Текст книги "Меч истины (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)
– Я люблю тебя!
Марк…
========== СЛЕД НА ПЕСКЕ (Лугий) ==========
Рисковый мужик Филомен. Я бы не решился ехать по реке, зная про все эти местные дела с расчленёнкой. Видимо, купец храбрее меня. И остановить его не мог ни страх, ни стратег. А последний очень хотел. Не знаю, для какой надобности. Филомен Александра не жаловал, а мне разбирать лень было, кто кого и за что не любит.
Городок Танаис отличался от других подобных городов малолюдством и испугом. Для малолюдства были причины, для испуга тем более. Вот я и решил посмотреть, что тут к чему. Аяна, опять же, заявила о своём желании остаться на этой куче обгорелых камней. Какой ей был интерес, не враз поймёшь. Она и прежде слишком разговорчивой не была, а уж как Визария не стало – то и вовсе. И подойти-спросить у меня как-то не получалось. Жданка обещала поразузнать, но и она пока ничего такого не сказала. Томба, правда, выдал предположение, что тут замешан стратег. У нубийца глаз наметанный, его даже наш верзила слушать привык, так что я сам стал к Александру приглядываться. Если сестрёнка в нём впрямь что-то нашла, то меня это касалось. Хоть и тошно было. Не привык я ещё, что Визария нет.
Как-то враз я остался за старшего. Мне уж казалось, что всю жизнь буду вторым. Даже когда завёл себе бабу с дитём, и тут меня Длинный отодвинул. Смешно сказать, я ведь их боялся, не скажу, кого больше: малявку или незнакомую седую женщину, что ей про меня сказки рассказывала. То ли вовсе сказок этих боялся. Шутка ли – из меня героя сделали, меня не спросив! Да и вообще, мне жена, как сапогу уши. Добрая, красивая… дочка опять же… и что? Что я с ними делать должен?
А Длинного такие мысли не заботили. Это прежде мне казалось, что я живу, как живётся, а он себе трудности ищет. На деле вышло, что это я перемудрил, а Визарий потихоньку обзавёлся громадной семьёй, которая уже в доме не помещается. И кто в этой семье кому кем доводится – с ума двинешься, пока разберёшь. Но все друг друга искренне любят. И в центре этого – долговязый умник, который вроде бы ничего и не делает: за свитками сидит, с учениками мечом машет. Но почему-то всем от этого хорошо.
Я-то при своём ремесле счастлив был. Когда дело было, по округе носился, когда не было – по тавернам сидел, дела ждал. Визарий гульнуть тоже не дурак был, но смысла жизни в этом не видел. Его больше домой тянуло. Даже в те годы, когда в доме не было никого, кроме хромого нубийца и старой собаки. А я вот добегался. Услышал однажды, как моя малявочка стала на соседских мальчишек обижаться. Смышлёный у меня ребёнок, но какого-то не женского племени, в тётку Аяну что ли? Томба ей пращу сделал – стреляла по воронам. С мальчишками в бабки играла. А в тот раз и вовсе подралась. И пришла защиты просить… не у родного отца, а у дяди Марка. Не у Лучика – доброго молодца! Я для неё только в сказках был. А Длинный рядом всегда. И трезвый. И не наорёт. К кому ещё идти?
Я как это понял, долго ходил, словно жабу съел. А потом решил, что в другой раз дочка ко мне за подмогой побежит. И рогатки ей сам делать буду! Много для этого старался, но у неё всё равно это осталось – что главный в доме дядя Марк. Даже сейчас…
Что я, только ли Златке моей его не хватало? Гай ко всем высоким мужикам кидался: «Папа!» А каково тем, кто уже в полном разуме, кто понимает, что даже Мечу Истины не вернуться из такого далека. Стоило проклятое ремесло ему жизни, хоть и не так, как боялся! Визарий сто раз мерил, прежде чем мечом рубить, а всё равно на поединок выходил всегда как в последний раз. Тяжким было для него это служение. А для меня легче, что ли? Как теперь сам жить буду, когда Длинного за все его подвиги в землю живьём вколотили? А у него, между прочим, тоже жена с ребёнком. Он что ли жить не хотел! И я не хочу? Тошно мне, надо что-то решать, чего никто за меня не решит.
