Текст книги "Озеро призраков"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

Рассказы

Заступник Кузьма Лычков

Самодеятельный художник Мишка Расшибаев ушёл из дому, снял на посёлке комнату, стал жить один. Его жена Агриппина, Грипка, как её звали, невысокого роста женщина с румяным лицом, останавливалась с бабами на дороге, костила мужа направо и налево, плакалась:

– Мой-то дурак… И с чево всё началось – с мелочи: я его картинки намалёванные в печке сожгла – избу загромождали, а он возьми да взорвись – дом бросил, с одним чемоданом ушёл, чтоб люди видели. Страмит меня… Ну ничего, вернётся, соколик, я ему устрою!..

Но Мишка не возвращался. Он тихо жил в бревенчатом прирубе с отдельным входом у бабки Ольги Калиновой, вдовы башмачника Никифора, скоропостижно умершего в прошлую осень от заворота кишок. Вставал рано. В неясном свете утра, бренча жестяными вёдрами, шёл на колодец за водой, умывался, обтирался мохнатым полотенцем, брился и, позавтракав, уходил на завод, где работал токарем. Окончив в пять часов смену, он не заводился с приятелями, а торопился домой, по пути заходил в магазины, толкался с женщинами у прилавка, облюбовывая товар, который ему необходимо было купить. По выходным дням, взяв этюдник, бродил за рекой или дальше, за песчаным карьером, в берёзовой роще, писал свои картины и, по всей видимости, не думал возвращаться к Грипке.

Грипка стала проявлять беспокойство. Как-то под вечер она зашла к своему дяде Кузьме Лычкову, жившему в центре посёлка в небольшом, под железной крышей доме. Села на стоявший у порога сундук, накрытый байковым полинявшим одеялом. Всплакнула, вытерла глаза концом платка.

– Дядя Кузя, нету у меня никого, кто бы заступился… Сходи к этому непутёвому, наставь ты его… Чево он меня позорит, не хочет жить, как люди. Сначала хозяйство забросил, теперь вот ушёл. – Грипка снова вытерла повлажневшие глаза. – Втолкуй ты ему, пусть бросит свою мазню, люди и без этого деньги зарабатывают… Я же не супостатница ему. Жил бы, как все люди, и не лаялись бы мы…

Выслушав Грипку, Лычков задумался, поглядел на племянницу, почесал небритый подбородок. Он любил, когда к нему обращались за советом, поэтому обещал сходить, но попросил на пол-литра.

– Тут ведь дело серьёзное, – сказал он. – Без выпивки такие вещи не обходятся. А потом… надо, чтобы вошла храбрость в тело… А то начнёт, не приведи Бог, твой Мишка буянить, у меня тверёзого и в коленях засвербочит, а приму я – мне и море по щиколотку…

Кузьма знал, что Грипка прижимиста. Он произнёс это и посмотрел в глаза племянницы.

– Да какой он буян, ты что, дядя Кузя! – ответила Грипка. – Ты его знаешь! Теля… Мухи не обидит, только вот бес вселился…

– Раз бес вселился, одной бутылкой не обойдёшься, две надо, – стоял на своем Кузьма.

Уступила Грипка, дала денег.

– Только ты уж, дядя Кузя, с ним построже. Неча ему бесславить меня. Пусть кончает со своими картинками, всё равно ничего путёвого из этого не выйдет. Какой он художник! Вот трактористом был – зарабатывал. Кому яму под погреб выроет, кому траншею для воды… Каб не его художества, так бы и жили…

– Не боись, – заверил её Кузьма. – Я ему разэтакому покажу, как семью разорять. Я ему выговорю. – Но будучи себе на уме, спросил Грипку: – Только из-за его картин и разлад? Другой-то нету между вами? – Он внимательно посмотрел на племянницу.

Грипка поправила развязавшийся платок, то ли всхлипнула, то ли с придыханием вздохнула.

– Какая там другая!.. Вот картинки его, будь они…

Грипка ушла, а Кузьма долго ещё ломал голову: «Как же это так, молодые люди, живут в достатке, муж не пьяница, не буян, а на тебе – бросает обихоженный дом и уходит просто так, подальше от прежней жизни».

