избе, да вдруг за сердце схватилась. Почуяла, что с милым беда. Побежала на дорогу, кликнула ветер:
– Позвизд, ты высоко летаешь, всё видишь! Не видал ли, что с милым моим?
Откликнулся Позвизд, не стал молчать:
– Нет больше милого твоего на свете, сгубила его Кривда.
Обеспамятела от тех слов Краса, побрела без дороги, куда сердце вело. Ибо каждая половинка его звала другую половинку, соединиться хотела. Опомнилась девица возле тёмной норы, под землю ведущей. И сидела подле норы девка чёрная, узкогрудая.
– Куда путь держишь? – девка молвила. И узрела Краса, что перед ней сама Ягая – владыка кромки, за которой мёртвое царство.
– На тот свет иду. Нет мне боле жизни без милого!
– А проходи, – Ягая сказала. – У меня для всех путь открыт! – и добавила. – Может, ещё чего хочешь? Ты скажи, я исполню.
Вспомнила Краса слуг Кривдиных, что Горисвета сгубили, ответила:
– Хочу посчитаться с теми, кто мужа моего прежде времени в могилу свёл.
– То дело, – сказала Ягая. – Пошлю за ними Встречника , от него никто из убийц не уходил. А только незадаром моя услуга.
– Чего же ты хочешь, хозяюшка?
– Отдай мне половинку сердца Горисветова!
Дрогнуло сердце в груди у Красы, тревожно забилось. Задумалась она. И в тот же миг встала перед ней девица красоты невиданной: тонёшенька, как тростник, нежна, как пух, добра, как день. То была сама Леля, богиня весенняя, что любовь бережёт. Молвила Леля, словно колокольчик прозвенел:
– Не отдавай, Краса, сердца молодецкого! Пока ты есть, и он живёт. Со Встречником – злой силой – знаться, всё равно, что с Кривдой дружить. Али нет у тебя иного дела на земле?
– Что же за дело? – Краса тихо молвила.
– Кровь Горисвета собрать, силу Горисвета сплотить, частичку твоего милого оживить, чтобы продолжалась эта жизнь трижды три сотни лет. Есть у тебя для того средство верное.
– Что за средство, не томи, скажи?
Рассмеялась Леля:
– Половинка сердца любимого, что в твоей стучит груди.
Рассмеялась, а после нахмурилась:
– Что, хочешь ли то сердце Встречнику отдать? Али при себе держать будешь? Али мне отдашь, чтобы продолжал Горисвет жить в миру людей?
Краса, не мешкая, из груди сердце вынула, Леле его подала:
– Возьми, верни Горисвету жизнь!
– Да у тебя-то лишь половинка сердца навеки останется.
– Это мне всё равно!
Взяла Богиня Весны частичку сердца молодецкого, как птаху в ладони, подержала у лица, что-то шепнула да дунула. И обернулось сердце малым дитём. Протянула Красе дитя:
– Вот тебе дело на все годы вперёд. Вот плоть и кровь, вот жизнь, что будет длиться трижды три сотни лет. От отца к сыну, от сына к внуку пойдёт – твоя печаль, любовь Горисветова!
Готы любили баять про Последний День, когда их Боги выйдут в решающий бой. Сомкнутся тучи, погаснет Солнце. И Бог Грозы будет мчаться в померклом небе, разя восставшее зло. И в этот час поднимутся из земли все почившие герои, чтобы вновь оружием поборать то, с чем ратились при жизни. Чай, не скоро ждать того дня? Мы не доживём.
Христиане верили, что все чистые души – те, кто праведно жил на земле, воссоединятся в Царствии Небесном. Но, слыхала я, в христианский рай не пускали тех, кто служил иным богам. Зря об этом баял Смородине пришлый монах, зря она ему верила. Не встретиться ей с милым на небесах.
У меня была своя бабья вера, что спасала меня долгие годы: вера в сказку, что сложила себе сама. Мне та сказка душу сохранила, дала надежду, но для Аяны не слагалась сказка с хорошим концом. Сбудется лишь тот конец, какой они сами сложить сумели.
