Текст книги "Меч истины (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)
– Ну что, Визарий? – крикнул кто-то в толпе.
Тот, кого назвали Визарием, тяжело оперся на меч, перегнулся в поясе и медленно осел на песок, несомненно, мёртвый. Но почему? Ведь, насколько я видел со своего места, на нём не было ни единой царапины!
Видимо, готов тоже удивило это обстоятельство. Толпа подалась вперёд. В наступившей тишине неожиданно зазвучал глубокий голос моего наставника.
– Вот к чему приводят варварские обычаи и людоедские обряды, – Преосвященный Прокл вышагнул из рядов притихших общинников и осенил себя крёстным знамением. – Не довольно ли поклоняться бессмысленным идолам, которые не в силах судить деяния смертных? Не о том ли я предупреждал тебя, Готтард?
Вождь смущённо потупил взор, забрав в кулак изрядно седую бороду. Ему явно нечем было ответить на укор Преосвященного, который между тем продолжал:
– Бог един, и имя Его – любовь! Придите к Нему со своими грехами, покайтесь! Примите слова истины, и райские врата откроются перед вами…
– А-ах! – слаженно выдохнула толпа.
Высокий варвар, только что бездыханным лежавший на истоптанном песке ристалища, медленно выпрямился, опираясь на плечо белокурого товарища. На бледном лице синими молниями сверкнули глаза, показавшиеся мне неестественно глубокими, словно смотрели они откуда-то из запредельного далека.
– Суд свершился, вождь. Приговор был справедлив, – устало вымолвил человек, на моих глазах восставший из мёртвых.
Готтард поднялся с большого пня, покрытого потёртой волчьей шкурой:
– Я слышал тебя, Меч Истины. Никто из нас не станет оспаривать суд. Никто не станет мстить за мерзкого насильника. Вы тоже слышали моё слово! – возвысил он голос так, чтобы было внятно всем находящимся на ристалище.
Мне показалось, что, несмотря на вежливую речь, вождь боялся смотреть в глаза тому, к кому она была обращена. Жестом подозвал мальчишку-раба, отдал ему тугой кошель и подтолкнул вперед. Парнишка на дрожащих ногах подошёл к поединщику, едва не уронив, передал плату, после чего так порскнул в сторону, что я невольно потёр глаза, не сумев уследить движение. Визарий буднично подхватил кошель.
Я пришёл в себя, когда народ стал расходиться. Готы утащили то, что осталось от Этельреда. Ушёл и Визарий со своим желтоволосым товарищем. Лишь кровь на истоптанном песке свидетельствовала о том, что здесь недавно произошло убийство. Я тоже собрался, было идти, как вдруг почувствовал, что ладонь Преосвященного всё ещё лежит на моём плече. Я обернулся к наставнику.
Много раз святой отец противостоял Диаволу в ночных бдениях. Один из всей киновии , он не боялся проповедовать среди язычников, и я не знал ни одного варвара, не склонившегося в конце концов перед непреложностью его доводов. Богом было ему дано прозревать зло в самых потаённых уголках людской души, и никогда Преосвященный не отступал перед кознями Нечистого, сколь бы влиятельны ни были те, кого он обличал. В самом Риме он не боялся клеймить гордыню и злобу причастных к власти людей, за что и был сослан в этот полудикий край. Но и здесь святой отец Прокл не переставал радеть о деле Господнем. Мы приехали в Истрию пять месяцев назад, а его слово уже громко звучало в душах горожан. Бог вёл его неисповедимыми путями, и паства шла за ним, как за негасимым светочем во тьме.
Я не могу сказать, что прочитал в тот раз в его глазах. Кощунственно вымолвить, но мне показалось, что мой наставник впервые испугался.
*
Я не помню своего детства. То есть, конечно, как и все я был ребёнком, носил рубашонки, перешитые из старых ряс, бегал по ярусам пещерной обители, где жили братья во Христе, любил вкусно поесть и долго поспать. Тогда мне это не возбранялось. Небольшая киновия, всего-то семеро отшельников-христиан, относилась ко мне, нежданному Божьему подарку, по-отечески. Но детской беззаботности в себе я не помню. Слишком рано мне открылся Путь.
