Текст книги "Озеро призраков"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

Фильке скоро наскучило, как он выразился «языком ворочать», и он, положив шапку под щёку, захрапел, уставший от всех передряг. А Степану не спалось. Он ворочался с боку на бок, решая, что придумает завтра польский начальник. Ишь чего выдумал: скажи про тайный подземный лаз. Если и есть такой, на то он и тайный, чтоб смерду не знать.

Он привстал, поворошил рядом сено, чтобы было помягче и лёг на спину.

Ночью сзади сарая что-то поскреблось, словно собака или волк рыли нору. Кто не спал, насторожились.

– Что такое? – всполошился горшечник Платон.

Скребки затихли и раздался приглушённый голос:

– Дядька Степан, а дядька Степан.

– Степан, вроде тебя кличут.

Степан прошёл на голос. Прислонил ухо к нижнему венцу.

– Эй, кто там?!

– Мне дядьку Степана.

Плотнику показалось, что голос ему знаком.

– Я Степан, что надо? – также вполголоса произнёс плотник.

– Это я, Никитка.

– Никитка. Что ты тут делаешь?

– Что делаю. Вас кличу.

– Здесь же стража.

– Эва, стража. Они давно храпят.

– Как храпят?

– А так. Они игуменскую погребушку разорили, вино нашли. Вот этим стражникам по кувшинчику и перепало. Так что спят. Я ворота открою. А вы потихоньку выползайте.

Стараясь не шуршать сильно сеном, разбросанным в сарае, пленённые подошли к воротам.

Никитка, обойдя сарай, отнял от ворот слеги, которыми они были припёрты, и тихонько отодвинул створку в сторону. Мужики один за другим выбрались из сарая и растворились в темноте. Никитка поймал руку Степана, вложил в неё что-то круглое.

– Пожуй, дядька Степан.

– Что это?

– Репа. Как ляхи нагрянули, я побывал в сестринских огородах, нарвал репы. А что – ляхи вс равно пограбят…

– Спаси тебя Бог. С утра во рту маковой росинки не было.

Из темноты показалась фигура человека. Степан резко развернулся и сжал кулаки, готовый защитить себя и Никиту.

– Не пужайтесь, – сказал голос. – Это я Малой.

Степан шумно выдохнул:

– А я уж приготовился… думал ляхи подходят. Ты теперь куда? – спросил он Малого.

– Куда? Обратно в лес. Ляхи завтра опять всех на площадь выволокут, будут опять допытываться, где ход в Троицу.

– Да нет никакого хода, – сказал Степан. – Если бы был, доподлинно бы знали.

– На то он и тайный, чтоб не знать.

– Ход есть, – сказал замолчавший Никита. – Я сам видал.

– Ты – видал? – спросил Малой.

– Видал. Я по нему несколько раз ходил.

– Зачем? – спросил Степан, почёсывая подбородок. О ходе баяли многие, но никто его не видел, а вот Никитка…

– Корысть одна – любопытство.

– И куда он ведёт – в Троицу.

– До Троицы не знаю. Там погреба разные старые. То туда идут, то – туда. А выходит он в Комякинский овраг.

– И всё?

– Может, и дальше ведёт, но я не знаю.

– Ляхи хотят по нему до Троицы добраться, – сказал Малой. – Войти незаметно в обитель, а так силы нет у них взять её. Осаду чинят, а бестолку.

– А Фролка стало быть лазутчик их?

– Казну посулили, он и рад служить….

Подошли к Паже за Водяными воротами. Остановились. В монастыре было спокойно. С востока горели смоляные факелы – там на лужайке были привязаны польские кони. Кто-то покрикивал тихо, а что нельзя было понять.

Малой отвел Степана и Никитку ближе к Паже. Здесь она мелела, и её струи, перекатываясь по камням, журчали. Мужики о чём-то долго совещались. Потом разошлись в разные стороны: Малой пошёл на юго-запад, а Степан с Никитой в Бобыльскую слободу.

5.

Фролка привёл Никиту к пану полковнику Яну Пшемульскому – долговязому человеку с больным желудком, который вчера выступал на ступеньках игуменской кельи. Он занял игуменские покои, а настоятельницу попросил покинуть это тёплое здание и отправиться к кому-нибудь из сестёр.

