Текст книги "Тайны Кремля
Сталин, Молотов, Берия, Маленков"

Автор книги: Юрий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 50 страниц)

Глава четырнадцатая

К концу января 1944 года, после побед в Сталинграде, на Курской дуге, Северном Кавказе, Днепре, под Ленинградом, война для Советского Союза вступила в новый этап. Изначальная, самая важная задача – любой, даже самой дорогой ценою, величайшим напряжением всех сил остановить врага, отстоять независимость и целостность страны – была решена. Превосходство Красной Армии над вермахтом отныне стало неоспоримым. Начавшееся стремительное и неудержимое наступление с каждым днем приближало долгожданное полное освобождение. Немцев уже изгнали с двух третей занятой ими территории СССР, а разрабатывавшиеся очередные операции в самом близком времени должны были вывести советские войска к старой, на 1 сентября 1939 года, границе.

Однако именно успехи Красной Армии на всех фронтах, ее постоянное, неуклонное продвижение все дальше и дальше на запад, и заставили временно отсрочить осуществление новых стратегических планов Генштаба. Выдвинули на первый план оказавшиеся более значимыми проблемы политические.

Боевые действия в последующие месяцы предстояло вести на той земле, которая, по мнению Лондона и Вашингтона, являлась для Москвы «заграницей». В трех Прибалтийских республиках, остававшихся для Великобритании и США независимыми. В западных областях Белоруссии и Украины, с точки зрения польского эмигрантского правительства – неотъемлемой части Польши, воевавшей с Германией. Но ни согласиться с подобными представлениями, ни даже принять их за исходную позицию для обсуждения советское руководство никак не могло. Поступить так значило для него открыто признать ошибочность, мягко говоря, собственной довоенной политики. Забыть о страшном и жестоком уроке 1941 года. Пренебречь историческим опытом, сознательно, в ущерб отечеству, игнорируя геополитический фактор. Умышленно не вспоминать о том, что слишком уж часто западная граница, точнее – ее участок в районе Белоруссии, служил менявшимся противникам неизменным путем на Москву. И для поляков в 1612 году, и для французов в 1812, и для немцев в Первую мировую войну.

Накануне гитлеровской агрессии Кремль, еще не имевший боевых союзников, осознававший неподготовленность СССР к борьбе с нацистской Германией в одиночку, отчетливо понимал ту роль, которую могли бы сыграть хотя бы лишь дружественные страны, протянувшиеся вдоль границы страны. Существуй, они стали бы буферной зоной, предохранившей бы Советский Союз от внезапного нападения. Послужили бы предпольем для первых, самых непредсказуемых по исходу и потому крайне опасных сражений. Тогда подобные и, главное, открытые, ни от кого не скрываемые намерения в силу жестокой реальности ограничились примитивными, почти всеми оцененными как «империалистические» и «захватнические», действиями СССР. Восстановлением суверенитета Москвы над утраченными в результате гражданской войны землями. Над Прибалтикой, Бессарабией. А вместе с тем и выглядевшим до предела грубым, насильственным сдвигом к западу польской границы. Но если бы это не сделал СССР, то так наверняка, полагали в Кремле, поступила бы Германия. И максимально приблизилась бы к таким жизненно важным промышленным центрам как Ленинград, Минск, Киев, Москва. Гитлер выиграл бы во времени и пространстве, обеспечив – весьма возможно – себе быструю и легкую победу.

Теперь же, в предвидении близкой победы, для советского руководства оказался возможным, наконец, и иной вариант решения той же задачи. Более приемлемый для всех. Цивилизованный, привычный и понятный в практике международных отношений. Во-первых, с помощью признанных мировым сообществом договоров закрепление за СССР приобретенных в 1939–1940 годах территории. Во-вторых, таким же образом достижение того, чтобы вдоль границ Советского Союза появились дружественные ему страны, желательно связанные с ним системой договоров об обеспечении взаимной безопасности. Именно такое видение будущего послевоенной Европы Сталин изложил Идену во время беседы в Москве еще 16 декабря 1941 года. Тогда, когда битва за столицу только начиналась, а исход ее оставался пока непредсказуемым.