Нет, наверное, я в Танаисе оставаться не хотел, если трезво подумать. Потому что этот городишка мне сам ответ подкидывал – своими жуткими загадками манил, искушал. И всё здесь было просто, словно Меч Истины – это нужно и важно, и никто за это шкуру не снимет. Кроме сурового древнего бога, имени которого Визарий мне так и не назвал.
А ещё виноват был в моём нежелании стратег Александр. Парень, вроде бы, не злой. Росту, опять же, мачтового. Даже у меня сердце чуть рёбра не проломило, когда увидел его в первый раз. В моём племени богатырём считается тот, кто кабана зараз убрать может. И плечи соответственно не в каждую дверь пройдут. Я в богатыри не вышел ни ростом, ни статью. Только прожорливостью. Визарий по этим меркам казался даже щуплым, даром, что макушкой небо скребёт. Александр был совсем такой же, а я среди греков великанов немного видал. Может, Аяне в нём тоже потеря чудится, с которой никто из нас не смирился? И вряд ли когда смирение придёт, зря этому учит приблудный монах Пётр.
Страшное это дело – близких терять. Оказывается, терять я боюсь больше всего. Потому и не хотел привязываться ни к кому. Одно дело, когда покрошат в неправом бою добрых парней, хороших знакомцев, с кем не раз задушевно сиживал. Это всё-таки можно пережить. А когда у тебя отнимают того, с кем намертво сросся – вот тут как? И главное, когда и чем сросся – совсем непонятно. Жил я волком-одиночкой, от всех наособицу. Никого не жалел, и меня не жалели. За Визарием пошёл, потому что деваться некуда было. А он молчаливый, с собой не зовёт, героя не корчит, от нежностей слюнявых нос воротит. Правильный мужик, в общем. Знал бы я, как меня ломать будет, когда этого правильного не станет – бежал бы со всех ног в другую сторону.
Хотя, если правду сказать, понимание пришло только через полгода, не раньше. Должно быть, дело в том, что никто из нас его мёртвым не видел. Я Давида и не расспросил, в ту пору главным казалось родных из-под удара вывести. А теперь мы далеко, и как Длинный умер, я уже не узнаю. Хотя могу догадаться: видывал, как ошалевшие единобожцы язычников убивали. Но не хочу я это представлять, довольно того, что оно случилось! А по Проклову душу всё же схожу – не сейчас, попозже, когда обустрою своих. И Аяне обещал. Одна сложность: его ведь на правый бой не вызовешь – не пойдёт. Потому как заповедал им Христос кровь проливать. Так что к Длинному этот гад сам руки не прикладывал, нашёл других дураков. И когда я его убивать приду, придётся ведь просто резать, как свинью. И его, и тех, кто его оборонять будет. Чем ещё оно обернётся?
Никогда я не любил христиан. Петра только ради Аяны терпел, после Давида возненавидел всё их проклятое племя. Хоть и не так, как сама амазонка, у неё ведь долго при виде креста рука к мечу тянулась. Её после смерти Визария словно всю обуглило. Странно сказать, вытащил амазонку из ниоткуда этот бродячий праведник, искалеченный своими же. Не знаю, чем: чтением драного свитка что ли? Ну не благостностью своей христианской, в самом деле! И вот ведь, противен он мне был, как не скажу что, а я из-за него человека убил. И втянул меня во все здешние дела, если разобраться, тоже он.
*
Итак, Филомен собрался в низовья. Меня это не касалось, но стратег к нам пожаловал для продолжительной беседы. Пожаловал не один, был с ним помощник: странноватый парень непонятного возраста, которого амазонка сразу же прозвала Линялым. У него и впрямь всё было бледнее, чем добрым людям положено: и лицо, и волосы, и глаза – эти и вовсе почти белёсые. Не скажу, что неприятным был – я на такие дела не тонок. Мужик толковый, дело знает, не звонит попусту. Но бабы мои от него шарахались, как от зачумлённого. Хотя, если вспомнить, он их калёным железом испытать хотел. А женщины такое долго помнят почему-то.
Сидели не то, чтобы душевно, но за хорошим кувшином вина. Вино привозное, аж с Пантикапея. Местного по понятным причинам не было – никто не хотел украсить собой виноградник. В разобранном виде.
