Текст книги "Меч истины (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц)
– Лугий, ты не представляешь, какое это было дерьмо!
– Почему же? Была возможность представить.
– Нет, для этого надо год прожить с ним бок о бок. Настоящий варвар, для которого не существует святых вещей! Животное!
– Теодульф тоже варвар.
– Теодульф… да, конечно… Знал бы я, кто отравил колодец…
– И что бы ты сделал?
Круглые голубые глаза глядят на меня с восторгом:
– Я бы ему ноги поцеловал. Правда! Я уважаю Метелла, но он не отдал бы приказ отступить, когда бы не это.
Мне неприятно, я отворачиваюсь. Восторги по поводу чьей-то смерти не для меня. Потом взгляд падает на римский меч, висящий у Лукана, как по уставу положено, справа. Что, если это он? Ведь пытался зарезать Квада у меня на глазах. Снова натыкаюсь на преданный взгляд, стараясь не слушать его чириканье. Нет, слишком прост. Что на уме, то и на языке. Такой не стал бы убивать ночью. Да и росту не хватит. Рубанули Квада сверху, здесь немногие на это способны. Надо бы приглядеться ко всем высоким.
Потом останавливаю себя – нас никто не подряжал разбираться. И виновный, если подумать, спас эти две сотни человек. Мне ли его судить?
Когда выбрались из ущелья, и рассеялся туман, Аяна перетянула тетиву и ушла вперёд. Теперь нас окружал лес, по-осеннему голый. Густой запах прели обещал, что холода наступят не завтра, но ягод-грибов почти не встречалось. А голодных надо кормить.
В тот день ей не повезло, но на следующее утро, когда голодные начали вновь вожделенно поглядывать на лошадей, наша амазонка уложила косулю с двумя сосунками-телятами. Одного успели утащить лисы, пока она бегала за подмогой. Но и оставшейся добычи хватило, чтобы наши подопечные продержались ещё два дня.
И всё же в этом походе мы потеряли семерых. Один за другим умирали те, кто ехал в повозках. Погиб и мальчишка, сын Теодульфа. Увидел птицу, прикорнувшую на скале, и полез к ней по каменистой осыпи. Камнепад тронулся быстро, и унёс парня в поток, грохотавший справа от тропы.
К воротам Аквинка вышло сто семьдесят четыре человека. Считая нас троих. Стояло студёное утро позднего предзимья, трава, подбитая инеем, хрустела под усталыми ногами. В дороге мы провели восемь дней.
Данубий нёс серые воды под бледным ноябрьским небом, и город на правом его берегу, казался всего лишь утёсом над могучей рекой. Метелл шагал впереди, облачённый в алый офицерский плащ. Его узнали и отворили ворота. И остатки голодного гарнизона втянулись в славную крепость, что уже сотню лет подобно волнорезу вспарывает полчища варваров, атакующих Империю.
Я смотрел под ноги, на гладкие камни мостовой, поэтому не сразу понял, что все остановились. За воротной башней посреди двора стоял человек. Один. То есть, охрана была, но как-то в стороне, и совсем не ощущалась, словно тоже избегала попасть в поток глухого гнева, исходивший от него. Я пригляделся, и меня передёрнуло.
Когда-то этот мужчина был, возможно, красив. Серые глаза, которые нынче безжалостно щурились, могли излучать добродушное лукавство. Но то было давно. Лет тридцать назад. Поредевшие волосы топорщились седым коротким ёжиком над упрямым лбом, прорезанным вертикальной морщиной. От крупного носа к углам твёрдого рта расходились глубокие складки, делая грани лица ещё более жёсткими. Плотно сжатые губы побледнели от ярости. Рядом с Визарием этот воин показался бы невысоким, но фигура у него была крепкая и ладная. В свои пятьдесят, или сколько ему там, он ещё мог устоять один против пятерых.
Я не решился бы выйти ему навстречу. Метеллу пришлось. И было видно, что каждый шаг даётся всё большим трудом.
– Приветствую тебя, Децим Кар! Здесь остатки четвёртой когорты, которая стояла в крепости Падны.
Командующий разжал свои бледные губы, и я услышал очень низкий негромкий голос:
– Толпа, которую ты привёл с собой, называется иначе. Это беженцы, Гай Метелл. Или ты забыл, какого имени заслуживают те, кто оставил пост?
