Текст книги "Меч истины (СИ)"
Автор книги: Atenae
Жанры:
Мистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)
– Извини, не хотел…
Галл смотрит непонятным взглядом, потом машет рукой:
– Безнадёга!
И я снова ничего в этой жизни не понимаю. Велона, почуяв неладное, семенит от одного к другому и тревожно заглядывает в глаза. Томба что-то рассерженно ворчит в углу. Я не слышу, что именно, но догадываюсь, кто виноват. Впрочем, Томба поясняет:
– Одно правило: если ты налил кому-то уксус в вино, никогда не извиняйся.
А там не только уксус. Перец тоже. Пошутил, называется. Вот. Теперь уж точно пора сбежать. Туда, где домашние не станут меня разыскивать. Подхватываю плащ, направляясь к двери. Лугий ворчит недовольно:
– Опять идёшь к своему Мейрхиону?
Я только киваю в ответ. На самом деле Мейрхиона зовут Авл Требий Секунд, он образованный римлянин хорошего рода. Но у него вправду конские уши. Справедливости ради, у него вся физиономия конская – длинная и худая. Мне редко доводилось видеть столь непривлекательную внешность: вислый мясистый нос, шишковатый лоб, гранёное треугольное лицо, чёрные волосы, которые выглядят вечно засаленными. А глаза, пожалуй, даже пугают: глубоко засевшие под тяжёлыми надбровьями, они кажутся тусклыми, как олово. Однако, он умён. Давно я не встречал человека, с которым можно порассуждать о философии, литературе. Требий – обладатель несметных книжных сокровищ, некоторые из них не в лучшем состоянии. Кто-то посоветовал ему обратиться ко мне, зная, что я пишу на двух языках. Мы свели знакомство ещё два года назад, до моей последней отлучки. Узнав о моём возвращении, Требий вновь меня разыскал. С тех пор почти каждый день я разбираю старые свитки. И на время забываю о своих неудачах. Не всё ли мне равно, какие у него уши?
Авл Требий живёт так, словно никогда не покидал Рима. Мне кажется, он тоже пытается скрыться от себя – от причины, что привела его на эту глухую окраину Империи. Дом Мейрхиона выстроен в лучших столичных традициях: прямоугольная планировка с уютным внутренним двором. Мой дом в Равенне был почти таким же. Но когда я вхожу в ворота, в глаза бросается облетевшая штукатурка. А на цветных мозаиках ветер чертит снегом иероглифы. И я понимаю, что уже очень давно комплювий не затягивали тканью от непогоды, и вся эта римская роскошь не более реальна, чем моё мнимое варварство. Мы оба играем в какую-то странную игру в этом городе, где идёт снег.
Требий встречает меня во внутреннем дворе. Он приветлив, но радость никогда не озаряет его глаза. Напротив, мне всё время кажется, будто он ищет что-то тайное: быть может, постыдный изъян внешности или скрытый порок натуры. А я уж сам не знаю, что именно прячу. Может, в самом деле, стать снова римлянином, наследником знатной фамилии? Аркадия давно нет, а Гонорию не до гладиатора, устроившего мелкие беспорядки много лет назад – сейчас, когда в Риме хозяйничают варвары. Интересно, что скажут домашние, если я вдруг побреюсь и надену тогу? Они решат, будто я сошёл с ума, не иначе.
– Приветствую тебя, Марк Визарий! Ты не откажешься разделить со мной трапезу? Или тебя больше привлекают свитки в таблине?
Это тоже игра – он прекрасно знает, что я рано встаю и по воинской привычке пренебрегаю вторым завтраком. Время застольной беседы, возможно, наступит позже – когда мои глаза устанут разбирать строчки, почти уничтоженные людьми и временем. Тогда я, так и быть, пойду за ним в столовую, и устроюсь на пиршественном ложе, хотя давно отвык принимать пищу лёжа. Просто того требует наша с ним игра, начатая этими словами: «Приветствую тебя, Марк Визарий!»
Сегодня Требий приготовил для переписки свиток, обезображенный огнём; меня сразу берёт сомнение в том, что его можно прочесть. Это даже не свиток, просто разрозненные клочки, которым чья-то терпеливая воля придала вид единого целого.