Дом, где мы расположились, размерами моему семейству очень подходил. Чего не скажешь о том, что в Истрополе оставили. Его Томба с Визарием на двоих строили, а обитать довелось восьмерым. Под конец по конюшням и амбарам ютились, а всё равно тесно было. И всё же было в нём что-то, чего нынешнему обиталищу не хватало позарез. Там был Дом. Я не знаю, как иначе сказать. Когда за стол садились, видно – семья. Здесь я три дня плотничал, стол ладил, чтобы всех усадить. А как поставили – ни радости, ни ладу. Соломенный потолок лёг на плечи, темно, как в погребе. И уюта никакого.
В общем, сидели долго, и вино неплохое, а разговор не клеился. Стратег издалека не подъезжал, сразу сказал:
– Мне не нравится затея Филомена. Может, его сумеет убедить слово Меча Истины?
Я только хмыкнул. Купец старше меня вдвое. Я ему не указ. Визария, может, и послушал бы, да где он теперь, Визарий!
– А тебя почему не слушает?
Александр пожал плечами под пластинчатым доспехом, он с ним не расставался – не знаю, для солидности, или для безопасности. Мне такие штуки никогда не нравились, а в последние годы и вовсе отвык носить за полной ненадобностью.
– Это сложно объяснить, и я даже не знаю, стоит ли.
Ага, мне объяснять не стоит, а вот уламывать строптивого купца я должен! Спасибо за доверие!
Вслух ничего не сказал, просто выпил. Потом сказал, что вино ничего, но тратит он его зря. Кратон на меня глянул белёсыми глазами, Александр тонкие губы в нитку свёл:
– На самом деле, веской причины нет. Или она Филомену только чудится. Какого ты племени, Лугий?
Какого я племени, этого уже ни по одёжке не разберёшь, ни по обычаю. Может только по имени, в котором всё же слышно имя щедрого Луга . Ну, греку об этом знать неоткуда. Вот и я стал таким же непонятным, как Визарий – сколько я голову поломал, пока узнал, кто он да откуда! У Длинного были причины прошлое скрывать, у меня таких причин не было. Но сам не знаю, почему я ответил ему загадочной улыбкой.
Александр настаивать не стал, улыбнулся тоже. Глаза у него хорошо улыбались, а губы не очень – морщина по углам рта ложилась. Я подмечал такое у тех, кто о роде людском невысокого мнения.
– Извини, Меч, я спросил, чтобы понять, что ты знаешь о наших обычаях. Сейчас не каждый грек помнит то, что Филомен, Леонтиск и Адраст хотели возродить в Танаисе. Это называется демократией – когда жители сами решают все дела, сами назначают правителей и изгоняют неугодных. Милый обычай, кстати! Вот им-то мне Филомен и грозит.
Белёсый Кратон болезненно ухмыльнулся и спрятал свою гримасу за чаркой. Я тоже из приличия сквасился.
– Так вот, Меч, демократия годится, когда народу немного, и все жители просвещённы и готовы сами решать судьбу колонии. Может, в глубокой древности где-то в Элладе это и было хорошо. А у нас половина города – простые селяне, которых надо уговаривать взяться за оружие ради собственной обороны. Они привыкли, что их защищает армия Боспорского царя. Это наш вечный спор с Филоменом. Вольный полис, как же! Да кому это нужно? В наши дни куда надёжнее быть подданным славного царя-завоевателя. Иначе те же гунны разорят нас при первой возможности. Старик не понимает, что в таких обстоятельствах не избежать твёрдой руки, этого требует время. Благо теперь таких, как он, упёртых, осталось немного!
– Ага, – сказал я. – Прочих упёртых уже разобрали на члены.
Он поперхнулся и чуть не проткнул меня взглядом:
– Что ты этим хочешь сказать?
– Ничего. Это меня не касается.
Стратег приблизил ко мне лицо, перегнувшись через стол. Парень умел выпивать, не хмелея, не хотел бы я иметь его врагом.
– Послушай, Лугий! Мне наплевать, что ты себе думаешь, но это не так. Да, я сторонник твёрдой руки, и зовут меня Александром, как великого Сына Зевса! Но это не имеет отношения к тому, ради чего я пришёл. И если одержимый идеей безумец хочет вести на смерть людей, которые доверили мне их защищать, я должен сделать для этого всё, что смогу. Я говорю понятно?
