Текст книги "Меч истины (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)
Я смотрел на своего учителя, широко распахнув не только глаза, но и душу. На его нервные руки, раздувающиеся ноздри, сведённые гневом брови. Он продолжал громить мои доводы, а я видел капли слюны, вылетающие из его раскрытого рта.
– Учитель, он помог отчаявшейся женщине наказать убийцу. Он, может быть, спас её сына! Он не мог это сделать по диавольскому наущению!
– Женщину спас? Блудницу, живущую во грехе и во грехе зачавшую своего ублюдка!
– Бог сказал… Господь наш спас блудницу от побивания камнями… – залепетал было я, но, увидев его лицо, осёкся.
Тем временем замолчал и святой отец, видно прочёл что-то такое в моих глазах. Когда он вновь заговорил, голос его сделался мягким.
– Ты поступил правильно, сын мой! Этот язычник совершает ежечасно смертный грех, но вряд ли он в своей гордыне понимает это. Ибо не ведает, что творит. Ты рассказал мне то, что я хотел узнать. Это говорит о том, что душа твоя, хоть и поддалась диавольскому мороку, но в глубине своей остаётся чистой. Я спасу тебя, сын мой. А пока, отправляйся в келью и займись своей душой. Тебе необходимо очиститься молитвой. Я позже присоединюсь к тебе.
– А Визарий? Что будет с ним?
Епископ вприщур посмотрел на меня.
– Я вижу, ты привязался к этому нечестивцу. Поверь мне, это постыдная слабость.
– Он кормил меня всё это время. Он дал мне кров, – почти прошептал я, чувствуя, как струятся слёзы по моим щекам.
– Ты сделал для него не меньше. Ты позаботился о его душе.
– Не так! Я должен был спасти, не предавая! – крикнул я из последних сил.
Преосвященный устало улыбнулся.
– Ты думаешь, Бог не любил Люцифера? Своего самого способного и сильного ученика? И любя – воздал! Ибо если самое близкое тебе существо после Бога вершит зло, ты обязан изгнать Нечистого из его помыслов. Удержать от греха.
Почему он не видит, Прокл? Не сам ли он впал во искушение, пожелав узреть зло там, где его нет? Он ненавидит, потому что ему кажется, будто Визарий своим мучительным чудом посягнул на любовь нашего Бога. Попытался Его отобрать у самого Преосвященного!
Я словно очнулся от дурного сна. Глядел на учителя и будто впервые видел! Видел эти вдавленные виски, залысый лоб, эти близко и глубоко посаженные глаза, этот запавший рот с непомерно длинной верхней губой, прорезанной посредине вертикальной складкой. Мне показалось, будто сквозь знакомые черты проступает лицо самого зла. Мне стало жутко. Лицо это вдруг перекосилось и улетело куда-то вбок. Я потерял сознание.
*
Не помню, сколько тягостных дней я провёл запертым в келье. Преосвященный не скоро навестил меня для душеспасительной беседы и совместной молитвы. Я сидел, забившись в самый угол между стеной и краем ложа. Обманутый моим безмолвием, Прокл говорил о благотворности поста и покаяния, о том, что Диавол не властен надо мною в священной обители, что Господь не оставит одного из самых верных своих слуг… Я не верил ему больше. Не верил человеку, сделавшему меня Иудой именем Господним. Я только спросил:
– Что будет с Визарием?
Он прервал на полуслове свою вдохновенную проповедь. Я посмотрел ему прямо в глаза. Раньше я всегда благоговел перед учителем и, обращаясь к нему, невольно опускал взгляд. Наверное, потому я и не замечал, что в зрачках Преосвященного не отражается всё то, о чем он так любит рассуждать. Там не было любви, сопереживания, всепрощения. Там не было Бога!
Почему я никогда не замечал, святой отец, что есть то, что ты полюбил больше Господа, больше истины: власть, к достижению которой сам Бог является только ключом? Власть, ради которой не жалко собственной души? И уж тем более не имеет значения ничтожная душонка хилого монастырского сироты, взращённая для предательства, вылепленная таковой, какой она нужна была тебе, с жестокой и безразличной дальновидностью.
Не сказав больше ни единого слова, мой бывший наставник вышел вон.