Ворожба, коей в сон её погрузила, век продолжаться не могла. Придёт день ей очнуться и дальше жить. Пока же навеянный мной сон берёг её не только от страшной яви. От горя обняла сестру лихорадка-Огнея. Порой я не ведала, удастся ли её побороть. Аяна сильная была, да горе-то любого силы лишает.
Гай подле матери в возке сидел, с куклой тряпичной играл – когда со Златкой, когда и один. Как я раньше не замечала, какой у Смородины покладистый сын? Не капризный, он и плакал-то редко. И улыбался, будто солнышко светило. А нечасто оно радовало нас той тяжёлой зимой, когда мы покинули свой дом и ехали иной доли искать. Меньшой Визарий, сирота при живой матери, мне хлопот не добавлял. К людям он тянулся, но никому не мешал – устраивался на расстоянии телесного тепла и занимал себя сам, изредка глядя ласковыми синими глазами: здесь ли ты, не ушла ли? Должно, это в отца он спокойный пошёл. Аяна пылкой была до лютости. Странно, не думала я, что стану его спокойствие добром поминать. То, что в старшем холодом казалось, в меньшом светило вешним лучом. Или мне тот лёд только чудился, и неспроста убивалась Смородина?
Той зимой я вновь стала лечить. Не помню, как началось это снова. Должно, из-за Аяны, из-за хвори её. А заметила даже не я, Томба подсказал.
Ночевали мы на постоялом дворе. Двор дородная тётка держала. По обличию гречанка, но ставила себя так, как их женщинам невместно. Хозяйкой держалась, приказы мужикам отдавала, не скупясь. И на нас при нашей бедности сквозь пальцы глядела. Не видать великой прибыли, но и не гнать же метельной ночью за порог. Зима гнилая была, в тот день сначала дождь всё мочил, а потом враз похолодало и с неба понесло секущую крупу. Кобыла едва тянула возок по раскисшей земле, и мы обрадовались домашнему теплу, хоть нечем было заплатить за ночлег.
Нас не погнали прочь, но остаться разрешили в общей зале, где кроме нас по лавкам сопело больше десятка человек. Да ещё молодуха с глуздырем, который кричал всю ночь, не затихая. Бедная баба ходила по избе, качая его на руках, но успокоить не могла. Должно зубки резались. Я побоялась, что крик растревожит хворую Аяну, и подошла к молодухе.
С такой напастью ко мне обращались часто, я даже не заметила, как всё сделала – больно спать хотелось. Пошептала, погладила, успокаивая, сунула малому кусок сухаря в тряпице. Он тут же зачмокал, принялся зубки чесать. Молодка хотела меня благодарить, но я речь её не разумела, да и устала свыше всякой меры. Пошла в свой угол, радуясь тишине. Лугий крепко спал, дети тоже. А Уголёк проснулся, накрыл меня меховым одеялом, хранившим его тепло, и сказал еле слышно:
– Опять врачуешь? Это хорошо. Скоро и сама излечишься.
*
Что за нелёгкая дёрнула наших остановиться в этом проклятом месте? Не зря у нас говорят: суженого конём не объедешь. Знать, суждено мне было дни скончать в городке, где мёртвые камни пахли пожаром и кровью. Большая кровь высохла уже – давно пролилась, может, сто лет. А малая – вот она, рядом совсем. И бродили по городу меж людьми чёрные тени, задевая живых тяжкими крылами плащей. Много теней. Правому одной такой хватило, а он из нас самым сильным был.
А ведь так хорошо всё было. Смородина в ум пришла, к началу лета вовсе опамятовалась. Пришлый монах с нами был, отогрел её речами да песнями, начертанными на рваной старой телятине. И мнилось уже – поживёт. Не утянет её память о прожитом в подземельную стылую тьму.
И мой муж был при мне, всегда рядом шёл, не помышлял больше о страшном служении. И я уж мнила себе распаханную лядину в лесу, где у бортных деревьев деловито гудят пчёлы, а у края зреющей ржи видны землянки под соломенными крышами – малая деревня, где станем жить и детей растить. Да вот же, чем приманило их это чёрное, страшное место? Греки называли его Танаис – по реке, на которой стоял. Но это было не правильно. Правильно звучало по-сарматски – Дон. Как гулкий звон щита, принявшего мечевой удар. Беда таилась рядом, но мои сородичи не чуяли.
