Текст книги "Меч истины (СИ)"

Автор книги: Atenae

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 38 страниц)

Мундом он пожертвовал, когда лесное племя потребовало Божьего Суда. Испанец был силён на мечах, но их кузнец на всё решился, бросая вызов. Силища в его теле была немереная. Они с Мундом просто искромсали друг друга. Не помню, как вождь объяснял тамошним ничейный результат поединка. Нам всё равно пришлось уйти. Я впервые жалел. А, может, и к лучшему – не успел к ней привязаться.

Мунда мы поминали без особого сожаления.

– Испанцу было всё равно: жить или умереть, – сказал Эйнгард. – Такие, как он, обуза в настоящем бою. Надёжен только тот, кто до последнего будет сохранять свою шкуру. А значит, с той стороны до тебя не дотянется враг. Помянем Мунда! Туда ему и дорога!

Прежде я внимал ему если и не с восторгом, то с пониманием. Но испанец умер, как настоящий мужик. Умер за чужое преступление. Я даже не знаю, кто его украл, тот меч. Позже, увидев его у вождя, спросил об этом. Эйнгард просто пожал плечами:

– Тот, кто сделал это, был гнидой, и не стоит о нём вспоминать. Меч обнаружили воины через день после того, как мы ушли из деревни. Вора сунули в мешок и утопили в болоте. Дело решено.

– Почему же ты не вернул меч антам? Кажется, у того кузнеца есть сын.

Ворон криво усмехнулся и стиснул моё плечо:

– Никогда не совершай такой ошибки, когда сам станешь вождём. Решение вождя всегда верно. Даже если он ошибается. И что нам за дело до лесного увальня, возомнившего, будто может спросить ответа у воинов? Мунд настрогал его ломтями, и правильно сделал.

У Эйнгарда всегда был готов ответ. Он разменивал людей как фигурки в странной восточной игре, которую очень любил. Ему так и не удалось обучить меня этой премудрости. Я сражался за каждую пешку, и потому проигрывал битвы.

Альви… Альви был последней пешкой. Он не усомнился, когда Ворон с усмешкой приказал ему: «Убей!» Юнца я ещё жалел, поэтому они успели ранить меня три раза. Он сам нанёс мне одну из ран. После, вспоров брюхо Альви, я не жалел уже никого.

– Почему ты отдал их? Ты же знал, что эта деревня значила для меня! Мы обещали им защиту! Они платили нам за это.

Всё было не так, как в песне. И я оказался подлецом, вместе с ними. Потому что вместе с ними я пил антский мёд и ласкал девушку, обещая, что ей не будет больно. А наш вождь уже продал их всех.

Они окружили меня, как волки. Я истекал кровью, а Эйнгард спокойно объяснял, ожидая, пока я свалюсь:

– Мне не нужна твоя суложь, галл. Мне не нужен ты. Сейчас мне нужнее союз с этой готской дружиной. У них есть сила, они и без того могут взять то, что захотят. Пусть лучше они возьмут это для меня. А если для этого надо, чтобы они отодрали всех антских девок – пусть их. Какое мне дело, если среди них окажется твоя?

Я усмехнулся, отплёвывая кровь ему в лицо:

– Хорошо. Взамен я отодрал твою жену.

Он оскалился в ответ:

– Это тоже ничего не значит. К тому времени, как она родит, все забудут, что в дружине был желтоволосый галл.

И тогда я убил его. Не помню, как. Не помню, как совладал с ними со всеми. Сочинять было легче, чем помнить…

Визарий

Я и в мыслях не имел, что мы вторгаемся во что-то потустороннее. Но слово «призрак» прозвучало вполне отчётливо. Перебрал всё, что помню из германских языков: кажется, «гейст» не имеет другого значения. А ещё я услышал имя увечного жреца Тотилы. Всё это произносил низкий молодой голос, долетевший из-за угла хозяйственной постройки. Этот край посёлка был застроен вовсе беспорядочно, преобладали купеческие склады, местами превращённые в жилища. Ни великой красоты не наблюдалось, ни особого удобства. Зато углов хоть отбавляй. Доносилось не очень внятно, чтобы услышать больше, я должен был обогнуть клеть и предстать перед спорящими. Точнее перед угрожавшим мужчиной и его неизвестным собеседником, который ничего не отвечал. В какой-то момент мне показалось, что воин произносит свой монолог в одиночестве. Но тут другой невнятно засопел и заскрёб пальцами по брёвнам – должно быть, пытался высвободиться.