– Попытайся это сделать, Визарий, – говорит хозяин. – Он стоит того. Я заглядывал в него много раз, пытаясь разобрать, и чаще всего мне попадалось слово «hybris». Ты знаешь, что по-гречески оно означает высокомерие, заносчивость, презрительную гордыню. Мне повстречался также «logos», что означает «слово», но ещё «мысль» и «смысл». А когда «hybris» присутствует в строке «Кронида горделивый замысел», то это заставляет заподозрить в нашем свитке бесценное сокровище!
Он прав, мне тоже не по себе. «Hybris» и «logos» – поединок властной гордыни и озарённой мысли. Только один древний автор взял на себя смелость… Эсхил? Над этим стоит потрудиться!
Знаки с трудом складываются в строки.
– Под сводом небес, где владыка – страдание… – читает Требий, склонившись над моим плечом. – …всевластный рок играет Бессмертными…
Смертными играет тоже, я тому свидетель!
– Это похоже на строфы хора, – подсказывает Требий.
Я вглядываюсь в изувеченные строки до рези в глазах:
– Хор высказывается на редкость смело, если учесть, что в эписодии первом на сцену выходит Зевс.
– Ты не шутишь? – Мейрхион навострил свои конские уши, а в глазах проступило что-то вроде интереса.
– Почему нет? Если наш свиток вправду принадлежит Эсхилу, это не удивительно. В его философии Зевс всегда был носителем идеи порядка, Олимпийской гармонии.
– Однако же, в «Прометее прикованном» он говорит совсем иначе: «В новых руках сегодня Олимп, правит на нём, законов не ведая, Зевс». Идея верховной власти подвергается сомнению, ты не находишь?
Нахожу, ещё бы. Когда у меня случалось время, я, бывало, задумывался над этим. Две правды столкнулись между собой в непримиримом поединке – право власти против права милосердия. Неужели он решился бы свести лицом к лицу их носителей? До сих пор всевластие Зевса звучало опосредованно и подвергалось осуждению. Посягнул ли он изобразить Громовержца, рискуя, что Владыка Богов не будет оправдан?
– Так и есть, – серые глаза Авла Требия разгораются мрачным огнём. – Зевс сошёл с Олимпа.
…тяжко бремя несущего власть.
Нет покоя защитнику,
не отдыхает судья.
Ропщет толпа, отвергая законы…
Глазам не верю! Громовержец жалуется?
– У кого он ищет понимания? У Прометея, наказанного его волей?
– Трудно понять, свиток прожжён насквозь. Вот ещё текст, который можно разобрать:
………………………. …силы и славы желая.
Именем Зевса низвержена Кроноса власть.
Именем Зевса встанет над миром закон,
Именем Зевса вершит смертный земные дела.
После, исполнив свой долг, нисходит в Аид
с именем Зевса…
– Что это: апология власти или богоборческая ирония?
– А как хочется думать тебе, Визарий?
Мне хочется, чтобы свиток был целым, чтобы можно было вникать в него, не отвлекаясь на бессмысленные загадки уничтоженного текста.
– Ого, какая перепалка – не хуже, чем в Афинском суде!
…………основав, принёс гармонию.
Прометей
– Себе присвоив смертные деяния
и подвиги титанов.
Зевс
– Право мудрого –
вершить порядок, быть его хранителем.
Прометей
– Пасти безмозглый скот – немного мудрости!
А разума не дав людскому племени,
Кичишься ты, над стадом став владыкою.
Зевс
– Ругаешь смертных стадом, став их пастырем?
Прометей
– Они разумны. Не твоя заслуга в том…
Авл Требий опускается на сидение напротив меня и гладит острый подбородок:
– Я понимаю, почему эта трагедия не получила известности. Это бунт, рядом с которым вольнодумие Сократа кажется невинной шалостью. Чаша цикуты за такое – мягкое наказание.
Мне бы его уверенность. Не оставляет чувство, будто не всё так просто. Эсхил искренне почитал Зевса, чтобы отдать его на поругание, не попытавшись понять. Или свиток, который я держу в руках, принадлежит не Эсхилу. Какая тварь превратила некогда связный текст в бессмысленные обрывки? Руки ему оторвать!
Вот ещё кусок, похожий на оправдание:
…Хорош ли, плох порядок -
нарушение
угодно разве одному лишь Хаосу!