Ночью, лёжа с открытыми глазами, слушая, как позвякивают о стекло крутые зёрна снега, как ветер гудит в трубе, Кузьма всё думал о предстоящем своем визите к Расшибаеву. Вот придёт он к Мишке, оглядится, ну выпьют они, конечно, не без этого. Тогда он и скажет: что, мол, тебе не живётся? В семье супротивничаешь, ушёл вот, люди языки чешут, потом дети у тебя… Кузьма повертел головой на подушке. Живёт небось, как бобыль, ничего у него нету, грязища, толком не ест и не пьёт, да что там говорить, знает Кузьма, что такое жить в одиночку… Надо всё сказать, чтоб Расшибаев понял, почувствовал, что за Грипку есть кому заступиться, не одинока она.

Кузьма натянул одеяло до подбородка, прислушался. Между порывами ветра он различал размеренное тиканье часов, висящих в соседней комнате.

Так вроде в чужую семью лезть и не гоже, продолжал размышлять Кузьма, но он – дядя, вместо отца, раз Грипка сирота… Правда, раньше она его не особенно чтила… А потом Кузьма не лезет, он поправит парня, поговорит с ним, и всё. «Боже упаси учить его. Сейчас молодежь такая грамотная. Чему я, старик, научу по теперешним временам? Схожу, – решил Кузьма, – заодно отдушину себе устрою, а то всё дома сижу, жизни не вижу».

Эта последняя мысль была очень приятна Кузьме. Он давно уже не выбирался на люди, а теперь вот представляется возможность, и денег Грипка дала… Но эта обласкавшая сердце Кузьмы мысль тотчас же уступила место другой, не столь приятной. Отговорит ведь жена от этой затеи. Скажет, куда ты, старый пень, пойдёшь, мало тебе своих забот, какой судия нашёлся, авдокат, так и скажет – «авдокат».

«А-а, – подумал он, – ничего не скажу старухе. Она не знает разговора между мной и Грипкой и про деньги, что мне дала племянница, тоже не знает».

И вот наступил его праздник, светлый день Кузьмы Лычкова. Это было недели за две до Аксиньи-полухлебницы, в воскресенье. С утра Кузьма сходил в баню, похлестался веничком, взятым с чердака из прошлогодних запасов, поговорил с мужиками о недавних событиях в своем районе, постригся в парикмахерской и, предвкушая радость дальнейших событий, распаренный, бодрый, с посвежевшим, розово-белым лицом пришёл домой. Ближе к полудню он надел собственноручно подшитые валенки, тёплый пиджак со множеством карманов, который носил только по большим дням, поискал выходную шапку, не нашел её и надел старый треух.

– Куда это ты выряжаешься? – окликнула его жена, выглянув из-за дощатой переборки. Она на кухне пила с соседкой-приятельницей чай из самовара, выжно пыхтевшего на столе. Настроение у Кузьмы было приподнятое, и он шутливо ответил:

– Оставляю тебя, старая! Иду к своей сударушке.

– Кому ты нужен, аноха, – проворчала жена и снова скрылась в кухне.

– Ещё нужон поди! – резко сказал он, в кармане пощупал бумажки, которые ему дала Грипка, и, широко раскрыв дверь, вышел на террасу.

– Закрывай дверь-то! – донёсся до него сердитый старухин голос, вторично перечеркнув праздничное настроение Кузьмы. – Раззявил, телепень!

Пасмурный, он сошёл с крыльца. Но, вдохнув морозного воздуха, посмотрев на белые крыши, припорошённые снегом верхушки столбов и ветки яблонь, обрадовался тому, что впереди у него полдня свободного времени, которым он мог распоряжаться, как ему вздумается, по своему усмотрению, не слыша ворчаний жены: «Не туда сел – помнёшь скатерть», «Сгрёб половик, а поправить тебя нет», «Ходит шаркает по полу», «Не отвязал собаку, и теперь она скулит, не даёт покою». Кузьма расправил плечи, молодцевато приподнял голову и пружинисто, похрустывая снегом, пошёл в сторону магазина.