Я не спешил на помощь обиженному. За два пустых дня в этом селении не удалось узнать ничего дельного. Воля правителя заткнула все говорливые рты. Понять бы ещё, от кого исходил приказ: от грозного вождя или от странного жреца?

Тотила меня интересовал. Начать с того, что я не смог определить его возраст. Не больше сорока, но узкое лицо покрыто морщинами, впрочем, возникшими не от прожитых лет. Он мог бы казаться красивым, если бы не выражение постоянной обиды, кривившее губы. Подбородок, поросший вместо солидной бороды редкой светлой щетиной, из-за этого выглядел детским.

Слепцы от рождения привыкают определённым образом держать голову, прислушиваясь к окружающему. У готского жреца не было этой манеры, значит, он начинал познавать мир, опираясь не только на слух. И всё же ослеп достаточно давно. Он отвык следить за мимикой своего лица, как это делает человек, потерявший зрение уже взрослым.

С одной стороны, калека едва ли мог похитить священную реликвию – нет у него такой физической возможности. Но с другой – очень уж не походил Тотила на жреца. Я украдкой наблюдал за ним вчера целый день. И мне был неясен мистический страх его соплеменников. Слепец не производил впечатления человека, говорящего с богами. А вот дешёвого шарлатана он вполне напоминал. Должно быть, виновато моё воспитание: в Риме уже давно смеются над авгурами, прорицающими по полёту птиц. Сколько я повидал божественных чудес – и всё на окраинах: животворящее лунное таинство Артемиды, способность германцев к обороту, мой загадочный бог, о котором все говорят по-разному, и распятый воскресший Христос. Впрочем, адепты последнего только рассказывают о чудесах, лицезреть самому волшебную силу человека, ставшего богом, мне пока не приходилось. Хотя да, христиане, как и римляне, отрицают магию. Вот Риму из всех чудес и достался только раскалённый камень, брошенный Аполлоном с небес. Или впрямь, наши боги оставили нас?

Так вот, Тотила вёл себя, словно авгур. На моих глазах два воина попросили отыскать «вещим оком» пропавший нож. Не знаю, как там с «вещим оком», я всегда искал, руководствуясь другими органами чувств, но Тотила отправил дурней за каким-то нелепым искуплением: заставил их копать колодец – дескать, гневающийся бог поможет вернуть пропажу.

Вывод был неутешительный: Тотила такой же колдун, как я Император. Видал я настоящих колдунов, один Вулф Рагнарс чего стоил! Этот – явная фальшивка, почему же ему верят?

Фальшивка ли пояс Геракла? В этом я был убеждён, пока не расслышал вопрос агрессивного мужчины за стеной:

– Гейст, я спросил в последний раз! Какую силу даёт Тотиле Пояс Донара?

Тот, кого назвали призраком, снова не отозвался. Говоривший продолжил зло и вполне отчётливо:

– Сука, ты думаешь, Рейн станет тебя слушать, и я стану тебя терпеть, если Гуннхильд подарит вождю сына?

Ого, это он допрашивает женщину? И говорит о ней в таких выражениях! Благородный римлянин должен бы вмешаться. Меч Истины обязан остаться на месте и выяснить скрытое. Кто я сейчас?

Вмешался благородный галл. Прежде, чем я решил для себя этот вопрос, произошла масса разнообразных событий. Вначале протопали маленькие ножки, и детский голос воскликнул что-то на языке, которого я не знаю. Хотя мужчина сменил тон, его ласковый голос тоже звучал угрожающе:

– Гельд, детка, маме и дяде Хагену нужно поговорить! Не мешай нам, иначе дядя Хаген рассердится.

Тут женщина впервые подала голос, он был высокий, с лёгкой хрипотцой. Слова, что она произнесла на том же незнакомом языке, прозвучали властно. А потом я услышал очень знакомое:

– Выну руку из носу, дёрну бабу за косу! Эй, герой, не распускай грабли, оставь её в покое! Не видишь, девушка не в настроении. И ребёнка не пугай.

Только один человек из всех, кого я знаю, произносит «герой», как ругательство.

От моих спутников нынче на редкость мало толку. Аяна молчит и смотрит восторженными глазами. С ней никогда такого не бывало, я попробовал спросить, когда мы устроились на ночлег в здешней таверне. Она поцеловала меня и сказала, что это сейчас не важно, скажет потом.

