Текст книги "Меч истины (СИ)"

Автор книги: Atenae

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

А дождался непонятного. Неистовый степной пожар обернулся мирным очагом, кажется, разожжённым для меня. И в этой её тихой нежности было что-то пугающе беззащитное, так, что сжималось сердце от страха за неё. Тем более что бояться были причины.

Рейн встретил меня одного, когда я шёл из священной рощи. Знаю, что у германцев строго на этот счёт: заходить туда имеют право лишь жрецы, склонив голову, с покорностью, чуть ли не в оковах. Я, понятно, особым пиететом по части германских богов не страдал, а в святилище влез от полной безысходности и отсутствия свидетелей. Мне нужно было посмотреть место, откуда пояс пропал.

Хаген проговорился, что после кражи Тотила почти из дому не выходит. И пытался внушить мне мысль, что коварный слепец стережёт там похищенное. Похищенное у себя самого? Нелогично.

Другим источником сведений был говорливый грек Теокл. У наблюдательного держателя таверны на всё своё мнение, и я склонен к нему прислушаться. Корчмарь удачлив, едва ли он мог бы вести дела, не разбираясь в людях. Его объяснение поведению Тотилы существенно разнилось с Хагеном.

– Слепец стал ходить неуверенно. Прежде, когда пояс был на нём, он разбирал дорогу лучше, теперь тычется, как щенок в мамкину титьку.

Снова эта сказка о магической силе пояса! С кем бы о нём поговорить? Эрика мне не хватало – жизнерадостного гиганта, который заманил меня сюда. Он-то с его широким взглядом мог рассказать мне то, что требовалось. Но Эрика не было в селении, и давно. У кого не спрашивал, никто мне про него сказать не мог.

Тогда я пошёл в священную рощу. Тотиле без пояса не добраться, а больше туда никто не вхож. Лугий мне сопутствовать не захотел, он со вчерашнего вечера сидел за столом в корчме и, не отрываясь, смотрел в свой стакан. Что-то в этом селении давило на него, похожее на чувство вины. Вины за убийство Эйнгарда? Вот уж не думаю!

Святилище германцев было светлой и чистой дубравой с одной широкой поляной, посреди которой рос дуб-исполин. Вполне достойное воплощение мирового древа, на котором девять дней провисел сам бог Водан. Хотя нет, кажется, мировое древо – это ясень. Здесь же был дуб – древо Донара.

Я излазил рощу едва не на четвереньках, искал снятый дёрн, вскопанную землю, перевёрнутые камни. Хаген рассказал, что пояс пропал, когда слепец уединился в святилище, чтобы беседовать с богами. Слух у слепца тоже не слишком хорош, а после таких бесед, как говорили, его и вовсе водили под руки – так много они отнимали сил. Интересно, а сюда его кто приводил? И кто уводил обратно? Я не заметил в селении младших жрецов. Но стоило спросить об этом, рассказчики испуганно смолкали.

Неужели это делал брат-вождь? Сомнительно. И всё же именно вождя я повстречал на опушке. Неприятно, если учесть, как он относится к нашим поискам. Нередко жизнь сводила меня с людьми, которые не ведали Правду Меча и не слышали о моём Боге. Здесь было иначе, здесь понимали, но говорить об этом не хотели. И нашей помощи не хотели тоже. Почему?

Рейн подходил ко мне тяжёлым, широким шагом, и мускулы на груди и плечах, ходили ходуном. В кулачном поединке я его никогда не превзойду. Одна надежда на науку Томбы и его чёрного народа, который привык одолевать силу подвижностью. Эти приёмы меня не раз выручали.

– Ты посмел нарушить покой богов? – голос Рейна рокотал, как отдалённая гроза.

Я лишь пожал плечами:

– Быть может, тебе неизвестно, что Меч Истины – тоже своего рода жрец? Я служу своему Богу клинком, за это он позволяет мне входить в храмы, не кланяясь.

Тут главное – сохранять невозмутимость. Я замечал, это действует на людей небогатого ума. Сбить с толку, заморочить, заставить потерять темп, набранный для драки – и увести в разговор, в котором такой здоровяк быстро теряется. Томба учил меня: «Охотник смотрит в глаза зверю, чтобы не дать ему прыгнуть. Если воля охотника сильнее, зверь может отступить».