Трибун резко вскинул голову, но ответил спокойно:
– У нас не было возможности удержать крепость. Кто-то отравил единственный источник. Эти люди умирали от голода, но исполняли долг. Империя брала их под свою руку, обещая защиту. Но обрекать их на верную смерть… – его голос сорвался.
Децим Кар слушал, не перебивая. Потом сказал:
– Варвары они или нет, но эти воины приносили присягу Риму. Как и ты. Ты был их командиром и отдал приказ отступить. В прежние века за это карали децимацией.
Смуглое лицо Метелла залила мгновенная бледность. И Визарий внезапно оставил девочку, с которой возился, и начал проталкиваться вперёд. Я не знал, что такое децимация, но, судя по расширившимся глазам моего друга, ничего хорошего это слово не означало.
– Казни меня, – хрипло сказал Метелл. – Это я отдал приказ. Это я – трус, предавший интересы Рима. Зачем их?
– Ты не понимаешь, – спокойно ответил полководец. – Сегодня вас атаковал лишь передовой отряд той орды, которая навалится на наши границы через десять, двадцать лет. И вы отступили. Ты привёл с собой не воинов. Ты привёл деморализованных поражением трусов. Их слабость, подобно заразе, растечётся по гарнизону. Если я не выжгу её калёным железом.
Странно, мне почудилось сожаление в низком голосе Децима. Но было видно, что его не переубедить. Он объяснял непонятливому, и только.
– Ты неверно понял свой долг, Метелл. Что такое жизнь двух сотен человек перед жизнью твоей родины, которую эти люди клялись защищать? С тобой пришли сто семьдесят. Завтра семнадцать из них умрут. Ты тоже будешь тянуть жребий.
Визарий, наконец, пробился к ним. На лице была решимость толкнуть пространную речь. Такое бывало лишь в исключительных случаях. Метелл поймал его взгляд.
– Постой, Децим! Ты хочешь казнить каждого десятого за преступление одного. Но здесь человек, которого называют Мечом Истины, его ремесло – искать и наказывать злодеев. Он отыщет того, кто отравил воду в Падне, и вызовет его на бой. Меч Истины отвечает жизнью перед своим Богом за справедливость приговора. Ты доверишься ему?
Децим Кар смерил Визария взглядом, и мне почудилась усмешка в прищуренных глазах.
– Довериться римлянину, который рядится варваром? И судит по варварским обычаям.
– Я покараю виновного в злодеянии, – глухо сказал Визарий.
– Пожалуй, – согласился Децим. – Завтра.
Меч Истины лишь коротко кивнул.
***
За два года я много раз видел, как Визарий разбирает дело. Он пристаёт с расспросами ко всем подряд, на время забыв про свою молчаливость. Лично меня доводил до бешенства: «Ты уверен, что знаешь, за что умирать?» Но ведь ухитряется разговорить даже тех, кто языка от рождения лишён! И выходит на поединок, точно зная злодея.
В тот раз Визарий вёл себя иначе. Спросил у стражника, где тут таверна, и засел в самом тёмном углу, заказав кувшин дешёвого вина. И непохоже было, чтобы собирался оторваться от него раньше утра. На мой вопрос, коротко ответил:
– На месте мы увидели всё. Достаточно, чтобы знать виновного.
И не прибавил ничего.
Не нравилось мне его настроение. Мне вообще всё это не нравилось. И то, что завтра он должен будет убить человека, который этих сто семьдесят спас. Я бы не решился судить, как ещё наш Бог сочтёт! Никогда не боялся, что противник окажется сильнее Визария на мечах, не видал я ещё таких. Эту премудрость мой дружок пять лет постигал на арене, там за науку другую цену брали.
А вот Аяна тревожилась.
– Лугий, зачем он пьёт?
– Не бойся, малышка, этого ведёрка мало, чтобы у Длинного в голове зашумело!
Обычно она не выносит фамильярности, я думал, что рассердится и забудет тревожиться. Напрасно думал.
– Он ничего не собирается искать? – в глазах даже не испуг, а что-то такое, слова не подберу, но если бы женщина так смотрела, говоря обо мне…
– Сказал, что всё уже знает.
– А ты знаешь, Лугий?
Вот это вопрос! А меня никто не звал разбираться. Но если всё-таки… Я был там и видел то же, что Длинный. Что я видел?