Ну, потом так потом. Больше меня тревожил Лугий. Никогда прежде не видал его в подавленном настроении, думал, это пройдёт, когда мы займёмся делом. Но лысый корчмарь-грек обратился к нему с нелестными словами, из которых я узнал, что Лугия в селении помнят, и помнят не по-хорошему. Он в двух словах поведал мне, что четыре года назад «зарезал тут одну героическую сволочь». Однако мнение корчмаря несколько отличалось от версии моего друга. Лугию я привык верить. Что же он здесь натворил?

Не знаю, как там с прошлыми делами, но сейчас он испортил мне прекрасную возможность. Ничего другого не оставалось, я вышел из-за сарая в тот самый миг, когда удивительно маленькая, измождённая и совершенно седая женщина подхватила на руки златокудрую девочку лет трёх и почти бегом припустилась прочь. Только подол белой льняной рубахи развевался, да пятки сверкали.

– Странно, по голосу она показалась мне моложе. Лугий, ты её хоть разглядел?

Статный воин, стоявший под навесом, лениво потянулся. Я уже видел его прежде, это он рассмеялся, когда Тотила без разговоров выгнал нас, а я обозвал его цвергом. Красивый парень, но я германскую красоту не понимаю: белые ресницы и брови не украшают лицо, лишая его большой доли выразительности.

– А чего в ней разглядывать, Меч? Это Гейст, рабыня, ухитрившаяся родить Рейну красавицу-дочку. Девка не стоит того, чтобы о ней говорить.

Хорошо, почему ты тогда с ней говоришь? И почему ты говоришь со мной, когда все твои соплеменники избегают меня, как чумного?

– Я согласен поговорить о чём-нибудь другом, храбрый Хаген. О чём бы ты хотел? У здешнего корчмаря есть доброе пиво, мы можем выпить его вместе.

Парень снова улыбнулся своей треугольной улыбкой:

– Я буду пить пиво, ты напоишь меня и станешь расспрашивать, а, Меч?

Я развёл руками:

– Совершенно верно. А ты будешь молчать, как истинный германец, преданный вождю и этому… как там вашего урода зовут? Но это не беда, Хаген. Я всё равно напою тебя.

Он громко расхохотался. За что люблю германцев – за непритязательное чувство юмора. Сам пошутит, сам посмеётся. Мой галл кривится, слушая это подобие шутки. Что поделать? Обычно у нас шутит Лугий. Я людей почему-то пугаю, и чувство юмора у меня специфическое. Мне верят лишь в самой крайней нужде. А он может непринуждённо лакать что-нибудь крепкое в любой компании, и ему радостно изливают душу. Я потом добытыми сведениями пользуюсь.

Сейчас дело обстояло иначе. Лугия словно подменили, он и арфу свою не достал ни разу. И на Хагена смотрит волком. На меня, кстати, тоже. Хаген женщину обидел, а я не заступился. В некоторых вопросах Лугий непрошибаемо твёрд.

– Я бы пошёл с тобой пить, – отвечает Хаген. – Но здесь ещё галл – Убийца Вождей. Я его боюсь! – и радостно скалится, ожидая Лугиевой реакции.

Мой друг дёрнулся, воспринимая оскорбление совсем всерьёз. Тоже на него непохоже, он всегда умел срезать дерзкого шуткой. Поймав мой тревожный взгляд, напрягся, потом выдавил с ухмылкой:

– Тебе нечего бояться, Хаген. Ведь ты ещё не вождь. Или ты собираешься стать им?

Теперь напрягся Хаген. Как это у них получается – непринуждённо ходить по чужим мозолям? Безошибочно и нагло.

Гот извлёк из недр своего существа почти нормальную улыбку:

– Я бы рад, но место занято. Ты ведь видел сам.

– Ага, – зевает мой друг. – Видел: сидят на троне полтора и половина.

Ему удалось-таки спровоцировать Хагена – в ответ раздался вполне здоровый и дружелюбный смех. Спасибо, Лугий, никогда в тебе не сомневался!

Потом мы сидели в корчме лысого Теокла и пили горькое пиво. И Хаген рассказывал нам то, что мы так жаждали услышать:

– Нет, Визарий, Тотила не всегда был жрецом. Это случилось в той заварухе, когда погиб прежний вождь, его отец. Тогда слепец надел пояс и сделал громилу Рейна вождём.