Помню, как сидел на полу в своей клетушке, распекаемый братом-келарем, рабом Божиим Симеоном, за то, что таскал из скриптория мятые куски пергамента, на которых братья пробовали перья. Эти-то обрывки и нашёл брат-келарь под козьими шкурами на моём топчане вместе с раскрошившимся угольным стилом. К слову, стило я сотворил себе сам, подержав в мокром песке обожжённые вишнёвые прутики. Линии сделанные такими угольками, мягче ложились на пергамент, и стила не крошились в моих ещё неумелых пальцах. Брат-келарь, в миру служивший воином где-то в Сирии, голос имел зычный, и проповедь его на тему бережения гулко разносилась под пещерными сводами. Когда он дошёл до заповедей Господних, мне стало мучительно стыдно. Грешно красть. И вдвойне грешно красть у Божиих слуг, отказавшихся от сует накопления и ушедших от мира. А, кроме того, давших приют и пищу мне – безродному подкидышу, найденному однажды на пороге отшельнического жилища. Добродушный брат Симеон не упрекнул меня в неблагодарности, но моё раскаяние само нарисовало мне облик волчонка-приёмыша, кусающего руку дающую.
Да, никто в общине не попрекал меня, нахлебника-сироту, ни пищами, ни кровом, ни утешением. Ни вынужденной моей, по малолетству, бездельностью. Но, обретаясь среди братьев, для которых ежечасное подвижничество определяло жизнь, я невольно сравнивал себя с этими неустанными муравьями Христовыми. И сравнение мне не льстило. Разве мог бы я быть на месте брата Луки, проповедовавшего среди варваров-степняков и претерпевшего немыслимые пытки, на которые обрёк его гнев изувера-воеводы? Или как римский епископ Сотер, о котором рассказывал мне смотритель скриптория, лицом к лицу противостоять волкам-монтанистам, что, говорят, приносили в жертву младенцев. Такой силы духа я в себе не знал. Братья при мне были чем-то вроде ангелов, снисходящих до моего ничтожества, не брезгующих кормить, учить и любить меня – нищего духом и бесполезного.
Вот и тогда брат Симеон поучал меня бережливости, а я корчился от стыда и оттого, что никогда не быть мне хотя бы слабым отражением чистых и праведных моих благодетелей.
Внезапно, чья-то тень заслонила дверь моей кельи. Брат-келарь не сразу заметил отца Прокла, потому что стоял спиной ко входу. А я вскочил, склонился, терзаемый суетной мыслью, что теперь пастырь будет знать меня не только как нахлебника, но и как вора. Преосвященному хватило беглого взгляда на мои пылающие уши и развороченную постель, бесстыдно извергнувшую водопад мятых обрывков, чтобы увидеть и понять.
– Оставь нас, брат мой! – негромким глубоким голосом промолвил святой отец.
Когда келарь покинул мою каморку, Преосвященный молча присел на край ложа. Я продолжал стоять, втянув голову в плечи. Вряд ли отец-настоятель ограничится проповедью о бережении, он насквозь зрит мою окаянную душу и богопротивную гордыню. Внезапно я вспомнил, как радовался своей выдумке со стилом, и радость эта показалась мне кощунственной и нелепой.
Худые и сильные пальцы святого отца долго перебирали наброски. В тонком луче света, прострелившего прорезь оконца, порхали пылинки. Ничего не происходило. И вот, когда я в пароксизме раскаяния уже готов был пасть перед ним на колени, давясь слезами и воем, он встал, шагнул ко мне и приподнял мой подбородок. Серые глаза глядели ласково.
– У тебя дар, дитя. Бог показал тебе Путь, я помогу следовать им.
Больше у меня не было необходимости воровать пергамент.