Молоденький казачок из украинских крепостных пана, открыв дверцу, подкладывал в топившуюся изразцовую печку новую порцию дров. Полковник сидел в кресле у стола с инкрустациями и попивал тёмное красное вино из серебряного кубка. В помещении было тепло, и он наслаждался этим теплом, согревая себя ещё изнутри. На широкой лавке был разостлан персидский ковер, поверх которого лежала одежда полковника – с позументами кунтуш, шапка, отороченная лисьями хвостами и сабля с осыпанной драгоценностями рукояткой.

Ординарец открыл низкую дверь и спросил пана, примет ли он Фролку Кривого.

– Что ему надо? – спросил полковник и поморщился, то ли от боли, то ли от известия о просящем аудиенции лазутчике.

– Говорит, что по важному делу. С ним какой-то мальчишка, видать, из местных.

Пшемульский с минуту раздумывал, глядя как густое вино отсвечивает на стенках кубка.

– Пусть войдёт, – сделал движение головой пан полковник, и рука с большим перстнем на безымянном пальце потянулась к кубку.

Вошёл Фролка. В нём не сразу можно было признать нищего, несколько лет отиравшегося в монастыре. Лицо было умыто, волосы расчёсаны и помазаны маслом, из-под овчиного кафтана виднелась домотканная рубаха. Он хотел подойти ближе, но пан полковник осадил его мановением руки – как лазутчик не был помыт и одет в новые одежды – от него на расстояние нескольких шагов разило нечистоплотным духом. Пан полковник даже поморщил нос.

– Что тебе? Говори! Да скорей.

Фролка низко поклонился и, откашлявшись, спросил:

– Дозволь слово молвить, пан полковник?

– Я тебе разрешил.

Фролка потоптался на кривых ногах.

– Тут со мной малец из Бобыльской слободы, Никиткой зовут. Так он говорит, что знает про подземный ход монастырский.

Пан полковник вскинул бровь. Рука, державшая кубок, дрогнула.

– Откуда он знает?

– Мальчишка!? Он все закоулки здесь облазил.

– Может врёт?

– Не должен. Какая ему корысть врать. Чтоб батогов получить? Я с ним уже побывал в подземелье. Проверял.

– И что же?

– Есть там ход, с полверсты мы прошли. Дальше духу не хватило…

Пшемульский взглягнул на серое лицо Фролки, которое тот побрил по примеру польских господ, оставив усы и куцую бородёнку на подбородке.

– Солдат надо бы отрядить… посмотреть. – Фролка подобострастно взглянул на пана.

– Без тебя знаю. – Полковник достал надушенный платок, поднёс к лицу, чтобы отбить неприятный запах, шедший от бывшего нищего.

– Доставь его сюда.

– Он в сенях. Я его привел с собой. Дозвольте?

Пан полковник небрежно кивнул, приказывая привести мальчишку.

Фролка открыл дверь в сени и крикнул:

– Где ты там? Иди к пану полковнику.

В комнату вошёл Никитка, встал у порога, снял шапку с головы, внимательно глядя на восседающего за столом длинного чужестранца.

– Так ты говоришь, что знаешь, где здесь подземный ход? – спросил как можно мягче полковник, разглядывая паренька.

– Знаю.

– А куда он ведёт, знаешь?

– Под стены Троицы.

Полковник усмехнулся.

– Ты ходил туда?

– Под стены Троицы? Нет.

– А почему так уверен?

– Люди говорили.

– Он длинный?

– Я не дошёл до конца.

– Проведёшь моих солдат по нему?

– Отчего не провести.

– А почему ты вызвался помочь нам? – глаза пана полковника упёрлись в лицо Никиты.

– Я не задаром. Вы должны меня наградить.

Пшемульский улыбнулся тонкогубым ртом, показывая большие широкие зубы:

– Я тебя награжу, если ты не обманешь. Ежели обманешь – посажу на кол.

– Я не обману, – ответил Никита, глядя прямо в глаза полковнику.

– Убирайтесь, – брезгливо махнул рукой пан полковник. – Провоняли тут…

Оставшись один, Пшемульский подумал, что малец, возможно, говорит неправду, но это ничего не значит. Если есть какой-то подземный ход, как подтвержает Фролка, он должен куда-то вести. Вот это и надо проверить. Собрать отряд и проверить.