Вспоминаю рассказ Эрика:

– Что же, пояс подошёл Тотиле? Я слышал, он немногим впору.

Беловолосый гот досадливо морщится. Честное слово, когда он не улыбается, то выглядит куда приятнее:

– Куда там впору! Тотиле его можно на плечах застёгивать. Он всегда носил его, держа руками вокруг бёдер. Как штаны с разрезанным гашником, представляешь себе такое?

Галл зло смеётся над своей кружкой. Я тоже представил, картина комическая.

– Как же вы слушаетесь это жалкое создание? В нём нет ничего от Богов.

Но Хаген качнул головой:

– Меч, ты не видел его с Поясом Донара. Совсем другой человек. Правду сказать, это он был нашим вождём, не Рейн. Хотя и это тоже противно. Противно и страшно.

– Ты хотел рассказать нам, как он надел Пояс.

Хаген прихлёбывает пиво – дожидается, пока плешивый Теокл, принёсший нам закуску, отойдёт прочь. Ему не хочется, чтобы содержание нашего разговора знали, а грек болтлив.

– Я расскажу, хорошо это помню. Никто не ждал, что тот поход за данью обойдётся так дорого. Лесных жителей звали антами, они не наших кровей, но упрямые и дерутся здорово. Ту деревню нашему вождю отдал Эйнгард, искавший с готами союза. Ты должен об этом знать, Визарий, это твой друг зарезал Эйнгарда.

Вот это новости! Нет, я должен был догадаться – очень уж неласково некоторые тут на Лугия смотрят. Киваю, стараясь быть невозмутимым, не хочется, чтобы галл потом над моей наивностью потешался.

– Об этом сейчас не будем. Ты рассказывал о Тотиле.

– О нём. До того дня никто не считал его за человека. Бывают калеки, которых хочется жалеть. Бывают те, кто внушает уважение. Этот не был ни тем, ни другим. Он родился хилым, но зрячим. Моя мать была повитухой, рассказывала, Йегер – отец Тотилы – хотел размозжить ему голову об косяк. Жаль, что он этого не сделал – жена не дала. Она любила своего первенца. Но вторым родился здоровяк Рейн, и вождь успокоился. Урод старше меня всего на несколько лет. Я помню, как он путался у нас под ногами, а мы отпихивали его – он видел хуже крота и мешал в наших играх. Лет в двенадцать он вовсе ослеп.

Неприятная была история. Что она проясняла в наших поисках?

– Я говорил, что он всегда был жалким. Всегда клянчил, ожидая, чтобы его пожалели. Рейн был ему заступой, он не слишком умён, но у него крепкие кулаки.

Внезапно я замечаю, как побелели скулы Лугия. Он почти не слышит гота, но в лице застыло напряжённое внимание:

– Ты сказал, вам отдали деревню антов?

– Да, вожди договорились миром, и мы не ожидали, что там возьмутся за топоры. Их большак пытался с нами спорить, вспоминал, что деревню взял под свою руку Эйнгард. Нам надоело, и Рейн просто снёс ему голову. Но у них были крепкие мужи. Драка случилась большая. Многим проломили головы, а потом мы хватали девок за косы и веселились от души. Кажется, Йегер тоже этим занимался, наш прежний вождь был охоч до баб. Баба его вилами и проткнула. Пояс Донара всегда носили над головой вождя. Когда его убили, пояс упал на землю. И его подобрал Тотила.

Хаген делает такой большой глоток, что его лицо от усилия багровеет. Воин справляется с пивом, но не с воспоминаниями:

– Он нацепил пояс вокруг бёдер и держал его руками, но это не было смешным. Будь я проклят, если когда-нибудь забуду тот день! Почему та баба не проткнула своими вилами заодно и слепого?

– А что произошло? – спросил я. Лугия явно мучило что-то другое.

– Пояс дал ему силу. Не знаю, что это за сила. Но временами, когда он надевал его, казалось, что Тотила ВИДИТ. Видит скрытое от обычного взгляда. Даже голос его звучал страшно. В тот день он был единственным вождём.

– Почему же он не стал им?

– Ты не знаешь наших обычаев, Меч Истины, хоть и рядишься в наши одежды. Вождём не может быть тот, кто испытал телесный ущерб. Это пристало лишь колдуну. Поэтому вождём выбрали Рейна. Слепца это не обрадовало, он думал, что сумеет обойти обычай. Мёртвые глаза Тотилы зрят потустороннее. Он стал волшебной силой Рейна. А заодно его мозгами.