*
Келью мою, после посещения епископа больше не запирали. Меня никто не удерживал в обители. Братья вели себя так, словно меня и не существовало на свете. Проклу я больше не был нужен. О том, чтобы позаботиться о моём молчании, бывший наставник не помышлял, справедливо рассудив, что такое ничтожное создание не в силах навредить епископу Истрополя.
Я прикрыл дверь своей кельи, вовсе не удивляясь тому, что не испытываю горечи по этому поводу. Внутри меня была горечь иного рода.
Я не отрекаюсь от Тебя, Господи! Но отрекаюсь от Твоего бесчестного слуги, извратившего Твою истину, забывшего о совести. Мой грех велик. То, что я принял за Путь, оказалось дорогой предателя. Бездумно вверившись наставлениям Прокла, я потерял право войти в райские врата. Убоявшись запачкаться – валялся в грязи. Я недостоин быть среди праведников. И жить мне тошно. Иуда кончил жизнь на осине. В окрестностях Истрополя совсем нет осин…
Я ничего не взял с собою, только любимые стила, запас которых бережно сохранялся в кожаном мешочке у меня в келье. Хотя больше не собирался рисовать. Мне нужно было идти к Визарию и принять всё, чего заслуживает мой грех. Я не знал, возможно ли исправить нанесённый мною вред, но должен был попытаться. Визарий не знает, что епископ возненавидел его. Надлежало его предупредить. Я должен был просить прощения, хотя и не надеялся на то, что меня помилуют, потому что сам себя я простить не мог.
Пробираясь мимо служб, я столкнулся с мальчишкой-рабом Ксаверием. Ненамного младше меня, одетый в рогожный мешок с прорезями для головы и рук, он тащил ведро объедков в свинарник. В монастырь он попал прямо с рабских торгов. Происходил Ксаверий из какого-то дикого племени на севере. Многочисленные попытки братии его окрестить наталкивались на свирепое сопротивление подростка. Когда его пробовали ввести в храм, мальчишка царапался и кусался, как зверёныш. Потому получившие бесчисленные ушибы и ссадины братья отступились с нескрываемым облегчением. А подросток так и остался рабом, получив взамен собственного, непроизносимого, новое имя.
Меня Ксаверий выделял среди послушников отчасти из-за того, что я был моложе всех, а быть может потому что, бывало, отдавал ему остатки своей еды.
Мальчишка остановился напротив, угрюмо глядя на меня исподлобья и не решаясь заговорить. Наверное, знал о запрете отца Прокла. Потом, насупившись ещё больше, он протянул мне ведро с остатками хлеба и обглоданными костями. С его стороны это был великий дар, так как Ксаверию редко что-то доставалось, кроме объедков, и благоденствующие в загоне свиньи ели несравнимо роскошнее.
Я молча покачал головой, хотя мой желудок после стольких дней поста свело от запаха съестного. Ксаверий удивлённо посмотрел на меня и поставил ведро на землю.
– Уходишь совсем? – наконец выдавил он, коверкая слова на варварский манер.
Я кивнул.
– Тебе разве можно говорить со мною?
– Не можно, – он пожал худенькими плечами и шмыгнул носом.
Трудно вот так покинуть человека, который был моим светочем всю жизнь. Потому я спросил, сам не зная, для чего:
– Послушай, Ксаверий, ты не знаешь, где сейчас епископ?
– Знаю. В подвал. Беседует с язычник. Меня тоже звал язычник. Плохо!
В обители не было темницы. Провинившихся братьев запирали в кельях. Зачем Проклу понадобилось беседовать с язычником в подвале? Мне показалось, я понял. А, поняв, встревожился.
– Что за язычник?
Мальчишка снова пожал плечами.
– Пленник. Большо-ой человек.
Я вцепился в его плечи.
– Большой, значит, высокий? Как его зовут? Визарий?
Ксаверий испуганно отшатнулся.
– Высокий, да. Я не знает, как звать. Епископ не говорил Ксаверий.
Оттолкнув мальчишку, я помчался к подвальному входу.
– Нет! Не ходить! Епископ гневаться… – пискнул Ксаверий мне вослед.