Взяв бутылку «Кубанской», он усомнился, не мало ли, ведь Грипка дала десятку, только бы поговорил с мужем. Но, прикинув в уме, что на разговор хватит и одной бутылки, притом Мишка, если он хороший парень, сам должен угощать гостя, Кузьма запрятал деньги в нагрудный карман, а бутылку сунул в карман брюк, чтобы не оттопыривался пиджак, и пошёл прямиком к дому бабки Ольги Калиновой, у которой Расшибаев снимал себе прируб.

Кузьма шёл уверенно. Он чувствовал себя послом, наделённым всеми правами и полномочиями. Даже первоначальная злая обида на жену, так некстати испортившую ему праздничное настроение, потихоньку заглохла, и он не вспоминал о ней. Шёл, независимо поглядывая по сторонам, и иногда через подкладку пиджака пощупывал гладкое стекло бутылки.

Бабку Ольгу он увидел во дворе её дома. Она выносила мусорное ведро. Кузьме не понравилось такое предзнаменование, но бодрым шагом он приблизился и, поздоровавшись, спросил:

– Постоялец-то твой дома?

Калинова поставила ведро, поправила под платком волосы (в молодости одно лето Кузьма приударял за ней, а потом переметнулся в сторону, женившись на Марье Ведриной) и ответила:

– Мишка-та? Дома-а! А и где ему быть-та. Марает, поди, свои кардонки. – Ольга подняла на Лычкова потускневшие, утратившие былой цвет, но ещё острые глаза и спросила: – Чтой-та ты, Кузя, белый стал, как берёза, раньше вроде не такой был…

Кузьма постучал валенком о валенок и махнул рукой.

– Не об этом разговор. Как он здеся? – и качнул головой в сторону дома.

– Да живёт.

– А так… чтобы… как? – снова спросил Кузьма и сам удивился своей дипломатичности.

Бабка поняла.

– Чего нет, того нет. Врать не буду. Грех! Ударился он в свои картинки, ничего не видит и не слышит. – В свою очередь она наклонилась к уху Кузьмы, понизила голос: – Свихнутый он, Кузя. С головой у него что-то. Летось пристал ко мне, всё просит: продай мне, баба Оля, полдома да продай! Уморил просьбами своими. Зачем ему дом? В больницу бы его надо показать. – Она сострадательно посмотрела на старинного своего ухажёра.

– Это мы решим, куда его направить, – ответил Кузьма, давая понять, что разговор окончен, и пошёл огибать дом, чтобы зайти в прируб, где жил Мишка.

– Не бухнись! – предупредила его Калинова. – Мороз. А я вчерась крылечко там вымыла. Склизко.

Кузьма обмахнул валявшимся на ступеньке голиком припорошённые снегом валенки. Держась за перила, взошёл на крыльцо. Сильно постучал пяткой в обитую дерматином дверь.

– Открыто! – раздался из прируба глухой голос.

Кузьма дёрнул промёрзшую дверь и вместе с холодным воздухом ввалился в прируб.

– Быстрее дверь закрывайте. Ишь сколько холоду напустили, – сказал Мишка, ещё не видя, кто вошёл. Стоя на коленях, он раздувал огонь в печи. Закрыв заслонку, Мишка поднялся. Увидев дядю жены, не удивился. Показалось Кузьме, даже обрадовался гостю. Он широко улыбнулся большим ртом. Кузьма плохо знал Мишку. Они не роднились. Поэтому он сначала внимательно оглядел его.

Мишка взъерошил волосы.

– Проходи, дядя Кузьма, проходи!

– Вот шёл… Дай, думаю, загляну, не чужой, чай, – говорил Кузьма, топчась на пороге и не решаясь проходить вперёд.

Мишка, видно, понял, что не просто так, по пути зашёл Лычков, но сказал:

– Хорошо, дядя Кузьма, правильно, что зашёл. Раздевайся. Счас печка разгорится – тепло будет.