Применить эту науку к Рейну не удалось. Зелёные, как у кошки, глаза были словно щитом изнутри прикрыты – не добраться до души. Кажется, неправы те, кто считает его глупее лесного пня. Рейн многое на уме держит, а что именно – не покажет никому. Собой громадный вождь тоже владел неплохо, не дал сбить с избранной темы:

– Ты много на себя берёшь, Меч Истины. Никто не давал тебе права рыскать здесь. Никто не давал тебе права искать Пояс Донара.

– Но он нужен вам, ведь так?

Ладонь величиной с лопату стиснула моё плечо:

– Попробуй протянуть к нему руку, и я тебя убью! Тебя и всех твоих.

И глаза при этом были соответствующие.

А это как понимать? Он знает, где пояс? Или предупреждает на будущее? Выяснить я не успел. Рейн круто развернулся и, оставив меня, исчез за деревьями.

– Как успехи? – голос, раздавшийся за спиной, был знакомым. – Мир уже не настолько добр, как прежде? Утратил гармонию и стоит тыльной стороной к взыскующему истины?

– Было бы гораздо легче, если бы заинтересованные свидетели проявили большую откровенность. Где тебя носило, Эрик?

Гигант поднялся из-за гранитного валуна, всего в зелёных плешинах лишайников.

– Приветливый у нас вождь, а? – он похлопал ладонью по теплому боку валуна. – Садись, поболтаем.

Я испытал облегчение, что он, наконец, пришёл. Непонятный парень, но он мне нравился.

– Следы искал, а, Визарий? Бесполезно. Я сам излазил всю рощу на другой день после пропажи. В святилище его не прятали.

Это было уже интересно!

– Ты тоже искал?

Эрик кивнул и усмехнулся:

– Зачем бы я звал тебя сюда, если бы смог его найти. А найти надо, сам понимаешь.

Вот это для меня как раз не факт. Напротив, всё, что я узнал, убеждает, что владеть поясом Рейну с Тотилой противопоказано. Да и прочих преемников я бы поостерёгся.

– Скажи мне, Эрик, ты веришь, что пояс Геракла обладает волшебной силой? Помнится, все свои подвиги греческий герой совершал без вмешательства магии.

Он упёр подбородок в крепкие кулаки, покосился на меня, потом словно нехотя ответил:

– Не думаю, что ребята, изготовившие пояс, знались с магией. Это были великие мастера, но они вложили в своё изделие только недюжинное искусство, много смекалки – и большую любовь к Гераклу, он приходился другом им обоим. Только со временем пояс превратился в магический артефакт.

– Как?

Он объяснил. Потом продолжил, словно бы не для меня, а размышляя вслух. Он такой же варвар, как я сам – сейчас, когда не трудился придать своей речи варварский оттенок, это прямо бросалось в глаза!

– Я много размышлял об этом, советовался с умными людьми, сведущими в колдовстве. Они объяснили мне так: каждая вещь со временем становится двойником своего владельца. Она вбирает в себя его мысли, чувства, силу. Кстати, Визарий, ты веришь, что герой может стать бессмертным?

Я пожал плечами:

– Ты о Геракле? Не знаю. Впрочем, нет, знаю одно: людям нужно, чтобы он оставался в живых. Поэтому людская память воскресила бы его, даже умри он у всех на глазах.

Он хлопнул меня по плечу с такой силой, что я задом врос в гранит. Неприятное ощущение, между прочим! Если это было одобрение моим мыслям, то Эрик никак его не пояснил. Он просто продолжил, словно и не прерывался:

– Геракл носил пояс очень долго, потом передал его по наследству тому, кто стал скифским царём. Я так слышал, что преемник был достойнейший. И владел отцовским поясом, свято веря в его великую силу. Со временем вера и сила множились, превращаясь в нечто такое, что не очень зависело от владельца.

– В каком это смысле?

Он потёр нос:

– Не знаю, как объяснить. Я это понял на тинге, когда Тотила вышел в круг костров, застегнув пояс. Зрелище было, скажу тебе – даже я перетрусил!

Я попросил рассказать, он сделал это охотно. И услышанное заставляло крепко призадуматься.