Вот оно что! Какой же я дурак! Мне казалось, самое большее, что способен епископ причинить Визарию – это добиться его изгнания из города. Но я, ничтожный, как обычно, обманулся в учителе. Неужели в своей жажде власти, он замыслил впрямую преступить Божьи заповеди? Как ему удалось заманить Визария в обитель?
Свет в подвале был скудным и мутным. Пахли плесенью и кислятиной пустые бочки. Полные, стоящие вдоль стен, тяжело вздыхали – в них бродило вино. Миновав винный погреб, я выскочил в коридор, в который выходили двери кладовых. Некоторые из них пустовали. Преосвященный Прокл отличался воздержанием в еде и к тому же приучал всех своих присных.
В торце коридора как раз располагалась такое помещение. Только теперь оно не пустовало. Перед прочной дверью, бликуя пластинами доспехов в свете факела, стояли двое вооружённых людей. Они явно не принадлежали к числу городской стражи. Наёмники? Заметив меня, они двинулись навстречу.
Что мог поделать я против двоих вооружённых воинов? Я забился в их руках, как пойманный для супа цыплёнок. Помню ещё, будто кричал, чтобы меня отпустили, но они только посмеялись и скрутили мне руки за спиной.
Епископ, услышав шум, появился на пороге. Молча сделал знак наёмникам, и те втолкнули меня в дверной проём. Невольно вскрикнув, я мешком повалился на каменный пол. В комнате, освещённой несколькими факелами, было сыро и душно. Преосвященный уселся на складной табурет, стоящий в центре. Чуть поодаль мерцала жаровня, у которой возился огромный детина с голым лоснящимся от пота торсом. Он весь зарос светлым пухом, огненно вспыхивающим в неверном свете углей.
У дальней стены был распят человек. Несмотря на скудное освещение и сплошную кровавую корку на лице, я узнал Визария. Кисти его были примотаны к кольцам цепей, вделанных в камень стены. Кольца обычно служили для того, чтобы подвешивать к ним окорока и колбасы, спасая их от мышей. Высота, на которую поднимались цепи, была велика даже в сравнении с ростом пленника, поэтому тело Визария тяжело обвисло на вывернутых руках.
– Итак, ты всё же решил взглянуть на плоды трудов своих? – холодно поинтересовался Прокл.
Визарий с равнодушием замученного животного посмотрел на меня. Я только застонал.
– Я понял, что судьба этого дьявольского создания не оставила тебя безучастным. Поэтому запретил братьям, говорить о том, что я намерен делать с этим язычником. Но раз ты всё-таки здесь, то смотри: он понёс заслуженную кару за то, что извратил правду Божию служением Врагу человеческому.
– Зачем ты калечишь его ещё больше? – тихо и хрипло проговорил Визарий. – Кто дал тебе такое право?
Епископ вскочил с табурета, белея лицом.
– Я орудие Господа! Мне он дал право бороться с адскими кознями. И не тебе, служившему Сатане судить меня!
– Ты глуп, священник, и страшен своей глупостью, – сказал Меч Истины и устало закрыл глаза.
– Видишь, он ещё упорствует во лжи, – недобро усмехнулся епископ. – Но я не остановлюсь. Я клялся не причинять страданий людям, но мои клятвы не распространяются на дьявольские создания. Этот человек у жаровни – глухонемой наёмник. Он не слышит криков боли. У него не дрогнет рука.
– Чего ты хочешь, священник? – снова заговорил Визарий. – Ты думаешь, мой бог одарил меня бессмертием? Ты ошибаешься. Мой дар – способность чувствовать то, что чувствует преступник, умирая на поединке.
– Ты лжёшь, язычник. Я уже говорил тебе, что видел Сатану своими глазами. И ты раскроешь мне секрет своего нечестивого колдовства. Иначе будешь страдать, как в аду. Или мне избрать другой способ? Кажется, у тебя есть жена и ребёнок? Может, стоит завтра послать за ними?
Я готов был кинуться на епископа. Я не думал о том, что такая попытка обречёт меня немедленной и жестокой смерти. Мною овладело страстное желание причинить боль Проклу, ударить его, вцепиться ногтями в его обвисшие щёки.
Внезапно из-за двери послышался шум, смешавший в себе звуки драки, крепкую матерщину наемников и нечеловеческий визг. Преосвященный распахнул дверь и поспешил вон. За ним последовал палач.