Мы вышли наружу, мне не хотелось лишних ушей. Визарий обычно обсуждал со мной свои мысли. Почему мне не обсудить с Аяной? Приятно, когда красивая женщина считает тебя ещё и умным. А не просто симпатичным Приапом в жёлтых кудрях. Итак, что же я видел?
– Значит так… Визарий уверен: били римским мечом. Стало быть, свои.
В уголках рта Аяны дрожит смешинка:
– Глубокая мысль! Только не твоя.
Вот так и развенчивают богов. Придётся думать дальше!
– Рубили его сверху, значит нападавший высокого роста.
Несносная девка качает головой.
– Что тебе не нравится?
– Я тоже ударю Визария сверху, если он будет в это время падать.
Ага, вообще-то она ему до подмышки. И ведь права, Гадес меня забери!
– А вторая рана?
Я вспоминаю:
– Отверстие на спине было несколько выше. Значит, удар пришёлся снизу вверх.
Она останавливает меня:
– Давай попробуем! Мы почти одного роста, но всё же…
Становимся друг напротив друга, и амазонка внезапно бьёт пустым кулаком снизу, от бедра:
– Вот так?
Возможно, что именно так. И что это означает?
– Что рост убийцы по направлению удара определить почти невозможно. За что же зацепился Визарий?
Обескровленная широкая рана снова встаёт перед моими глазами. Правое плечо косо разрублено… в направлении грудины…
– Били левой рукой! Ты не заметила, кто среди них левша?
В потемневших огромных глазах читаю ответ. Проклятье, мне тоже нравится Метелл… но он носит ножны на левом бедре. А ведь римляне вешают меч у той же руки, которой бьются!
– Но какой ему интерес, Лугий? – шепчет Аяна. – Он мог казнить Квада за неповиновение. Он мог отдать приказ оставить крепость, имел на это право. Зачем ему?
Мне тоже молодой офицер не кажется способным убивать по ночам. Но мало, чего там мне кажется!
– А Лукан бережёт левую руку, – вдруг говорит Аяна.
– Этот дохляк? Брось!
– Мы видели, как он кидался на Квада. Причина у него была.
Вспоминаю лихорадочное возбуждение парня. Да, бывает, что и заяц быка лягает, только вот…
– Лукан – не левша. Ложку он держит правой рукой.
Аяна возражает, очень ей хочется, чтобы виновным оказался не офицер:
– Можно ударить левой рукой, если хочешь отвести подозрения. И почти наверняка, ты её вывихнешь.
И вновь права, хоть в Мечи Истины посвящай! Ага, и кто нас станет тогда защищать?
Не знаю, до чего бы мы додумались, но тут понеслось такое, что под конец дня я голову руками держал, чтобы с плеч от ужаса не сбежала.
Вначале в таверну пожаловал Теодульф. Спросил Меча Истины и направился прямиком к Визарию, который благополучно приканчивал кувшин. Я пошёл за ним, и едва на ногах удержался, когда услышал, что он сказал:
– Это я убил Квада! Завтра вызови меня.
Мой дружок оторвал глаза от кубка, посмотрел так, словно все зубы болели:
– Его убили левой рукой.
Гота это не смутило:
– Я одинаково бьюсь обеими. Хочешь проверить?
Визарий покачал головой:
– Ладно. Я понял. Всё остальное – завтра.
Теодульф ушёл, чуть не запинаясь. И этот хочет драться? У меня сердце защемило глядеть на него. Аяна плюхнулась на скамью напротив Визария:
– Он не мог этого сделать!
– Ради сына – мог, – возражаю я.
Визарий отвечает с печальной усмешкой:
– Погодите, ещё не всё. Вон следующий идёт.
К нашему столу проталкивался Лукан. Нескладёха и в полупустой таверне ухитрялся натыкаться на препятствия. Дышал тяжело, глаза безумные, пот на лбу:
– Завтра вызови меня! – заявил он Визарию.
– Так. С чего бы это?
– Потому что это я убил. И я отравил воду. Не хотелось, чтобы люди погибли от этого, вот и привязал его к цепи, чтобы нашли. Но мы должны были оттуда уйти, понимаешь?
Визарий кивает. Потом щурится почти ласково и задаёт вопрос:
– А как у тебя хватило сил перекинуть его в колодец? Он больше тебя мало не вдвое.