Слабеет право, власть подверглась поруганию, -
И что? Уже скопился враг под стенами.
Покуда чернь бездумная правителя
Бранит, хулит и предаёт бесчестию,
Разбойник грабит храм и режет дев…
Если это Зевс, он стал изъясняться убедительнее. Афинский суд внял бы таким доводам.
– Но кто судья? – Авл Требий озвучивает мою мысль. – Кому будет доверено разбирать тяжбу богов?
– Гераклу, я так понимаю. Эти строки хора апеллируют к какому-то герою: «…станет деяние подвигом, правде Богов угодное…»
– Смертный, решающий о правоте Бессмертных? Слишком смело.
Боюсь, этого нам никогда не узнать – дальнейший текст изъеден пламенем настолько, что я с трудом разбираю отдельные слова. На сегодня всё. Вздохнув, откладываю клочки. Хозяин разочарован, но всё же зовёт меня отобедать.
Как самый почётный гость располагаюсь на центральной кушетке. На столе обед – изысканный и лёгкий. Требий знает, что я не признаю излишества. В Истрополе почти не умеют готовить рыбный соус гарум, но в доме у Мейрхиона он также хорош, как в трапезной под стенами Капитолия. И это несмотря на шторм, не пускающий рыбаков в море.
Воистину, есть вещи неизменные, одна из них – привычка к роскоши.
За обедом Требий продолжает разговор об утраченном тексте. Что-то в нём не даёт покоя образованному римлянину.
– Как он это закончил? Мы знаем, что волей Зевса Прометей был освобождён. Явил ли Громовержец милость или внял доводам скованного собеседника?
Кажется, моя физиономия выдаёт, о чём я думаю.
– Ты в чём-то сомневаешься, Визарий?
– По правде, да. В какой роли автору нужен Геракл? В роли живого зубила? Или человеку будет дано право решать самому?
– А чего ждал бы ты?
О, чего ждал я, там точно не будет!
– И всё же? Ты считаешь, что Геракл разрешает спор, приняв сторону Прометея?
– Ага, и Зевс покорно соглашается с его выбором!
– Полагаю, то, что я слышу в твоём голосе – это ирония? Она тебе не очень удалась.
– Возможно. Привычка к мечу формирует своеобразное понимание юмора.
– Вот именно, привычка к мечу. Ты хочешь сказать, что понимаешь поступок смертного героя, и это не была покорность воле богов?
– Полагаю, Геракл просто уравнял шансы. Все те же доводы – минус орлы и цепи. И спорьте хоть до скончания времени, только кому это интересно! Разве что паре римлян, кичащихся своей учёностью. Думаю, их спор скоро угас бы сам собой. В таком диалоге пытки бывают самым весомым аргументом. Причём для обеих сторон.
Не думал, что мне удастся развеселить Авла Требия. Его веселье выглядит даже мрачнее, чем обычная холодная чопорность.
– Ты ещё больший безбожник, чем я думал, Визарий! По меньшей мере, странно для человека, много лет служившего мечом Господа. Ты думаешь, что это комедия? Твой финал в духе «гордиева узла» в трагедии смотрелся бы неуместно.
Мне остаётся лишь пожать плечами:
– Я не говорил, что это есть в тексте. Просто мне вдруг захотелось, чтобы всё вышло именно так.
Отсмеявшись, Требий снова вперил в меня свои стальные буравы:
– Я вдруг подумал. Визарий: ты помнишь сказание о посмертном путешествии Эра из Памфилий? Того, что воскрес на костре на двенадцатый день, а потом рассказывал, что видел в Гадесе. Об этом написано у Платона. И у Макробия, кажется.
Я помнил, но какое это имело…
– Ты часто умирал, Визарий! Значит, подобно Эру, мог видеть богов и беседовать с ними.
– Увы, если это так, то я слишком много пил из Леты. К тому же Эр не видел богов. Он говорил лишь о трёх парках, да веретене Ананки в центре светящегося столпа . Почему ты вспомнил об этом?
Его глаза шарят по мне, словно цепкие руки. Неприятное ощущение, между прочим.
– В моменты посмертия ты мог видеть своего бога.
– Не думаю. Он правил племенем гигантов, живших до потопа, и исчез вместе с ними. Так мне говорили.