Я понял, что Господь предоставил мне случай. Только добраться до Визария, как-нибудь решить его пут, а дальше опытный боец справится сам. Из последних сил я рванулся к пленённому воину. Но кольца, к которым крепились руки Меча, были так высоко. Я попытался допрыгнуть…
– Давид… – Визарий выдохнул это едва слышно, и я замер. – Меня не спасти… но ты можешь предупредить Лугия. Пусть берёт домашних и уходит. Скажи ему… что меня убили…
– Но…
– Послушай… так надо. Иначе он кинется меня освобождать… нельзя допустить. Он может случайно убить невинного в свалке… тогда все обречены.
– Но…
– Сделай это!.. Помнишь… боги приводят нас в этот мир, но выбор мы совершаем сами.
Да. И, кажется, Визарий уже выбрал. Теперь выбор лежал передо мною, и от него зависело всё: жизни невинных на земле и мои оправдания перед Высшим Судией. Но, Господи, до чего тяжело! Не взмолишься: да минет меня чаша сия! Нет у меня больше такого права. Как тогда сказал Визарий? Потому что иначе это должен будет сделать кто-то другой. Но другого нет, кроме меня, ставшего причиной несчастья. И, значит, выбор мой до крайности прост.
Когда епископ вернулся в помещение, я уже сидел на том самом месте, куда наёмники швырнули меня. Вслед за Проклом появились и они, волоча за собою Ксаверия. Мальчишка был не только связан обрывками собственной одежонки, но и взнуздан куском грязной тряпки, чтобы не кусался.
– Вот, Давид, – поведя рукой в сторону тюремщиков и их жертвы, желчно улыбнулся бывший наставник. – Вот твоё воинство. Единственная защита, которую послал тебе Господь. Разве это не убеждает в том, что, защищая слугу Сатаны, ты глубоко заблуждался?
– Да, учитель, – добела сцепив пальцы, пробормотал я и опустил взгляд. Мне теперь следовало быть осторожным, дабы выполнить последнюю просьбу Визария.
Мой ответ доставил епископу видимое удовольствие.
– Сын мой, я хочу услышать, что ты отрекаешься от своей неуместной жалости к этому ничтожному.
Я молча кивнул, не поднимая взгляда.
– Скажи это! – громко потребовал Прокл.
– Отрекаюсь, – еле слышно выдавил я.
– Ты слышишь, дьяволопоклонник? Тебе не удалось заполучить душу этого мальчика. Он был и останется слугой церкви. Его вера в её могущество по-прежнему неколебима!
Визарий пошевелился в своём углу.
– Что ж, каждому воздастся по вере его. Ведь так написано в ваших священных книгах?
От этих слов я сжался на полу. Они хлестнули прямо по моей кровоточащей душе.
– Не смей поганить Истину, извратитель! – загремел епископ и сделал знак глухонемому палачу. Тот буднично кивнул, подошёл к пленнику и наотмашь ударил его. Мотнулась длинноволосая голова. Кажется, Визарий потерял сознание.
Но Прокл уже повернулся ко мне.
– Не подобает тебе, Давид, слушать богохульства. У тебя сострадательное христианское сердце, осуждающее насилие. Но к врагам Господа оно должно быть беспощадно. Иди и поразмысли об этом.
– Учитель, – попросил я, поднимаясь на ноги, – отпустите Ксаверия. То, что он сделал, он сделал руководимый привязанностью. Не наказывайте его, он ведь дитя. А дети грешат по недомыслию.
Выражение лица Прокла стало надменным.
– Непокорный раб, не желающий принимать истинного Бога, заслуживает наказания.
– Но это я виноват. Я так нёсся сюда, что мальчишка решил, будто мне грозит опасность. Простите его. Может быть, моё заступничество и ваша снисходительность заставят его обратиться к Господу!
Боже Всемогущий, давно ли я научился так легко и спокойно лгать? Да, ведь у меня был самый лучший учитель. Он доподлинно видел Сатану! Догадываюсь, где!
Преосвященный пристально посмотрел мне в глаза. Взгляд его понемногу смягчился.