*
Прошла неделя с того дня, как мы с учителем возвратились из готского посёлка, где встретились с невозможным. Преосвященный взял с меня клятву, что никто из братьев не узнает о том, что видели тогда наши глаза. Я и молчал, но не думать не мог. Стоило мне закрыть глаза, отходя ко сну, как вставал передо мною невесть как победивший смерть человек. Умом я понимал, что возможно это было только благодаря нечестивому колдовству. Что человек по имени Визарий, убийца именем языческого божества, совершил на наших глазах несусветное кощунство. Ибо «Аз есмь воскресение» – не слова ли это Спасителя! Жизнь же человека – тщета, вода, утекающая сквозь землю, следы на песке. Человек Визарий посягнул на правду Божию! Как попустил Господь? Почему? Вопросы в моей больной голове толкались, как нерождённые щенки, ибо молчание было мне ответом.
Преосвященный Прокл за всё это время ни разу не появлялся в скриптории. Он выходил из своих покоев только во время служб, которые проводил с обычным благостным выражением на лице. Не родился ещё тот демон, что заставил бы забыть епископа Истропольского о вверенном его заботам стаде. Несколько раз отец Прокл наталкивался на меня в коридорах. И тогда, как ни прятал учитель от меня свой взгляд, я подмечал в его глазах глубочайшую тревогу, в складке рта внятную только мне горечь и что-то ещё, неведомое уже никому, кроме самого епископа. Он избегал меня. Я знал, почему. Со свойственной ему прозорливостью, Преосвященный отметил моё восхищение варварским поединком. Увидев в убийстве, что совершалось на моих глазах, поединок божественной силы с Диаволом, я совершил богоотступничество. И мой наставник, зная слабость моего духа, продолжал терпеливо меня учить.
Мне предстояло покаяться. Но учитель пока не слышал моей исповеди. Почему же я медлил, множа недовольство святого отца? Беда в том, что образ поединка ещё не оставил меня. Не выгорел в очистительном огне больной совести, являлся мне во снах, в росчерках лампад, в дорожках света, пересекающих часовню, в которой я умолял Спасителя об избавлении, лёжа на каменных плитах пола.
Ёжась от собственного ничтожества, я, наконец, решил заняться задуманной миниатюрой, понимая, что как обычно ищу лёгких путей. Образ, воплощённый на пергаменте, переставал волновать меня. Так было всегда.
Я засиделся за полночь, выводя контуры будущей миниатюры, и так ушёл в работу, что перестал видеть мир вокруг себя. Из забытья меня вывел крик совы, долетевший в полуподвальное помещение через крохотное близорукое оконце. Я вздрогнул от неожиданности. Но в ещё больший ужас меня привело то, что сотворила моя рука. Со слегка заломленного моим локтем листа на меня смотрели язычник Визарий и рыжий преступник Этельред, причём всё в наброске было не так, как представлялось первоначально. Рыжие волосы насильника моя рука превратила в гребень и оторочку, кольчуга стала чешуёй, но звериный блеск глаз оставался прежним. А его противник, извратитель, покусившийся на предназначение Господне, стал величайшим из воинов Господа. Моими стараниями!
Рыдая от отвращения к самому себе, я скомкал богопротивную мазню и выбежал прочь из кельи. Истинный последователь Христа не знает ненависти, но сейчас я ненавидел, как никогда раньше. Я ненавидел язычника и колдуна, стоящего на моём пути к Богу, на моём Пути…
*
Очнулся я от прикосновения, что нежно щекотало мне веки. Я слегка приоткрыл глаза и тут же зажмурился от яркого солнца, бьющего в широко распахнутое окно. Небо ещё не очистившееся до конца от облаков, похожих на грязноватые клочки шерсти, отливало золотом. Воздух благоухал только что прошедшей грозой.
Я лежал на кровати Преосвященного Прокла, а сам он сидел на её краю, держа в руках плошку с холодной дождевой водой и чистую тряпицу, которой вытирал мне лицо. Ложе епископа ничем не отличалось от моего. Единственной слабостью учителя была любовь к свежему воздуху. Именно поэтому его покои располагались на самом верхнем этаже обители и имели широкие окна. Я попытался встать, чтобы с должным почтением приветствовать святого отца, но почувствовал странную немоту во всём теле. Взгляд мой натолкнулся на кусок мятого пергамента, лежащий на столе у окна. Господи…
Меня словно обожгло. Преступление моё раскрыли. Ведь этот клочок – не что иное, как набросок поединка святого Георгия. Я бессильно дёрнулся, и на глаза мои навернулись слёзы.