«Советский Союз, – пояснил Сталин, – считает необходимым восстановление своих границ, как они были в 1941 году, накануне нападения Германии на СССР. Это включает советско-финскую границу, установленную по мирному договору между СССР и Финляндией 1940 года, Прибалтийские республики, Бессарабию и Северную Буковину. Что касается границы СССР с Польшей, то она, как уже выше было сказано, в общем и целом могла бы идти по линии Керзона и со включением Тильзита в состав Литовской республики. Кроме того, Советский Союз, сделавший в 1940 году подарок Финляндии в виде возвращения Петсамо считал бы необходимым ввиду позиции, занятой Финляндией в нынешней войне, вернуть себе этот подарок. Далее Советский Союз хотел бы, чтобы Румыния имела военный союз с СССР с правом для последнего иметь на румынской территории свои военные, воздушные и морские базы… На севере такого же рода отношения Советский Союз хотел бы иметь с Финляндией, т. е. Финляндия должна была бы состоять в военном союзе с СССР с правом последнего иметь на финской территории свои военные, воздушные и морские базы»[409]409
  СССР и германский вопрос. 1941–1949 М., 1996, т. 1., с. 126–127.


[Закрыть].

Так, предельно ясно, четко впервые была сформулирована концепция национальной безопасности СССР.

На Тегеранской конференции Сталин и Молотов сумели добиться от Черчилля и Рузвельта одобрения таких планов. В числе договоренностей глав великих держав о послевоенном устройстве Европы впервые были обозначены будущие границы Польши. На востоке – по линии Керзона; на западе – по Одеру, за счет германских Померании и Силезии как компенсации территориальных потерь; на севере и северо-востоке – в тех же целях включение Данцига, «коридора» и южных районов Восточной Пруссии. Согласились главы Великобритании и США и с тем, что граница СССР с Финляндией должна пройти по линии, установленной весной 1940 года[410]410
  Тегеранская конференция. М., 1984, с. 141–150.


[Закрыть].

Поступая таким образом, Рузвельт и Черчилль отнюдь не стремились продемонстрировать несвойственный политикам альтруизм. Не поддавались они и некоему давлению со стороны Сталина, бездумно поддерживая его замыслы. Отлично понимали, что при желании их поведение легко можно расценить как неожиданное, необъяснимое отступление от основного положения Атлантической хартии. Первого ее пункта, провозглашавшего категорический отказ от территориальных приобретений как целей в войне. Идя навстречу пожеланиям советской стороны, президент США и премьер-министр Великобритании просто обозначали новые неписанные правила «большой игры» и отношений между союзниками. Предоставляли СССР свободу рук в Восточной Европе в обмен на его невмешательство в дела Западной. Неучастие для начала советских представителей в действиях оказавшейся исключительно англо-американской Союзной контрольной комиссии, установившей полный контроль на освобожденных землях Италии.

Для Кремля тегеранские договоренности означали нечто большее, нежели появление вполне законных оснований для восстановления своих стратегических границ. Позволяли, и по сути бескровно, приблизить победу. Вывести из войны, если переговоры пройдут успешно, Финляндию и Румынию без продолжения с ними боевых действий. Без неизбежных, в противном случае, новых, непредсказуемых по величине людских потерь.

В силу сложившейся на фронтах ситуации, первым объектом двойного, комбинированного давления – и силового, и дипломатического, оказалась Финляндия. После снятия блокады Ленинграда войска Ленинградского фронта не стали развивать успешное наступление на север, по Карельскому перешейку. Воцарилось затишье и на Карельском фронте, протянувшемся от Ладожского озера до Баренцева моря. Мощь находившихся там двух группировок – шесть общевойсковых, две воздушных армий, силы Балтийского флота теперь служили фактором возможной угрозы. Как средство для неминуемого, в случае провала дипломатических переговоров, наступления. Вторжения в Финляндию и оккупации ее со всеми проистекавшими последствиями.