Лукан прикусывает губу, но отвечает сразу:
– Я обвязал его и крутил ворот. Цепь сама тянула. Трудно было, это правда.
Вспоминаю две разлохмаченные борозды на краю колодца, оставленные калигами Квада. Похоже, всё было именно так.
– Иди Лукан, я понял. Тебе нужно поесть, поединок будет трудным.
Парень упрямо трясёт головой. Ему уже всё равно.
– Интересно, сколько их будет всего? – задумчиво говорит Визарий.
Последним явился Метелл, когда солнце уже скрылось, и таверна заполнилась народом. Молча сел напротив Меча Истины. Визарий придвинул к нему кувшин.
– Хочешь сказать, что это сделал ты?
Офицер кивнул и отвернулся. Мне почудилось, что у него блеснуло в глазах.
– Почему?
Метелл долго молчал. Потом всё же открыл рот:
– Визарий, кем ты хотел стать? В юности, до того, как судьба дала тебе меч?
Мой друг уставился в свой стакан.
– Я хотел переписывать книги.
Метелл почти смог улыбнуться:
– Тоже хорошее дело. Ты сумеешь меня понять, ты римлянин… Все в моей семье были воинами. Предки сражались в войске Мария, на стенах Карфагена, с Цезарем в Галлии. Я с детства мечтал быть героем. Золотой венок на голову, статуя в Риме. Посвящение какого-нибудь поэта… Вот… а оказалось, что есть нечто, чего мне не переступить…
Визарий долго тянул вино, размышляя, потом всё же сказал:
– До тебя являлись двое. Кто-то из вас это сделал… или не делал никто. Но все готовы бросить вызов Мечу Истины, невзирая на то, что он умрёт, убив невиновного.
Молодой трибун резко вскинул голову, качнул чёрными кудрями. В глазах стояла мука:
– Ты мне нравишься, Визарий, но есть цена, которую надо платить!
Мой друг коротко и глухо рассмеялся.
– Что тебя веселит, Меч Истины?
– Три чудака не понимают простую вещь: если я не воскресну, свершив приговор, наш герой не отменит децимацию.
Мне показалось, что парень побледнел. Или я ошибся – в таверне было не слишком светло.
После его ухода Визарий вынул меч и положил его на стол перед собой. Погладил длинными пальцами дол, коснулся рожек крестовины. Хотел точить, но раздумал. Этот клинок был любим и содержался бесскверно.
– Лугий, если вас высадят в устье Данубия, сумеешь добраться до Истрополя? Не так далеко, если не застревать по дороге.
Я потерял язык от таких речей.
– За городом на берегу дом, он небольшой, ты узнаешь. Там тополя, их пять. В доме живёт хромой нубиец, его зовут Томба. И белая собака. За два года многое могло измениться, но едва ли тополя срубили, а собака издохла. Что же до Томбы… – он улыбается, и я вижу, что Визарий всё же пьян. – Томба вовсе не способен измениться. Вы друг другу понравитесь.
– Что ты несёшь, орясина дурная?!
Он почти смеётся, потом протягивает руку и треплет по плечу:
– Люблю тебя, мой друг! Ты никогда меня не щадишь. Меч возьмёшь себе, он надёжней твоей спаты.
– Прекрати!
Его печальные глаза прямо напротив моих:
– Лугий, я никогда не судил без вины!
***
Утром нас ждали на форуме. Децим Кар в простом сером плаще стоял на ступенях курии, перед ним выстроились Лукан, Метелл и Теодульф. Думаю, вчера эти трое посетили не только Меча Истины. Не похоже, чтобы полководцу нравилось происходящее, но своего решения он не отменит.
Визарий просидел за столом всю ночь. Даже я спать ушёл, а Аяна – та и вовсе куда-то пропала, выслушав его пьяное прощание. Я не видел её с утра.
Мой дружок трезвел быстро, сколько бы ни выпил накануне. Опрокинул ведро на голову, расчесал мокрые волосы, утёрся и натянул чистую рубаху. Вот и все приготовления. Ни тебе пробежки, с которой начинал по утрам, ни упражнений с мечом. Не то чтобы ленился. Видна в нём готовность, которая Меча Истины отличала перед поединком. И всё же что-то было не так. Может, потому и я не решился подойти, когда он ровным шагом шёл к форуму.