Кузьма раздевался медленно, оглядывая убранство прируба. Прируб был большой, в три окна, с отдёрнутыми на стороны миткалёвыми старыми, но чистыми занавесками. Потолок оклеен белой бумагой, а стены жёлтыми новыми обоями. На них висели Мишкины картины, написанные маслом и акварелью. Два натюрморта и три пейзажа. На старинном комоде в тёмных рамках стояли портреты мальчика и девочки – детей Расшибаева. В большом боковом простенке возвышался накрытый тряпкой мольберт, рядом, на низком столике, лежали неубранные тюбики красок, палитра, кисти.

Кузьма остался доволен видом Мишкиного жилья. Он разделся, повесил на вешалку, сделанную из лосиных полированных рогов, пиджак, шапку, остался в меховой безрукавке, в рубахе, наглухо застёгнутой на все пуговицы. Долго стоял возле вешалки, трогал её рукой. Заметив внимание старика к рогам, Мишка пояснил:

– Это я как-то ходил в лес и вот, предствляешь, нашёл на полянке эти рога, лось сбросил. Еле дотащил до дома… Отполировал, лаком покрыл. Оригинально, да?

– Хороши-и, – ответил Кузьма и пригладил перед зеркалом редеющие сивые волосы, прошёл к широкому столу, подвинул стул, сел на него, вытянув ноги. Бутылку он пока не вынимал из кармана брюк.

Мишка в серых мягких валенках, в просторной рубахе. Прошёл на кухню, щёлкнул дверцей холодильника.

– Счас, дядя Кузьма, чего-нибудь сообразим. Отметим твоё посещение.

Он подошёл к столу, поставил бутылку и снова исчез на кухне. Кузьма вынул из кармана свою «Кубанскую» и пристроил её рядом. Походил по прирубу, откинул тряпку с мольберта, посмотрел на месиво красок, качнул головой, колупнул засохшую краску на палитре и снова сел на стул, думая, с чего начать разговор с Мишкой.

А Мишка тем временем принёс хлеб, сардины, стеклянную банку помидоров.

– Ты, дядя Кузьма, займись столом, а я в подпол слазаю за капустой.

Мишка поднял за кольцо широкую доску в полу и исчез в подполье. Пока он доставал капусту, Кузьма нарезал хлеб, открыл консервную банку.

– Счас мы отметим это дело, – повторял Мишка, нарезая качанную капусту, доставая с полки тарелки, стаканы, миски – всё, что могло сгодиться на столе. – Ты ко времени пришёл, дядя Кузьма, ох как ко времени… Я уж было тосковать здесь начал… без родственников. – Он поглядел на Лычкова. – Живу один, как барсук…

Мишка был рад гостю. Живя не один месяц здесь, у бабки, он отвык от гостей. Товарищи к нему не заходили: у всех были семьи, дела. Ему тоже было некогда навещать знакомых. Он только и знал, что свой механический цех, да по осени выбирался в выходные дни на этюды. И сегодняшний приход Кузьмы как-то вернул его к прежней жизни. Он почувствовал, что о нём ещё помнят.

Мишка открыл бутылку, налил в стаканы, поднял свой.

– Ну что, дядя Кузьма, будем здоровы!

– Доброго тебе здоровья! – произнёс в ответ Лычков любимую в таких случаях фразу.

Они чокнулись. Мишка выпил быстро. Кузьма не стал торопиться. Он задумался, посмотрел в окно. Внизу на стёклах от ночного мороза образовалась бугристая наледь. За окном висела морозная тишина…

Кузьма отвернулся от окна и вспомнил свою жену. Старуха, поди, уже начинает думать, куда же это он ушёл. Наверное, ругает его на чём свет стоит. А не может того понять, что у каждого человека должен быть свой праздник, свой светлый день. Вот жена каждый выходной ждёт соседку. К этому дню покупает баранок, печенья, пряников, только чтобы мягкие были, по зубам, конфет хороших. Приходит соседка. Жена ставит самовар, настоящий, не электрический, заваривает погуще индийского любимого своего чаю, и они пьют чай, часто отдуваясь, ведут нескончаемые разговоры, кто женился, кто развёлся, кто у кого родился, кто что купил, подарил, выменял.

Этого дня старухе хватает на неделю. Если же по каким своим причинам соседка не приходит, жена становится раздражительной, даже вроде занеможет, чаще покрикивает на Кузьму.