Через три недели после снятия блокады Ленинграда, 16 февраля 1944 года, в Стокгольме начались тайные, неофициальные пока переговоры. Посланник СССР в Швеции А. М. Коллонтай изложила прибывшему на встречу с нею Юхо Паасикиви, бывшему министру без портфеля, бывшему посланнику в Москве, советские условия мира. Они, помимо выхода Финляндии из войны, разрыва отношений с Берлином, разоружения и интернирования частей вермахта, выплаты репараций, предусматривали и то, что было согласовано с Черчиллем и Рузвельтом. Восстановление границы 1940 года и отказ от Петсамо, лишавший тем самым Финляндию выхода к Баренцеву морю.

После конфиденциальных переговоров обмен мнениями двух правительств перестал быть тайным. 1 марта те же самые условия перемирия с Финляндией были изложены в заявлении НКИД. А неделю спустя финская сторона столь же открыто дала ответ. Выразила желание «восстановить в самый короткий срок мирные отношения между Финляндией и СССР», но, вместе с тем, продемонстрировала и тяготевший над президентом Рюти, финским правительством синдром декабря 1939 года. Уже ничем не обоснованный их страх оккупации Финляндии, преобразования ее в советскую республику и включение в состав Советского Союза. «Для того, чтобы Финляндия, – говорилось в ответе Хельсинки, – после заключения перемирия могла оставаться нейтральной, необходимо, чтобы на ее территории не находились иностранные войска». Полагая, что только эта проблема требует «более детального обсуждения», вынужденно согласились начать официальные переговоры.

Через день, 10 марта, последовала гневная реакция НКИД: «советские условия перемирия в виде шести пунктов, переданные г-ну Паасикиви, являются минимальными и элементарными, и что лишь при принятии этих условий финским правительством возможны советско-финские переговоры о прекращении военных действий». И хотя в очередном ответе Хельсинки опять проявились опасения некоей «интерпретации» условий перемирия, Кремль настоял на своем. Добился того, что 26 марта в Москву прибыла финская правительственная делегация – министр иностранных дел К. Энкель и Ю. Паасикиви. Однако двухдневные обсуждения, проводившиеся на достаточно высоком уровне – с Молотовым и его заместителем по НКИД В. Г. Деканозовым, не привели к положительным результатам. Чтобы отклонить советские предложения, финская сторона нашла новый повод – опасение, что экономика страны не позволит возместить убытки, причиненные Советскому Союзу.

Обмен заявлениями продолжался еще почти месяц, до 22 апреля, но так и не привел к началу переговоров о перемирии[411]411
  Внешняя политика… М, 1947, т. II, с. 89–90, 93, 109–115.


[Закрыть].

Несколько позже, с конца марта, началось комбинированное, военное и дипломатическое, давление на еще одного гитлеровского сателлита – Румынию. Возможность тому представили очередные успехи Красной Армии, вышедшей на реку Прут – на границу 1940 года. Войска 2-го украинского фронта молниеносно освободили Северную Молдавию, заняли заодно и северо-восточные районы собственно Румынии, а 3-го украинского – продвинулись до Днестра. Мощная советская группировка, сосредоточившись на линии Яссы-Кишинев-Тирасполь, выжидала, готовая в любой момент возобновить натиск.

Тем временем, 2 апреля, Молотов провел пресс-конференцию для советских и иностранных журналистов. Проинформировав их о положении, сложившемся на юго-западе, заметил: «Верховным главнокомандованием Красной Армии дан приказ советским наступающим частям преследовать врага вплоть до его разгрома и капитуляции». Указал, что под врагом имеет в виду, естественно, вермахт и румынские войска. А затем сказал главное, ради чего, собственно, и выступил: «Советское правительство заявляет, что оно не преследует цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения существующего общественного строя Румынии»[412]412
  Там же, с. 105.