Они были тут все – беженцы, спасённые тем, кого Визарию предстояло убить. Смотрели молча, и лица были – голыми руками растерзают. Визарий даже не покосился, словно площадь была пуста. Подошёл к полководцу, поднял голову и сказал устало:
– Децим Кар, ты говорил, что казнишь каждого десятого, если я нынче утром не убью того, кто предал этих людей? Ты не отменишь своего решения?
Судя по больным глазам, он этого очень хотел. Но Децим пробурчал:
– Делай, что должен, а там посмотрим.
– Хорошо, – Визарий опустил голову, волосы закрыли лицо. Потом вдруг резко выбросил руку с клинком. – Тогда я вызываю тебя!
Мне почудилось, или вся площадь застонала от ужаса, осознав происходящее? Только Децим Кар не испугался, лишь удивился, и то слегка:
– Ты сошёл с ума? По вашей Правде судья умрёт, убив невиновного. Я не мог отравить колодец в Падне. Ты знаешь это, и всё же обрекаешь себя на смерть?
Меч Истины покачал головой. Никогда он не считал себя красавцем, но в этот миг с него можно было всех героев Рима ваять:
– И всё же я буду драться с тобой, Децим Кар. Мне жаль, если ты не понимаешь, за что.
Полководец только кивнул, потом отвернулся и скинул плащ. Никто не принял его, он тряпкой упал на ступени крыльца. А Децим молча сошёл в круг, где его ожидала смерть. Вынул меч, размахнулся несколько раз. Он не брал щит, хотя мог, имел право. Мне понравилось. Боги, о чём это я? Сейчас этот долговязый болван… он ведь себя убьёт!
Децим вдруг остановился:
– Эй, а зачем у твоей девки стрела на тетиве?
Визарий обернулся и коротко глянул на Аяну. У неё был не очень разумный вид, и лук растянут до самого уха.
– Не бойся, она лишь наблюдает за тем, чтобы никто не вмешался. Всё в порядке, оленёнок! Ты всегда успеешь его натянуть, если что.
Никогда он не был так ласков с ней. У Аяны дрожали губы, но пальцы не дрожали. И всё же Длинный прав: не на пантеру она походила – на оленёнка!
А потом они сошлись. И это был бой равных. Не думал, что такое возможно. Децим намного ниже и уступал длиной рук. Но это были крепкие руки, и меч они держали с самого детства. Дважды пальцы Визария спасла только рогатая крестовина. Потом римлянин дотянулся – и на рубахе Меча Истины протянулась узкая прореха, быстро намокшая кровью. Мой друг не остался в долгу – скоро Децим стал ощутимо припадать на левую ногу из-за раны в бедре.
И всё же Меч Истины был сильнее. У него никогда не было такого противника – правда, но опыт, сноровка, правота… Боги, о какой правоте речь?!
Обманный выпад Визария заставил Децима крутануться влево, но судья задумал иное. Настигающий удар полководец остановил мечом, и всё же на ногах не устоял. Но защищался он до последнего. Даже когда Визарий вырос над ним, занеся клинок обеими руками…
И тут случилось непонятное… клинки скрежетнули, встретившись, а потом по камням зазвенело железо… Меч Визария переломился в первой трети, там, где лезвие сужалось. Я думал, нет ничего прочнее этой стали!
Меч Истины отбросил ненужную рукоять и отступил, скрестив руки на груди. Он тяжело дышал, но лицо было спокойным.
Децим поднялся, припадая на ногу. Его клинок оставался целым.
– Возьми другой – и продолжим!
Но Визарий качнул головой:
– Мой Бог решил. Я не могу судить тебя, Децим Кар. Но ты можешь судить меня.
Я услыхал, как за моей спиной тетива заскрипела, натягиваясь. Но двое в кругу едва ли это слышали.
Децим дышал тяжело. Поединок дался ему дороже, он был старше Визария лет на десять. Прежде чем ударить, ему нужно было отдохнуть.
– И всё же, скажи мне, почему?.. Ты выбрал смерть, хотя тебя никто не неволил. Объясни, чтобы я мог понять!
Визарий подошёл к нему почти вплотную и встал глаза в глаза:
– Ты полководец, и знаешь, что такое долг. Знает и Метелл, который приходил, прося убить его, чтобы ты не устроил децимацию. И у меня есть долг, Децим Кар. Защищать невинных. Ты не губил колодец. Но ты виновен. Я не знаю, как тебе ещё сказать…
– Хорошо, я понял, – сказал старый воин. Потом вскинул руки, поднимая меч. – Пойми и ты меня.