Спасибо, совершенно понятно! Люблю ясные речи.
– А от меня ты чего хочешь?
Вот тут он слегка убыл в плечах и на скамье утвердился понадёжнее.
– Твой друг был знакомцем Филомена… Хотя нет, не думаю, чтобы тебе удалось его уговорить. Но твоё ремесло – наказывать преступления. Не возьмёшься ли ты?..
Что я ему мог сказать? Я сказал, что подумаю над этим.
*
А всё же получается, что я ему до сих пор завидовал. Завидовал, хотя его уже не было в живых. Завидовал той жизни, которую он прожил, и той, которую очень хотел, да не успел прожить. Каждый свой шаг я привык мерить этой величиной, забывая, что не меня зовут Марк Визарий. Может, всё дело в том, что люди, обращаясь ко мне, взывали к его долговязой тени. Александр точно на это рассчитывал. Да и Филомен, говоря со мной, ни на миг Визария не забывал. И оттого мне самому казалось, что Длинный жив и где-то рядом. Тяжкое это дело – мёртвого друга за плечами таскать. Никому не пожелаю!
К Филомену я всё же пошёл. Сам не знаю, для очистки ли совести, или потому, что возомнил, будто могу говорить от имени Визария. Однако он меня сразу разочаровал.
– Лугий, сколько тебе лет?
Я ответил, что тридцать.
Лицо Филомена украсила улыбка, слегка ироническая.
– Визарий был таким, когда мы повстречались. Серьёзный молодой человек, и очень образованный. Прости, ты ведь не столь образован?
Странно слышать, как Визария называют молодым человеком. Впрочем, и Длинному не всегда было за сорок. И без штанов он тоже бегал, если на то пошло.
Я вдруг на миг зажмурился, представив его ухмылку.
Лугий, римляне вообще предпочитают ходить без штанов. Даже Цезари!
– Я не столь образован. Это имеет значение?
Филомен уловил в моём тоне всё, что нужно, потому продолжил без насмешек:
– Я не хотел обидеть тебя. Просто теперь уже не всякий понимает то, что стало причиной моего конфликта с Александром. Визарий это точно знал, он читал Плутарха.
Ага, ещё один книжник! Надо Аяне сказать, она всё ищёт, кто бы её всей грамоте мира обучил.
– Я не читал Плутарха, поэтому тебе надо выражаться яснее.
– Яснее, Лугий, будет так: в этом городе не ужиться Александру и Филомену. Подобно тому, как в древних Афинах не могли поладить Фемистокл и Аристид. Это давняя история, но она до странности похожа на нашу. В пору, когда персы грозили Элладе войной, спорили между собой два афинских архонта. Фемистокл стоял за усиление флота, пусть даже в ущерб демократии. Аристид требовал ограничить притязания Фемистокла и сохранить вольности афинян. Их споры так надоели горожанам, что пришлось подсчитывать черепки.
– Столько посуды набили о головы друг дружки?
Купец усмехнулся моему незнанию:
– Остракизм – это старинный обычай. Когда кто-то становится неугоден городу, или его влияние опасно, народу раздают глиняные черепки-остраконы. На черепке пишется имя неугодного, потом их подсчитывают. Изгоняют того, кто был упомянут чаще всех. Это лучше, чем заключать в темницу или казнить ни в чём не повинного человека, ты не находишь?
Нахожу. Длинный был бы сейчас со мной, и этот чирей достался бы ему. Жаль, что в Истрополе не слыхали о греческих черепках!
– Ага, стало быть, ты этот, как его – Аристид? А в чём состоят пресловутые вольности?
– Греки всегда богатели ремеслом и торговлей. Среди эллинов были великие воины, и они выигрывали великие битвы. Но не этим жила Эллада.
– Понял. Вольности – это возможность лопатой грести серебро. Продолжай, пожалуйста.
Люблю необидчивых. Филомен в амфору не полез, ответил, как полагается. И сразу стало понятно.
– Лугий, что бы ты сделал, если бы хотел передать всю власть в городе воину? Сочинил бы опасность, не так ли?
Это что же, он подозревает во всех безобразиях Александра? Нет, вслух этого не сказал.
– Всё началось с гибели Леонтиска, два года назад. А кто больше всех выигрывал со смертью Леонтиска?
Н-да, люблю душевных и доверчивых!