[Закрыть]. Более ясно, определенно сформулировать новую для многих позицию СССР – не революционную, не коминтерновскую, было, пожалуй, трудно. А если еще учесть и то, что бои на этом участке советско-германского фронта приостановились, слова Вячеслава Михайловича следовало воспринимать как завуалированное предложение, адресованное правительству Румынии. Последнему предоставлялся выбор: или немедленный выход из войны, или полный разгром и капитуляция.

Через день, 4 апреля, выступая в палате общин, Уинстон Черчилль как бы мимоходом отметил, что заявление Молотова по Румынии представляет собою «исключительно удовлетворительный пример» сотрудничества союзников[413]413
  Черчилль У. Указ. соч., т. 3, с. 445.


[Закрыть]. Дал, тем самым, понять не только депутатам парламента, но и Бухаресту – советская позиция отражает мнение и его, Черчилля, и Рузвельта. И все же правительство Антонеску, уже полгода выяснявшее через нейтральные страны условия возможного выхода страны из войны, не откликнулось на сделанное ему предложение.

Нерешительность Бухареста можно было понять. Ведь даже Финляндия, благодаря своему географическому положению надежно изолированная от Германии, все еще не решилась порвать отношения с Берлином. Медлила. А как же следовало действовать правительству Антонеску, чья страна находилась в гораздо худших условиях? Ведь Румынию не только со всех сторон окружали, держали мертвой хваткой, германские сателлиты, но и фактически оккупировал вермахт. В Москве понимали причины нерешительности Бухареста и пока не торопили его. Ограничилось советское руководство лишь одним – уже созданной военной угрозой.

Только 13 мая 1944 года последовало суровое напоминание. На этот раз – от имени уже всех трех великих держав, и не только Финляндии и Румынии, но заодно и Венгрии, Болгарии. «Эти государства, – подчеркивалось в совместном заявлении правительств СССР, Великобритании и США, – все еще могут путем выхода из войны и прекращения своего пагубного сотрудничества с Германией и, путем сопротивления нацистским силам всеми возможными средствами, сократить срок европейской борьбы, уменьшить собственные жертвы, которые они понесут в конечном счете, и содействовать победе союзников… Эти государства должны поэтому решить сейчас, намерены ли они упорствовать в их безнадежной и гибельной политике препятствования неизбежной победе союзников, хотя для них еще есть время внести вклад в эту победу»[414]414
  Внешняя политика… М., 1947, т. И, с. 132–133.


[Закрыть].

Так прозвучало последнее предупреждение.

Но какой бы ни оказалась поначалу реакция Финляндии и Румынии на сделанные им предложения, она, собственно, не имела никакого значения. И сами переговоры о выходе этих стран из войны, и принятие ими советских, по сути ультимативных, требований о границах, были неизбежны. Вопрос сводился лишь к тому, когда это произойдет: сейчас или чуть позже, через два-три месяца. Сказать то же самое применительно к Польше, третьему, притом ключевому компоненту будущей системы национальной безопасности СССР в Европе, оказывалось невозможным.

И отнюдь не только потому, что она являлась союзником Советского Союза по антигитлеровской коалиции, что в принципе исключало какое-либо давление на нее, прежде всего военное.

Причина проблематичности даже обычных консультаций с польским эмигрантским правительством крылась в твердой, категоричной позиции последнего в вопросе о восточной границе. Позиции, которую в немалой степени упрочило ничто иное, как советско-польское соглашение, подписанное премьер-министром В. Сикорским и послом И. М. Майским в присутствии Черчилля и Идена в Лондоне 30 июля 1941 года. Его первый, а потому и основополагающий пункт недвусмысленно гласил: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 года относительно территориальных перемен в Польше утратившими силу»[415]415
  Там же, т. I, с. 138.


[Закрыть]. Тем самым Москва сама признала юридическую отныне несостоятельность границы, установленной в сентябре 1939 года, необходимость в будущем переговоров для ее определения.

Стремясь не просто достигнуть примирения, но и установить самые тесные дружественные отношения со своим соседом, оккупированным врагом, Кремль предпринимал все возможное. 14 августа – заключил с Польшей военное соглашение, предусматривавшее формирование на территории СССР польской армии, для чего правительству Владислава Сикорского предоставил заем в 300 млн. рублей и объявил амнистию всем польским гражданам, содержавшимся в заключении. 4 декабря – подписал совместную декларацию о дружбе, провозглашавшую, что оба государства будут вести войну до полной победы.

Однако все это ничуть не повлияло на настроения, господствовавшие в политических кругах польской эмиграции. Открытые антисоветские взгляды там были настолько сильны, что Сикорскому пришлось уже 30 января 1942 года подготовить циркуляр, призванный нейтрализовать влияние представителей санации. «Безответственные личности среди польского общества в Великобритании, – писал премьер-министр, – атаковали и все более атакуют польско-советское соглашение. Эти личности не брезгуют ничем, используя эмоциональный подход некоторых поляков к России, не останавливаясь перед разглашением тайных официальных документов, что может послужить только на руку Германии». А далее Владислав Сикорский не только осуждал, но и требовал: «Все польские граждане, независимо от своего личного отношения к Советской России, ее строю, политике и экономике, которые, заметим, обнаруживают немало положительных черт, должны быть, безусловно, подчинены польским национальным интересам. А они требуют по меньшей мере воздержаться от высказывания всяких недоброжелательных суждений о СССР»[416]416
  Цит. по: Валихновский Т. У истоков борьбы с реакционным подпольем в Польше. 1944–1948. Киев, 1984, с. 71–72.


[Закрыть].

Между тем сам Сикорский, оказываясь во все большей изоляции и в самом правительстве, и в генералитете, вынужден был лавировать, открыто выступая сторонником нерушимости границ довоенной Польши. Попытался склонить к отказу от линии Керзона как этнического рубежа на востоке Черчилля. Не встретив понимания у британского премьера, генерал в марте 1942 года вылетел в Вашингтон, надеясь добиться поддержки со стороны администрации Рузвельта, но и там не добился успеха. Колебания же Сикорского, его попытка совместить несовместимое – сохранять дружественные отношения с Москвою, и противостоять ей в вопросе о границах – привели к трагическому результату. Его старый политический противник генерал В. Андерс, командующий формировавшейся в Советском Союзе польской армией, уже в марта 1942 года настоял на выводе на Ближний Восток отдельных подчиненных ему, наиболее боеспособных частей. А затем глубоко убежденный в скором и неизбежном поражении СССР, вынудил советское правительство 13 июля того же года согласиться на эвакуацию через Красноводск в Иран польской армии уже в полном составе. Тогда же прекратилось и только что наладившееся сотрудничество Армии краевой (АК), подпольных вооруженных сил на территории Польши, с командованием Красной Армии.

Теперь советско-польские отношения стали чисто формальными, но и такими они оставались недолго. После поражения в Сталинграде нацистская пропаганда решила использовать давно известный Берлину факт расстрела в Катыни польских генералов и офицеров. Надеялась с помощью широкой шумной огласки того добиться разрыва отношений, боевого союза СССР не только с Польшей, но и с Великобританией, США. Но провокация удалась лишь частично. 25 марта 1943 года Молотов вручил Тадеушу Ромеру, послу Польши, ноту, в которой в частности отмечалось:

«В то время, как народа Советского Союза, обливаясь кровью в тяжелой борьбе с гитлеровской Германией, напрягают все силы для разгрома общего врага русского и польского народов и всех свободолюбивых демократических стран, польское правительство в угоду тирании Гитлера наносит вероломный удар Советскому Союзу. Советскому правительству известно, что эта враждебная кампания против Советского Союза предпринята польским правительством для того, чтобы путем использования гитлеровской клеветнической фальшивки произвести нажим на советское правительство с целью вырвать у него территориальные уступки за счет Советской Украины, Советской Белоруссии и Советской Литвы…» Сочтя подобную позицию предельно враждебной, Молотов счел возможным и обоснованным объявить потому о разрыве дипломатических отношений между СССР и польским эмигрантским правительством[417]417
  Внешняя политика… т. I, с. 347.


[Закрыть].

В создавшихся, не имевших прецедента, донельзя своеобразных условиях, советскому руководству оставалось лишь одно. Как можно скорее подыскать более надежного, покладистого партнера для предполагавшихся в будущем переговоров. Найти или создать политическую структуру, выступившую бы как общенациональную, обладающую не меньшей, нежели правительство Сикорского, легитимностью. А вместе с тем такую, которая, безусловно, признала бы линию Керзона как единственно приемлемую восточную границу освобожденной от оккупантов, возрожденной Польши.

События, последовавшие за разрывом дипломатических отношений с эмигрантским правительством, продемонстрировали, что он оказался неожиданным для Кремля, застал его врасплох. Москва в тот момент еще не располагала, как Великобритания и США для Франции выбором между генералами Жиро и де Голлем, необходимой альтернативной польской политической структурой, даже не была готова к ее созданию искусственно. Потому-то советское руководство вынуждено было поначалу использовать Союз польских Патриотов (СПП). Общественную организацию, созданную в январе 1943 года во главе с писательницей Вандой Василевской для исполнения весьма ограниченной роли – проведения просоветской пропаганды среди поляков, находившихся в СССР. Только поэтому СПП и пришлось выступить 6 мая формальным инициатором создания новых польских частей. Таких, которые бы боролись с врагом на советско-германском фронте, а при необходимости могли бы послужить и организующим центром для создания дружественной Советскому Союзу местной польской администрации.

Чтобы ни у кого не оставалось сомнений в политической ориентации СПП, формируемой «им» дивизии имени Костюшко, развернутой уже в августе в 1-й польский корпус, Союз выступил 16 июня 1943 года с декларацией. В ней же среди прочего выдвинул довольно прозрачный лозунг «За Польшу, сильную не захватом чужих земель», явно подразумевая спорные Виленщину, западные области Белоруссии и Украины, «но дружескими отношениями со всеми нашими союзниками», иными словами – не только с Лондоном и Вашингтоном, но и обязательно с Москвой[418]418
  Материалы по истории польско-советских отношений (на польском и русском языках). (Далее – Материалы…), т. VII, Варшава, 1973, с. 438–442.


[Закрыть].

Но все это еще не могло нейтрализовать активность эмигрантского правительства, его попытки настоять на международном признании довоенных границ. Особенно сильно проявилось такое стремление осенью 1943 года, в канун созыва Московской конференции министров иностранных дел трех великих держав, призванной подготовить тегеранскую встречу на высшем уровне. Станислав Миколайчик, сменивший Сикорского, погибшего 4 июля в авиакатастрофе, на посту премьера, предпринял отчаянные усилия, чтобы добиться поддержки со стороны Великобритании и США своих территориальных притязаний. И хотя попытки эти не увенчались успехом, более того, привели к прямо обратному – признанию в Тегеране линии Керзона как основы советско-польской границы. Кремль вынужден был ускорить создание альтернативного правительства для Польши.

Не располагая иными вариантами, Кремль, несмотря на роспуск Коминтерна, на отказ от ориентации в новых условиях на коммунистические партии, вынужден был опереться на ППР (польскую рабочую партию – возрожденную коммунистическую партию Польши) и ее Гвардию людову, формально самостоятельные партизанские отряды. В конце 1943 года ППР смогла приступить к созданию столь необходимого Москве потенциально властного органа – Краевой рады народовой (КРН), а 13 декабря распространила, разумеется нелегально, «Манифест демократических общественно-политических и военных организаций в Польше», имевший явно выраженную ориентацию. Документ объявлял санационный режим ответственным за сентябрьскую катастрофу, осуждал эмигрантское правительство за антисоветизм, констатировав при этом его полное банкротство. Провозглашал необходимость в сложившихся условиях создания КРН как «фактического политического представительства польского народа, уполномоченного выступать от имени народа и отвечать за его судьбу вплоть до освобождения Польши от оккупантов». Сообщал об одновременном создании подчиненной КРН подпольной Армии людовой (АЛ), а в ближайшем будущем и Временного правительства[419]419
  Там же, с. 498–503.


[Закрыть]. Весьма примечательным оказалось то, что вопрос о границах Польши в манифесте подчеркнуто игнорировался.

Спустя всего две недели, 1 января 1944 года, КРН стала реальностью: был сформирован ее руководящий орган, президиум. Его составили представители ППР – Болеслав Берут (председатель) и Казимеж Миял (секретарь), РППС (Рабочей партии польских социалистов, отколовшейся левой фракции ППС) – Эдвард Осубка-Моравский (заместитель председателя) радикального крыла СЛ (Стронництва людовего, Крестьянской партии) – Владислав Ковальский, АЛ – Михал Жимерский («Роля»). Однако советское руководство, получив, наконец, верного и надежного союзника, не стало торопиться с признанием КРН как полноправного представителя Польши. Использовало его существование пока лишь для одного. Для возможности оказать моральное давление на эмигрантское правительство, вынудив его принять условия Кремля.

Именно к тому на деле и свелся начавшийся вслед за тем обмен посланиями между Москвой и Лондоном. Начало ему положило 5 января правительство Миколайчика, заявившее вновь о своей юрисдикции над всей территорией, включенной в 1939 году в состав СССР. Ответ Кремля последовал 11 января в традиционной форме «сообщения ТАСС». В нем же твердо указывалось: «Польша должна возродиться не путем захвата украинских и белорусских земель, а путем возвращения в состав Польши отнятых немцами у Польши исконных польских земель». Вместе с тем «сообщение» оставляло возможность и для маневра обеих сторон, для достижения соглашения путем компромисса: «Советское правительство не считает неизменными границы 1939 года. В эти границы могут быть внесены исправления в пользу Польши в том направлении, чтобы районы, в которых преобладает польское население, были переданы Польше»[420]420
  Внешняя политика… т. II, с. 59–61.


[Закрыть]. Лондонское же правительство в очередном заявлении, от 13 января, не отклонило возможность переговоров, но объявило, что будет вести их не само, а с помощью посредников – Великобритании и США. О главном же, о границах, даже не упомянуло.

С этого момента польская проблема оказалась предметом заведомо безрезультативного обсуждения Сталина с Черчиллем и Рузвельтом. Выражалась советской стороной таким образом, что было совершенно очевидно: ни Сталин, ни, тем более, Молотов, ни на какие серьезные уступки в вопросе о границах не пойдут. Но новый уровень дискуссии Кремль не смущал, ибо время работало на него, укрепляя только его позиции. Красная Армия совместно с польским корпусом, преобразованным в марте 1944 года в 1-ю польскую армию, продолжала упорно продвигаться на запад, приближаясь к границе 1939 года. А это-то и позволяло Москве оттягивать окончательное решение польской проблемы, оставляя за собою возможность сделать то, что окажется наиболее возможным, приемлемым в изменившихся обстоятельствах.