Полковник внезапно почувствовал, как телу стало тепло – вино подействовало, и он опять потянулся к кубку.

6.

Малой при тусклом свете свечи, вставленной в широкую бадью, рассыпал остатки зелья у крайнего бочонка, вытащил затычку и вставил туда смоляную паклю.

– Теперь кажись, всё, – сказал он, смахивая со лба капли пота.

– Как же это вы у ляхов зелье уволокли? – спросил напарника Степан, указывая на бочонок с порохом.

– Как, как? Уволокли за милую душу. Не надо им рты разевать. Бог подмогнул. Обоз ехал через Воздвиженскую топь, там болотину большущую Талица заливает. Застряли ляхи. Телегу с поклажей оставили, сами побежали за подкреплением. Ну мы телегу-то и уволокли…

Степан поднял бадью со свечой, стоявшей на полу:

– Пошли отсюда, а то неровен час, спадёт искра от свечи…

– Не спадёт, – уверил его Малой. – Она ж в бадье… Ты шибко не качай её, чтоб не выпала ненароком. Мы устроили всё, как задумали. Будет ляхам знатное угощение…

– Не отсыреет зелье? – спросил Степан более сведующего в военном деле товарища. – Сыро в погребах…

– За час ничего не сдеется. А там подпалим и…

– Справится ли Никитка с поручением? – вздохнул Степан. – Не знаем, как получится, сумеет ли удрать…

– Не рви душу, Степан. Бог не позволит ляхам одержать верх. Посуди сам – Троица сколько времён держится, а не возьмут её супостаты… Бог не даёт…

Малой оборвал речь, прислушался – ему показалось, что кто-то звякнул железом.

– Обманулся, – проговорил он, поворачиваясь к Степану. – Кажись, уже рассвело. Скоро ждать гостей.

– Они сейчас лопают от пуза, а у нас с вечера во рту маковой росинки не было, – вздохнул Степан.

У него от голода подвело живот.

– Потерпи. Ещё наедимся и напьёмся…

Филька поправил свечу в бадье и остановился в нерешительности – они пробирались узким коридором.

– Ты иди, Степан, в дальний угол, – вдруг проговорил Малой. – Если чо – поможешь Никитке.

– А ты?

– Я один справлюсь. Что уж не запалю зелье?

– Смотри.

– А чо смотреть. Как ляхи окажутся у вас под боком, так проухай раза три филином. Я буду знать, что пора.

– Быть по твоему, – ответил Степан. – А пока прощай, не знаю свидимся ли?

– Свидимся, – рассмеялся Малой. – Если не на этом, то на том свете обязательно.

Степан запалил от свечи Малого маленький восковой огарок и пошёл по широкому сводчатому коридору в дальний конец кладовых. По бокам в земляных нишах стояли кади, когда-то полные огурцов или капусты, а сейчас пустых, но не выветриваемый запах квашений ещё витал в спёртом воздухе.

Когда огонёк Степановой свечи потонул во мраке, Филька отошёл в сторону и спрятался в потайном углу, за широкими досками, в тесной каморе, где были сложены склизлые булыжники, берёзовые кружки, не выброшенные в мусор, полусгнившие клёпки от кадок, накрыл бадью со свечой остатком найденной широкой доски и стал ждать появления ляхов, ведомых Никиткой к подземному ходу.

7.

Когда Никита сообщил пану полковнику о том, что Покровский и Троицкий монастыри на самом деле сообщаются друг с другом подземным ходом, радости Пшемульского не было предела, но он скрыл её от посторонних. Расспросив ещё раз паренька досконально о подземелье и не уличив того во вранье, пан решил проверить слова русского оборвыша, послав в подземелье на разведку тридцать лучших волонтёров, а в проводники им дав этого самого парня. А до тех пор, пока он не соберёт желающих попытать счастья под землёй, он распорядился запереть Никитку в кладовку матушки игуменьи. Поэтому Малой со Степаном больше с мальчишкой не встретились и не знали, как будут развиваться действия, и всё предприняли на свой страх и риск.