Отец Прокл положил ладонь мне на лоб.
– Ты плачешь, дитя? Тебе больно, – учитель был проницателен, как всегда. Я почему-то сразу понял, что говорит он не о телесной боли. Жгучие капли вытекли из-под век, и я смог посмотреть на него. Взгляд святого отца светился милосердием.
– Ты боролся с демоном, и демон победил. Что ж, не ты первый, сын мой, и, увы, не ты последний.
– Я пытался, отец мой. Я молился. Я ждал…
– Моей помощи? Я, к несчастью, тоже всего лишь человек. И, как и ты, наказан за гордыню.
– Отец?
– Я не могу судить тебя, Давид. Я и сам мнил себя способным противостоять любым проискам Врага человеческого. Но ошибся.
Моё изумление не ускользнуло от учителя. Не он ли всегда говорил, что сомнения, суть диавольское порождение? Я почувствовал, что земля подо мною колеблется, словно в недрах её уже неистово хохотал торжествующий Враг.
– Но, отец, как же…
– Я смирился, сын мой. Не всё в моих силах. И ты смирись.
– Что же делать, отче? Неужели люди обречены в бессилии наблюдать, как наступает царство зла.
Преосвященный грустно улыбнулся.
– Господь не допустит этого, дитя моё. Я сказал, что мы всего лишь люди, и это истина. Но я не говорил, что для истинно верующего нет надежды. Этот варвар…
– Этот варвар – Мамона, иначе как ему удалось?
– Этот варвар силён, раз обладает такими способностями в чёрной магии. Он, несомненно, служит Сатане. Тень Нечистого доподлинно увидел я за его спиной. Но он всего лишь человек. И мы – люди.
Голос Преосвященного как-то особенно выделил последние слова. Мне представились языки Божественного огня у стен нечестивой Гоморры. Как мне хоть на миг могло почудиться, что несгибаемый отец Прокл может сложить оружие? Если нас не покинули ещё подвижники, подобные моему учителю, значит, у мира есть надежда.
Епископ подошёл к столу, неторопливо взял в руки пергамент, стал рассматривать рисунок, поворачивая так и сяк, словно изучая врага.
– Почему вы раньше не сказали мне этого? – тихо спросил я.
– Я должен был подумать. Я молился. Мне нужно было время, чтобы отринуть гордыню.
– Значит, эта ночь была нелёгкой для нас обоих, отец мой?
Он удивлённо посмотрел на меня. Затем таинственно улыбнулся.
– Нет, моё дитя, ты лучше меня. Мне понадобилось много дней.
– Не понимаю…
– Ты лежал в горячке двое суток, Давид. А я размышлял о своей бренной человеческой природе, коварстве Врага и Божественном промысле. И пришёл к нужным выводам. Когда человек в гордыне своей один встаёт против воплощённого зла, он обречён. Если же Господь в мудрости своей направляет многих – козни диавольские да развеются!
А солнце, стремясь к закату, пронзало висящие на горизонте облака, заливая их дымящейся кровью древний Истрополь. То Святой Георгий в несчётный раз выходил на бой с ночными чудовищами, таящимися до темноты. Я впервые подумал о себе, как о части Божественного промысла. Неужели Он услышал?..
*
В этот дом, стоящий недалеко от порта в кинжальной тени трёх пирамидальных тополей, я постучал три недели назад. Мне отпер чернокожий калека немалого роста, который в ответ на мою робкую просьбу повидать Визария так сдвинул свои устрашающе широкие брови, что мне немедленно захотелось бежать назад к учителю и, уткнувшись ему в колени, умолять выбрать для непосильного служения более закалённое орудие. Тем не менее, Бог не попустил смалодушничать. Чернокожий Голиаф нехотя отступил в сторону и буркнул, чтобы я шёл в таблин. Это сбило меня с толку окончательно. По моему разумению варвар Визарий мог быть где угодно: разминаться, рубя своим жутким мечом соломенные куклы, как делала городская стража, перед тем как заступить на дежурство, или точить и ладить оружие. Но представить этого человека со стилом сидящего над какими-то записями! Это было выше моего понимания. Не без некоторой опаски перед нежданным искушением поднялся я по ступеням добротного каменного дома.