– Так ваш вождь глуп?

– Как эта плошка. В дружине найдутся воины, которые более достойны этого места.

Я подумал, не говорит ли он о себе.

– А кто такая Гуннхильд?

Он моргнул белёсыми ресницами, удивляясь моей осведомлённости:

– Моя сестра. Почему ты спросил о ней?

– Ты сказал, что она должна подарить Рейну сына. С этим какие-то трудности?

Пусть думает, что Визарий, как Тотила, зрит невидимое. Лугий, кстати, тоже выпучил глаза, но этот от крайнего возмущения. Да, я не кинулся на помощь женщине, увы мне! Тут бы сарматам для начала помочь. А я пока не вижу, как.

Хаген едва не поперхнулся пивом.

– Тебе многое известно. Странно это, если подумать, но наш здоровенный боров до сих пор не дал ребёнка своей жене. Да и та девчонка, которою родила ему Гейст, вряд ли от него. Сестра сочла сроки: получается, девка была на сносях, когда её взяли. А что это за вождь, который не может иметь детей?

– У тебя, понятно, они есть.

– Двое, парни оба, – гордо отвечает Хаген. Потом вдруг смолкает, напряжённо ловя мой взгляд.

А он не так глуп, как могло показаться. Очень умело возбуждал наши подозрения против Тотилы. Да, жрецу необходим пояс, он даёт ему силу. И всё же Хаген проговорился, у него в этом деле тоже прямой интерес. Власть братьев, похоже, напрямую связана с силой Гераклова пояса. И самому Хагену это очень не по нраву.

Аяна

Визарий сказал: «Не вижу силы за жрецом. А всё же есть среди них настоящая сила. Иначе навряд бы Тотила с поясом управился». Так вышло, что я с этой силой повстречалась. Мужикам моим невдомёк, да и мне до поры непонятно было.

Привлекла меня к ней чужая, не германская молвь, которая мне внятна была. Я говорила уже – до двенадцати лет себя не помню. Так, обрывки одни: землянку в лесном селении, отцово лицо. Он не такой, как я, был – светел лицом и волосом. Мне-то от мамки вороная грива досталась. Что звали меня не Аяной, о том я доподлинно знаю. Когда меня в рабстве посекли, а потом безумие Богини нашло, когда я Нония с холопами превратила в отбитое мясо, речь надолго отнялась. Мирина меня выходила и с собой в степь взяла. Там и дали мне новое имечко.

Мыслила я, навсегда уж забылось прежнее. Сначала амазонкой была, говорила всё по-сарматски, хотя понимала и готскую молвь. И латыни в плену научилась, а уж после вовсе стала на ней говорить, когда римлянин замуж взял. Мои-то все на римском языке говорят, даром, что один из них галл, а другой вовсе чёрный, как уголь. Сам же Визарий какую только речь не превозмог. Мыслю, нет никого умнее, хоть он смеётся, говорит: «Нашла тоже светоч разума!»

А вот мой родной язык Марку незнаком. Жмёт плечами: «Я те языки знаю, на которых в плену говорили. И те, у кого сам подолгу жил». Так и пряталось моё прошлое от меня, пока я ту белую девку не повстречала.

Фу-х, вымолвила – самой страшно стало! Вспомнилось, у нас Белой Девкой смерть звали. Не дай Светлые Боги приманить! Я за ней следить взялась украдкой, поняла: а ведь готы боятся ту, что на моём родном языке говорит. Так же боятся, как Белую в моей деревне боялись. Сила у неё не заёмная, не от пояса чьего-то там, это я уже знала. Перестало ведь тошнить, совсем перестало! Как она мне глаза раскрыла, я вспомнила, что старшие Подруги говорили: когда сына носишь, на седьмой неделе всегда тошнит. Наши так мальчишек узнавали, вытравляли загодя. Вот какая я беспамятная – и эту свою жизнь совсем забыла, позади оставила. Всё затмила любовь к высокому чужаку, которого нет на свете роднее.

Готы звали вещунью Гейст, по-нашему Блазень будет. И было в ней что-то от блазня: тощая, бестелесная совсем, в чём душа держится. Она и ходила порой, держась рукой за стену. Я боялась поначалу, а потом поняла, что сама вещунья шибко хворая. Такая хворая, что того гляди помрёт. То ли побитая, то ли не кормили совсем. То ли иссушила красную девку тяжкая болезнь.