Но Мейрхион захвачен этой мыслью:
– Гиганты? В самом деле, что, если так всё и происходит? Души получают жребий, подходят в очередь к столу, где разложены судьбы, и выбирают ту, которую проживут после нового рождения. И значит, ушедшие гиганты давно воплотились вновь. Ты ведь вполне можешь быть одним из них!
– Только потому, что цепляю головой притолоку? Нет, не думаю.
– А почему нет? Ты выбрал жребий героя.
Мне невесело, но я смеюсь:
– Ничего не помню об этом, но если впрямь выбирал, то, должно быть, подобно Одиссею долго копался, пока отыскал самую заурядную судьбу. И собирался её прожить. Поднять иной жребий мне пришлось на земле, среди живых. В душе я не герой.
– Отчего же ты столько лет был готов умирать за чужие грехи?
– Ну, кто-то это должен делать.
Авл Требий хохочет:
– Прости, Визарий, в этических вопросах твоя логика столь же пряма, как клинок твоего меча! К сожалению, жизнь редко бывает проста.
– Гораздо проще, чем мы думаем. Люди сами склонны её усложнять.
Вот. Теперь я повторил слова Томбы. Не далее как вчера он говорил нечто подобное обо мне.
Авл Требий протягивает мне чашу и пристально смотрит в глаза:
– Знаешь, Визарий, я побоялся бы совершить преступление, зная, что разбирать его примешься ты!
Понимай, как знаешь! То ли отдаёт должное уму, то ли издевается над прямолинейностью. Что ж, не впервые. С тех пор, как я узнал Лугия, мне это даже привычно. Кстати, это ведь он стоит в дверях? Каким образом?
Галл ухмыляется, я понимаю, что услышу много интересного о себе и о хозяине дома, как только представится случай. Прежде он никогда не являлся в дом Авла Требия, терпеть его не может.
– Прости меня, хозяин, – говорит Лугий в лучшей римской манере. – Обстоятельства заставили искать Визария у тебя. Городские власти нуждаются в нём.
Всё это странно. Наместник не мешал мне творить суд по Правде Мечей, скорее, он старался не замечать это диво, выпадающее из Имперской судебной системы.
– Квестор убит, – говорит мой друг. – Надо, чтобы ты взглянул.
Ладно, убийство квестора меня не удивляет. Люди редко любят тех, кто собирает налоги. А уж Тит Максенций, в народе именуемый Сфагном, горячей любви не вызывал и подавно.
– Сегодня праздник будет во многих домах, – говорит Авл Требий.
Удивляет меня другое: почему Лугий пришёл? Ведь он-то лучше всех знает, что Бог отнял у меня право суда.
– Ты должен на это посмотреть, – повторяет новый Меч Истины.
– Что ж, Визарий, я отпускаю тебя, – величественно произносит Требий. – Но с условием! – он воздевает палец. – Ты поможешь мне прочесть это до конца. Я хочу знать твоё мнение.
Никто не хочет знать, чего хочу я! Впрочем, я сам этого не знаю.
На улице ощутимо задувает. Лугий запахивает плащ и щурится:
– Он странный, твой Авл Требий Мейрхион! Его больше волнуют судьбы придуманных героев, чем реальное убийство.
– Они волнуют и меня. Исключительно интересная рукопись.
Лугий смотрит скептически:
– Тебя всегда заботили судьбы живых людей. Поэтому я и увязался за тобой. Зачем ты ходишь к этому уроду? От него за милю разит презрением к человечеству.
Ну, что я могу ему ответить?
– Чего ты хочешь от меня? Теперь ты носишь Меч и вполне способен управиться сам. Со смертью, как и с девой, встречаются наедине.
Лугий глядит странно – то ли презрительно, то ли с жалостью:
– Что касается дев, чтоб я при тебе стеснялся соблазнять Аяну?.. Ха! И ещё раз ха! Не догадываешься, что мне мешает?
Даже гадать не буду, предпочитаю об этом не думать вообще.
– А что до смерти, я не возьмусь решать о таком деле без тебя. И это не я так придумал. Ты доверяешь мнению Томбы?