Визарий действительно обнаружился в крохотной комнатке, которую я никогда не назвал бы библиотекой. Перед ним и вправду лежали свитки. Но его внимание занимали совсем не они. На руках у варвара сучил ножками голенький смуглый младенец, а рядом, если мне не изменило чутьё художника, подмечающее даже малейшее сходство, стояла его мать. Все трое весело смеялись. Поэтому не сразу увидели тощего парнишку, замершего у двери. Жена и сын. Господь Всемогущий!
Я шёл обличать Зло, как должно благословлённый и напутствуемый Матерью нашей, церковью в лице святого отца, моего учителя и друга. Я был готов именем Её разить бесовские легионы. Я был готов изворачиваться и лгать, ибо зло порождает зло, и зло пожирается злом. Те грехи, что я совершу на этом пути, были уже заранее мне отпущены ради святой цели, во имя которой я покинул обитель. Но когда враг предстаёт в облике отца, подбрасывающего в воздух безгрешного ребёнка, который заливается счастливым смехом… Как быть тогда непримиримому борцу со злом? Почему я не могу, подобно святому отцу Проклу, видеть диавольские тени, повелевающие людьми? Мне было бы легче.
Нет, я не убежал ещё. Правда не сразу смог ответить что-либо вразумительное, когда обернувшаяся женщина спросила, зачем я пришёл.
– Не прогоняй меня, добрый Визарий! Нет мне теперь другого пути, – наконец почти прошептал я, чувствуя, как немеют губы. Выхватил из сумы смятый пергамент и сунул его в руку варвара, успевшего передать ребенка жене. – Отрешили меня святые отцы от обители. Велели пути искать.
Варвар молча рассматривал набросок Святого Георгия. Его жена непонимающе переводила взгляд с мужа на меня и обратно.
– Я рисовальщик. Из обители. Святой отец Прокл проповедовал в той деревне… Ты… там… тогда…
– Как тебя зовут? – неожиданно спросил Визарий. Я поднял глаза и встретил спокойный взгляд светлых глаз. Вот тогда я бежал. Я нёсся, словно щенок из кухни. Сума, заботливо снаряженная братом-келарем, увесисто пинала меня пониже спины, словно гоня подальше от этого дома.
Был ли в нём Диавол, когда он на меня смотрел?
Врата обители, как всегда, были гостеприимно распахнуты. Я остановился только у двери отца Прокла.
Он сидел за столом. Перед ним, как обычно, лежала раскрытая книга. Он не поднялся мне навстречу, не сделал движения, чтобы оторвать мои трясущиеся руки, пытающиеся обнять его колени.
– Зачем ты здесь? – высоким холодным голосом спросил он. От этого голоса у меня разом высохли слёзы.
– Там… Там… Младенец… Жена и младенец… – лепетал я, протягивая руки, словно епископ мановением длани способен был развеять морок, дабы Диавол предстал мне в своём истинном обличии.
– Зачем ты здесь? – опять повторил Преосвященный.
Я снова попытался объяснить ему, сбиваясь и чувствуя постыдную безысходность, так как уже понял, что за этим последует.
– Сам Господь не ведает, сколько обличий у Врага человеческого! Но он способен увидеть его под любой личиной. И Он в своей прозорливости уже указал нам путь. Что же, ты сомневаешься в Пастыре нашем? Значит, Диавол уже посеял в твоей душе злые плевелы? Что же ты за воин Господень! Отринь жалость, ибо это инструмент, на котором играет Сатана, толкая тебя погубить свою бессмертную душу. Опомнись, несчастный, за кого потягаешь! Ты дал узнать себя врагу, и, сделав это, бежал с позором! Ты, за кем стоит Церковь! Вернись и побори искушение. Или – прочь от меня навеки! Я не могу допустить, чтобы скверна, принесённая из сатанинского гнезда, пятнала здешние святые стены.