– Дело было весной, когда Рейн вздумал испросить совета у богов и дружины, выступать ли ему в поход на сарматов. Такие собеседования уже случались, как мне говорили, и всегда заканчивались одним. Не знаю, заметил ли ты, но дружина не слишком высоко ставит Рейна и его слепого братца. Опять же, воевать с соседом перед лицом более грозного врага, идущего с востока… В общем, обычно бывал большой шум, после которого все расходились, ничего не решив. А Рейну до зарезу нужно доказать, что он великий вождь. Как это сделаешь помимо набега?

В ту ночь разожгли костры вкруг холма, принесли жертвы богам. А потом появился этот слепец. Ты знаешь, Визарий, я не слишком высокого мнения о нём. Гнида он бледная. Но то, что я увидел тогда… Пояс дал Тотиле зрение. Не такое, как у людей, но увечным он больше не был. А в ту ночь вышел к людям, опираясь на плечо ворожеи. Есть тут в посёлке одна, Гейст зовут. Девчонка совсем молоденькая, но великая мастерица раны лечить, кровь останавливать. Рейну не то рабыня, не то жена. Знаешь, что странно? Других лечит, боль облегчает – а сама чем только жива. Жалко девочку, но не о том сейчас речь.

Тотила произнёс положенные молитвы, состегнул пояс, испрашивая силы, а потом взял девчонку за плечо. И она такое увидела… я не могу тебе сказать… Пламя костров поднялось выше роста, всколыхнулось, хоть ночь была без ветра, а потом ворожея закричала, что видит хозяина пояса, бродящим среди людей. «Он здесь, он среди вас!» Вот тогда я поверил.

Он встряхнул головой, словно сбрасывая морок. Я ещё не видел его таким серьёзным.

– Подожди, Эрик. А может быть так, что Рейн с Тотилой заставили Гейст прокричать эти слова, чтобы добиться от дружины согласия? Дескать, Донар с нами – чего бояться.

Его жест был отрицательным:

– Не знаю, как объяснить… она смотрела прямо на меня. Эта девочка ВИДИТ, понимаешь? Видит по-настоящему. И пояс обладает настоящей силой. Только этой силе всё равно, кто застёгивает пряжку – она всем будет служить. И Тотиле тоже.

– И Рейну?

Эрик внезапно расхохотался:

– Рейну его не состегнуть – не сойдётся! – а потом добавил сурово. – Магический артефакт не должен служить жалким выродкам, возомнившим себя всемогущими.

Его последние слова выражали больше, чем он хотел сказать.

– Эрик, ты презираешь Рейна и Тотилу. Почему же ты с ними?

– Пояс Геракла – достаточная причина? Я понятно ответил?

Да, ты ответил понятно. Только как мне теперь тебя понимать?

========== ДУБЛЁНАЯ КОЖА (окончание) ==========

Жданка

– Ищи!

– Да не вижу я его! Не вижу!!!

– Неужели разучилась не глазами видеть?

– Да я и не умела никогда! Это ты зришь невидимое, а я только заговаривать и умею!

– Ой, не ври, баба! Видишь! И сама видишь и мне показываешь!

Мне каждый раз страшно было. Как только он застёгивал вокруг себя этот треклятый пояс. Он-то просто тени людские видеть начинал, помыслы различал – кто плохое готовит, а кого можно не опасаться. Ну, так это он. Нет в нём искры божьей, только зрение «по ту сторону».

Дура я была, когда по его просьбе глаза его заговаривать взялась. Дура! Мне-то пояс такую силу давал: казалось, скажу слово – лето заместо зимушки наступит. А он, окаянный, меня к своим глазам привязал. Моим же заговором.

Он застегивал пояс, замыкал на себе великую силу, клал сухие свои лапки мне на плечи. И словно молнией меня пробивало. Словно божья длань вокруг меня сжималась. Словно душе моей в теле земном тесно становилось. Кричала я поначалу, корчило меня. Не понимала, что вижу. А как поняла, начала седеть от страху.

Не стены клети перед глазами стояли: раскинулась перед взором моим вся земля-матушка – от краю до краю. Ходили по ней малые тени – люди со зверьми. Да сражались на ней великие тени – боги разные. Вставали исполинами, не на живот бились – насмерть. И всё меньше их вокруг становилось. Одиноко! Страшно!