Это её праздник. А Кузьма что, себе не может устроить? Его одногодки, с кем он прежде водил дружбу, уже померли, другие живут незнамо где. Ему скучно. И чаще у него стало возникать желание сделать себе праздник, получить отдушину, забыться на некоторое время, побыть собой по-настоящему.

Кузьма посмотрел в стакан, набрал полную грудь воздуха и выпил. Поставив стакан на стол, крутанул головой и выдохнул в кулак. Глаза его потемнели.

– Садкая какая водка пошла, – пробормотал он. – Раньше намного мягче была. – И полез за капустой.

Кузьма закусывал быстро, Мишка – не торопясь.

– А сколько ты, Михаил, у Ольгушки живёшь? – спросил Лычков, поддевая на вилку мягкое кольцо капусты. Выпитое обдало теплом живот, лицо, разлилось по телу.

– С конца лета. – Мишка подумал. – Полгода уже разменял.

– Давненько. – Кузьма по-особому, по-мужицки осмотрел низкий прируб, задержал взгляд на углу. Он за зиму промёрз, обои намокли, были тронуты серебристым налетом инея. – Изба, наверное, холодная, вон угол худой?

Мишка пожал плечами.

– Это смотря как топить. Вот дрова есть – жгу, не жалею. Жарко! Однако брёвна не конопаченные. К утру выхолаживает.

– И много с тебя Ольгушка берёт за постой? – снова спросил Кузьма.

– Двадцатку в месяц. Дрова мои.

– Что она, обасурманела? Хоть бы скинула пятёрку. За такую халупу! – Глаза Кузьмы странно перекосились, нос залоснился от прилившей крови. – Обесстыжела, старая!

– Да что ты, дядя Кузьма! Где счас дешевле найдёшь? Угол есть, и то хорошо.

– Да-а, – протянул Кузьма. – Дела-а!

Мишка снова налил в стаканы, приподнял свой, кивнул Кузьме и молча выпил. Кузьма не стал ждать и тоже последовал за ним.

– Значит, так и живёшь?

– Так и живу, дядя Кузьма.

– Дела-а! А как твои мысли насчет дальнейшего?

– Это в каком смысле? – не понял его Расшибаев.

– Как дальше думаешь жить?

Кузьма знал, что Грипка расспросит его подробно о визите к своему мужу, поэтому он должен был знать намерения Мишки.

– Разные у меня мысли, дядя Кузьма. Сегодня одни, завтра, смотришь, другие.

«Ишь ты, вертопрах, – незло подумал Лычков. – Себе на уме. Сразу не схватишь. Сбежал от жены. Хороший парень, а вот сбежал. А может, потому и сбежал, что хороший?»

Мишку Кузьма знал плохо. Поженились они с Грипкой лет восемь назад. Расшибаев был заметным парнем, на заводе его хвалили, мастеровой, хваткий, любое дело горело у него в руках. Он выстроил свой дом, посадил полдюжины яблонь, смородины, клубники…

К своему дяде Грипка ходила редко, можно казать, совсем не ходила, да и нужен ли был ей дядя? Так, бывало, встретятся на улице, «здравствуй – до свидания», даже о здоровье тётки не поспрашивает – вот и весь разговор. И мужа своего к родственникам не приучала. Грипку не в пример Расшибаеву Кузьма, конечно, знал хорошо. Она была прижимиста в мать, его сестру. Такая у них сестра была из всей семьи – зимой снегу не выпросишь. Такая и Грипка. В девках была своевольная, чтобы всё по ней, рубила с плеча и замуж вышла – характера не сменила. На Мишку смотрела как на свою собственность, помыкала им, как хотела, да вот парень терпеливый попался, долго терпел, но, видно, у всего конец бывает – ушёл от жены. И ведь не то, что другие, найдут женщину – и к ней, а этот по-другому ушёл, так сказать, из принципа, что ли? Есть, конечно, и у него завихрения, к примеру, с картинками этими…

Хотя сказать и другое надо. Сейчас молодёжь такая. Смелая пошла. Жизнь стала другая. Как чуть что – шапку в охапку. И поминай как звали. И муж и жена стали самостоятельными, каждый работает, у многих квартиры, тепло, все удобства, иной и мужик не нужен. Знает таких женщин Кузьма, но не одобряет их. Так можно до полного развала дожиться. Баба начинает терять свой бабий облик. Ох уж эти бабы! Кузьма вспомнил, как жена сегодня напустилась на него, и нахмурился.