Я доверяю мнению Томбы. Он всегда понимал в жизни больше моего. И если нубиец говорит, что я баран, пора учиться блеять. А если Лугий с Томбой решили, что я тут нужен, придётся послушать.
– Послушайся хоть раз. Кстати, мы пришли.
Мой старый учитель Филипп любил байку про греческого купца, которого пираты кинули в море. Этот весельчак оценил своё положение и воскликнул: «Всё в порядке: ветер попутный и вода теплее, чем могла быть в ноябре посреди Эвксинского Понта!»
Всё в порядке! Вода ледяная и ветер дует бог знает куда. Плывём. Главное – не сопротивляться обстоятельствам.
С квестором я встречался лишь раз – года три тому, когда молодой чиновник только приехал в Истрополь. Аппетиты у него, надо сказать, уже тогда были не по возрасту.
Дурные известия принёс с рынка Томба, и я устроился на крылечке с мечом – ждать гостей. Тит Максенций пожаловал в сопровождении двух солдат.
– Кто здесь именует себя Визарием, живёт на земле Императора и кормится мечом?
Я несколько раз чиркнул точилом по лезвию, потом ответил ему с самым жутким германским акцентом. Репутация варвара иногда бывает полезна. А германская речь позволяет легко добиться желаемой грубости.
Полагаю, квестор был уверен, что я не умею считать. Это странно, в городе у меня репутация грамотея. Просто Максенций не удосужился справиться у людей.
– Я смотрел записи в курии. Ты задолжал подати за два года. «Эдиктом о союзниках» Гая Мария, Предтечи Империи, установлено, что каждый живущий на землях Рима, должен платить в казну десятую часть урожая. Только италикам дозволено считать себя свободными от податей. Ты не италик.
Я италик, хоть этого никто не знает. И вот уже почти пять сотен лет род Визариев из Равенны по праву считает себя римским. Интересно, сам-то квестор откуда?
– За свою землю я плачу ровно столько, сколько стоит огород размером с римскую тогу.
Максенций расцвёл очаровательной улыбкой:
– Это правда, твой надел невелик. Но у тебя есть и иные доходы, не так ли?
Он показался мне до крайности неприятным, хотя кому-то его внешность могла прийтись по нраву: стройная фигура, аккуратно завитые волосы. Портило квестора лишь обилие растительности на теле. Под подбородком рыжеватая шерсть кустилась особенно пышно, а усы он брил. Эту моду завёл ещё знаменитый Нерон Агенобарб, игравший царей в римском театре, и ставший царём всех римских кабаков. Ни красоты тебе, ни мужества!
Не хватало, чтобы этот павиан начал тиранить Томбу, когда мне случится быть в отъезде!
Я вновь погладил точилом меч, хотя он давно в этом не нуждался.
– Мои доходы нерегулярны, квестор. К тому же за убийство дают дороже, а заказывают его далеко не все. Большинству хватает просто наказать обидчика. Мне платят всего два солида за взяточника. Впрочем, иногда я делаю это бесплатно, для собственного удовольствия. Отрубаю руку по локоть. Прелюбодея наказываю в два приёма. Сначала отрезаю…
У него хватило ума не обострять ситуацию.
– Надеюсь, что со временем твои дела поправятся, Визарий, и ты сможешь рассчитаться по своим долгам!
С тех пор я его не видел. Живым.
Снова повалил снег, стало холодно и темно. Но народу во дворе убитого квестора всё равно с избытком. Максенций держал десятка два рабов, и они ждали, повернув к нам бледные лица. Ещё бы, если мы не найдём виновника, по закону казнят всех. Маловато слуг для такого дома.
– Пойдём, ты должен сказать мне, что об этом думаешь, – Лугий тянет к конюшне.
Как и все строения в доме, она выстроена из местного ракушечника теплого розоватого цвета. Но внутренние стены кажутся багровыми от крови, забрызгавшей всё вокруг. Оказывается, это помещение не предназначалось для лошадей.
С тех пор, как был сломан меч, я часто вижу один сон. Будто рублюсь отчаянно с кем-то, чьего лица не вижу. Я и не помню, чтобы сражался с такой яростью с тех пор, как впервые взял в руки оружие в ночь смерти Филиппа. Мне давно не случалось быть беззащитным. Но в этом сне меня вяжет чувство оглушающего бессилия.