Аяна сказала, что дальше не двинется. И Лучик мой ненаглядный – не хуже неё быком упёрся, вслух ничего не говоря.
Я же всё до конца поняла, когда нас с сестрой огнём испытать хотели. Потому и бродили по улицам тени, что исполох в городе жил, людей лишая ума. Ведали здесь про Белых Девок, что по мою душу грозились прийти. Тут они, рядом совсем. Бежать надобно без оглядки. Бежать!
Тем же вечером я завела об этом речь. Думала, поймут. А встретила тишину, за которой стояли не вопросы – глухая враждебность, будто в чём-то я была неправа. Аяна сразу сказала:
– Я остаюсь. Тут мы нужны. И нам тут нужно быть.
Томба молвил:
– Чего ты боишься, сестра? – он тоже, как Визарий, сам нарёк меня сестрой, но это родство во мне не будило злобы.
– Ненужной крови боюсь, – ответила я. – Хватит уже!
Лугий долго молчал прежде, чем молвить. И как рот раскрыл, обратился не ко мне:
– Ты говоришь, что во всём они винят духов ночи? А среди живых искать не пробовали?
Аяна пожала плечами:
– Да тут у всех ума – не богатые закрома. Бабам в руки калёное железо совать горазды, а чтобы думать вперёд… Нет, не искали. Они ламий боятся.
Лугий усмехнулся недобро:
– Мы с Длинным тоже не верили в оборотней…
Монах Пётр – и тот не смолчал:
– Оборотни есть только в сказках.
– …пока не встретили их во плоти. Это была не самая приятная сказка. Для оборотней.
– Злые вы, – рассмеялся чёрный дядька. – Вдруг это были последние оборотни на свете?
– Ничего, – так же недобро ответил мой муж. – Для детей хватит тех, что в сказках. А живыми они никому не нужны.
Они говорили всё не о том, пытались шутить, не замечая, как плохо выходит.
– Ты же не хотел этого больше! – сорвалась я на крик.
– Это до самой смерти, ты же знаешь, – вдруг глухо откликнулся Томба, и в голосе прозвучал отголосок чужих речей. И такое у него стало лицо – слова не подберу. Он вдруг резко поднялся и захромал во двор, где стояла тревожная летняя ночь, глазами убиенных душ глядящая с небес.
И словно сплотилась меж нами безмолвная высокая тень, которой тут быть не должно. И не с Лучиком – с этой тенью я заспорила, пытаясь всё спасти:
– Есть вещи больше нас самих! Наша любовь есть! Дети наши, коим надо расти! Что иное искать да выдумывать? Служение? Да кому оно нужно – служение? Людям? Люди за него поднесут калёный гвоздь да осиновый кол. Тоже один правды искал – чтобы больше него самого. Надо быть, нашёл!
– Визария не трожь! – молвила Аяна, и голос отозвался сталью. Такая убьёт.
С ума они посходили со своей кровавой Истиной! А моей бабьей правды знать никто не хотел.
*
Мёртвому, чай, легко живых осуждать. Ничто его не волнует, нигде не болит. Болит у тех, кто ему смотрит вслед. Как у Смородины болело, когда открыла в себе к Александру любовь. Хоть она баяла, будто не любовь, да я-то знала – жизнь возьмёт своё. Она злилась, когда я так говорила.
– Ты-то без Лугия больно счастлива была?
Я-то… И сказать бы, что иное тут – так ведь не скажешь. Всё то же.
Я – и без Лучика? Да ведь не было такого никогда! Сколько я живу, и он со мной жил. Пока росла, сама себе сказки выдумывала. А выросла – сведала его во плоти. Дочку он мне подарил, от злобы людской сберёг, пути указал. Что же теперь поселилось во мне, когда мы были вместе? Почему оно сталось со мной?
Вместе, да не вовсе. И у него ведь болело там, где боль не отшепчешь, рану не зарастишь. Он и здесь, а словно где-то вдали. И трепетали на ветру тонкие ветви, стоило лишь закрыть глаза.
Он меня не осуждал за то, что сказала тогда. Но и думать о том не хотел. Было ему дело, кроме страхов бабьих, мокрых любимых глаз. Или не любил всерьёз, только чудилось?