Визарий прикрыл глаза, принимая расплату. Мои же распахнулись – не сомкнёшь. И Аяна выстрелить не успела…
Клинок Децима, занесённый для последнего удара, вдруг бесшумно отделился от рукояти и канул вниз, пронзая легату ступню. Кар упал без звука, как подкошенный. Наш друг не сразу сообразил, почему медлит смерть, потому мы трое оказались подле раненного одновременно. Децим нашарил глазами Визария и шепнул враз помертвевшими губами:
– Ты был прав… это знак…
Но Визарий дёрнул головой, словно ему мухи досаждали, и ответил резко:
– Когда б мой Бог желал твоей смерти, Меч Истины был бы цел!
Я могу рассказать, как Метелл привёл полкового лекаря, как все суетились вокруг, радуясь такому исходу и толкуя, что Бог Справедливости всё правильно решил. Но ведь это неважно. Важен был взгляд, каким Децим Кар искал Визария, пока его несли.
Потом мы сидели на берегу реки и молчали. И Метелл распоряжался найти для нас корабль. Он подошёл вновь, и глаза были виноватые. Но Визарий не сердился. А я вдруг разглядел, что военный трибун и вправду младше меня. Лишения делали его суровым, а он так нуждался в совете!
– Но ведь это не всё, да, Визарий? Едва ли мы сумеем найти с Децимом общий язык, долг мы понимаем по-разному. Что теперь будет, а?
Мой друг, наконец, разомкнул уста:
– Ему придётся с этим жить. И тебе. И мне тоже, – закончил он с тяжёлым вздохом.
– Можно восстановить клинок, в Аквинке есть хорошие кузнецы.
Визарий через силу улыбнулся:
– Это было решение моего Бога. Так что не стоит. Можешь оставить обломки себе. Едва ли я буду ещё сражаться.
Это было что-то новое, но сейчас мне недосуг разбирать. С корабля подали сходни, пора прощаться.
– Знаешь, Метелл, пожалуй, я всё же спою о тебе. Но это будет совсем другая песня!
Парень рассмеялся в ответ, и я легко взбежал по сходням. Канаты упали, барка заскользила по стылой воде, унося нас туда, где у Визария был дом.
На корабле мой друг вспомнил об Аяне и спросил у неё, зачем во время поединка она держала натянутый лук. Амазонка вспыхнула, как факел и убежала на корму, не ответив Визарию. А он остался задумчиво таращиться в голубую даль.
Ладно, пусть она немного поплачет. Ведь вчера, когда он завещал мне… непонятно что, о бедной девушке так и не вспомнил. После я ей объясню. Я скажу:
– Подумай сама! Если ты настолько умнее всех, позволительно побыть болваном какое-то время. Главное, чтобы это было недолго!
========== ЛОГИКА ГЕРОЯ ==========
Есть поэты, что пишут песни,
О героях иных времён.
О величии смерти и мести –
Мудрость жизни придёт потом.
Мы уже пережили это,
Затвердив давно наизусть,
Что сраженья во имя света,
Не всегда есть правильный путь.
Те, кто славу поёт героям,
Не держали меча в руках,
Не стояли, меж светом и тьмою,
Побеждая собственный страх.
И пускай не допустят боги,
Чтобы им, как тебе или мне,
Жизнь пришлось пережить в дороге,
Лишь в мечтах о своей семье.
Пусть другие желают мести,
Ищут смерти. А мы с тобой
Всё равно остаёмся вместе,
Ради жизни, такой простой.
(стихи Марины Гамаюновой)
Сегодня опять дует с моря. Волны грызут обледенелую гальку, спаянную холодом в прозрачный монолит. Кажется, эти удары должны раздробить его, чтобы вновь свободно играть окатышами на дне, но это только видимость. Они бессильны нарушить мёрзлое спокойствие зимы, и панцирь, укрывший берег, от их усилий только крепнет.
Пару дней назад над побережьем пронёсся шторм, заключив в ледяную корку землю, деревья, крыши домов. Ветви звенят на ветру, и падают, не выдержав тяжести оков. Томба сетует, что погибнет сад. Здешние края и не помнят такой суровой зимы.