Такое же чувство я испытал, разглядев, КАК убили Максенция.
Голое тело квестора было распято на какой-то сложной деревянной конструкции посреди конюшни. Система поперечных брусьев, позволяющих вытягивать истязуемого, расположена так, чтобы не служить помехой для кнута. Которым Максенция попросту изорвали в клочья.
Лугий отошёл в сторону. По-моему, он боролся с тошнотой. Больше в пыточную никто не рискнул войти.
– Крикни, что есть силы. Неважно, что.
Я вышел и затворил ворота. Крик Лугия раздавался вполне отчётливо. Если после этого меня будут уверять, что в доме ничего не слышали… Среди ночной тишины! Тело успело застыть, его убили до наступления дня.
Орудие убийства валялось под ногами висящего – пастуший бич пяти локтей в длину, весь липкий от крови. И штук десять подобных на специальной полке у стены. Убийца взял тот, что с гранёным наконечником. Кроме него имелись разложенные в идеальном порядке «кошки» с железными когтями на концах, наконечники-шарики, наконечники-гвозди. Полный набор палача. И, похоже, хозяина этого кровавого изобилия прикончили достаточно милосердно. Ему нанесли шесть ударов, направленных, впрочем, умелой и сильной рукой. Вдоль спины два, справа и сзади. Эти ещё не причинили серьёзных увечий. Один разорвал его снизу, от паха. Смотреть на то, что получилось, неприятно до дрожи, вот Лугий и не смотрит. Удар смертельный, Сфагн умер от невыносимой боли раньше, чем убийца продолжил. А он продолжил – удар спереди рассек мясо до рёбер. Ещё два почти оторвали левую руку и голову. Бить дальше – бессмысленная трата сил. Кажется, мерзавец погиб достаточно быстро.
Я сочувствую убийце? Похоже. Конструкцию для истязаний в доме квестора построил не он. Думаю, это месть.
– Лугий, нужно осмотреть всех рабов-мужчин. Женщине такое не под силу. У того, кто это сделал, на теле наверняка есть следы кнута.
Непонятно хмыкает:
– Посмотри сам.
Рабов приводят. Около полутора десятков. И, похоже, кнута испробовал каждый. У кого раны поджившие, у кого посвежее. Целых нет.
Не скажу, что помню эту боль. Тело, по счастью, забывчиво, иначе после первой раны никто не стал бы воевать, а женщины не рожали детей. Лучше помнится страх, сопряжённый с болью. Страх и отчаянье доведённого до крайности человека. Способного растерзать живое тело шестью ударами кнута.
Лица. Старые, молодые. Не очень молодые. Страх на всех. ТОГО выражения ни в одном.
– Лугий, его здесь нет!
*
Деньгами у нас распоряжается Томба. У меня получалось прежде их зарабатывать, но за услугами писаря к бывшему Мечу Истины почему-то обращаются редко. Так что нынче я в доме скорее нахлебник. Что не мешает Томбе требовать от меня утверждения уже принятых им решений.
Он давно заводил речь о том, что не мешало бы купить убоины за городом у пастухов и не платить мяснику втридорога. Но у меня за личными страданиями всё как-то не выдавалось времени. Да и денег у нас не сказать чтобы в изобилии. Так что он не настаивал, а я не рвался.
Нынче утром Лугий мрачно сообщил, что убитый квестор несколько недель распродавал рабов и имущество. Убийца может быть из тех, кто уже покинул дом. И мой друг понятия не имеет, кого искать.
Вот тут я решил, что пора ехать за убоиной. Милях в двадцати от города зимовали сарматы. Последние дни бушевала буря, вряд ли из города приезжали за мясом. А значит, если тронуться сейчас, можно купить его на месте сравнительно недорого.
Томба согласился, что логика есть. Знал бы он, для чего я всё это затеваю. Лугий смотрел мрачно, как приговорённый. Он ожидал помощи, а я сбегаю к пастухам.
Неожиданно в поездку напросилась Аяна. Впрочем, напросилась – не то слово. Она меня вообще ни о чём не спрашивает. Ещё летом решила, что я едва ли разумнее младенца, сам за себя постоять неспособен. Она просто оседлала Ночку и выехала следом, не заботясь, что я об этом подумаю. Ладно, лично я ничего плохого не думаю. А вот что подумает она?