Как они и предполагали, утром пан полковник вышел на крыльцо игуменской кельи, перед которым собралось до полусотни гайдуков добровольцев, которым предстояло обследовать подземелье. Каждый был вооружён мушкетом и саблей, за плечами болтались торбы со снедью, у коих были факелы – короткие палки с накрученной на концы просмолённой паклей.

Полковник морщил лицо – ночью у него разболелся желудок. Вызванный срочно в покои лекарь дал каких-то порошков, заставил выпить противного зелья. Сначала боль притупилась, утихла, а к утру опять дала о себе знать. Полковник выпил порошков, набросил на плечи кунтуш, и вышел на крыльцо.

К нему подлетел вёрткий небольшого роста, весь в веснушках, молодящийся офицер, на которого Пшемульский возложил обязанности командира отряда. Тот когда-то командовал эскадроном польской конницы, но его гусары были перебиты, сам командир не просыхал от пьянства, никакие увещевания и взывания к шляхетской совести не помогали, и пан Пшемульский, знавший накоротке офицера Войцеха, как сына своего старого друга, а возможно, и дальнего родственника, приблизил его к себе в качестве своего рода адъютанта. Будучи всегда на глазах, молодой человек не решался ослушаться старого полковника, он всегда был при командире, и на пагубную привычку не стало времени. Правда, по вечерам, когда был свободен от службы, нет-нет он прикладывался к узкому горлышку фляжки с мальвазией или белым крепким вином, которое изготовлял его слуга из украинских крепостных.

– Люди готовы? – спросил Пшемульский. Верхняя губа вздернулась от боли, обнажив крупные лошадиные зубы.

– Так точно! – отрапортовал Войцех, красный от быстрого бега.

Полковник посмотрел на его красное лицо, бровь поползла кверху, но потом заняла прежнее место.

– Тогда выступайте, – провозгласил полковник. Опять тело пронзила колющая боль, и ему захотелось побыстрее вернуться к тёплой печи и побыть одному наедине со своими приступами. – Где парубок?

– Под присмотром казаков.

– Добже. Пусть вам матка бозка дарует удачу.

Он запахнул кунтуш и вернулся в келью.

Войцех соскочил со ступенек и развернул свою группу на сто восемьдесят градусов. Два казака привели Никитку.

– Веди нас, – сказал ему Войцех. – А вы, – обратился он к казакам, – смотрите за ним, чтоб не убежал.

– От нас не убежит, – ответил длинный казак в шёлковых шароварах, с красным поясом, перехватывающем узкую талию, с чёрными молодыми усами над губой, обнажённой саблей подталкивая Никитку вперёд.

Никитка повел их на западную сторону монастыря, где стояли бревенчатые амбары и клети для зерна. Войцех замыкал колонну, ежеминутно косясь на долговязого старика, семенящего рядом – своего слугу с тёплой накидкой в руках и торбой через плечо, в которую старик положил лопатку ягнёнка, каравай хлеба и штоф доброй горилки, без которой молодой пан не мог прожить и дня, прикладываясь втихомолку к стеклянному горлышку бутылки.

Подойдя к воротам, которые были сделаны перед входом у подножия холма, на котором располагалась обитель, Никитка остановился и сказал, что надо войти в них.

Казаки распахнули ворота, а Войцех приказал зажечь факелы.

– Веди! – коротко бросил он пареньку и тронул рукоять шпаги.

Никита оборотился к Покровскому собору, вздымавшему свою маковку с крестом саженях в двухстах от потайных ворот, перекрестился и ступил в прохладную темень. Чуть впереди него с факелом шёл поляк и по бокам двое, затем Войцех, а замыкали всю эту процессию около тридцати гайдуков тоже с факелами.

Пол в подземелье был естественный, никакого настила не было, стены и подпиравшие потолок балки и столбы были вытесаны из дубовых бревён, осклизлых и покрытых плесенью. Валялись изломанные, полусгнившие бадьи без дужек, коромысла, прямые и дугообразные, большие кади, почерневшие, пропитанные старым рассолом, – от подземелья веяло застоявшемся запахом старого, несвежего.

Никита провёл супостатов через узкую дверь, и они очутились в другом помещении, низком и небольшом, почему-то заваленным старыми лавками и конской гнилой сбруею.

– Какая вонь, – поморщился пан Войцех и брезгливо посторонился, чтобы не задеть плечом свисавшую с потолка позеленевшую, в паутине оброть.