От моих мужиков она пряталась, как от грозы небесной. Хоть Лугий один раз её оборонил от белобрысого увальня Хагена. Мне прежде галл бабником казался, охочим до пива и пустобрёхства. После поняла: они, мужики, пуще всего боятся, чтобы их не сочли лучше, чем они есть. Вот и маются дурью, напускают на себя видимость: «Я и такой, я и сякой! Неужели ты меня полюбить хочешь?» Прям потеха с них! Муж хорошо себя понимать должен, чтобы в дурного мальчишку не играть. Мой Марк не из таких. А Лугий любит почудить, буку состроить. Вот и Хаген такой же: с виду прост, а на уме много чего держит.

Хаген у моей вещуньи что-то вызнать хотел. Это и Визарий говорил, и сама я видала. Не любит он Белую Девку, но боится меньше, чем другие боятся. Хагенову сестру Гуннхильду я повидала тоже. Гордая, прямая, как стрела, непоклончивая – и как она с Рейном ладит? Вождь нравом крут, и на кулак скорый, а её не трогал, хоть и нет меж ними великой любви. Одно непонятно – зачем он её в жёны взял?

Но эти мысли все между делом были. Мне же хотелось приблизиться к странной вещунье и на родном языке с ней поговорить. Несчастная она девка, мне её жалко стало. Не сразу, правду сказать. Сперва я ей простить не могла, что она о глазах Визария говорила. Теперь я Мирину вдруг по-настоящему поняла: ох и ревнючий мы, бабы, народ! И не отняли у меня ничего, лишь поблазнилось, а уже не по-хорошему взъелась. Открыл же мне глаза случай, узнала, по ком чудная девка сохнет.

У Гейст от Рейна дочурка была. Славный такой звоночек лет трёх. Золотая головёнка и среди светлых готских малышей, как солнышко светила. Они и звали её по-своему – Гельд. А мать называла Златкой. Мужа таким дитём порадовать – чего счастливее! Только не было у Гейст мужа, и Рейну она непонятно кто. Хорошо хоть дитё признавал. Мамка от этого, знать, страдала, а малюхе хоть бы что: всё с улыбкой, всё лопочет что-то или поёт. А говорила Златка на удивление чисто, язык не коверкала. Умная девочка. Её ровесники только взапуски бегали, эта же могла сидеть где-нибудь за сараем, разложив немудрёные игрушки, и разыгрывать всякие действа. Мне нравилось глядеть за ней издали, представляя, как будут играть мои дети. Смешно сказать, я всё украдкой трогала живот, ожидая, когда там пошевелится мой сын.

У Златки были свои игрушки, она с ними представляла сцены, ровно в театре, который я сама впервые увидела в римском городе о прошлом годе. Любимцами в Златкиных играх были ладная соломенная куколка, именуемая Лучиком, и долготелесое корневище, схожее с человеком, которое девчушка называла Правым.

Соломенный Лучик скакал по тёсаной ступеньке на суковатой колючей загогулине.

– Что это? – спросила я баловницу.

– Волшебный Хорсов конь, – ответила она и поглядела на меня неласково – неужто я таких простых вещей не знаю?

Надо будет Лугию сказать, чтобы вырезал ей лошадку, он ловок с ножом – ложки там или что у него всегда выходили. Дитю игрушку вырезать – с него тоже не убудет. Изранится ведь корягой дитё!

Потом до меня дошло: она имя бога сказала, которое и мне памятно. И говорит Златка на том же языке, что и мамка её. На том языке, который я вспомнить хочу. Я не могла от неё так просто уйти!

– Расскажи мне про своего Лучика.

Девчушка пожала плечами, что тут, дескать, рассказывать:

– Лучик по свету ходит, мечом кривду со света гонит, золотой головушкой светит, девицу красную ищет. Найдёт – свадебка будет! – тут она улыбнулась, словно это было в сказке любимое место. А потом вдруг забормотала серьёзно. – Слово моё крепко будь: как нитка к веретену, так ты к дому моему!

Меня так поразил её ведовской приговор, я не сразу нашлась спросить:

– Что это ты делаешь, Златка?

Она снова посмотрела на меня строго и молвила:

– Так сказку надобно заканчивать. Не мешай! Иначе Лучик суженую не найдёт – не узнает. Так мамка завсегда говорит.