– Возможно, ты прав, дитя моё. Ты доставил мне много беспокойства, но всё же вернулся в лоно церкви. Это наполнило мою душу радостью. Я готов выполнить твою просьбу. Негодного мальчишку просто выпорют. Он немало стоил нашей общине. Мы не можем себе позволить швырять серебро на ветер.
Выходя за двери, я не посмел оглянуться, чтобы в последний раз посмотреть на умирающего человека по прозвищу Меч.
*
Дождавшись темноты, я перелез через низкую каменную ограду монастыря. Болело всё тело, особенно помятые наёмниками руки, но я как мог быстро побежал в сторону знакомого дома. Добравшись до него, я заглянул в окно кухни, для чего пришлось влезть на перевёрнутое ведро. Я медлил, хотя медлить было нельзя. По своему малодушию я боялся встретиться с Аяной. Ибо не мог сказать ей о смерти мужа. Я из последних сил молился о том, чтобы это был Лугий. Легче было стерпеть любые побои, только бы не смотреть в глаза женщины моими стараниями ставшей вдовой!
Из моей груди вырвался короткий вскрик, когда я почувствовал, как чьи-то твёрдые, как железные крючья, пальцы схватили меня сзади.
– Ах ты, гадёныш! Да я тебя сейчас, будешь знать, как репу воруют! – прошипел мне в ухо знакомый голос.
– Томба, это я, Давид! Отпусти меня!
Чернокожий Голиаф разжал свою хватку.
– Смотри-ка, правда, ты! Где же ты был? – удивился он и добавил шёпотом, – А у нас несчастье – Визарий пропал.
– Где галл, Томба? Мне срочно нужно с ним поговорить.
Но великан продолжал, словно не слышал моего вопроса.
– Три дня назад получил от кого-то послание. Никому ничего не сказал. Мы думали, его кто-то нанял, да только вчера Лугий обнаружил, что меч лежит в сундуке …
– Томба! – возопил я шёпотом. – Мне нужен галл!
– Так я и говорю: Лугий решил, что какой-то разбойник решил ему отомстить. Маго, что ли? Вроде бы Визарий слишком много знал о его делишках. Вот он и ищет этого Маго во вчерашнего вечера. Так что его дома нет.
– Спаси тебя Господь, Томба, – быстро проговорил я и бросился прочь.
– Куда ты? Ночью на улицах опасно! Вернись Давид! – кричал мне вослед Томба.
Если галла не окажется у «Ключа Диониса», то я обегаю весь город, но найду его!
Я буквально налетел на Лугия, на пустыре у таверны. Галл притаился в кустах и наблюдал за крыльцом, освещённым тусклым светом единственного подслеповатого фонаря.
– Ага! Кто это у нас здесь? Раб Божий! – прошипел он, хватая меня за плечи. – И что это мы делаем в столь поздний час в таком богопротивном месте?
– Я… тебя… искал, – тяжело дыша от долгого бега и страха, прохрипел я, и, не делая пауз, принялся рассказывать историю своего предательства.
Сначала галл выпустил меня из рук, потом вся его фигура стала деревенеть. В конце он спросил только:
– Где сейчас Визарий?
У меня язык прилип к нёбу. Я смолк и опустил голову.
– Где сейчас Визарий?!! – громовым голосом вскричал Лугий, и в крике этом прозвучало такое отчаяние, что я понял: мне не придётся искать ту злополучную осину, я умру прямо здесь, как только скажу ему последние слова. Тем не менее, я поднял голову.
– Он умер. Прокл приказал убить его.
Галл застонал, скрипнув зубами. Потом провёл ладонью по лицу.
– Будь ты проклят, лицемерный щенок! Становись на колени, – сдавленно проговорил он. – Я убью тебя и останусь жив, потому что ты виновен в самом грязном преступлении. А потом я найду твоего епископа и убью его тоже.
– Нет, остановись! – вскрикнул я. – Прежде чем убьёшь меня, выслушай, что тебе следует знать. Прокл замыслил извести всю семью Визария. Ты должен спасти их и спастись сам. Визарий хотел этого. Возможно, утром за вами придут, чтобы отвести к епископу. Они постараются сделать это быстро, особенно после того, как увидят, что моя келья пуста. Ты должен увести женщин и детей, пока не поздно. Торопись, пусть хоть ребёнок Визария будет жить. Я не могу сделать для него больше.