Я медленно поплёлся прочь. Шёл как в тумане, пока не остановился на паперти городской церкви. Увидев крест над входом, я опустился на колени и стал молиться. Я молил Бога о прощении, мучительно сожалея о собственной слабости, и в отчаянии чувствовал, что сомнение никуда не уходит. Очнулся я только, когда тень соседней с церковью стены наползла на ступени, на которых я простёрся ниц. Мягкий свет закатного солнца золотил резной крест, к которому я обращал свои молитвы. Слова покаяния не принесли, как обычно, мира моей душе и поэтому я решил ждать знака. Если Господу угодно, чтобы я вернулся к Визарию и довершил начатое, он пошлёт знак. Тогда я больше не стану сомневаться. Приняв это решение, я перекрестился и хотел было встать с колен, но на моё плечо неожиданно опустилась тёплая рука. Я резко обернулся, едва не застонав от неожиданной боли в занемевшем теле. Сверху на меня смотрели знакомые светлые глаза.
– Так как тебя зовут, мальчик?
Похоже, я получил своё знамение.
*
Женщина была какой-то выгоревшей. Она прошла ко входу в дом Визария мимо меня, сидящего на крыльце со стилом и набросками, которые я, чтоб занять руки, малевал с чёрного Томбы, таскающего воду от колодца на огородные грядки. Край её вдовьего покрывала отнесло ветром, и меня обдало неприятным холодком. Как если бы в тёплый ласковый полдень я вдруг заглянул внутрь бездонной пещеры, полной влажной льдистой сырости и непонятных шорохов. Женщина искоса взглянула на меня пустыми глазами и ни о чём не спросила. Вроде ничего не произошло, но… Словно из той пещеры вылетела бы внезапно летучая мышь и чиркнула кожистым крылом по щеке. Я съёжился на ступенях, постаравшись не коснуться её одеяния. Неужели вот оно приходит – зло, которое чуял епископ? Я тоже начинаю его узнавать?
Помня наставления Преосвященного, я быстро свернул листы и юркнул следом за таинственной гостьей, успев заметить, что чернокожий бросил свои бадейки и с тревогой уставился в сторону дома.
Визарий знал уже, что я не отступлюсь от задуманной мною мысли нарисовать поединок. Кажется, идея не слишком пришлась ему по душе. Но он не прогнал меня от двери таблина. Сегодняшняя же посетительница, похоже, не настаивала на сохранении тайны. Сомневаюсь, что она вообще что-нибудь замечала вокруг, странно сосредоточенная на чём-то внутри себя. Тусклым голосом, безо всякого выражения, она проговорила:
– Ты ли Марк Визарий, именуемый людьми Мечом Истины?
Тот кивнул, молча вглядываясь в её застывшее лицо.
– Я Луциллия Корната, куртизанка. Возможно, моё имя было тебе известно.
Визарий снова кивнул. Меня же поразило несоответствие облика её и рода занятий. Несмотря на мирную жизнь в обители, далёкую от сует этого мира, я часто выбирался в город. Я видел женщин, подобных той, что стояла теперь против Визария. Они катались в паланкинах по морскому берегу, сидели, окружённые толпой масленых мужчин на зрелищах, из их домов, стоящих в зажиточных кварталах, всегда доносились музыка и смех. Где бы ни появлялись куртизанки, их всегда можно было узнать по нарочитой яркости наряда, открывающего искусы плоти любому, кто способен за них заплатить. Я не порицал их, ведь даже Спаситель не велел бросать камни в блудниц. Но и не почитал в полной мере человеческими существами. Для меня они были просто красивыми животными, не ведавшими радостей духовного просветления, заложницами собственной плоти и похоти любого самца, коему случится возжелать их прелестей.
Так вот, Луциллия совсем не походила на подобных женщин. Её лицо, кабы добавить в глаза духовного пламени, могло быть лицом Марии Магдалины. Тонкость без вульгарности, ни грана притираний, столь любимых падшими созданиями, строгость вдовьего одеяния. И безжизненный отрешённый голос.