Каждый раз сначала я видела тот день, когда сила во мне зародилась – теплая да светлая, как песня. Да тот миг, когда она открылась, выплеснулась из меня отравленной водой. Ласковая моя память прятала все страхи, но в те моменты всё возвращалось.

Жданкой меня отец с матерью звали, не Гейст, не Блазнем постылым. Долго ждали, пока я на свет появлюсь, а как появилась, лучше бы и не рождаться мне вовсе!

С детства я слабой была. Все дети как дети, а я как надломленное деревце – ни побегать-поиграть, ни взрослым помочь. Корзинку возьму, по ягоды или грибы в лес пойдём – только полкорзинки и наберу. Не идут ножки, не несут ручки. Сяду, заплачу. Воды с речки принесть – до тринадцати годов по полведерка таскала. Отец как-то осерчал, поленом проучил нерадивую. Неделю из клети выйти не могла. Мать простоквашей отпаивала да плакала. Иногда богов молила. Да не слышали нас, видно, наши боги.

Радовало только то, что одна я была, никому из сестёр не мешала. Меня-то вряд ли кто замуж позовет. Про меня уж не только наши всё знали, но и соседи слыхивали. Так и думала, что при отце с матерью всю жизнь чахнуть буду. Не подмогой на старости лет, а обузой. Да всё по-другому сложилось.

Хлеб мы жали. Последний сноп резали, праздник уряжали, когда гости припожаловали: воевода страшный, на ворона похожий, с дружиной. Не знаю уж, чего хотел, об чём с большаком разговоры вёл, а остался он с товарищами у нас на праздник.

Шуму-то было! Парни все на настоящих хоробров, не отрываясь, глядят, походку перенимают, как петушата маленькие, право слово! А девки за лучшими платьями в сундуки полезли. Оно и верно. Урожай собрали – самое время веселиться да плясать!

Я думала в избе отсидеться – не позориться же мне, поганке бледной. Мать не дала. Хворостиной пригрозила. Платье мне вынесла шитое. Шитьё ниточка к ниточке класть – это я умела. Чай, большой силы не требует. Одела меня в лучшее, поясом своим подпоясала – родительское благословение, значит. Да и отправила.

Хорошо сидели – у рощи берёзовой. Песни пели, в игры играли. Вои силушку нашим ребятам показывали. Девки вздыхали, да поближе-поближе к заезжим молодцам подвигались. А я, стыдясь, в сторонке сидела. Да так вышло, что от певца дружинного недалеко. Вот уж у кого голос… он весь вечер пел, будто неведома ему усталость. Я заслушалась.

Ударил он по струнам в последний раз, допел, кашлянул.

– Ну, красавицы, кто-нибудь даст певцу горло промочить?

Тут у меня в руках ковш очутился, и материн голос в спину толкнул: «Иди же!».

Шагнула я как в омут.

– Испей, песенник…

Он хлебнул браги, плеснул в огонь, схватил меня за руку и повлёк за собой. Завертелось всё вокруг в пляске, мелькали деревья, небо кружилось. Потом он увлёк меня через костер прыгать, а потом и вовсе – в лес. Перекликались, за деревьями прятались. Я даже про хвори свои забыла…

Так и сбылась моя судьба, отворилась сила великая…

Чужие вои пришли, не спросив ни о чём. Поначалу мнилось – вот-вот и подоспеет наш воевода, что от находников защитить брался. И как они за мечи схватились – ждали мы ещё подмоги. Мужики сами за вилы да топоры похватались. Думали, немного продержимся и дождёмся. Но он так и не пришёл. И певец мой не пришёл. Не услыхали боги моей мольбы. Никого в тот день не слышали наши боги. И когда дымом затянуло деревянные лики, я перестала молиться. Кинулась из избы прочь. Только выпорскнула из влазни, так и встала. Стоял передо мной волхв силы невиданной. Так и пригвоздил взглядом к земле. Я наговор обережный зашептала… он вскрикнул радостно и ткнул в меня корявым пальцем.

– Эту возьми, брат!

Дальше не помню ничегошеньки. Этот страшный боров, что меня за косу схватил слово «возьми» однобоко понимает. До сих пор. Заволокло мой разум туманом красным – ничего не помню. Даже боли никакой. Знаю только, что кричала я в отчаянии, билась. Да когда уже швырнули меня на землю, словно тряпку грязную, приподнялась да страшное слово сказала. Меня таким не учили – сами слова на язык прыгали. Двух шагов насильник не сделал: запутался то ли в портах, то ли в ремне, не понять, как упал! Да удачно так! Прямо ляжкоq – да на свой же нож. Защекотало мне язык, я вослед тихонько добавила: «И детей у тебя никогда не будет!»