– А наследники?
– Брось, Лугий, какие наследники? Леонтиск был честнейший человек, после смерти в доме не нашлось денег на похороны. Кратон всё делал на свои средства.
– А при чём тут Кратон?
– Он сын младшей сестры Леонтиска. Приехал в самый день его смерти из столицы. Дядька так ждал этот караван, но увидеть племянника не успел.
Ага, я уже плачу! Кратон, надо думать, тоже. И Александр – громче всех. Нравится мне этот город.
– Стратег не может не понимать, что всеобщая паника ведёт к твердой руке. Ему очень выгодно сложившееся положение. Я не утверждаю, что он стоит за всеми убийствами. Но он ничего не делает, чтобы навести порядок.
– Ну, делает. Меня вот пригласил.
– Уговорить меня отказаться от остракизма? Он сознаёт, что на многих черепках окажется его имя.
– При чём тут черепки? Он просит не ездить пока по реке. О большем мы не говорили.
– Не ездить по реке? Отказаться от торговли, которая одна только и делает город независимым. Много тиранов приходили к власти именно таким путём, Лугий. Мне жаль это говорить, но тобой хотят воспользоваться.
Не люблю, когда мной пользуются. И когда меня дурачком считают, тоже не люблю. Этого даже Длинный не делал, а он-то право имел!
– Ты всё твердишь о черепках? В Танаисе уже черепковали кого-нибудь?
Филомен откликнулся с явной неохотой:
– Это было три раза. Один раз мы изгнали германца Скильда, он был женат на гречанке и по греческим обычаям не получил бы прав гражданства, но это было в год основания колонии. Тогда мы считали своими всех, кто пришёл сюда с нами. Скильд был необузданного нрава, он вздумал драться в храме. За это архонты приговорили отнять ему руку и изгнать вместе со всем семейством. Второй – свой же, грек Аристодим, пойманный на воровстве. Суд приговорил его к клейму и изгнанию. Последним был молодой сын мясника, любящий мучительство. Его народ решил изгнать после того, как он разделал живьём собаку соседа. Никому не хочется, чтобы рядом с тобой проживал сумасшедший.
– Изгнанники получают право вернуться домой?
– По обычаю – да. В Элладе всегда изгоняли на десять лет. Но срок наказания Скильда давно прошёл, а никто из семьи не вернулся обратно.
– И большая семья была?
– Сын и две дочери-близняшки.
Мило! Выставить за ворота калеку с тремя детишками. А за воротами разбойнички с ножами. Хороший мясной ряд мог получиться: семь ручек, восемь ножек. Нравится мне Танаис!
– И ты не боишься играть в эти игры с Александром? А если изгонят тебя?
– Снаряжу корабль и уйду в Пантикапей. Купец никогда не пропадёт, Лугий. И всё же, думаю, этого не случится. Моё имя в городе много значит.
Купец не пропадёт, говоришь? Адраст вот пропал.
– Послушай, Филомен. А кого черепковали афиняне: Аристида или Фемистокла?
– Они изгнали Аристида. А флот, построенный Фемистоклом, спас граждан в битве при Саламине. Правда, потом Фемистокл изменил грекам и умер в Персии. А Аристид до конца жизни служил родине.
Поучительная история! Вот и читай книжки после этого.
– Ну, а если так? Мне нет дела до ваших с Александром споров. Но если ты поедешь по реке, я вынужден буду последовать за тобой. Потому что я Меч Истины, моё дело в кровавой грязи копаться. А у меня жена и дочка, я не хочу по деревьям вразброс висеть. Так что сделай милость – сообщи мне заранее, если соберёшься.
Неохотно Филомен мне это обещал. Вечером я сообщил о нашем договоре Александру с Кратоном. Об угрозе остракизма не сказал, зачем усложнять?
*
Не люблю быть дураком. Этого никто не любит, а я – меньше всех. Меня и так боги ростом и силой обделили, хоть разумом не обошли. Обычно я о себе довольно высокого мнения. Но в тот раз меня сыграли в тёмную, а я даже не понял, как.
Филомен предупредил, что собирается отплывать через пару дней. Я ещё не решил, тронусь ли с ним или начну поиски в городе. Пока же отыскал на рынке забегаловку и пошёл слушать разговоры.