Пройдя некоторое время длинным зигзагообразным коридором, они миновали квадратную кладовку, ряд помещений, и отряд упёрся в стену.

– Куда ты нас завёл, пёсья кровь, – выругался пан Войцех, видя, что дальше хода нет.

Никита указал рукой сбоку от себя:

– Вон творило, за ним ход.

Войцех вытер рукой вспотевший лоб, облегчённо вздохнул: ему подумалось, что они идут уже долго и мальчишка водит их по кругу.

Солдаты подошли к дубовым доскам, схваченным двумя перекладинами с кованными полосами, потянули за кольцо. Творило еле приподняли. За ним стояла густая темнота.

– Лезте кто-нибудь вперёд, – приказал пан Войцех. – Возьмите и мальчишку, чтобы не убежал.

В этот момент где-то в глубине подземелья неожиданно ухнул филин, да так раскатисто, что солдаты вжали головы в плечи, потом второй раз, и третий.

«Откуда взяться в подземелье филину – лесному разбойнику», – подумалось пану Войцеху, но мысль оборвалась от сильного взрыва позади отряда. Крепившие потолок доски треснули, некоторые надломились и упали, больно ударив по головам гайдуков, посыпались куски земли, мелкий камень.

– Сучий потрох, – выругался пан Войцех. – Что происходит?!

Пользуясь замешательством, Никита шмыгнул в сторону, где за большой рогожей скрывался узкий лаз. Его раскопали мужики, чтобы Никитке легче было утечь от ляхов.

Громыхнул ещё взрыв, но уже впереди.

– Где этот сопляк, – громко крикнул пан Войцех. – Дайте мне его сюда!

– Утёк, пан добрый, – сказал ему старик из украинских крепостных, сопровождавший Войцеха в его странствиях.

– Куда утёк? – чуть ли не простонал пан Войцех, озираясь по сторонам и видя перепуганные лица окруживших его членов отряда в отблесках смоляных факелов.

Он однако быстро справился с волнением и отдал приказ троим гайдукам пройти обратной дорогой и разузнать, что там случилось. Три шляхтича ушли, светя себе факелами. Однако минут через пять пришли обратно.

– Там обвал, пан, – сказали они, вытирая повлажневшие лица. – Дороги назад нету – землёй завалило.

– Нету назад – пошли вперёд, – приказал пан Войцех и первым ступил в темноту.

Опять прозвучал взрыв, совсем рядом, земля дрогнула и потолок обвалился, сверху посыпались брёвна и камни.

– О, собачья кровь, – простонал пан Войцех. – Мы в ловушке. Нас обманул этот оборвыш. Надо…

Его слова заглушил грохот обвалившегося свода. Факелы погасли, послышались стоны раненых. Огонёк одного факела ещё горел над грудой развалин, но потом он погас.

Последней пана Войцеха мыслью была: «Где же это старик с фляжкой? Так сохнет в горле».

8.

Степан, спотыкаясь, натыкаясь на разбросанные предметы, светя себе огарком свечи, шёл к тому месту, где Никитка должен был убежать от ляхов в узкий лаз. Он должен был попасться Степану навстеречу. Было тихо. Нигде ни шороха, ни крика, ни движения. Никита ему не встретился. Плотник постарался идти быстрее, насколько это позволял лаз. Через несколько минут он, по его понятию, добрался до оговорённого места.

– Никита, – позвал он и сам удивился своему голосу. Он был чужим – осипший и нетвёрдый.

Никто ему не откликнулся. Он окликнул ещё раз. Опять без ответа.

«Может, он вышел не к тому месту?» Степан посветил свечой, высоко подняв руку. Потом осмотрел стены. Он был на том самом месте, как они и договаривались.

Но Никиты нигде не было. Неужели он не смог убежать? Мрачные мысли тревожили душу плотника. Ему что-то послышалось. Это был слабый стон. Он подошёл к тому месту, откуда раздавались стенания, и увидел, что от взрыва обрушилась часть свода. Стон раздавался из-под комьев земли. Степан поставил свечу в стороне и стал разгребать руками землю. Скоро показались согнутые в кулак пальцы. Сердце Степана радостно ёкнуло – это была мальчишечья рука. Он быстрее принялся откидывать землю и скоро раскопал мальчишку. Никита был без сознания, но дышал. Степан перекрестился.