В моём дорожном мешке лежит кнут, которым казнили Максенция. Пяти локтей, гранёный наконечник. И я намерен нынче проверить, удастся ли мне сотворить нечто подобное.
Пастухи пересчитали деньги и позволили мне самому выбрать телушку. Судя по взгляду, Аяна не очень одобряла мелкое жилистое существо, которому предстоит нас питать до конца зимы. Что поделать, мне нужно, чтобы стать хотя бы приблизительно совпадала. А Максенций упитанным не был. Потом она негромко поинтересовалась, не собираюсь же я проделать это над живой скотиной.
– Мясо станет несъедобным.
Если учесть, что кнут я ещё не доставал… у этой женщины взгляд орла и сообразительность лисицы. И она обо мне самого невысокого мнения. Это грустно.
Конечно, я попросил телушку зарезать. После того, как меня самого разрисовал кнутом недоброй памяти Коклес, мне и в голову прийти не могло истязать живое существо. До того, впрочем, тоже. Теперь я думаю, что он обходился со мной даже ласково: за несколько месяцев не нанёс сколько-нибудь серьёзных увечий, да и большинство следов давно изгладились. А ведь какой искусник был! Не сомневаюсь, что Коклесу не составило бы труда, несколькими ударами разделать человека.
Сарматы смотрели с опаской. Долговязый безумец с длинным бичом у кого хочешь вызовет сомнение. Аяна что-то тихо сказала старейшине, он кивнул и приказал своим парням подвесить тушу под дощатым навесом. Я размотал бич. Как это делается?
Несколько ударов лично у меня породили уверенность, что обычному человеку такое не под силу. Начать с того, что я едва сам себя не исполосовал. И как ни старался, не смог пробить даже шкуру молодёнькой тёлки. Аяна вновь что-то произнесла. Вождь сделал знак, один из пастухов отобрал у меня кнут.
С первого же удара он оставил на туше довольно глубокий разрез. Пастух оглянулся на меня. Так, а прицельно бить он может? Оказалось, что может. Распорол тушу аккуратно вдоль брюха. Переглядываюсь с амазонкой. Пожалуй, достаточно говядину пороть. Рост и сила не имеют значения, некрупный сармат управился с этим куда успешнее меня. Вывод: нам надо искать пастуха. Или палача.
*
Сегодня я свободен. Так свободен, что могу улететь со скалы, расправив крылья, и всё равно никто не хватится. Улетать пока не хочется, сижу и ласкаю Велону. Старушка может целыми днями лежать, положив голову мне на колени, так что кому-то я ещё нужен. Вот только для того ли был рождён Марк Визарий, чтобы чесать собаку за ушами?
Домашние разбрелись. Лугий по горло занят убийством квестора. Я было ощутил интерес к жизни, когда меня позвали принять участие в следствии. Даже предложил разговорить рабов Максенция. Лугию пока не удавалось добиться от прислуги дельного ответа, кто в доме был ловок с бичом. Молчат, словно немые, хотя всех рабов, сколько их есть, заперли в городской тюрьме. Если Меч Истины не найдёт виновного, наместник казнит всю прислугу Максенция.
Я предложил провести в заключении пару деньков, чтобы послушать, о чём они говорят. И вытянуть, что скрывают. Но мою идею ядовито обсмеял Томба:
– С Лугием они не говорят, а с тобой, значит, станут?
– Почему бы нет?
– Хотя бы потому, что в городе мало найдётся идиотов, не способных узнать Визария. Ты их можешь не знать, а они о тебе – всё. Вплоть до того, что ты ешь на завтрак.
Не думаю, что в народе такой интерес к нашему столу. Но Лугий его поддержал. А потом Томба достал откуда-то рабский ошейник, и они удалились вдвоём воплощать мою идею. Как будто хромой нубиец с тремя пальцами на правой руке намного неприметнее меня!
Аяна взяла корзину и отправилась на рынок. Я собирался её сопровождать, потом раздумал. Согласия едва ли дождусь, а вот насмешек от дерзкой амазонки… Она не терпит помощи, от меня особенно, будто я подозреваю, что она с чем-то не может справиться сама.