А ещё потом меня волоком тащили за волхвом. Тот самый тащил, что ножом поранился. Меня он больше не трогал. Поглядывал только зло.

Сначала, как они меня в свой городок привели, я утопиться хотела, да сил до реченьки дойти не было. А потом дочка в животе толкаться начала. Я ночами гладила округлившееся чрево да песню ей пела. Ту самую. Знала я, что не Раненого это ребёнок, а золотоволосого певца.

А как от бремени разрешилась, так стала глазами волхва. В нём-то без пояса силы не было. А во мне была. Поэтому он меня к Раненому суложью пристроил. И дочку признать велел.

Раз в седмицу приводил меня Раненый к волхву. Тому зреть надобно было, что вокруг делается. Он и без меня мог, да не так у него получалось. Другая боль у него была, не та, что силу отворяет.

Больно! Больно вспоминать это было. Но ещё больнее видеть, что люди на земле творят, богов стравливая. Боги, они же каждый в отдельном мире живет, который люди сами для себя огородили. Со своей нежитью-кривдой борются. Ну и сидели бы тихонько каждый со своим людом. Так нет же! Подымает вождь на знамя веру бога своего – и идет на соседа. Он же кто? Пришлый. Не наш. Кромешник. Вот тогда и льётся по земле сырой руда человеческая, льется над землёй сила великая – истекает потоками божья кровь, из жил исторгнутая. Ничейная. Такая божья кровь и питала пояс, что волхв надевал. А Божьей силе нельзя без дела над землёй сочиться – пожары будут. Или реки вспучатся, берега зальют. Нет, нельзя. Она, сила эта, веру искала.

Так и зрила я, волхву рассказывая. Зрила, как крепнет на восходе войско. Тьма теней готова была с места сорваться, как саранча пройти по земле, сметая, поглощая всё на своём пути.

Зрила, как волхвов громовой бог силу набирает от пояса, готовится меч багрить.

Зрила, как встаёт с полудня бог невиданный. Не в сонме помощников – единый. Встаёт, в полный рост, распрямляясь, длань свою тянет – всё ближе и ближе. Ломаются под этой дланью идолы, падают с холмов молчаливыми брёвнами, без силы, без веры. Да так я на него засмотрелась, что не заметила, как другой близко подошёл. А как заметила, чуть не ослепла – ходил среди смертных истинный хозяин пояса. Только не могла я это понять, билась, кричала:

– Бог в твоём доме, волхв! Бог среди вас ходит! Бог с вами!!!

Кричала, ничего не видя вокруг. Застил бессмертный свет глаза, через меня и волхв зрить перестал. Так меня стали настоем маковым поить, чтобы я что-то кроме этого света видела. Только вот помнить я ничего уже не помнила. Приходила в себя за полночь. Волхв без сил на лавке спал. А я кое-как добиралась до своей клети, чуть не падая. Последнюю силу волхв из меня высасывал с поясом своим треклятым. Я уж на себя не похожа – старуха жуткая. Дочка уснуть без меня не могла – ждала всё. Плакала иногда, просила, чтобы я больше такая страшная не приходила. А я только гладила её по головке да сказки сказывала.

…Лучика-забавника везде радостно привечали. Ходил он, весенним богом осенённый, печали не ведая, горестей не зная, песни людям пел. Как на пиру воеводином – так про подвиги ратные, да про воев доблестных. Как на празднике людском – так про солнышко ясное, про богов справедливых, про богатырей силы неслыханной. А как девушке, так про желанного да милого, про дом родимый, про свадебку светлую.

Всем люб был Лучик-певец, всех радовал, всем улыбался.

Пришёл как-то Лучик на полянку – на смех девичий шёл, на голоса звонкие. На полянке молодые парни да девицы хоровод водили – праздник справляли. Вышел Лучик, улыбнулся, подхватил мелодию хороводную, заиграл на гусельках. Дивно играл Лучик, позвали его в хоровод. Закрутился Лучик в хороводе, завертелся. С парнями выплясывает – силой да ловкостью хвалится, с девицами кружится – то одну приобнимет, то другую. Обнял он очередную красавицу, глянул ей в глаза. И замерло сердечко Лучика. Утонул он в голубых глазах, как в омутах. Так утонул, что выбираться не хочется. Улыбнулась ему девица, махнула рученькой белой, обратно в хоровод затянулась.