Лугий молчал. Пальцы его судорожно сжимались на поблёскивающей рукояти меча. Я опустился на колени.
– Я с радостью приму твой удар, потому что я – предатель. Но помни о том, что сказал тебе перед смертью. Верь мне! Мы исповедуем разную веру, но, согласно моей, человек, находящийся при смерти, не может лгать.
Он продолжал стоять надо мною, как ангел возмездия. Я глубоко вздохнул, закрыл глаза и стал молиться, благодаря Господа за то, что отвёл меня от самоубийства. Я долго молился, а благодетельная смерть почему-то медлила. Открыв глаза, я обнаружил, что на пустыре кроме меня никого нет.
Я был недостоин отпущения…
*
Галл поверил мне. Для меня это было неоспоримо. Я выполнил то, что не мог сделать никто кроме меня. Теперь я был спокоен и понимал необходимость воздаяния. Покинув пустырь, я спустился к таверне. Вошёл в открытые ворота конюшни. Там было тепло и пахло жизнью, которой я уже не принадлежал. Я готов был к тому, что животные встретят меня – создание мрака – возмущённым ржанием. Но было тихо. Прошёл в крайний денник, где стояла крупная лошадь то ли гнедой, то ли вороной масти, в темноте разглядеть было трудно. Животное доверчиво сунулось ко мне тёплой мордой, жарко дохнуло в лицо. Я прижался щекой к бархатистому храпу. Лошади было всё равно праведник я или предатель, её ласковое тепло согрело мою иззябшую душу.
Почему-то я подумал о матери, которой никогда не знал. Раньше я думал о ней с ноющей обидой брошенного ребёнка, теперь же во мне не осталось злости.
Что если она материнским чутьём уже тогда ощущала, кого произвела на свет? Быть может, она хотела защитить меня от злой судьбы, оставляя на пороге пристанища той религии, которая почитает предательство худшим из грехов?
Слёз больше не было. Они иссякли, еще когда искал Лугия. Где-то тут должны быть вожжи. Моя рука нащупала их в темноте, висящие на крюке, вбитом в стену. Я намотал их на ладонь и тихонько выскользнул из конюшни.
За городскими воротами я оказался, когда бархатная чернота ночи стала подёргиваться белесоватым утренним налётом. Ночная стража равнодушно проводила меня полусонными взглядами. Охранникам не было дела до тех, кто покидал город. Я медленно брёл, пока не оказался на берегу. Прибой был небольшим, море лениво шуршало мелкими волнами. На рассвете обычно поднимается ветер. Скоро он задует, но я этого, скорее всего, не услышу. Время самоубийц и преступников – ночь.
Вода была уже по-осеннему холодной, но я всё равно вошёл в море. Моё тело некому будет обмыть. Я позабочусь об этом сам.
Дерево стояло на холме недалеко от того места, где я купался. Это, конечно, была не осина. Это был дуб, настолько высокий, что напрочь искоренил всякую поросль у своих корней. Я испугался, что не достигну его могучих нижних ветвей, чтобы замотать вожжи. Ободрал себе все пальцы и колени, карабкаясь по шершавому стволу, но мне это удалось. Сидя на толстой ветке, я сделал петлю и набросил её себе на шею.
Прости меня, Господи! Тебе судить, какого наказания заслуживает моя пропащая жизнь. Я знаю, что совершаю очередной тяжкий грех. А ведь некоторое время назад считал себя праведником. Бессмысленная гордыня недалёкого ума! Отец Всеприсущий, в твоих силах хранить этот мир от таких грешников, как я. Верую, Господи, в твою истину, верую в твою мудрость. Ты разберёшь, как со мною следует поступить. Я безропотно приму Твою волю и покорюсь Твоему решению!
Последнее, что уловил мой угасающий разум, был сильный запах конского пота, исходящий от вожжей. Потом не было ничего.
*
Сладкий запах подсохшей травы… Я помню, что ещё совсем неразумным ребёнком любил забираться на сеновал. Я даже засыпал, зарывшись в сладостно пахнувшее сено, и брат Симеон подолгу искал меня, обливаясь потом и употребляя выражения, которые святым отцам знать неподобно.