– Я прошу справедливого суда. Центурион Терций Аквила по прозвищу Шило, – по её лицу пробежала дрожь, – третьего дня был казнен. Его обвинили в том, что он измыслил заговор против наместника. Его брат будто бы подслушал беседу Терция с Маго, который берётся за решение щекотливых вопросов. Квинтиллий Аквила достаточно убедительно говорил перед наместником. За Маго послали вооружённый отряд. Но он сбежал, и найти его нет возможности. Этот человек очень надёжно прячется. Никаких доказательств вины не было найдено в его покинутом доме… Кроме тысячи солидов. Квинтиллий показал, что именно столько денег было у его брата, ведь он собирался обновить дом, в который хотел ввести жену и ребёнка.
Женщина замолчала, прерывисто переводя дыхание, словно все её силы ушли на то, чтобы рассказать это. Визарий пристально разглядывал что-то за окном. Мне показалось, что он погружён в собственные мысли и не отнёсся к словам Луциллии с должным вниманием. Но тотчас же мне пришлось убедиться в собственной ошибке.
– Сколько лет вашему сыну? – негромко спросил воин.
Вот тут она зарыдала. Закусила костяшки пальцев и буквально рухнула к ногам Визария. Покрывало сползло на плечи, чёрные, с блёклыми нитями седины завитки на висках разом промокли от брызнувших слёз.
– Шесть… Ему шесть, – выдавила она сквозь судорогу горла. – Господин, мне не поверят… не послушают… Помоги, только и надежды, что на Божий суд…
Луциллия не опускала упорного взгляда, глаза её теперь лихорадочно светились.
– Помоги мне, Меч. Вот, – она запустила пальцы за пазуху, вытащила матерчатый свёрток и стала совать его Визарию. – Вот… всё здесь… всё продала: дом, драгоценности, наряды… на… Что же ты?
Визарий отстранил её руки, взял за локти и рывком поднял на ноги, уронив свёрток. Женщина поняла это по-своему.
– Неужели мало? Но… больше нет… У меня больше ничего нет! – вскрикнула Луциллия, испуганно глядя на него. Потом лицо её снова окаменело. – Если так, то возьми меня. Когда-то я дорого стоила.
С этими словами она отбросила покрывало и рванула фибулу. Одеяние тотчас же упало, обнажив её до пояса. Меня словно парализовало: и надо бы отвернуться, отвести глаза от непотребства, да тело стало будто ватное.
Визарий же не проявил признаков волнения. Спокойно поднял концы столы, выпутал фибулу из негнущихся пальцев Луциллии и застегнул на плече.
– Не сомневаюсь, что так оно и есть до сих пор. Давид, не стой столбом, попроси у Аяны чашу вина. А что до денег, Луциллия, то оставь. Тебе сына растить. Лучше расскажи мне подробности. Если я правильно понял, ты считаешь, что центуриона оговорили?
Когда я вернулся, Визарий и Луциллия закончили беседу. Глаза женщины уже не казались мне погасшими, они светились надеждой. Она чуть пригубила принесённое мною вино и поднялась уходить. Вдруг схватила руку Визария, быстро прижала к губам и стремительно вышла. Только мелькнул уголок покрывала в дверном проёме.
*
– И что? Будем теперь всех приблудных расстриг собирать? – желтоголовый молодец, подбоченившись стоял на крыльце дома, куда привёл меня Визарий, после давешней встречи на паперти. – Что-то гляжу, невелик урожай, Длинный! Там, в гавани ещё сотни полторы нищих болтается. Как же ты их обошёл?
– Это, друг Лугий, не просто нищий, это будущий великий художник.
Лугий презрительно сплюнул.
– Это он-то великий? Чем там тебя святоши кормили? Не иначе как молитвами да песнопениями. То-то, смотрю, из-за удилища чуток выглядывает! А может святые отцы тебя, Визарий решили в свою веру обратить? Экого агнца кроткого прислали.
Я съёжился. Я и на Визария-то до сих пор боялся лишний раз взглянуть, а этот охальник явно видел меня насквозь. Вот сейчас посмотрит мне в глаза и дознается, зачем это отрок Давид обитель святую покинул и решил на житьё к закоренелым язычникам проситься! Мне было страшно оттого, что ни за кем из них не чую я зла, которое гнездится в этом доме.