Мишка пошуровал в печке кочергой, подбросил ещё дров, закрыл раскалённую докрасна заслонку, подвинул табуретку ближе к столу.

– Наливай, дядя Кузьма… Ещё по соточке. Сердце застыло, отогреть надо.

– Ай, милок! Разве сердце вином отогреешь? – отозвался Кузьма, но подвинул стаканы ближе к себе и налил в них.

Сам думал. «Вот ведь Грипка. Хошь она и племянница, а ведь неправильно себя ведёт. Пришла: вразуми иди моего. Баба с характером, с норовом. Вразуми – значит, Мишка виноват. А нет бы самой тропку найти. А что скажет он Мишке?..»

Лычков почувствовал, что сегодня несёт его куда-то в сторону, будто попал он в водоверть, захлестнула она его, закрутила и выбросила в сильное течение. Хочет он противостоять воде, а руки опускаются.

Мишка достал папиросы, закурил. Струйка дыма неровной спиралью поднималась в потолок и расплывалась там. В избе было тепло. Тикали на стене часы. Пахло нагретыми красками, огурцами, капустой. За окнами таяла розовая зимняя заря. Тени обкладывались синевой, неслышно приходили сумерки. Кузьма распарился, снял тёплую безрукавку, остался в рубашке.

Мишка подвинулся ближе к старику.

– Я ведь знаю, зачем ты пришёл, – сказал он Кузьме, глядя ему в глаза. – Да, ушёл я из дома. Ушё-ёл! Нету мне там житья! Понимаешь, дядя Кузьма, не-е-ту-у! – Он взял Кузьму за рубашку. – Теснит меня… Каждый день одни и те же разговоры о зарплате, кто больше заработал, кто чего купил, кто… А-а-а…

Мишка отпил из стакана, вытер губы рукавом.

– Я так понимаю, – сказал он, – жена должна вселять в мужа уверенность… веру в его силы. А Грипка? – Он махнул рукой. – Она никогда не понимала меня. Она выбрасывала мои холсты, резала их ножом, понимаешь, ре-за-ла! Куда, говорит, тебе до художников. Лучше бы зарплаты побольше приносил. А я разве мало зарабатываю? А-а, дядя Кузьма? Я токарь самого высшего разряда. Мой портрет на Доске Почета… А что – вся жизнь в зарплате? Правильно я говорю, дядя Кузьма?

Кузьма не знал, что ответить Мишке, вздохнул и поморгал глазами.

– А Грипке то это давай, то – другое. Иди сюда, иди туда. Краски, видишь в доме пахнут, у неё голова болит…

Мишка отодвинул тарелку, которая ему мешала. Кузьма снова вспомнил, как на него сегодня напустилась старуха, и обида на неё вновь шевельнулась в его сердце.

– А-а, Михаил, все они такие, во-о! И моя старуха… Всё не по ней, всё не так. Хоть из дома беги.

Он отломил кусочек хлеба, долго жевал и сосредоточенно думал. Мишка сидел со взглядом, опрокинутым в себя, смотрел и не видел, как оконное стекло мутнеет, заплывает морозом. Затем поднялся, включил свет. От него крепко зажмурил глаза Лычков.

– И что бабе надо, – снова продолжал Мишка. Он больше отвечал на собственные мысли, которые скопились у него за долгие ночи, когда он ворочался часами на постели, вспоминая свою прошлую жизнь, чем делился с Кузьмой. – Не пью, чтоб так, по неделям, не гуляю, сижу дома, мараю фанеру, картон. Опять я не делом занимаюсь. Вон, говорит, сосед, ты знаешь его – Серёга Митяев, – Мишка уже непосредственно обращается к Кузьме, – он плотник, он рупь семье несёт, а ты от семьи тащишь. Это значит – на что я покупаю краски и прочую мелочь. А невдомёк ей, что Серёга как зашибёт, так на карачках домой приползает и гудит ещё целую неделю. Она этого не видит.