Так ли, нет ли – я-то его люблю! И не след никому говорить, будто нет ничего для меня, что больше меня самой. Лучик есть! Для него жить хочу.
Для него и умру теперь…
Что в себе он понять хотел, когда принялся Белых Ведьм искать – тех, что в страхе город держали? Или меня от страха избавить? Да нет, не меня. Не со мной он беседы вёл, когда молча сидел в ночи, устремивши глаза в огонь. И в такой час я страшилась к нему подойти. А потом мы и вовсе спали порознь. Ушла любовь. Или тут другое что?
Как-то он пошёл, как бывало в Истрополе, в трактир – посидеть меж людьми, чарку осушить, разговоры послушать. Только там он весёлый был, а с таким лицом, как нынче, только за меч да в судный круг. Увечный монах увидал мои глаза и сказал, торопясь:
– Не бойся, сестра. Я пойду за ним и послежу. Ничего не случится.
А больше я его живым не видела. Уже к ночи прибежал, тяжко топая, мужик – широкий, как дверь. И закричал по-гречески:
– Лугий Жданку зовёт!
Оборвалась во мне душа, в тёмные бездны канула. Я и не чуяла, как несусь вперёд, а потом спотыкалась да оглядывалась – провожатый не поспевал. Аяна подле бежала, а где-то по дороге пристал к нам и местный воинский начальник. Так вместе и прибежали.
Нет, Лучик был живой. Умер Пётр да кто-то ещё, кого я не знала. Чуяла, говорили имя: Евмен. Да мне было всё равно.
Лучик тихо стоял, все руки в крови – липла она, когда я ладонь взяла.
– Можешь сделать чего?
Покачала головой. Чего я сделаю? Мёртвых подымать – не моя сила нужна. Чай, не все из богов управятся! Да и кто он мне, Пётр? Так, пришлый человек, что рядом жил. Смородине близким стал, а я теперь всех сторонилась. Словно кто счастье моё отнять хотел.
Вот оно, счастье: стоит, голову набычив, смотрит, как суетятся местные греки. Я ему заглянула в глаза и не узрела тонких ветвей на ветру. Полыхал там костёр алым гневом, всё в костёр тот пошло: сомнения, страхи – коли ведал их. Сгорал в огне златокудрый певец, и уж угли рдели. А из пепла вставал кто-то вовсе чужой: страшный и спокойный, будто камень. Вот, значит, как люди камнем берутся? А и в Правом было что под остывшей золой? Ошиблась я, не разглядела?
В эту ночь он ко мне не пришёл. Вперёд с Томбой пили молча, а потом просидел на крыльце до рассвета, ополоснулся холодной водой, густые кудри утёр полотенцем. Рубаху чистую ещё надел. Так собираются на бой. А только некого было в круг вызывать. Завернул хлеба в тряпицу, меч к поясу пристегнул – и пошёл. Я спросить хотела, куда, да теперь уже точно ведала: не скажет. Прежний бы сказал, а нынешний… А только я его и такого люблю!
На третий день мои поехали хоронить Петра. Я осталась дома, с детьми. Чуяла, что подходит срок, а что должно случиться – не ведала.
Муж мой после похорон сразу в поиск ушёл. Я ему поесть собрала не для дальней дороги. Хоть оказалось, что поехал он по реке. А к исходу другого дня вернулся. И разъятое тело привёз.
Я стояла на обрыве и смотрела вниз, где суетились люди, где плакали бабы, знавшие покойного. И Лугий меж ними стоял, говорил чего-то негромко. Прежде он был речист, нынче же цедил каждое слово. И не могла больше я его Лучиком называть. Угас лучик, вместо него меч выковывался.
В этот закатный час поняла я, что не остановят его ни страх, ни усталость. И любовь моя не остановит. Не нужна ему такая любовь, что вяжет по рукам. Я повисла на нём плющом, от судьбы бороня. Да разве от себя-то схоронишься? За Визарием он шёл, по нему шаги сверял. Вот кого бы сюда! Тот умел так глядеть, что таял людской исполох. Самого боялись порой, а бояться иного чего при нём было немыслимо. Не меч – человек с мечом. Обо всём узнает, всех рассудит по совести. Мужу моему далеко ещё, хоть старается. Много крови земля впитает, много тело ран зарастит, пока эта зрелая могута проявится. Теперь я вдруг точно знала, почему камнем покрылась душа, что под камнем лежит. То была вина – перед всеми, кого не уберёг. А как уберечь? Кого искать?