Весело, как в Эребе. Скоро сам обернусь безгласной тенью, буду витать незримо, ожидая, чтобы покормили. Так ведь и не покормят, пока Аяна с рынка не вернётся.
От мрачной участи спас меня Авл Требий – прислал слугу с приглашением на очередную порцию мучительного чтения по-гречески. К его дому я только что не бежал. Впрочем, делал вид, что так лечу, потому что ноги длинные.
Новый обрывок оказался подстать общему настроению дня. Начиная с первой фразы: «…не место гордыне, там, где рушится номос». Мы немного поспорили, как этот «nomos» перевести. То ли «порядок», то ли «мироздание». Бывали трактовки и посложнее, скажем, «государственное устройство, противоположное произволу и насилию». Что в данном случае исключено, учитывая, что наказание мятежного титана именно произволом отдаёт. А если оно не является насилием, то я чего-то очень не понимаю. И не только в греческом языке.
По мере дальнейшего чтения у меня крепло чувство, что загадочный текст едва ли принадлежал Эсхилу. Очень уж мрачная тональность звучит в речах хора:
…время забыть раздоры,
там, где близок конец вещей.
Время презреть обиды,
Чтобы за зло отплатить добром.
Глупость вражду рождает –
Мудрость ведёт к единению
Власти и грозной силы,
Смысла и разумения.
Тяжек будет Смертных конец,
Горек Бессмертных удел.
Открой, Прометей, свою тайну
Перед лицом беды!
Роком отмечен грозный царь.
Он же – порядка оплот.
Рушится в бездну небо
И наступает мрак…
– Это не Эсхил, – говорю я вслух.
Авл Требий хочет объяснений.
– Текст полон самых мрачных ожиданий. Странно для времён Эсхила: афиняне одержали победу над персами, Эллада расцветала. Откуда бы взяться ощущению подступающей беды? Никому не дано было знать, что процветание быстро сменится упадком и враждой, а после греческие полисы склонятся перед войсками македонских царей. Я бы сказал, что это мог написать современник Демосфена .
Доспорить нам не дали. В дом Мейрхиона пожаловал неожиданный гость. Квинт Требий, родной брат моего учёного друга, офицер личной стражи Императора. Ого! Из самого Рима?
Тихо исчезнуть мне не дали. Последовал обед, во время которого я вдоволь насладился обществом Требия-младшего. Не скажу, чтобы это было тягостно. Квинт Требий одновременно походил и не походил на брата. Внешнее сходство очевидно: тот же костистый череп, тяжёлый нос и угрюмые надбровья. Короткая бородка смягчает контур лица. Но всё же Квинт показался мне куда привлекательнее: не было в нём вечного подозрительного ожидания, которое отличало Мейрхиона. Даже меня с моим варварским обликом он воспринял вполне благосклонно.
– Нынче трудные времена, – сказал Требий-младший. – Люди «Римского мира» должны держаться друг друга, пока нас не поглотили. Я был при дворе Феодосия, доставил ему письма из Рима. Слава Богу, военный союз с Константинополем ещё в силе, когда рушатся все другие союзы. Здесь, на востоке, пока не ведают, как это страшно, когда изменяют подданные. Вы ещё можете обсуждать книги. Я давно уже забыл, как всё это выглядит.
Его брат повёл своим унылым носом, чуя неладное:
– Феодосий отказал Императору в помощи?
– Не отказал, но… Кажется, владыка Константинополя считает себя равным Гонорию. Даже чем-то большим. Восток тоже может выйти из повиновения, это так немыслимо именно сейчас, когда оттуда, из-за Понта, на нас уже смотрят с жадностью! Когда Империя расколется окончательно, они придут: гунны вместе с Боспором. Помяните моё слово! Злая судьба Рима! Если бы века назад Сулла сумел добить Митридата прежде, чем оброс зудящими болячками… Вы верите в месть богов? Камень с небес, кара Аполлона – как же! Просто Риму чертовски не везло на умные головы. Бездарный Лукулл никогда не был способен покончить с Понтийским царём, вместо этого загнал его в Пантикапей и оставил там копить силы. Когда бы Божественный Цезарь направил легионы против Боспорского царства вместо того, чтобы безуспешно воевать с броненосной Парфией, мы не ждали бы сегодня войска боспорских греков, усиленные варварской конницей.