Мишка потёр кулаком щёку.

– Дядя Кузьма, ты вот скажи мне, почему всё так устроено? Вот без них, без своих, тошно, а домой приду, разругаюсь как чёрт. И не то, что слова против себя не люблю, нет, могу всё стерпеть, что хошь вот, а свои уколят меня, вспыливаю, аж в глазах мутнеет. И до хрипа готов драться. Почему так?

– Философия жизни такая, милок!

– Нет, ты мне конкретно скажи.

– Как сказать-то, – Кузьма вздохнул. – Женщин, Михаил, разве поймёшь? Они, как погода: с утра солнышко светит, к вечеру дождь пошёл, ночью, слышь, гроза зарядила, вот и пойми…

– А я ведь Грипку любил. А вот бунтую. Она на своём стоит, а я одного прошу: не мешай мне. Может, это жизнь моя, свет в окне. Отними счас всё это у меня, и я – без сердца, помру или ударюсь во что…

Кузьма смотрел на Мишку, и взгляд его теплел. «Может, он тоже свой праздник в жизни ищет, – думал он про Расшибаева. – Вот эти самые его холсты… Это его светлый день…»

– Ты думаешь, я каменный, – продолжал Мишка. – И у меня минуты бывают – воешь диким волком… Тогда иду смотрю на дом. Окно горит – жизнь идёт. Загляну под занавеску. Дети здоровы. От сердца и отлегнёт. Посмотрю, а голову снова в хомут неохота совать. Знаю, что всё так и останется. Дома в ярме, а здесь… здесь? А вот гну фасон, хотя по детям скучаю…

Мишка потянулся за бутылкой, но не взял её.

– Ярмо, Михаил, ярмо и есть наша жизнь. – Кузьма заметно опьянел. – Ох и жисть! Пилют, пилют тебе шею беззубой пилой. Крови нету, а сердцу больно… Свербят тебя, свербят. Я вот по весне прошлого года хотел поросёнка взять, выкормить – обеспечить себя на зиму мясом. Дело нужное, выгодное. Нет, старуха стала ныть: чем я его кормить буду, ты корма заготовил? То, сё. Так и не взял. Прошло время, опять она меня бередит: вот не взял, соседка с поросёнком, а мы всегда хуже других. Уж она меня канала…

Кузьма вспомнил, как его «канала» старуха, сморщился, будто хотел заплакать, но слёз не выдавил.

– Сегодня моя старуха задаёт вопрос, а куда я иду. Какое, говорю, твоё дело, куда иду. Куда надо, туда и иду, правда, Михаил? Я вот отвоевал четыре года, прошёл пол-Европы. За что же я воевал, чтоб меня старуха канала? Да? Меня вон в Австрии ранило, чуть Богу душу не отдал. За что же, я спрашиваю? Мы воевали, немца гнали, чтоб наша жизнь была хорошей, чтоб всё первой мерой было, натерпелись мы горя, навиделись. И теперь я, значит, не могу поступать, как я хочу, сходить, куда желаю. Такие я мысли задаю себе…

– Вот и меня, дядя Кузьма, грызёт изнутри. Сосёт, точит. Ночами не сплю, ворочаюсь. А здесь ещё Грипка. Ушёл я. Тут мне спокойно и назад ходу нету.

Кузьма приподнялся, обхватил голову Мишки руками, крепко поцеловал мокрыми губами в щёку.

– Молодец, Михаил. Хвалю. Башка ты. Ну их, баб!

Он сел рядом с Расшибаевым, положил руку ему на плечи и тонким голосом затянул:

Ой, при лужку, при луне,

При счастливой до-о-ли-и…

Мишка, глядя в потолок, подхватил сильным голосом:

При знакомом табуне-е

Конь гулял на воле…

Они пели, забыв обо всём на свете, и, наверное, каждый представлял вечерний луг, капли росы, серебрившиеся под луной, табун пасущихся лошадей, тусклый отблеск чёрной воды, угасающиеся языки дымного костра, топот копыт, седую пыль, оседавшую на дороге, теплившийся свет в низком окне и русоволосую девушку, смотрящую на затягивающуюся ночной мглой дорогу. Где та девушка, которую они ждали, которую нашли? Куда она подевалась?