Весь вечер плясали парни да девицы, как стемнело – костры зажгли, прыгать через них начали. Обручь – парень с девицей. Да так, чтоб руки не разжать. Говорят друг дружке о любви и прыгают. Кто искренне говорит, у того рука не разожмётся, не выпустит тонкую девичью ладошку. Огонь, он ведь всё про людей знает – кто правду говорит, а кто лжу-кривду.

Нашёл Лучик среди весёлых девичьих лиц то одно, что милее всех ему стало, протянул девице руку, повлёк к костру. Мелькнул под ноженьками огонь праведный – не разжались руки певца да красной девицы. Поцеловал Лучик любимую, подхватил на руки сильные, закружил быстро.

А потом унёс под ракиты, любил-миловал, суженой называл. И песню сложил такую, что только ей одной понятна была. О самом близком, о самом сокровенном ей спел – о девичьих мечтах!

Утром пошел Лучик к родителям, чтоб собирали они сватов да готовились к шумной свадебке. Рассказал друзьям о суженой своей, собрал подарки дорогие и поехал к милой свататься.

Да только не застал никого. Только дома пожженные да старики плачущие. Пришла на ту деревню напасть невиданная, тьма страшная, забрала всех девиц пригожих, а с ними и Лучикову суженную. Закручинился Лучик. Не может человек с невиданной силой биться. Закричал, заплакал, богов молить стал, спрашивать, что ему делать. Не чаял уже, что ответят ему боги, как засвистел ветер, зашумели травы – прилетел шальной Стрибог:

– Тебе, Лучик, надо идти у Прове-Перуна правды просить, он бог грозный, да справедливый – это он тьмы-напасти гонит, с Кривдой борется, да со Змеем воюет. Иди к Прове-Перуну, только он тебе и поможет.

Поблагодарил Лучик ветра-Стрибога и пошёл у богов правду спрашивать.

Силу в нити скручиваю, кольцом свиваю. Слово говорю – силу отворяю. Искру зажгу – звезду Лучику посылаю, очаг развожу – теплом Лучика согреваю. Светлый Огонь Сварожич, молю тебя, дай Лучику тепла, обогреться!

Слово Жданкино крепко будь: пряжу кручу, дорогу совью – как нитка к веретену, так и ты к дому моему!..

Лугий

Они вышли к ограде посёлка вместе: здоровенный недогерманец Эрик и наша родимая оглобля. Как лучшие друзья шли, хотя на морде у Длинного что-то такое замысловатое отражалось, чему я никак название подобрать не могу. Вроде мысль сама по себе по роже бродит, а он о её присутствии даже не ведает. С ним бывает такое. Это с чужими Визарий сама невозмутимость, со своими – раскрытая книга, читай, кто умеет.

Это что же значит? Он уже этого здоровилу в свои записал? Без глаз совсем, да? У Эрика за каждым словом по два смысла, как такому верить! А Визарий, похоже, верил.

Я снова вернулся в конюшню, где стоял вороной, на котором Эрик в посёлок приехал. Конюхи не слишком пристально следили, уздечку прихватить я успел. А потом с этой уздечкой бегал, разыскивая Длинного. Хорошо, не спросил никто: «Что ты, мил человек, с конской упряжью делаешь?»

Визарий отыскался на заднем крыльце таверны – сидел, думал. Я сунул ему уздечку.

– Что это? – спросил он, слегка наморщив свой римский нос. Ясное дело, лошадью пахнет – не цветами.

– Это? Очередная ложь твоего друга Эрика. Погляди на неё повнимательнее.

Визарий бывает упрямым, легче пень расшевелить. Но моему глазу верит. Мне понравилось, как вытягивается его лицо.

Псалии на узде были сарматской работы. Я сам это разглядел только потому, что видел, как он в конюшню въезжает – блеснуло ярко. Упряжь простая была, а псалии дорогие – летящие олешки, рога инкрустированы камушками. Такие штуки степняки очень уважают. Отсюда вопрос: где это был германский воин? Вождь которого с сарматами воевать хочет.