Видок был один – немой парнишка-грек. Я вдруг почуяла то, о чём прежде знать не могла: люди, говоря меж собой, от страшного избавляются. Выплеснешь, выскажешь – и истает былое, словами из сердца вытечёт. Гилл немой говорить не мог, и всё, что он видел, ещё стояло в глазах. Немного силы, совсем чуть-чуть – и я сумею заставить его показать! И самого от тягости непомерной избавлю, и Лугию подмога.
Я это сделать могла. И не могла, потому что Белые Девки были рядом. И если я начну ворожить, они почуют меня – и тогда не будет спасения!
А не сделаю – вовсе омертвеет у Лучика душа от слепого бессилия. Или хуже ещё: одолеют Кривдины слуги, как Горисвета, убьют совсем! И встанет в степи вместо милого высокий курган, да мне-то что с того? Тоже, как Красе, мной придуманной – дитём утешаться? А сколько жизней ещё здешняя татьба заберёт?
По всему выходило, что умереть мне одной – много дешевле станет. Это было больше меня. И чего тут решать?
Я подошла к нему и сказала, торопясь, чтобы испуг не одолел:
– К нам его веди. Спрашивать буду.
Самого вопрошания я не помню. Мои сказывали потом, будто явились им связные картины минувшего. Я же ослепла совсем, как бывало, когда Тотила поясом Геракла владел, а сам хозяин подле стоял. Сила богов была слишком близка, я не совладала. Единое, что помню: повернулось ко мне лицо, в котором не было женского, и страх взглянул прямо в глаза. Сбылось, они меня знали – сама показалась. Но и Лучик знал их теперь, он сможет найти.
А могута, запертая в круге, так прочь рвалась, что одним ударом меня навзничь ринула. Через меня ушла. Или не ушла? Что-то странное было со мной. Слабая, будто после родов, я лежала на лавке, и Аяна, жалея, гладила по голове. Давно она меня не жалела, презирала даже будто. Но не теперь, когда зияли предо мной врата миров. Знали бы они, что я отдала, через что переступила! Страх ушёл совсем. Теперь бояться было поздно. Мне хотелось только умереть прежде, чем придут. Но так было нельзя, потому что Лучик склонялся и заглядывал мне в лицо. И наша дочь хоронилась подле с рогаткой. Охраняла!
Как я их всех любила! Прежде я ведь и не умела любить. О себе пеклась, своё счастье берегла. Теперь меня уже и не было, а они волновались всерьёз. Хлопотали, лечили. Разве от смерти-то излечишь?
Порой мне хотелось плакать, свернувшись клубочком в любимых руках. Но тогда он непременно понял бы, что стряслось, и это лишило бы его сил. А так нельзя! И я крепилась. Где взять светлый взгляд и спокойствие на челе, чтобы спрятать заботу? Чтобы близкие не почуяли беды до поры, пока случится? Где взять силы, чтобы просто любить, и не множить их муки предчувствием?
Эта наука даётся в жизни раз. Я училась и даже выучилась.
*
Утро занималось ясное, обманув доверчивых щедрым теплом. Мы с Аяной затеяли стирку. Муж из дома ушёл до света, сказал, что съездит на Скотью Могилу. Томба возился с детьми. Всё было, как прежде, и я не сразу поняла, что наступает последний день.
Но ещё до полудня вдруг попрятались пчёлы, и повисла гнетущая, распаренная зноем тишина. Я вздела глаза на небо. Оно казалось таким же синим, но всё же что-то в его синеве было не так. Она перестала глядеться прозрачной, твердью взялась с закатной стороны. И оттуда веяло тревогой, осязаемой, как пожатье ледяной огромной руки.
Уронила бельё в колоду так, что брызгами обдало.
– Стирай. Я пройдусь.
Сестра локтем убрала волосы со взмокшего лба, глянула настороженно, но ничего не сказала. Я заторопилась. Неминучее было близко, успеть бы из дому уйти, пока начнётся! Боюсь я за них, да и дети… не хорошо, чтобы видели…