Я подняла голову и вдруг увидела Белую девку, стоящую у дальней стены сарая. И в глазах у неё стояла смертная тоска.

Лучик мечом кривду гонит, говоришь? Что же он, окаянный, ещё делает?! Присушил ведь Гейст, как есть присушил – когда успел только!

…Подошел Лучик к воротам. Хорс-солнышко только-только домой вернулся. Зори-зареницы его встречают. Поклонился Лучик светлому богу, рассказал о своём несчастии, да просит Хорса: «Светлый Хорс-солнце, ты каждый день по небу летаешь, всю Землю-матушку видишь. Посмотри, не видать ли где суженой моей?»

Отвечает ему светлый Хорс: «Посмотрю я, где твоя суженая, добрый молодец. Только сослужи и ты мне службу: конь мой верный, что каждый день меня по небу носит, по ночам убегать стал. Привязывать пробовал, запирать – сладу не стало. К утру прибегает. Ты бы проследил, куда он бегает, а я посмотрю, где твоя милая».

Поклонился Лучик Хорсу, пошёл на коня посмотреть. Стоит у поилки солнечный конь. Сам рыжий, грива золотом блещет – аж глазам больно. Попил солнечный конь, глянул на Зорь-зарениц, что его хлебушком в стойло манили, фыркнул, встал на дыбы, заржал, перемахнул через высокие дубовые ворота – только его и видели. Выбежал Лучик за ограду, да где же человеку за конём угнаться, что солнце по небу носит. Далёко где-то мелькнул золотой сполох, да и пропал.

Закручинился Лучик. Сел на завалинку, думу думает. Подходит к нему Перунов пёс и молвит человеческим голосом: «Не угнаться за конём без коня».

Весь день, пока Хорс-солнышко Землю объезжал, Лучик его табуны осматривал – коня выбирал. Понравился ему один жеребец – сильный, да быстрый. Взнуздал его Лучик, привязал у ворот, стал ждать, пока Хорс-солнышко домой воротится. Приехал Хорс, отпустил своего солнечного коня к поилке. Как вчера, испил конь водицы, зыркнул на Зорей, перемахнул через ворота. Лучик только этого и ждал. Вскочил на своего коня, хлестнул его по крутому боку, кинулся в погоню. По полю скакали – не отставали. По горам скакали – не отставали. Через реки скакали – отставать начали. Взобрался Хорсов конь на высокую кручу, прыгнул и поскакал дальше по воздуху. Осадил Лучик своего коня, да обратно поехал.

Весь день думал Лучик, как ему за конём волшебным угнаться. Когда вернулся Хорс-солнышко, затаился он у поилки. Подошёл солнечный конь водицы испить, вскочил Лучик на широкую спину, ухватился за гриву шёлковую, к шее крутой припал, обхватил ногами бока. Заржал солнечный конь, встал на дыбы, взбрыкнул, крутится, пытается сбросить Лучика. Но крепко Лучик ухватился. Побрыкался солнечный конь и помчался прочь от Хорсова двора.

Скачут полями – держится Лучик. Скачут через реки – крепко держится Лучик. Скачут горами – ещё крепче держится Лучик. Взобрался солнечный конь на кручу, прыгнул с нее. Перехватило дыхание у Лучика, замерло сердечко, чуть не упал. Так сильно коленями бока сжал, что заржал конь жалобно. Вдруг слышит Лучик, будто эхо – отзывается кто-то. Проскакал конь по лунной дорожке, остановился у берега реки. Слез Лучик, прислушался. Ржёт солнечный конь – вторит ему кто-то. Пошёл Лучик за конём. Смотрит, лежит под ракитовым кустом кобылица, морду к Хорсову коню тянет.

А рядом с ней жеребёночек малый. Сам, как кобылица, белый, а гривка так золотом и плещется. «Вот куда бегает солнечный конь! К подруге верной, к сынку маленькому!»

Встала кобылица, подошла к солнце-коню, мордой в крутую шею уткнулась, плачет будто, а солнечный конь её успокаивает. Обернулся Лучик к жеребёнку. Тот лежит, молча, да на родителей смотрит. Слабенький совсем, не встаёт.

Понял Лучик, что солнечный конь каждую ночь сам сюда прибегает – не может подругу с сыночком с собой забрать. Взял Лучик жеребёночка на руки. Посмотрел на него Хорсов конь, кивнул головой, пошёл медленно. Долго ли шли, коротко ли – не знал Лучик. Не выходил на небо Хорс-солнышко, потому что конь солнечный с Лучиком и кобылицею шёл – дорогу назад показывал.