Сено кололось и щекотало мне босые ступни. Уже брезжит рассвет. Конечно, я опять заснул. И сейчас появится суровый келарь, чтобы, ущемив за ухо, выпроводить меня на свет Божий. Да ещё и помянет при этом все страсти Господни!
Ну, вот! Но зачем же поливать меня водой, ведь я уже проснулся!
С невнятным мычанием я разлепил веки. Водой меня действительно поливали, однако толстый келарь тут был совершенно ни при чём. Я резко сел и закашлялся, ощутив саднящую боль в горле. Тут я вспомнил всё: своё предательство, судьбу Визария, ярость желтоволосого галла, самоубийство – и ужаснулся. Что же могло произойти? Почему я остался жив?
Внезапно я осознал, что рядом находятся люди. Прямо надо мною стоял могучего телосложения светловолосый варвар. Прижав к губам горлышко объёмистого бурдюка, он утолял жажду. Я заворожено смотрел, как ходит выпуклый кадык на могучей шее. Напившись, великан воззрился на меня с насмешливой улыбкой.
– Всё-таки решил очнуться, юный олух? – спросил он глубоким сильным голосом. И крикнул куда-то в сторону: – Эй, Умник, он пришёл в себя!
На небольшом расстоянии от копны сена дымил костерок. В котелке, подвешенном на распорке, что-то булькало, распространяя запах травяного отвара. Сидевший у костра человек поднялся.
– Слушай, Метос, по-моему, парень немой, – снова обратился к нему первый. – Или ему в горле что-то повредила верёвка. Эй, дурень, горло болит?
Я не сразу понял, что последний вопрос предназначался мне. Потому что, открыв рот, смотрел на человека по имени Метос. Волосы, усы и борода его были чёрными, он был гораздо ниже, но синие глаза, глянувшие на меня с незнакомого смуглого лица, были глазами Визария.
Он наклонился ко мне, и я почувствовал властное прикосновение твёрдой ладони.
– Как ты?
– Я жив? – прохрипел раздавленным горлом, и из глаз моих полились неудержимые слёзы. – Я должен был умереть.
– А ты и умер, – беззаботно ухмыльнулся светловолосый. – А потом воскрес. Мораль – не вешайся на вожжах, возьми веревку!
Метос улыбнулся одними глазами. Он сходил к костру, принёс оттуда глиняную чашку, наполненную каким-то снадобьем, и протянул её мне.
– Выпей. Станет легче.
Наваждение рассеялось. Я оттолкнул чашку.
– Зачем вы спасли меня, добрые люди? Разве знаете вы, почему я решил покончить счёты с жизнью?
– Потому что дурак, – вставил варвар, как само собой разумеющееся. – А у нас работа такая – людей спасать.
Я закрыл лицо руками и отвернулся.
– Подожди, Эрик, – услышал я голос Метоса. – Не время.
Господи, и Ты от меня отказался. Оставил жить на земле и мучиться, нося на себе иудино клеймо. Но я не ропщу, я поклялся принять Твою волю. Сейчас я объясню этим добрым странникам, кого они спасли. Если я недостоин даже посмертного воздаяния, то пусть мне будет карой презрение хороших людей.
– Фью-у! – присвистнул Эрик. – А у мальчишки и впрямь повреждение в мозгу.
Я удивлённо обернулся и наткнулся на его встревоженный взгляд. Будто он прочёл мои мысли.
Метос присел подле меня на корточки и внимательно посмотрел в глаза.
– Почему ты считаешь, что мы обязаны презирать тебя настолько, что должны отказать в простой помощи?
Открыв рот, я переводил взгляд с одного на другого.
Неужели всё, о чём я думаю так легко прочитать на моём лице?
– Только, прежде чем отвечать, выпей отвар. Иначе голос непременно тебя подведёт, – добавил Метос.
Я отхлебнул из чашки неожиданно приятного на вкус снадобья.
– Потому что я предал и обрёк на мучения очень хорошего человека…
Во время моего повествования Эрик и Метос часто понимающе переглядывались, а под конец варвар задумчиво произнёс:
– Непонятны и мутны пути новой веры. Знал бы Иисус, что творится его именем! Может быть, история не повторилась бы.