Прижав тело мальчика одной рукой к себе, взяв в другую огарок, он поплёлся к выходу. Несколько раз отдыхал. При одном таком отдыхе, его нашёл Малой.

В неярком свете на замызганном лице Фильки блеснули белые зубы:

– Жив парень. Слава Богу! Дали мы ляхам. Ну Степан, надо переждать до темноты. Ляхи сейчас сердитые – человек тридцать мы угробили. А Никита отдышится.

– Его землей засыпало.

Малой расстегнул зипунишко на груди Никиты, приложил ухо к груди:

– Отдышится. Малец крепкий, ему жить да жить.

2003 г.

Гривна старого волхва

1.

Лёха Копылов сидел на широкой скамейке у Белого пруда и рассеяно смотрел на лебедей, важно плавающих у берега. В воде отражались голубое небо, плотные кучевые облака и кроны старых лип. День клонился к вечеру, но было ещё жарко. Лёха отирал лоб рукой, а потом осторожно лез в карман и ощупывал то, из-за чего приехал сюда.

Тот мужик сегодня напугал его. Когда Лёха присмотрел себе иностранца, с фотоаппаратом, в белой рубашечке с погончиками, прошлялся за ним два часа по Лавре, и когда почувствовал, что с ним можно уже потолковать, тот мужик на Красногорской площади, незаметный, по почему-то со странно знакомым лицом, вдруг положил на Лёху глаз. Лёха моментально свернул в сторону и счёл за благо испариться с площади. Дойдя до сквера у Первого Дома Советов, он оглянулся, думая увидеть за собой хвост, но никто его не преследовал. Через Аптекарский переулок он вышел к пруду и только тут, переведя дыхание, сел на свободную скамейку.

Видя, что на него никто не обращает внимания, все заняты своим делом – молодая женщина возила детскую коляску по тротуару вокруг пруда, старушка, сидевшая рядом с ним на скамейке, по виду учительница, увлечённо читала книгу, а трое ребятишек, спустившись с берега, у кромки воды дразнили лебедей, – он вытащил из кармана тяжёлые, словно сплетённые из блестящей проволоки подвески, оканчивающие на концах шариками-жуковинами, похожими на змеиные головки, и несколько секунд, не вынимая из ладони, рассматривал их. Насладившись блеском и филигранной работой, снова спрятал подвески в карман.

«Вот ведь, – усмехнулся он, – хорошая штука, а никуда не пристроишь».

Лёха – тракторист. В этом году завод, на котором он работал, весной послал его в совхоз на помощь сельским механизаторам. Ехать в этот раз ему не особенно хотелось, у него были свои планы на весну. Он знал, что работать на посевной придётся от темна и до темна, а это его не устраивало. Но, размыслив, зная, что работать он будет не задаром, при этом сохранитcя зарплата на заводе, успокоился, а потом и обрадовался.

Тот день он запомнил хорошо. Такие дни вряд ли можно забыть. Пахал он под Короськовом. Было пасмурно, но дождя не было. Лёха увлёкся работой, как всегда увлекался всем, что сулило деньги. Земля после стаявших снегов подсохла, и за трактором волочился шлейф пыли. Пыль забивалась и в кабину, но Лёха не обращал на это никакого внимания, крутя штурвал и внимательно смотря вперёд.

Сделав очередной круг, он выглянул из кабины, увидев сбоку вывороченную из земли короткую доску. Он уже проехал её, не придав деревяшке никакого значения, – сколько разных корней, досок, даже домашней утвари попадается в теперешнее время на поле, – а потом снова посмотрел, уже оглянувшись, потому что она привлекла его внимание. Ему показалось, что на доске была кованая фигурная петля, похожая на те, что раньше ставили на дверях. Она была небольшая, красивой формы. Решив удостовериться, Лёха остановил трактор, вылез из кабины и подбежал к доске. Доска была чудная. Она была окована медными бляшками. позеленевшими от сырости, и петля – он не ошибся– была медная, а дерево было чёрное и не трухлявое.