Подходят они к Хорсову двору. Разгневанный бог у ворот ходит – высматривает вора-Лучика. Глянул Хорс на добра молодца, на коня своего верного, на кобылицу белую, на жеребёночка, что Лучик на руках принёс. И пропал у Хорса гнев.

Обнял Хорс своего коня, погладил кобылицу, взял у Лучика жеребёночка, кликнул сестёр своих – Зорь-зарениц, поручил им за жеребёнком да за кобылицей присматривать. Оседлал коня – долгонько солнышко уже на небо не всходило. Зори-зареницы накормили Лучика да спать его уложили.

Вернулся вечером Хорс-солнце. Отпустил коня к подруге. Подошёл к Лучику. Благодарит Хорс Лучика и молвит: «Бери себе, Лучик, что пожелаешь! Ничего мне для тебя не жалко!» Подумал добрый молодец – попросить коня, что по воздуху бегать может, любые кручи одолеет и устали не знает. Да передумал. Другое Лучику важнее: «Одного прошу у тебя, Хорс-солнышко. Скажи, где суженая-милая моя? Кто похитил её, где скрывает?»

Нахмурился Хорс-солнце, говорит: «Похитила твою милую сила тёмная. Под землёй, в пещерах смрадных от глаз моих прячется».

Поклонился Лучик Хорсу, пойти уже хотел. Остановил его светлый бог. «Погоди, – говорит, – не хочу я тебя совсем без подарка отпускать. Эй, сёстры мои ясные, Зори-зареницы, ведите Лучику коня быстрого, что по горам-долам без устали скачет, да по небу, как по земле ходит. Глянул Лучик, ведут Зареницы жеребца-красавца. Сам весь белый, а грива золотом льётся. «Не узнаёшь? – Хорс спрашивает. – Это жеребёночек, которого сам ты принёс. Его сёстры мои тридцать три раза в рассветной росе искупали, тридцать три раза вечерним дождём напоили, да ночью вместе с отцом гулять отпустили. А поутру ветер в гриву вплели, бликами солнечными подковали, да по лунной дорожке домой привели. И стал не слабенький жеребёночек, а конь-огонь, в скорости моему солнечному коню соперник! Бери, Лучик, коня – он тебя и в беде не бросит и верным помощником будет. И темной силы, что милую твою похитила, не побоится. Ты его спас – тебе им и владеть!»

Поклонился Лучик Хорсу-солнышку. Подошел к коню, погладил, потрепал шелковую гриву. Конь к Лучику тянется, за рукав теребит – лакомство выпрашивает. Достал Лучик из котомки горбушку, дал другу новому, обхватил шею, запрыгнул на спину без седла. Зачем узду на друга набрасывать? И так чувствует волшебный конь, куда хозяину надобно. Да не уронит он хозяина, хоть браги на пиру перепьет, хоть в сече порублен будет – даже мертвого вывезет.

Хорс в небесах, орёл в облаках, пёс на следу, конь на скаку. Дайте Лучику глаз верный, удар точный, ум быстрый, путь чистый. Слово Жданкино крепко будь: как нитка к веретену, так ты к дому моему!

Визарий

Эрик это диво назвал сложным оборотом – «магический артефакт». Я выпучил на него глаза, он ухмыльнулся и смущённо потёр нос:

– Это значит «что-то кем-то сделанное с магией вперемежку». Так мой шибко умный дружок говорит. А тебе не нравится?

Мне не нравится шибко умная задача, которую ты нам задал. И то, что сам ты эту задачу не упрощаешь.

По части упрощения тут никто не постарался. Аяна нынче ходит странная: тихая, как утро, всё улыбается. Это моя жена, грозная, как легион в строю? Похоже, её болезнь серьёзнее, чем думал, но когда спрашиваю, ответа не даёт. Прежде она никогда не выдавала любви напоказ. Было такое – я даже думал, что нужен ей лишь на время, пока излечится от боли, от страха перед мужчинами. Меня она не боится, вот и доверилась. Нежность принимал за благодарность, и сам благодарил тем же: за то, что не пренебрегла любовью, отогрела. Всё казалось, что придёт час – она вскочит на свою вороную и умчится на волю в ночь, которой сама сродни. Я ждал этого часа со страхом и смирением.