Вошедшая в прируб бабка Ольга, хотевшая узнать, не натворили ли чего пьяные мужики, остановилась у порога, покачивая головой. Верхом на стуле с расстёгнутым воротом сидел Мишка. Напротив – Кузьма. Глаза его были закрыты. Он раскачивался и пел, пел громко, во всю силу ещё крепких лёгких, отчего лицо его покраснело, шея раздулась и толстые, перевитые жилы взбугрили кожу. Он дотянул песню до конца, насколько мог, и, будто забыл что-то, вздрогнул, открыл глаза и тут же склонил голову на плечо Расшибаеву.

Мишка приподнялся со стула.

– Никак сшибло, дядя Кузьма? Ты полежи, полежи, полегчает. Давай на кровать?

Кузьма оттолкнул его руку.

– А-а! Не на… Ну их, баб! От них проку нету… Так, одна блажь. Ну их к ляду!

Увидев Ольгу Калинову, хотел топнуть на неё ногой, но не получилось.

– Какой пьянющий-та-а! – проговорила Калинова. – Как же он домой пойдёт?

– Нормально, нормально, – приговаривал Мишка. – Я его провожу, дойдёт.

– Не на… сам…

– Где сам! – бормотал Мишка, засовывая негнущиеся руки Кузьмы в рукава пиджака, снимая с вешалки шапку и надевая её на круглую голову гостя.

Расшибаев одел Кузьму и придирчиво осмотрел его – не забыл ли чего, взял под руку, и они вышли на улицу. Горели фонари, под ногами звучно скрипел снег. Иногда, как выстрелы, слышались потрескивания промёрзших бревён домов. Улицы были пусты. Мороз крепчал, хватал за уши, щёки, подбородок. Мишка тёр их шерстяной варежкой, под фонарями останавливался и заглядывал в лицо Лычкову: не обморозился бы Кузьма. Доведя старика до крыльца, Мишка попрощался с ним и вернулся к себе.

На следующий день мороз спал. Шёл снег, мохнатый, рыхлый. Он вязко облеплял деревья, провода, коньки крыш. И они тоже были мохнатые, как в пушистых шубах.

Вечером к Расшибаеву постучались. Он открыл дверь и увидел Кузьму, стоявшего на крыльце. Снег густо припорошил шапку, толстым слоем придавил плечи.

– О-о, дядя Кузьма! Проходи, что стоишь? – пригласил Мишка гостя.

Кузьма медленно, словно застыли руки, обмахнул валенки, стряхнул снег с шапки, с пиджака.

– Давай, давай, – торопил его Расшибаев. Он был в одной рубашке и ёжился от холода.

Кузьма наконец вошёл и вслед за собой втащил большой, но, видно, лёгкий мешок.

– Никак подарок от Деда Мороза? – засмеялся Мишка.

Кузьма не спеша снял одежду, сел на стул, ладонью разгладил щёки.

– Я вот пакли тебе принёс, – сказал он. – У меня, знаешь, знакомый завскладом работает, здесь, у нас, на лесоторговом… Раздобыл я паклицы. А то угол у тебя худой… Проконопатим стены, тепло будет. – Кузьма потёр замерзшие руки.

– Спасибо, дядя Кузьма, – ответил Мишка и звякнул чайником. – Посиди, счас чайку попьём… с мятой.

– Ты вот, Михаил, пол хотел летом делать, а фанера у тебя есть?

– Надо будет доставать.

– Договорился я со своим, – весело сказал Кузьма. – Как привезут фанеру, он мне даст знак. Тогда возьмём. Сколько тебе надо?

– Да метров тридцать.

– Во-о, я так и просил… около сорока. Пускай лишняя будет, потом пригодится. Можно крыльцо забить, а то дует, как выйдешь.

Кузьма прищурился, подошёл к лосиным рогам, на которых висели его пиджак и шапка, и погладил их полированную поверхность заскорузлой рукой.

1978 г.