– Она всегда повторяется там, где любовь заменяют страхом, а понимание – культом, – отозвался Метос. – Где люди отказываются от свободы выбора, или их лишают этого права. Тебе это известно, друг мой.
– И где люди допускают это, – непримиримо мотнул головой Эрик, сверкнув зелёными глазами.
Я завороженно вслушивался в необыкновенные речи моих спасителей, а когда они замолкли, сказал:
– Визарий тоже говорил мне о выборе. Но я выбрал путь предателя.
Метос как-то странно посмотрел на меня.
– Тот путь завершился смертью, не так ли? Может быть, пора искать новый путь?
– Если я немного понимаю человеческие пристрастия, – прищурился варвар, – то ты любишь создавать прекрасные вещи. У тебя снасть рисовальщика в мешке. Разве нужно свободной душе что-то кроме возможности созидать? Нельзя зарывать таланты в землю, они там гниют!
– Я никогда не смогу больше писать. Нельзя прикасаться к прекрасному руками, замаранными кровью.
– Об этом мы после поговорим. И о твоём Господе, и о твоём пути.
Эрик потянулся, крякнув, и мечтательно уставился в небо:
– А что, малыш, много ли народу в вашей обители?
– Два десятка отшельников, восемь послушников и дюжина служек.
– И все способны истязать беззащитных?
– Нет, что ты!
Я не желал им зла. Даже епископу. Может, когда-то он поймёт…
– Понимание – болезненная штука! – хмыкнул Эрик.
– Ну, это он уже знает, – усмехнулся Метос. – А прочим придется объяснять. С чудесами или без?
– Чудеса там неправильно трактуют. Визарий, вон, достукался. Хороший был парень. Жаль, ты его не знал. А воспитывать буду, как умею. И ты не мешай.
– Только не до смерти!
– Не до смерти. Но больно.
По подмёрзшей осенней дороге удалялись два человека. Я сидел в сене, глядел им вслед и размазывал по щекам слёзы, оплакивая Визария, наставника, себя самого… И навсегда утраченную детскую незамутнённость бытия.
А передо мною вдоль холмов, убегая в утреннее марево, лежал незнакомый Путь.
========== СЛЕД НА ПЕСКЕ (Аяна) ==========
– Всё правильно, сестра. Наверное, так и надо. Только, знаешь… ведь никто из нас не умеет читать!
Я, будто впервые, глядела на свои руки, держащие ветхий свиток, который вот только купила на торгу, отдав за него наши последние гроши. Что было в том свитке? Никогда я их не покупала, в глубине души считая пустой блажью. И не на свитки стоило нам тратиться, а на пропитание. А вот, поди же! Всколыхнул меня вид драного пергамента, разбудил от спячки, в которой я была… сколько же, Богиня моя? Помню, утром, когда вышла из дому Лугия с вестями встречать, под ногами хрустел ледок. А нынче уже развезло, и на проталинах проглядывали первоцветы. И мы находились где-то невозможно далеко от тех мест, где моя жизнь вдруг перестала быть.
Во сне я жила, не помню ничего. И в том сне Визарий ещё жил со мной, улыбался, что-то говорил… я отвечала ему. Потом пробуждалась под бесконечный скрип повозки, что-то ела, глядела на играющих детей, и все искала глазами. Но его не было рядом, и я опять погружалась в сон, где он был.
Верно, это Жданка ворожила, чтобы я с горя не решилась ума, не сотворила чего. Жданка и за детьми глядела, и немудрящее наше хозяйство вела. Мужики – что они по хозяйству смыслят… вот Томба разве. А Лугий с Визарием – нет, и как они прежде на свете жили? Марку только дай – с головой бы в книги свои ушёл. А как призадумается, и вовсе не замечает, что ест…
Стиснула ломкий жёлтый лист и завыла собакой потерявшейся. Проснулась я, и горе моё проснулось, навалилось.
Никто из нас не умеет читать – правду сказал Томба, чёрный брат Визария! Один среди нас был, кому книжная учёность близка. Да нет его больше…
– Жданка, сделай что-нибудь!
Это Лугий шепчет отчаянно. Я-то его слышу теперь. Всё слышу, всё понимаю. Громкий мир, отчётливый, как рейнское стекло. И такой же хрупкий – разлетится, только тронь.