Визарий понял без слова. Уставился на меня, глаза больные. Я не ответил. Ты ему поверил, уши развесил. А он из готского селения – да в сарматские кочевья. Зачем? Тебе объяснить? Чтобы здоровый придурок Рейн с соседями сцепился, а Эрик с Геракловым поясом власть забрал. Всем ведь ясно, какой из Рейна вождь. И какой славный из героя Эрика будет!

– Не думаю, – говорит Визарий.

– Почему? – спросил я.

Он дёрнул плечами:

– Откуда я знаю? Нет – и всё! Не бывает так.

Ещё как бывает, мой благородный друг! Не предавали тебя герои, не хлебал ты кровь из-за них! Потому и веришь всяким.

– Лугий, меня предавали герои. Квириний Грат, если помнишь такого. Но так всё равно не бывает. Это всё равно как… как ты сжёг бы тот храм!

И смотрит на меня своими пронзительными глазами. Хорошо, ты ни с чего мне поверил. И я храм не жёг. Но тут же совсем другое дело!

– Нет, – говорит Визарий твёрдо. – Это не тот ответ, который я ищу.

– И где ты его теперь будешь искать?

Он спокойно отвечает:

– Есть ещё два места, где знают ответы. Первое – у жреца Тотилы. Только он может рассказать, что было в тот день, когда пропал пояс. Второе – у ворожеи Гейст, слишком многое на ней сходится.

– А Эрик? – спрашиваю я.

Он снова смотрит на меня, теперь чуть вприщур:

– А если так? Мы на его рассказ не купились. Но назавтра к нам прибыл гонец от сарматов. Скоро так прибыл. И уздечка сарматской работы. Забавное совпадение, нет?

А, тебе бесполезно объяснять! Ты же у нас мастер розыска, ничего под носом не видишь.

К Тотиле пошли все втроём. Аяна лук снаряженным носила с тех самых пор, как вожди нас из дружинной хоромины выгнали. Вроде и не угрожал никто в открытую, но наша телохранительница готова была ко всему.

Тотила обитал в отдельном покое. Бревенчатые стены, занавешенные шкурами, глушили звуки, потому они не услыхали, как мы подходим. Нам же сквозь дверной проём был виден яркий свет, и голоса неслись очень даже горячие. Визарий сделал нам знак и нырнул в тень справа от двери.

Рейн сидел на весомом таком дубовом стольце, поверх накинутом волчьей шкурой. Тяжёлая рука лежала на колене, то и дело сжималась в кулак. Кулак был с мою голову.

Говорил Тотила. Голос у слепца высокий, молодой. Сам же он походил на рано состарившегося младенца: рот безвольный, слепые голубоватые глазёнки. И говор его звучал почти ласково:

– Гейст, ты должна вспомнить, что было.

И другой голос, девичий, чуть надтреснутый:

– Это что же я помнить буду, Тотила? Настой твой маковый? Или то, как ты, Рейн, меня плетью пользовал, чтобы боль мою зрячей сделать? Или то вспомнить, как приползала домой бессильным червём, когда вы силушку мою изглодали, кровушку высосали. Ты что ли мне помог? Как головушку мою одурманенную на порог заместо подушки клала. Как люди меня бояться стали. Ты со мной это сделал, а теперь хочешь, чтобы я тебе пояс искала! Да я того расцелую, кто его, клятый, из посёлка унёс, у вас, аспидов, отнял!

Рейн поднялся, грохнул кулаком:

– Ищи, стерва! Иначе я не тебя, ублюдка твоего плетью разрисую. Долго она стерпит, как думаешь?

И вновь Тотила:

– Ищи, голубушка. Ты его лучше всех чуешь, он с твоей силой связан. Ну, давай же, произнеси ведовской заговор!

Худенькая фигурка отделилась от стены. Белые волосы закрывали лицо. Плюнула себе под ноги и завела сквозь смех на другом – не германском языке. Я похолодел, услышав тот язык!

– Под ноги плюю – ваш пояс ищу. Для дурака не жалко плевка. Мары, моры, мороки, лихорадки-ледеи, помогите врагов заморочить вернее! Слово моё крепко будь: вора в трясину, убийцу на нож, пояс, хозяин, себе заберёшь!