Забегаловка была убогой в сравнении с любым городишкой, где появлялись какие-никакие купцы. В Танаисе купцы водились только местные, проезжих – никого. Хороши бы мы были, если б стали искать здесь гостиный двор. Такого на этих задворках обитаемого мира не наблюдалось. А в харчевне гужевались в основном рыбаки. Этот промысел, кажется, был в Танаисе одним из главных. Только и рыбачили неподалёку от города, тоже боялись.
Внутри человек с десяток тянули вино. Пили скучным греческим обычаем, разводя водой в половину. И искоса глядели на меня. И думали: «Вот сидит Меч Истины!» Они не знали, что Меч Истины – это здоровенный такой лоб, на котором вся латинская учёность написана. А вот этот желтоволосый – всего лишь подручный, мастер сплетни собирать по углам. В сплетнях потом кто-то умный разбираться будет. А подручному простительны и чарка, и арфа, и по девке на каждом колене. А Меч Истины может посмотреть так, что от него в страхе шарахнутся. И слова лишнего не обронит, всё со смыслом. И если теперь меня называют так, придётся соответствовать.
Низкий глуховатый голос неслышно произносит за плечом: «Ага, именно так. Exegi monumentum …» Я удерживаюсь, чтобы не обернуться. Всё равно там никого нет. Есть только голос, который я не могу забыть. И он насмешничает, и я снова чувствую себя щенком.
Что ты здесь делаешь, Лугий?
Ничего осмысленного. Сижу и соответствую. Задумчиво пучу глаза в стену и воображаю, будто похож на умного. Кто-то может поверить.
Короткий хмык и приговор: «Каникулы здравого смысла. И всё же, что ты ДЕЛАЕШЬ?»
Делаю? Я не делаю ничего. Уже много месяцев. Тоскую по Визарию. Как будто за этим я сюда пришёл.
Ну, хвала рассудку!
Нет, я подожду возносить хвалу рассудку. Для начала надо разговорить этих ребят и узнать что-нибудь дельное. Иначе ты, орясина, изведёшь меня своими усмешками. Очень раздражающая манера, чтоб ты знал!
Почему-то мне стало легче, когда я подумал о нём живом. И обругал, как привык. Это было так, словно он послал меня в разведку, а сам не мозолит лишний раз глаза, потому что кто же станет откровенничать с ожившим клинком. Визарий, знаешь, в чём твоя беда? Ты слишком правильный, это многих бесит. Вот я – неправильный со всех сторон, и поэтому меня не боятся. Сейчас я к ним подойду, и они со мной поговорят. А в умных мы будем дома играть.
Итак, они пили, я подошёл. Тоже заказал выпить. Они подвинулись и пустили за стол.
Я пришёл в харчевню без арфы. Не пелось мне, и уже давно. Какая к бесу арфа, когда на душе все кошки Танаиса скреблись и завывали. Но у этих ребят арфа была, я спросил позволения потрогать струны. Они дали молча, но глядели с интересом.
Петь, как и прежде, не хотелось. К тому же на пороге нарисовался зачуханный монашек Пётр и начал сверлить меня неодобрительным взглядом. Порицать мои излишества, стало быть. Хотя я пока в излишества не впадал. Эх, провалиться тебе!
– Играешь что ли? – спросил рябоватый рыбак, хозяин арфы.
– Играю. Я даже пою.
– Ну, давай, спой тогда.
Рябой отодвинулся, чтобы под локтем не мешать. И я запел – впервые за много месяцев. И, кажется, это пела моя неутолённая боль. Потому что прежде не приходили ко мне такие жестокие слова:
Брат Йона праведником слыл:
Ходил исправно он к обедне,
Постился, рьяно бога чтил
И христарадничал для бедных.
Морил аскезой он себя,
Всем сердцем ближних возлюбя.
Однажды в некий городок
Забрёл наш Йона волей божьей:
С собой сума и посошок,
Подошвы стёрты бездорожьем.
Старался он не для себя,
Всем сердцем ближних возлюбя.
А город праздновал вовсю:
Вино, еда, срамные девки,
Да в каждом доме – по гусю,
Да под заедки и запевки.
Вот так гуляли не скорбя
И жизнь по-полному любя.
Устал шарахаться босой
И сел на лавку при палатах,
Где торговали красотой –
Не разглядел вертеп разврата!