Ошарив землю глазами, он увидел развороченный плугом небольшой сундучок с высокой трапециевидной крышкой. От него и была оторвана боковая доска, которую Копылов заметил на поле. Он разгрёб вокруг сундучка землю, освободив его, и, откинув крышку, заглянул внутрь. Сверху лежали какие-то тёмные скрученные жёсткие куски то ли толстой бумаги, то ли кожи.

«Похожи на бересту, – размышлял Лёха, разглядывая коричневые обрывки и даже пробуя на зуб. – Конечно, береста», – определил он, отщипнув от куска тонкую плёнку. Берестой были обложены и внутренние стенки сундука.

На его дне он обнаружил несколько предметов: костяную рукоять ножа с остатком лезвия, несколько небольших шариков неправильной формы с отверстиями, широкую миску или чашу, похоже сделанную из камня, в которой лежали горкой свитые друг с другом проволочки, искусно сделанные. Тут же лежала тёмная фигурка медведя, грубо вырезанная из какого-то куска отвердевшей смолы, лёгкая и пахнувшая канифолью, и скульптура женщины с венком на голове из колосьев. В самом низу лежали кусочки серебристого металла, словно наспех нарубленные топором. Лёха сосчитал – их было две дюжины.

Он проглотил слюну. Найденное его обрадовало. Оглянувшись, он посмотрел, нет ли кого поблизости, не подглядывает ли кто, но никого не было.

Выбросив из сундука бересту и ссыпав обратно найденные предметы, он ковырнул носком сапога землю, проверяя, не осталось ли там ещё что, и, взяв сундучок, вернулся к трактору. Сделав полукруг по полю, он остановился. В голову пришла новая мысль. Он выложил содержимое сундука в широкую тряпку, завязал в узел и бросил в кабину, а сундук отнёс в лес, хотел разбить его ногой, но не сумел – он ещё был крепок. Тогда Лёха нашёл канавку, бросил сундук в неё.

Из него выпала скрученная в свиток береста, размерами чуть больше тех, которые он видел прежде. Он хотел её тоже выбросить, но, развернув, увидел на ней довольно чёткие знаки, линии и кружки и положил за рубаху, так как в кармане она не помещалась.

Забросав сундук ветками и хворостом, он вернулся к трактору, на ходу размыслив, что зря, наверное, выбросил другие обрывки бересты с письменами. Может, на них изображены планы зарытых здесь кладов, а он, простофиля, разметал их по полю. Лёха с сильно забившимся сердцем побежал на то место, где нашёл сундук. Он его запомнил и поэтому отыскал быстро. Но ветер унёс лоскуты бересты, и сколько Лёха не бегал по полю, сколько не искал, кроме двух кусков, ничего не нашёл. В душе проклиная свою несообразительность, Копылов вначале огорчился, но потом, вспомнив пословицу, что лучше синица в руке, чем журавль в небе, – то, что он нашёл, было ценнее потерянных кусков бересты – он успокоился.

Норму свою он в тот день не выполнил, потому что работать больше не хотелось, а хотелось быстрее убежать домой и на досуге разглядеть, что же за вещи он нашёл в сундучке. Даже нагоняй от бригадира за плохо выполненную работу, с огрехами, не огорчил его. Он подумал: «Сымай премию. Больно я в ней нуждаюсь». И, переодевшись, поспешил домой.

Дома в сарае он вечером разглядел каждую вещь в отдельности. Из всего найденного ему больше всего нравились витые висюльки. Сделаны они были из металла жёлтого цвета. Потом, почистив их, понял, что они золотые.

Лёха стал размышлять, что же делать с кладом. Что он нашёл клад, в этом не было сомнения. Если сдать его в милицию – утрёшься и ничего не получишь, кроме благодарности через районную газету. Если сдать в финорганы, – получишь четверть стоимости клада. А зачем ему эта четверть, если найденный клад по праву целиком принадлежит ему. Сдавать куда-либо найденные предметы Лёхе не хотелось. А что же тогда делать? Ему не нужно, чтобы эти предметы лежали в сарае мёртвым грузом. Их надо обратить в деньги, продать. А кому? Кто их возьмёт? Побоятся. Да и он не знает, сколько каждая вещичка стоит.