Мы переглянулись в темноте. Визарий не понял ни слова – видно по глазам. А вот у Аяны глаза круглились не хуже моего. Она бесшумно взяла Длинного за руку и повлекла за собой вон, пока те, что внутри, не заметили.

– Что она сказала? – были первые слова Визария, когда мы отошли за соседний сарай.

Я пожал плечами:

– Ты знаешь, по-моему, она над ними посмеялась.

Аяна покачала головой, а потом довольно сносно перевела на латынь:

– Поиски не стоят плевка, ищущие – дураки. Воры и убийцы не получат пояс, который вернётся к хозяину.

Визарий долго думал и молчал. Потом промолвил:

– Для девы, опоенной маковым настоем, она слишком многое сказала. Нам нужно поговорить наедине. Как её найти?

Аяна ответила:

– Я знаю, как.

Холодная клеть была заставлена бочонками, острогами, вилами и прочей утварью, назначение которой я успел подзабыть. Хотелось верить, что бедная женщина со своим ребёнком не здесь обитала зимой. В глубине помещения, подальше от входа и сквозняков, в светце горела лучина. Крохотная, но не щуплая трёхлетняя лопотунья укладывала рядом с собой соломенную куклу. Постель была сложена из старых шуб, ещё какого-то тряпья. Девчушке и самой было в ней не слишком уютно, но о куколке она заботилась больше. Что-то ласково шептала ей, а потом тихонько запела. И моё сердце остановилось…

Лунный мост дрожит.

Лунный пёс бежит.

Он давно бежит да издалека.

Ищёт лунный пёс,

Кто с собой унёс,

Кто закрыл моё сердце на три замка?

Не звезда блестит –

То орёл летит.

Высоко летит, зрит во все края.

Ищет тот орёл,

Кто в ночи ушёл,

Кого жду-пожду у окошка я?

Не с небес огонь –

Скачет Солнце-конь.

Скачет много лет, да ещё скакать.

Не видать огня,

Не спасти меня,

И того, кто ушёл, уж не отыскать!

Никто не знал песню, которою я спел только раз. Никто, кроме той, кому она предназначалась – той, кого, должно быть, и на свете-то нет. Но смешная желтоволосая девчушка была. И она пела про лунного пса.

А потом спела такое, чего я никогда не слышал:

Пусть сбежит беда,

Как весной вода.

Браным полотном ляжет торный путь.

Да не станет зла!

Я сама ушла.

Вспоминай меня – да счастливым будь!

Дверь за нашими спинами тяжко бухнула. Гейст стояла, прислонившись к косяку, и не поднимала глаза. Девчушка воскликнула радостно и на удивление чисто:

– Мама, видишь, они пришли! Теперь всё хорошо, да?

Потом принялась деловито шарить в своей постели, обернув ко мне счастливую мордочку:

– Лучик, на!

И протянула мне тяжёлый воинский пояс дублёной кожи с золочёными накладками.

– …Одного прошу у тебя, Хорс-солнышко. Скажи, где суженая-милая моя! Кто похитил её, где скрывает?

Нахмурился Хорс-солнце, говорит:

– Похитила твою милую сила тёмная. Под землёй, в пещерах смрадных от глаз моих прячет. Не выручить тебе одному. Пойди в леса дикие, найди там Тура-богатыря – он тебе поможет.

Едет Лучик на коне золотом, рядом перунов вещий пес бежит, на поясе волшебный меч в ножнах спит. Бойся, сила темная! Найдёт Лучик Тура-богатыря, пойдут они вместе Лучикову милую спасать. Кто ж устоит?

Едет Лучик горами высокими, долами широкими, лесами дремучими – ищет Тура-богатыря. И у ветра-Стрибога спрашивал, и у водяниц, и у древяниц – никто не знает, куда Тур-богатырь подевался.

Кручинится Лучик, печалится, думу думает. Решил развеяться, от дум отвлечься – зверьё по лесу погонять. Едет Лучик лесом, слышит, ревёт кто-то. Хотел поближе подъехать – посмотреть. Чем дальше едет, тем гуще, страшнее лес становится. Уже и конь его пройти в лесу не может. Пожалел Лучик друга, дальше сам по чащам-буреломам пошёл, посмотреть, кто же это так страшно ревёт.