Я тоже не помню. Впрочем, я редко зимовал дома. У меня всегда находились дела на стороне. И за садом ухаживать я не умею. Томба говорит, что уже не получится: слишком тяжёлая рука. Так что польза в хозяйстве от меня относительная.
Это странно – проснуться одному в середине января и увидеть вокруг лишь заледенелый берег. Не то, чтобы мой сон был сладок, но я к нему привык. Кажется, он нравился мне больше, чем пробуждение. И всё же я снова сижу на застывших валунах и тупо смотрю, как волны облизывают гальку. Бездна смысла!
Камни скрипят под неровными шагами, и я поспешно встаю. Тропа обледенела, там и на здоровых ногах рискованно спускаться. Но Томба с больной ногой ходит лучше иного здорового. Садится на валун, едва отогретый моим теплом, и смотрит без жалости:
– Так и будешь ходить с трагической рожей?
– Почему нет?
– Потому что глупо! Чем скорее ты поймёшь, что это никогда не было даром, тем будет лучше. В первую очередь для тебя.
Это странно – оказаться вдруг ненужным. Можно ли начать всё заново в сорок лет? Живёшь вот так, ощущая себя Избранником Богов. А ты вовсе не избранник, а незнамо кто с физиономией, перекошенной от величия. Нет, я не жалею, что не убил Децима Кара. Он не заслуживал смерти. Надеюсь, они всё же поладят с Метеллом. Но для эпической поэмы, столь любезной сердцу военного трибуна, не хватало моей трагической кончины. И горячих речей над гробом. Впрочем, если учесть, что изрекать эпитафии должен был Лугий, я бы, пожалуй, дождался. Вывода о том, что «орясина была бестолковая», а так же о том, что «дурень долговязый и погиб не по-умному». Так что лучше я живым тут на камушках посижу.
– Лонга, ты забыл, что и эту дорогу тебе не пришлось выбирать!
Порой он по привычке называет меня Длинным. Я не сержусь: Бог послал Томбу, чтобы возвращать меня к жизни. У него это всегда получалось. Мне становится стыдно. Томба тоже не выбирал – я выбрал за него… в тот день, когда искалечил ему ногу и правую руку. Он никогда не говорит об этом, но я-то помню.
– Ты не прав: дорогой Меча я пошёл сам.
Что уж сетовать, если годы отданы ненависти и мести! Я учился убивать, и выучился этому. Каким мог быть дальнейший выбор? И что я умею ещё?
– Ты умеешь переписывать книги, – напоминает мой друг.
Да, небольшое утешение, когда вокруг рушится мир. Книги…
– Идём отсюда, – говорю я. – Хватит зад морозить.
*
Домашние учат меня жизни по очереди. Сегодня черёд Лугия. Значит, мне придётся терпеть не нравоучения, а подковырки. На подковырки требуется отвечать, так что я держусь настороже в те дни, когда за моё воспитание отвечает Лугий. Хотя Томба уже нарушил очерёдность, выпроваживая меня с берега. Хуже всего, когда за дело берётся Аяна. Нрав у неё тяжёлый, и возражать не очень получается. Когда-то я думал, нам долго придётся врачевать израненную душу амазонки. Ещё одна ошибка, я совершенно не знаю женщин. Удивительно легко она взяла надо мной верх в тот день, когда юная Зарина распорола мне плечо своей стрелой. Впрочем, Аяна победила гораздо раньше… в тот миг, когда вызвала меня на поединок. Я не дал ей погибнуть… и связал себя навсегда. За эту женщину выбор тоже сделал я. И теперь хожу, как бычок на верёвочке, и стараюсь не мычать лишнего.
Не от большого ума мне казалось, что она будет бояться мужчин. Так это или нет, но с тремя из них Аяна легко справляется. Сегодня не её очередь, но она всё же бросает взгляд, когда я вхожу. Никак не могу понять значение этого взгляда. Как будто мало Томбы, чтобы заставить меня стыдиться!
В доме тепло и пахнет съестным. Брюхо радостно запело, приветствуя завтрак. Так что переживания придётся отложить. Трудно переживается под Аянину стряпню. Готовит она по-варварски: жирно, ароматно и вкусно. Я хочу быть далёким от соблазнов, хладнокровным и воздержанным, но… Боги мои, чего она напихала в эту капусту?!
Лугий колотит по спине и суёт в руку чарку с подогретым вином. У меня и без того только что дым из пасти не валит.