Спасение снизошло ко мне в виде светловолосой девчушки в опрятной льняной рубашонке. Невинное создание соскочило с рук матери, красивой, но очень худой женщины с совершенно седыми волосами, вышедшей на голоса из пристройки. Подбежав ко мне, девочка, не смущаясь, взяла меня за руку и, глядя снизу в моё лицо голубыми глазами, поинтересовалась:
– Ты теперь у нас жить будешь, да? Вот здорово!
Подошла женщина. Положила ладонь на голову ребёнка и тоже посмотрела мне в лицо. Глаза у неё были странными, глубокими, как ночное небо. И выговор тоже казался непривычным.
– Не тронь мальчика, Лугий! Его Бог поцеловал, – негромко проговорила она. И уж совсем непонятно добавила. – Он нам во благо призван.
Лугий пожал плечами, развернулся и шагнул в дом. А мне стало жарко. Знала бы глупая женщина, какое благо несёт этому дому моё появление. Или Господь снова шлёт мне через неё свой знак?
В тот день я до темноты сидел на крыльце. Меня никто не гнал: ни суровый Томба – тот чернокожий здоровяк, которого поначалу я так испугался, ни строгая жена Визария, Аяна, ни подозрительный Лугий. Похоже, Господь и вправду вёл меня одному Ему ведомым путём. Наверное, мой учитель был прав. Но спокойствие не приходило, неся с собой осознание собственной правоты. Неужели Сатана в злобе своей столь изобретателен? Не гони гонимого…Подобрать ни разу не виданного найдёныша и ввести его в свой дом, свою семью безо всяких условий? Разве не то же сделали святые братья пятнадцать лет назад? Как разобраться, как найти дорогу? Господи, не оставь, укажи, где теперь мой Путь?!
От раздумий, разъедающих нутро, меня отвлёк Визарий, вышедший из дома звать меня к ужину. От прикосновения его руки по спине хлынули мурашки. Я порывисто схватил его ладонь, хотя желание бежать было как никогда сильно во мне в этот момент.
– Ты не думай! Я не буду нахлебничать. Я могу рисовать, грамоту знаю… Буду письма помогать составлять тем, кто неучёный. Я и по хозяйству могу.
– Ладно-ладно! Конечно, можешь, – усмехнулся варвар, потрепав меня по плечу. – Иди, поешь.
– Только… – как же мне было трудно это выговорить. – Ты позволишь мне почитать моего Господа?
Он присел рядом со мною на уже захолодевшую ступеньку, так что наши глаза оказались напротив друг друга.
– Разве необходимо спрашивать разрешения на то, чтобы верить?
*
Несколько дней после визита Луциллии прошли мирно. Визарий всё больше отсутствовал. Он уходил с утра, возвращался к ужину, и не звал меня с собой. И я не напрашивался, стараясь не навлекать на себя излишних подозрений. Он, приходя, улыбался мне мягкой улыбкой и шёл на свою половину – к Аяне и малышу, к свиткам с языческими пьесами для театра, философскими трудами и древними поэмами. Пока его не было, я как-то забрался в библиотеку и тщательно переписал их названия для отца Прокла. Да, после нескольких дней знакомства, я уже знал, что мой подопечный вовсе не был варваром. Он был не просто грамотен, но скорее искушён в науках. И при этом звали его Марком. Римлянин, да ещё и не из последних!
Одного я не мог понять в этой таинственной натуре. В свитках Визария упоминалось много языческих богов и богинь, но в доме не было алтарей, не совершалось никаких обрядов. Мне с детства внушали, что поклонение Диаволу сопровождается кровавыми требами и убиением младенцев на чёрных алтарях. Это странное семейство, похоже, вообще никому не поклонялось. Глядя на Лугия, нельзя было даже на миг заподозрить в нём страха божия. Аяна и седая женщина Лугия с непроизносимым именем подолгу говорили на неизвестном мне языке, но слова их явно не были молитвами. У чёрного Томбы в углу каморки стояли фигурки зверей и людей с непомерно раздутыми срамными органами. То были боги его народа. Я спросил его:
