Текст книги "Озеро призраков"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

СТАРУШКА-ЛЕСОВУШКА

Неторопливым шагом идёт лошадь, кивая головой деревьям, как старым знакомым. Колёса телеги скрипят, проваливаясь в глубокую колею. Я лежу на возу сена позади деда Алексея, одной рукой крепко держусь за гнёт, а другой закрываю лицо от ветвей, стегающих по глазам.

Лес молчалив. Лишь изредка, заслышав скрип колес, ударяет крылом большая птица и улетает, нарушая густую тишину. Крутыми поворотами стелется дорога.

– Ишь, как колея петляет, – говорит дед и понукает лошадь, – будто следы старушки-лесовушки.

– Кто такая старушка-лесовушка? – спрашиваю я деда.

Он не спешит с ответом. Ждёт, пока лошадь возьмёт подъём. Смотрит, как о маковки деревьев осыпает красные искры послеполуденное солнце. Потом отвечает:

– Она весь свой век в лесу живёт, вот её люди так и прозвали.

Я понимаю детским чутьём, что за этими словами таится что-то более интересное и прошу деда рассказать про старушку-лесовушку,

– Рассказать? – оборачивается дед и спрашивает: – А слушать будешь?

Я только киваю и крепче хватаюсь за берёзовое бревно гнёта.

Дед ослабляет вожжи и начинает рассказ. Голос у него тихий, но слышный.

– Живёт эта старушка в наших местах. Дом у неё из корья, крыша из бересты, глядит на поляну, а где та поляна никому не ведомо. Бережёт старушка цвет красоты дивной и силы тайной. Голубые листья кольцами свёрнуты, соцветие – шар из лепестков, как шестопёр. Цветёт утром – огненно. Кто найдёт этот цветок, тот будет владыкой природы, познает язык затаённый и леса, и трав, и вод, и трясин. Но старушка зорко следит за цветком и близко к нему никого не подпускает.

– А почему старушка такая злая, что не подпускает никого к цветку? – спрашиваю я.

– Старушка не злая, да в плохих руках этот цветок беды неминучей может наделать. Вот и поставлена она к нему стражем денно и нощно.

– А когда он цветёт? – опять спрашиваю я.

Дед перекладывает вожжи из одной руки в другую, удобнее устраивается на сене:

– Доподлинно день заповедный неведом, не оставили о нём памяти старые люди. Но говорят, надо идти за ним в июньские дни, когда заря окликает зарю, когда одевается в цвет рябина. И не во всяком лесу надо искать цветок заветный, а в том, в каком и солнце и темень одновременно. Ступай за иволгой, когда услышишь её посвист. Три раза прокукует кукушка. Идёшь – место ровное, будто вода в озере в безветренный день. То мягкие, мшистые кочки, то – урочища болотных влаг. А то вдруг лес пойдёт чёрный, еловый, по овражинам, по пригоркам, под ним и трава не растёт, на сучке того и гляди, глаз оставишь. Это лес, как засека стоит на пути. Бережёт, значит, места заветные.

Я внимательно слушаю деда и представляю, как старушка отпугивает охотников за цветком, какие препятствия чинит им по пути к заветной поляне.

– Идти надо рано, с рассветом, – вяжет рассказ дед. – Цветок питают туманы, а силу и краски даёт солнце. И он цветёт, как солнце появляется и до схода утренней росы. Потом цветок смыкает лепестки и становится невзрачным, незаметным. Старушка-лесовушка будет зорко за вами следить. Упаси вас Бог причинить вред лесному населению – не полюбит вас старушка, не покажет цветка.

Дед концом вожжи хлестает остановившуюся было лошадь и продолжает:

– Старые люди говорили, что в незапамятные времена показала цветок старушка бедному незадачливому крестьянину за любовь к лесу. И что ты думаешь? С тех пор жизнь его переменилась – краше стала, нарядней. Поля тучнеть стали, заря каждый день играет, дождик вовремя землю мочит, закрома от хлеба ломятся.

За беду то стало людям богатым. Оказывается, не только у них богатство будет, но и у голи, людей неименитых. Был как-то несчастливец в лесу, подследили они за ним, подсмотрели, где цветок заветный растёт, и вырвали его.

Но не дал им цветок волшебный богатства. В худых руках не приносит он удачи. В одночасье сгорела вся деревня дотла. Огонь ведь не разбирает, где бедный, где богатый – крушит всё под чистую. И цветок тот пропал – не нашли его.

Несчастливец снова искал ту старушку, да не увидел. Не захотела, видно, вдругорядь показаться ему. Так и повелось с тех пор: ищут цветок, да не находят.

Дед трогает остановившуюся лошадь, щипавшую траву. Его слова становятся всё глуше, голос тихнет и пропадает. Лошадь испуганно тащит телегу и беспокойно прядает ушами, будто прислушивается. Вот остановилась как вкопанная, замерла. Три раза прокуковала кукушка. Впереди – полянки с купальницей, озарённые солнцем.

Хочется открыть глаза. Они закрыты, а видишь всё. Чу, вроде шёпот прошёл по траве. Туманом выбежала из-за кустов старушка-лесовушка, в руках пучок сон-травы – дремлика пахучего. Обежала поляну. Дурман сон-травы пьянил и тяжелил голову, забытье укачивало волной речной… Спит на возу дед, выпустив вожжи из рук, стоя спит лошадь, передёргивая во сне кожей.

Старушка появилась возле воза. Она маленькая, в голубом платке и голубом сарафане, на котором горят редкие выпуклые цветы на тонких ниточках стеблей. Старушка манит меня пальцем. Я спрыгиваю с воза.

– Ты зачем пожаловал в мой лес? – строго спрашивает она меня и пристально глядит в лицо. Глаза у неё голубые, как её сарафан, совсем не старые и добрые.

– Хочу цветок твой посмотреть, – смело отвечаю я.

Она испытующе смотрит на меня и спрашивает:

– Цветок посмотреть? А почему тебе захотелось увидеть его?

– Хочу тайны лесные понимать.

– А готов ли ты к этим тайнам? Не сломят ли они тебя? Хватит ли у тебя сил под бременем этим жить?

– Хватит, – гордо отвечаю я.

– Иди за мной, – говорит она, и туманом плывёт от куста к кусту.

Я еле поспеваю за нею. Заманивает меня старушка. Зовёт за собой, руками машет, сарафаном голубым мелькает. Вот и цветок заветный на поляне. Голубые, словно вырезанные листья… Иду, бегу к нему, а его уже нет. Пропал. Вместо него обыкновенная трава. И старушки нет. Спряталась вместе с цветком.

Вот снова объявилась. Сидит на пеньке, травкой помахивает.

– Не покажу я тебе цветка, – говорит она. – Рано его людям возвращать. Если уж очень захочешь увидеть – нашёл меня раз, найдёшь и в другой. Только тогда я тебе покажусь, когда полюбишь лес, с полушелеста листьев найдёшь ко мне дорогу. Познаешь красоту, и всегда будешь стремиться к ней…

– Ну, занесло куда! – послышался голос деда.

Я открыл глаза. Воз не двигался. Внизу стоял дед и держал лошадь под уздцы – помогал выбраться из глубокой колеи, куда попало заднее колесо. Впереди было поле. За ним виднелась деревня.

Я оглянулся. Лес шумел, деревья переговаривались между собой. Мне почудилось, что из-за кустов вербы выглядывает старушка в синем платке, глаза её зовут меня. Качаются ветки. А может, мне показалось? Посмотрел внимательно, а это предвечерняя влага с земли поднималась.

1975 г.

БЕССМЕРТНЫЙ ЛАДО

Мы сидим на оструганных брёвнах, приготовленных для новой избы: дед Филипп, Колька Шурыкин, недавно демобилизованный из армии, ещё не успевший снять погоны, и я. Нам видно, как за тёмными, кажущимися плоскими на фоне бледного неба кронами лип, рано угасает вечерняя заря. Тихнет пруд. Его вода ещё ловит слабый отсвет неба в середине и начинает чернеть у берегов.

На большой луговине, отороченной с боков жёстким подорожником с выстрельнувшими вверх гибкими стрелами семян, мальчишки и девчонки играют в лапту. Они бегают разгорячённые и далеко разносятся их звонкие голоса.

Дед Филипп в тапочках, опущенных в рваные галоши, в стираной перестираной старой рубахе. Он курит взятую у Кольки папиросу, длинно затягивается и не спеша рассказывает нам сказку про бессмертного Ладо. Филипп щурится, глядя на снующих по луговине ребятишек, и чуть слышно, как мартовские талые воды журчат его слова о красавице Зорюшке, о злом лешем, о водяном чуде юде…

Когда на небе прорезаются звёзды, дед Филипп и Колька уходят. Какое-то время я слышу шарканье дедфилипповских галош по затоптанной тропинке, чёткий звук шагов недавнего солдата Шурыкина. Смотрю на затягивающийся вечерней мглой лес. Он как бы надвигается на деревню, в мутной пелене растворяются увалистые горбатые поля, с которых ветер приносит запах вызревших колосьев. За полями чернеет большая гора – Маковка. Днём она отсюда хорошо видна, поросшая высокими, упёршимися в небо ёлками.

Мне представляется, что за этой горой в наливающихся темнотой лесах и живёт старик Ладо. Это он по вечерам выгоняет пастись на небосвод златорогий месяц. Это он купает его в пенных струях реки, чистит его ровным речным песком. Ладо понимает язык зверя лесного и птицы певчей, знает сны трав растущих и вод текущих.

Когда совсем темнеет, я ухожу в дом. Стараюсь не греметь в пустых и от этого гулких сенях. Сажусь у окна, где светлее и пью оставленную бабушкой кружку молока, закусывая ломтём чёрного хлеба. Хлеб мягкий, испечённый в русской печке, а молоко холодное. Тихонько притворяю дверь, скриплю рассохшимися половицами и ныряю на сеновал.

Колко и душисто. Я устраиваюсь удобнее и хочу быстрее привыкнуть к темноте, потому что, когда привыкнешь, можешь найти вокруг себя много таинственного и интересного. Скоро глаза различают смутные очертания подстропильных бревён, а в щель между домом и двором видны звёзды. Их две или три. Они, как огонёк в осенней мгле, помогают мыслям идти по неведомой, но просторной дороге.

…Мы с Шурыкиным идём к старику Ладо. Идём ранним утром. Чтобы не заблудиться, замечаем путь. Сначала пойдём широким полем, извилистой, в две ступни, тропкой среди густой ржи, минуем речку по дышащему от шагов в три берёзовых жёрдочки мостку, забираемся на гору. По левую и правую руку шумит чёрный лес – хвойный, столетний. Идём по хвое, по коричневой от неё земле. Когда-то здесь с горы весело бежал ручей, огибая толстые деревья, мощными корнями держащимися за пригорок. Теперь от него одно напоминание – каменистая тропинка. Мы набираем в карманы чистых белых камешков – они, как куски сахара, белеют среди других, можно подумать, что они прозрачные, – их будем бросать под ноги, когда кончится русло высохшего ручья.

Мы пришли к Ладо и спросили:

– Ты бессмертен, Ладо. Подскажи, что нам надо сделать, чтобы тоже быть бессмертными?

Горько засмеялся старик в белую бороду:

– Люди! Зачем вам бессмертие? Я устал от него. У меня нет ни друзей, ни врагов, мне некому открыть своё сердце, некому излить свои чувства, не на кого направить свою ненависть. Я одинок. Я знаю, что такое одиночество. Если бы я мог, я бы отдал вам своё бессмертие, а себе взял вашу короткую жизнь. Вы каждый день видите новое, вы изменяетесь, вы рождаетесь каждый день и каждый день умираете. Я же неизменен. Я застыл на многие сотни лет и мне скучно быть одним и тем же. Вы получаете великую радость общения, великую радость сопереживания, радость обновления. А по сравнению с этой радостью тягучее бессмертие – это смерть. Мне никто не рад, и я не рад никому.

Ладо повернул к нам своё лицо:

– Идите и запомните мои слова.

И он пошёл от нас одинокий, сгорбленный, никому не приносящий радости и ни от кого не черпающий её. Никому не нужный. Он становился всё меньше и меньше и, наконец, пропал.

Нам стало жаль одинокого бессмертного Ладо, которому не для кого жить и для кого бессмертие – тяжкая ноша.

1975 г.

Зернышки. Лирические миниатюры

Весенний дождь

Дождь начался внезапно: кругом потемнело, деревья приняли на себя свежий ветер, в просветах ёлок метнулась быстрая молния, и с последним отзвуком грома на молодой лист клёна гулко шлёпнулась первая капля.

Мы быстро пробежали шагов двадцать и укрылись под широкими ветвями старой ели. Через мгновение начался весёлый перепляс дождя. Как мы ни укрывались под защитой зелёных ветвей, дождь нас достал. Он был тёплым и добрым, но его капли, попадая за воротник, заставляли нас невольно съёживаться от ощущения прохлады.

Один только совхозный бригадир Николай Быстров ошалело радовался этому белёсому неудержимому потоку воды, обрушивающемуся сверху. Он подставлял под дождь широкие ладони, запрокидывал лицо, чтобы поймать ртом, глазами, ощутить его каждой клеточкой кожи.

Когда он прибежал под дерево, с его щёк, ресниц глаз падали капли дождя. Он слизывал языком с губ дождинки, и тихо смеялся.

Мы, унылые, представляли с ним резкий контраст. А он, глядя на дождь, весело приговаривал:

– Лей, лей дождик! Буди землицу!

Летняя гроза

Гроза ломала небо. Молнии на миг высвечивали зелёным пламенем растрёпанные деревья, прибитые дождём к земле травы, и также внезапно гасли, погружая лес в мокрую черноту. Гром то уходил в высоту, то с треском разламывал километровые толщи воздуха, замирал вдалеке и с новым всплеском ослепительного огня потрясал и лес, и землю. Дождь то обрушивал тысячи водяных стрел, то сеял мелкими иголками, то скручивался в тугую проволоку и хлестал ею направо и налево.

Шумел лес, звенели деревья, мычали коровы…

Когда дождь кончился, а гроза ушла дальше, пастух Семён вылез из шалаша, закурил и торжественно произнёс, обращаясь к нам:

– Очищает гроза… Во, лес, – он описал в воздухе широкий полукруг рукой, – чистый, омытый, свежий. И человек также как бы прошёл через тревогу и душу свою очистил.

Лесное озерцо

Бывает, идёшь по лесу – темень да глушь. И вдруг расступятся деревья – и перед тобой ровная гладь воды. Словно гигантская чаша разлилась по земле. С солнечного припёку из лесу на бережок выбежали берёзки, подступили к самому краю воды, сгрудились и, боясь замочить ноги, остановились в нерешительности.

Где пониже – зелёный рогоз в одиночку потоптался на берегу, а потом всей гурьбой ринулся в воду и завоевал мелководье, основав свою колонию.

Ты никогда не слышал и не знал об этом озерце. Открываешь его для себя заново. И радуешься этому новому открытию. И до тебя кто-то радовался и после тебя будет кто-то радоваться блеснувшему из-за деревьев небу. Подойдёт ближе и, изумлённый, остановится: это не небо, а озеро, тихо разлившееся у ног стройных берёз.

Соловьиная ночь

Синева сумерек сгущается. Кусты ольшаника, обступившие дорогу на реку, темнеют, сливаются в одну таинственную черноту. В долине реки светлее…Но вот всё больше меркнет небо на западе, и дальние заросли цветущей черёмухи, прижатые изгибами реки к высокому берегу, накрываются пологом темноты. Ни дуновения ветерка, ни взмаха крыла ночной птицы.

И совершенно неожиданно в этой тиши проклёвывается звук. Сначала один – робкий. Затем, убедившись, что тишина не обманчива, ему вторит другой, более смелый. Из-под чёрного высокого бугра им откликается третий. Звуки растут, всё чаще, всё громче. И вот весь этот оркестр звучит во всю мощь.

Несёт ключевые воды река, тихо и ровно журча на мелководье. И это несмелое журчание, дыхание цветущей черемухи, бесшабашное, азартное пение соловьёв наполняют ночь такой жизнью, что мы невольно останавливаемся, не в силах ни говорить громко, ни идти дальше. Молча, стоим, боясь шевельнуться, и каждому хочется, чтобы эти минуты тянулись долго-долго, бесконечно.

Следы босых ног

Идёт дождик, весёлый и спорый. Мне кажется, что кто-то шлёпает по лужам босиком и тихо меня окликает. Выхожу на крыльцо, смотрю поверх кустов жасмина и шиповника. Никого нет. Весь вечер мне чудится, как босые ноги ходят по лужам.

Встаю с первыми лучами солнца. Смотрю на влажный песок дорожки. То ли солнце вылизало на песке крохотные углубления, то ли это – следы маленьких босых ног.

Какое дерево сажать надо

Годков двадцать по весне сажал дед Филипп возле своего дома по одной берёзке. Сейчас на этом месте шумит белая берёзовая роща. И в этом году, хоть и стар стал Филипп, посадил ещё одно деревце.

– Дедушка, – спросила его внучка Вера, – почему ты берёзки сажаешь?

– Да потому, внученька, – ответил Филипп, – что берёза самое что ни на есть наше крестьянское дерево, К примеру, из ели или сосны дома деревенские строят, чтоб тёплыми, духовитыми были. Дуб идёт на подбор избяной, на клин дровяной, на поделки разные, где крепость нужна. Осина или липа – дерева податливые, мягкие, – нужны для ремесла, на товар щепной: ложки, миски, что в доме может сгодиться, ольха на дрова, на уголь. Но самое наше дерево – это берёза. И в печке жарко горит, и дёготь дарит. А из бересты, сколько разных поделок делают! Веником и в бане попарятся, и пол в доме подметут. Вот и рассуди – какое дерево сажать надо.

Осень

Идёт дождь. Золотой дождь листопада. Он почти не слышен. Или очень тих, как шаги босых ног. В густой акварели ночи неслышно прикоснётся что-то холодное к щеке и отпрянет невесомо. Это одинокий лист. Они все одиноки, когда осыпаются с деревьев, и вновь вместе, когда лежат на земле.

Скучней становятся дороги. Длиннее ночи. В такие ночи интереснее сказки, неожиданней и непонятней сны. Они постоянно прерываются, как туман над прогретым солнцем пригорком, но никогда не кончаются совсем.

Могут заладить и длинные дожди – ровные и мелкие, как зёрна мака. Тогда всё скользнет: и дороги, и изгороди, и жерди мостков, перекинутых через рвы и речки. В такие влажные дни и ночи быстро жухнет лист.

Нахохлились петухи. Не поют они звонких песен – не поймут, то ли рассвет наступает, то ли туман белой куделью зацепился за пасмурное оконце. Коты заранее нашли себе удобное место в тёплом углу и стали ещё ленивее.

В такие дни и песен не поют на улице: огни рано зажигаются в окнах. В каждом шорохе листвы, в дорожках дождевых струй, расползающихся по безглазым стёклам, в дыхании ветра – везде чудится сказка. Она и в лопающихся пузырьках вздувшейся речки Вори, и в тёмных крыльях туч, нависших над домами, и в сером отблеске воды, залившей овраги и низины.

Листья

Хрустящая тишина утра. Ещё вчера, казалось, было лето, лишь кое-где в зелени деревьев сиротливо мелькал жёлтый лист, а сегодня золотой огонь осени мимоходом пробежал по листьям клёнов, зажёг их, невзначай коснулся берёзы, охватил высоким пламенем осину, и скоро сожжёт лист за листом все деревья.

Омут листопада утопил окрестности. Он окружил деревья, захлестнул овраги и низины, подступил к домам и готов захлестнуть и их. Сколько же листьев золотых, серебряных, медных под ногами!? А деревья все сыплют их, падает лист за листом… Ребятишки поднимают лёгкие вороха и осыпают ими себя.

Опускается лист и, как одинокое крыло, не в силах взлететь одно в высокую синеву неба, медленно летит над

крутыми валами древнего городища Радонеж, над урочищем Белые Боги, над Алёнушкиным прудом в Ахтырке, над Покровским монастырём, над когда-то славным резным Кудрином.

Падают листья и в Абрамцевском парке, падают, осыпаются. Листья везде: и на горбатых деревянных мостиках, и на сонной глади прудов. Зелены только ели да туи. Осыпается лист на крутую тесовую крышу избушки на курьих ножках, неловко прилипает к брёвнам– скамейкам в берёзовой аллее, с тихим шёпотом скользит, будто рассказывает осеннюю сказку, по стеклу над скамьёй Врубеля. Чу, шаги! Лёгкие, неспокойные, как предутренний сон! Это не шаги. Это разговор листьев. Они летят, катятся, подпрыгивают, шмыгают, носятся по аллее и говорят, говорят…

В такие дни сходят с дубов рощи неспешно сказки, как сны снятся. Приходит кто-то без зова, без стука, открывает неслышно дверь, тихо берёт тебя за руку, и ты не сопротивляешься, будто так и положено, и ведёт тебя далеко-далеко.

Берёзовые поленья

Поленья пахнут подопревшей берестой, волглой древесиной. Мы их прикладываем к стене двора под широкий навес. Здесь они просохнут, их продует ветер, они приобретут янтарный солнечный цвет.

А в стылые декабрьские вечера, когда будет раскачиваться жёлтая лампочка на уличном столбе, а на чердаке занудит домовой, когда белая кисея метели начнёт нескончаемо срываться с крыши, мы положим их в широкий зев русской печки.

Будут излучать они янтарное солнечное тепло. Оно обживёт дальние углы бревенчатой избы, накалит белёные кирпичи печки, и к нам снова придёт лето, и поутру на стёклах окон зацветут белые розы, вырастут пальмы и раздастся тихий рокот волн, набегающих на рисованный морозом берег тёплого моря.

Певучее дерево

Жил Егор – мастер балалаечник. На всю округу балалайки его славились – звучные, распевные. Самый что ни есть худой музыкант на такой балалайке заиграет – заслушаешься.

– Руки у тебя, Егор, золотые, – говорили ему. – Из простеньких дощечек такие инструменты делаешь… Вся деревня играет.

– Что руки, – покрутит Егор соломенный ус. – Дерево певучее нашёл. Вот и поёт балалайка.

После войны не вернулся Егор на село. Тихо было в округе – не стало мастера балалаечника.

Подрос Егоров сын Сергей. Сходил в лес, нашёл дерево, сделал балалайку. Вновь поёт деревня. Удивляются люди:

– Руки у тебя золотые, Серёга!

– Что руки, – поднимет голубые глаза Егоров сын. – Просто дерево певучее нашел – вот и поёт балалайка.