– Что это было? – выдыхаю с трудом.
– Утка, – невинно улыбается галл. – С капустой. А ты что подумал?
Что я подумал, неважно. А вот сколько пряностей в эту утку пошло? Весь корабль, что разгружался на прошлой неделе в порту?
– Гляди-ка, – радуется Лугий. – И впрямь глаза разгорелись. Аяна, ты чудо!
Не чудо, чудовище! Это чудовище улыбается ему, и мне снова хочется сбежать. Глаза разгорелись, значит? Да они из черепа выскочить норовят!
Мои домашние уплетают так, словно привыкли есть одну горчицу и перцем закусывать. Или это месиво из пряностей попало лишь в мою тарелку? Сую нос в котёл – так и есть. Хорошо, можно разбавить. Вот сатиры мохноногие!
– Умный, – с завистью говорит Лугий.
– Наглый, – поправляет Аяна.
И они снова мило улыбаются друг другу.
У меня на время есть занятие. Я измышляю месть. Отвечать придётся с максимальным коварством, дабы удовлетворить извращённую фантазию Лугия. Думаю, насыпать перца мне в тарелку придумал именно он.
Велона ласково тычется мордой в ладонь, выпрашивая кусочек. Добрая душа, ей в голову не придёт травить хозяина, чтобы он подвигался напоследок. Собаку я устраиваю в любом виде. Смотрит доверчиво и шевелит влажным носом, недоумевая, почему я жадничаю. А я соображаю, может ли такое количество пряностей повредить её желудку. Наверняка ведь может!
– Иди сюда, лохматая. Не водись с этим длинным дядькой! Добрый Лугий даст тебе вкусную косточку, он щедрый. А дядькин сапог можешь пожевать, я тебе разрешаю!
– Она всё равно этого не сделает. В отличие от некоторых.
Галл пристально смотрит на Велону. Она добросовестно смотрит на него. И стучит по полу хвостом: для тебя – всё, что хочешь!
– Ах, ты вот значит как? Значит, я сам должен жевать его сапоги? Ну и ходи с ним вместе скулить на берег, у вас вдвоём здорово получится!
Милый Лугий, он так лезет из шкуры вон, чтобы развеселить, что мне в который раз за утро становится стыдно, и я ухожу на кухню. Наливаю вина, старательно взбалтываю. Пришла пора и мне позаботиться о друзьях. Галл простужен и почти не дышит носом, иначе я бы не рискнул.
Лугий тем временем достал арфу и соблазняет Аяну. Да, мне бы дивный голос, льняные кудри и лет на десять меньше, я бы тоже попытался! Потому что другой такой попросту нет. Прежде мне в голову не приходило, что женщина может обладать чем-то помимо телесной красоты. Аяне боги дали неженский ум, чуткое сердце и огромную стойкость. Она научилась даже улыбаться, не догадываясь, что в глубине чёрных глаз так и осталось отражение пожара. Я бы очень хотел, чтобы там отразилось безмятежное небо. Но мне не дано её воскресить, у меня самого внутри пепелище. Так что, если женщина может выбирать между юным златокудрым героем и долговязым неудачником, выбор нетруден, верно?
Сегодня он снова поёт что-то такое, чего никогда не певал прежде. Для Аяны он находит песни, какие не звучат в кабаках. И я каждый раз думаю, какой он настоящий: тот, что сыплет остротами и перцем в тарелку или вот этот – поэт, способный найти слова, чтобы пламя в глазах Аяны сменил тихий рассвет? Вспоминаю: он собирался взять в жёны Эглу, дочь бродячего племени. И не его вина, что не сложилась та любовь.
А Лугий поёт:
Я солнца пью лучи
разбитыми губами,
и времени поток руками развожу.
Я с тайной, что летит всегда под облаками,
Среди далёких звёзд случайно окажусь.
Я соберу простор,
кусок заката алый,
сияние звезды и сердце из груди –
И поднесу тебе тихонько, чтобы знала,
Чтоб ты сказала мне: «Постой, не уходи!»
(стихи Юлианы Шелковиной)
Прерывается на мгновение, чтобы отпить вина; я не успеваю убрать кубок, уже страстно сожалея. Очи певца формой и выразительностью напоминают глаза краба, я имею возможность представить, как выглядел сам некоторое время назад.