Там ржали, чистоту губя,
И так и этак вот любя.
Услышав визг, посудный звяк
А ахи-охи из оконца,
Наш Йона распалился так,
Что в белый день не взвидел солнца.
Остолбенел он, весь кипя –
А там всё охали, любя.
Под вечер праведник вскочил
И проклял вслух оплот разврата.
Но этот акт не омрачил
Банальной прелести заката.
А сверху бог глядел, скорбя
И чистоту его любя.
Иона думать не привык:
Сорвал со стенки факел яркий,
Метнул в окно – на шторах блик,
А на столе занялись чарки.
Внутри все были вне себя
И отошли к богам, любя.
– Наказан грех! Разверзся ад! –
промолвил Йона, торжествуя.
Но рухнул на него фасад,
Впечатав в землю обалдуя.
Шипели угли, не скорбя,
Не чувствуя и не любя.
В небытие вступает брат:
В ошмётках гари, в чадной вони.
Направо – рай, налево – ад,
А посерёдке – Бог на троне.
Сандали божьи теребя,
Припал, восторженно любя.
– Вставай с колен, несчастный брат,
проживший сиро и убого.
Судить, кто прав, кто виноват –
Не твой урок, работа бога.
В аду сто лет держать тебя,
За праведность твою любя!
Ты, недалёкий, уж прости,
Теперь меня не оконфузишь!
Сказал же ясно: не суди,
Тогда и сам судим не будешь!
Рыбаки похохатывали, я и прежде умел сочинить подходящую к случаю похабень, чтобы таких ребят поразвлечь. Краем глаза цеплял Петра: он не стал подходить, присел на краешек лавки у входа, нахохлился. Вот так, и не надо ко мне в друзья лезть!
– А ты ничего, Меч, – осклабился хозяин арфы. – Мы думали, ты это… как этот…
Красноречивые ребята, просто заслушаешься! Ладно, слава богам, нет повода напрягаться. «Как этот» в устах рябого означает «суровый и страшный блюститель порядка».
– Не, я не как этот, я – как тот.
Ребятки с облегчением заржали. А один молодой и длинный рискнул спросить:
– Ты вправду можешь ламий найти?
– Не знаю. Ламий пока не ловил. С оборотнями было дело, а вот девок истреблять не приходилось. Я с ними как-то иначе обычно…
Снова посмеялись. И спросили про оборотней. И я распустил язык. Правда, как-то так уж получилось, что моя роль в той истории стала чуточку больше, а роль Визария слегка уменьшилась. Но он никогда не сердился на моё враньё, не рассердился бы и теперь. Я снова чувствовал его усмешку, он опять громоздился где-то за моим плечом и щурился одобрительно. Ладно, буду продолжать, если ты считаешь, что это правильно.
Меня давно интересовал один вопрос. Я и пришёл сюда, чтобы задать его кому-нибудь. Они перестали меня дичиться, и началось обычное рыбацкое враньё.
– Хорошая рыба была в Чёрном Омуте. Сомы с полменя – не вру!
Конечно, врешь, дядя! Что я рыбаков никогда не слыхал?
– Один мне лодку чуть не перевернул. Мы с Лином только приплыли, сети даже не развернули, как он вынырнул – и давай уток хватать. Скажи, Лин!
Лин по виду на трепло не похож – из курчавой бороды торчат одни настороженные глаза, кивает молча. А рассказчик – щуплый, говорливый мужичок, взахлёб продолжает:
– А ещё было – взяли столько рыбы, что едва лодку не перевернули, пока вынули сеть. Хорошая рыбалка была в Чёрном Омуте, говорю же.
Рябой кивнул:
– То-то, что была. Где он теперь, Чёрный Омут!
– Пересох что ли? – спрашиваю я.
– Сам ты пересох, – почему-то обиделся болтливый рыбак. – Поехали мы как-то с Лином по весне. Только вышли за излучину, а они уже там. Загалдели, в небе аж черно стало. Ну, мы и повернули обратно. Пусть стратег смотрит, кто там опять на деревьях висит.
«Они», которые уже там – это птицы. Понятно. Так местные и узнают, что опять случилась беда. Вороны падаль чуют издалека, не чета человеку. Вот теперь пришло время для моего вопроса.
– А что, часто вот так ворон видите?