Проволочки, несомненно, были дорогими. Он бросил их на весы, которыми жена взвешивала собранные на грядках овощи и фрукты. Весили они триста граммов. Триста! Каждый грамм он отдаст за пятьдесят рублей. Значит, вся эта вещичка стоит пятнадцать тысяч. Он даже вспотел, когда подсчитал эту сумму.

Полагая, что эти вещи в сарае хранить рискованно, Копылов как-то под вечер ссыпал их в узелок, отнёс в лес и там, в одном ведомом ему месте, зарыл в землю, а сверху набросал валежника.

Не засыпая долго по ночам, думая, как сбыть висюльки, Лёха сообразил, что лучше всего будет продать их иностранцам. Можно, конечно, отнести врачу-дантисту, но он таких не знал, да и возьмёт ли такой золотишко, не обманет ли. Сейчас жуки те ещё. Скажет, что низкой пробы и облапошит – не пойдёшь же пробу узнавать… Уж лучше иностранцам продать… Где их найти, он знал.

Поедет в Загорск. Там иностранных туристов, осматривающих Лавру, полным-полно. Им и продаст.

Как он будет продавать, Лёху пока не интересовало. Главное, что он нашёл рынок сбыта. Остальное продумает на ходу. Все подвески везти было рискованно, поэтому он взял три штучки и взвесил. Они весили около пятидесяти граммов. «Запрошу три тысячи и лады», – подумал Копылов и твёрдо решил, что в следующий выходной поедет в Загорск.

2.

Поехал он из Хотькова, от поликлиники, рядом с которой жил, 55-м автобусом. Почему выбрал автобус, а не электричку, Лёха и сам точно не знал. Железнодорожная платформа «Абрамцево» была от его дома невдалеке, поезда здесь проходили уже не такими переполненными, как, скажем, ближе к Москве, и до Загорска можно было доехать в более комфортабельных условиях, чем на автобусе. Но он предпочёл автобус. После того, как он нашёл клад, ему стало казаться, что на него стали подозрительно смотреть прохожие, пристально оглядывали милиционеры, даже дворняжки, бегающие по улице, стали облаивать его. Поэтому, наверное, он и предпочёл автобус, думая лучше скрыться в его тесноте и многоголосии. Сидя у окошка, можно будет не спеша составить план дальнейших действий – никто не будет мешать. Да и другое привлекало – без горя доберёшься. Прямо целевым назначением до места. А с электрички надо было в Загорске пересесть на автобус.

Так он и сделал. Правда, вначале расстроился. Кондуктора не было, и билеты продавал шофёр. Пассажиров набилось в салон в начале маршрута так много, что без труда нельзя было пробраться вперёд. Поэтому Лёха отдал деньги и стал ждать билета. Но билета не передали. Ругая начальника автоколонны, шофёра и толпящийся в автобусе нерасторопный народ, Лёха пробился к водителю и вытребовал-таки свои билеты, правда, потерял кресло, на которое села какая-то размалёванная молодуха, ни за что не хотевшая покидать Лёхиного места, хотя Лёха смотрел на неё без отрыва несколько минут, пока не заболели глаза.

На станции Хотьково много пассажиров вышло, и Лёха опять занял своё место и стал разрабатывать план дальнейших действий, пощупывая в кармане золотые подвески.

Вышел он на Кооперативной улице. Прошёл мимо ресторана «Золотое кольцо», мимо музея игрушки, спустился вниз, пересёк по мостику Кончуру, вышел к парку, миновал вечный огонь у памятника погибшим воинам, здание РУСа и поднялся мимо Пятницкой и Введенской церквей на Красногорскую площадь, на гору Маковец.

День был погожий. На площади стояло много автобусов – «Икарусов» и «Туристов», было много личных автомашин, припаркованных у бровки зелёного поля. Возле машин и автобусов покуривали шофера, сновало множество людей, слышалась иностранная речь, люди бродили парами и в одиночку, пили, ели, щёлкали фотоаппаратами.

«Иностранцев здесь много, – подумал Лёха, оглядывая пёстро одетую толпу, – только как к ним подобраться». Другого языка, кроме своего родного в пределах восьми классов, он не знал, хотя и был у него аттестат об окончании одиннадцати классов, но он-то понимал, как его получил в вечерней школе – за уши вытащили, потому что кто-то из высокого начальства придумал, чтобы у всех поголовно было среднее образование.