Коренной перелом в войне, уже очевидная, близкая победа над врагом, обусловили и прошедшие практически незаметно для всех и серьезнейшие изменения в узком руководстве СССР. Успехи советских вооруженных сил и дипломатии, но особенно участие на равных с Черчиллем и Рузвельтом в Тегеранской конференции, решение вместе с ними судеб мира, судя по всему, Сталин расценил весьма своеобразно. Воспринял как наиболее благоприятный момент для возвращения себе прежнего единоличного лидерства. Больше не подвергаемого сомнению, никем не оспариваемого признания себя всеми без исключения как вождя – страны и народа, государства и партии. И для того, как показывает происшедшее, пошел на «тихий» дворцовый переворот. Попытался предельно возможно ослабить позиции ставших весьма опасными соратников по ГКО, Молотова, Берия, Маленкова. А вместе с тем – не только подтвердить возвращение былых величия и славы, утраченных два с половиной года назад, но и максимально укрепить их, обезопасить себя на ближайшее будущее.

Как обычно, изменения в расстановке сил на вершине власти были проведены с помощью привычных, не раз испытанных на деле чисто бюрократических мер. Но, главное, негласно.

Своеобразной прелюдией, возвещающей о грядущих важных переменах, стали кадровые перемещения, проведенные на рубеже 1943–1944 годов. Назначение 11 декабря члена ПБ и секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Андреева наркомом земледелия (прежнего, Бенедиктова, «задвинули» на должность первого заместителя)[421]421
  РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 3, д. 1049, л. 50.


[Закрыть] показало, что его окончательно отстранили от контроля за деятельностью партийных организаций страны. Ограничили деятельность хотя и важной, но достаточно узкой сферой, сельским хозяйством, чем Андрею Андреевичу отныне следовало заниматься сразу в двух ипостасях: и куратора – заведующим сельхозотделом ЦК, и исполнителя – наркомом. Тем самым, поставили его в достаточно опасное положение, ибо ничего более бесперспективного и безнадежного, нежели решение данной проблемы, в Советском Союзе не было. Теперь с Андреева в любой момент могли спросить за провал, а его можно было констатировать когда угодно, порученного дела.

Не менее показательным по своей перспективе стало и перемещение 19 января В. В. Кузнецова, прежде трудившегося на производстве инженером, затем в Госплане СССР и лишь несколько месяцев возглавлявшего ЦК профсоюза работников черной металлургии, на пост председателя ВЦСПС[422]422
  Там же, л. 58.


[Закрыть]. Означало оно начало успешной карьеры новой, восходящей на небосклоне советской власти звезды. Появление еще одного никому пока неизвестного, но явно многообещающего, кем-то продвигаемого наверх, чиновника.

Сами же глубокие, значительные перемены в широком руководстве произошли только поздней весной 1944 года. Тогда, когда и на советско-германском, и на дипломатическом фронтах воцарилось короткое затишье, порожденное ожиданием высадки союзников в Северной Франции. Формальным же поводом для неожиданных, решительных мер оказались давно известные, но как-то «вдруг» обнаруженные чрезмерная численность заместителей председателя СНК СССР и весьма слабая, непродуктивная их деятельность. Принятые 15 и 18 мая два взаимодополняющие постановления ПБ частично реорганизовывали высшие исполнительные органы государственной власти, меняли их состав, а вместе с тем и баланс сил в узком руководстве.

Первое постановление, от 15 мая, «О заместителях председателя Совнаркома Союза ССР», гласило:

«В настоящее время имеется 13 заместителей председателя Совнаркома: Молотов (первый заместитель), Микоян, Берия, Ворошилов, Каганович, Вознесенский, Вышинский, Малышев, Первухин, Косыгин, Сабуров, Булганин, Мехлис. Из этого числа заместителей предсовнаркома всего 6 или 7 человек имеют возможность исполнять функции заместителей, а остальные же либо потому, что слишком загружены работой в своем наркомате, либо потому, что в настоящее время отвлечены для работы на фронте (Булганин, Мехлис) – не имеют возможности отправлять функции заместителей предсовнаркома. С другой стороны, т. Маленков, который не состоит заместителем предсовнаркома, на деле выполняет функции заместителя по ряду наркоматов.