– Чаще, чем хотелось бы.
Ого, у Лина посреди гнедой растительности даже рот есть! И он даже говорить умеет.
– Ну, и всё же? Кроме Леонтиска, Адраста и его ребят? Сколько ещё было?
– Я дважды видел, – угрюмо роняет Лин.
– А я раз пять! – встревает его болтливый товарищ.
Ну, этому я не особо верю, его слова можно уменьшить раза в два, и то ещё преувеличением будет.
– И кто вот так пропал?
Странно мнутся.
– Да мы эта… ну…
– Чего ну?
– Я к такому близко не подойду, – отчаянно признался рябой. – А ты бы подошёл? Чтобы тебя там рядом повесили?
– Ага, они ещё кровь пьют, – сообщает кто-то.
– Да брось ты, – махнул рукой Лин.
– Что брось? – вспыхивает его языкатый товарищ. – Леонтиску голову отгрызли, ты сам видел.
– Ну, видел, – гудит Лин из своей бороды.
– Свои нечасто пропадали, – подытожил рябой арфист. – Вот Скильдинги не вернулись, это точно.
Скильдинги – это те, кого изгнали первыми. Впрочем, я ведь о них уже думал.
– А до этого вы вот так ворон по деревьям видели? Где-нибудь? В смысле, до Леонтиска?
Переглядываются и жмут плечами. Похоже, этот вопрос они себе как-то не задавали.
– Было, – произнёс молодой голос за спиной.
О, у нас новый собеседник. Это белёсый Кратон, правая рука стратега.
– Тебе-то откуда знать? – хмыкает застольный говорун. – Тебя здесь вообще не было, боспорец! Ты и приехал-то, когда твоего дядьку уже убили. А про Скильдингов я больше всех могу рассказать. Скильд моим соседом был. Вот послушай!
Кратон сгоняет со скамьи тощего паренька глуповатого вида и садится рядом со мной:
– Здравствуй, Лугий! Интересные байки, да? Веришь этим кабацким врунам?
Он улыбается на редкость приветливо. Кажется, впервые за всё время нашего знакомства. Я и не думал, что он вообще способен на улыбку.
– Пришёл отдохнуть, Кратон?
– Да, стратег отпустил. Ты тоже отдыхаешь, я вижу?
Нет, это я так работаю. Но не признаваться же в этом.
Рыбаки как-то быстро покинули нас, когда он уселся подле. Только ко мне привыкнуть успели, как на тебе – вооружённая городская власть. Говорливый с товарищами пересел за соседний стол. А Лин вовсе ушёл из харчевни.
– Ты Евмену больше верь, – кивает белобрысый. – Другого такого болтуна во всём Танаисе нет.
– Я заметил.
Трактирное пойло ушедшие забрали с собой. Обнаружив это, Кратон кивнул мне:
– Погоди, сейчас закажу, и ещё поговорим. Ну, где там этот толстяк?
Хозяина в зале не наблюдалось. Боспорец пошёл его искать, а я призадумался. Стало быть, так: жертв было непонятное количество, и сколько из них танаисцев? Точно назвать никого не могут, кроме тех, кого я и так уже знаю. А кто ещё по деревьям висел? Купцы? Путники? Скильдинги? Как давно это началось вообще?
Явившийся спустя малое время Кратон приволок объёмистый кувшин. И налил не по-гречески, хорошо так налил, по края. Я заметил:
– А ты не по-местному пьёшь.
Он махнул рукой:
– Да ладно, Меч, сколько можно в старую Элладу играть! Пью, как люди пьют. Пусть косятся, кому не по нраву.
Из соседнего угла впрямь косились, он отвернулся, налил снова.
– Знаешь, Лугий, я и не думал, что ты такой. Выпиваешь вот, поёшь. Совсем другой, я таким тебя раньше не видел.
– Когда рядом сидел стратег, ты тоже был другим, Кратон.
Он сощурил свои непривычно светлые глаза и придвинулся вплотную ко мне:
– Похоже, и тебе не в новинку жить в чужой тени, а? И как ты себя там чувствуешь?
– Мальчишкой, которому иногда дают поиграть в героя.
– Вот именно. А меня к тому же угораздило оказаться намного младше. И все видят во мне шакала, бегающего следом за Танаисским Львом.
