Текст книги "Озеро призраков"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

Исторические повести

Радонежская засека

Тягучее беспокойство ощущал бортник Федька Репих в эту ночь. Спал он плохо с вечера – ныла левая нога, искалеченная в Куликовской сече. За брёвнами избушки трещал мороз, слышались шорохи, поскрипывания, будто двигались несметные полчища чужеземцев. Ему чудился исступлённый крик татар, с которым они бросалсь на русскую рать.

Недавно в Радонеже был юродивый Гришка Костёр-трава, слал мирянам за грехи неисчислимые бедствия, и вот, видно, его пророчества сбываются. Перехожие странники, ходоки, идущие к Троице, недавно принесли страшную весть – хан Едигей появился под Москвой и осадил её. Каждый день можно было ждать беды.

Когда громко пропел петух, Репих понял, что больше не заснёт. Он полежал на лавке с открытыми глазами, прислушиваясь к ночи. Оконца в избе были задвинуты досками и заткнуты тряпками, но из них несло холодом. Остывала и широкая глинобитная печь, на которой спали дети и жена Улька.

Снова пропел петух. Заполошились куры. Федька вспомнил, как выменял петуха у хотьковского бобыля Афони за жбан мёду. И всего-то было добра у Афони, что петух, но чуден. Голосист и заливист.

Нет, неспокойная ночь. Никак скрип саней? Может, мерещится?.. Он приложил ухо к волоковому оконцу. Скрипят сани. Что-что, а слух у Репиха отменный. Кто мог ехать в такую рань? Вчера метель мела, всё передуло… Однако вставать и смотреть, что творится на воле, Федьке не хотелось: не лето – зябко.

Заколотили кнутовищем в наружную дверь. Жёстко, суматошно. На печи заворочались дети, тихонько застонал младший – у него болели зубы.

Стук повторился, сильный и настойчивый.

– Кой чёрт в такой мороз…

Федька, покряхтывая, спустил ноги с лавки, нащупал лапти, встал, набросил овчину на плечи, скрипнул дверью в сени. На лавке в углу нашарил топор: «Не тати ли?»

– Кто стучит? – спросил, приложив ухо к двери.

– Открой! Это я, Хлуп.

Хлуп был стремянным радонежского боярина Облома-Квашни, которому принадлежала деревушка из трёх избушек на Паже-реке. В ней жили бортники боярина, промышлявшие в окрестном лесу сбором мёда.

– Ты ли? Голос не пойму, – потянул время Репих, соображая, не ошибается ли он. Лихие люди на выдумку горазды.

– Да открывай, сотона! Это я!

«Сердитый, – подумал Федька. – Значит, Хлуп».

Он двинул дубовый засов, освободил кованую скобу. Приоткрыл заскрипевшую на широких петлях дверь. В лицо ударило морозом. Федька поёжился. Приблизил глаза к щели. Но разобрать явственно, кто пришёл, было трудно.

– Ты ли это, Хлуп?

Смутно видел бородатое, заиндевевшее лицо в лохматой шапке.

– Я-а, али не узнаёшь?

Репих облегчённо вздохнул – Хлуп. Его голос и повадки. Двинул засов до конца, впустил раннего гостя. Тот был в тулупе, высокий и крепкий, с кнутом. Рядом с ним сухой, прихрамывающий, чуть сутуловатый Репих выглядел неказисто.

– Почто рано?

Хлуп вместо ответа сказал:

– Веди в истопку. Промёрз.

Репих надвинул засов. Провёл стремянного в избу.

– Кто, Федько? – послышался голос Ульки. Она не спала. Невидимая сидела на печи.

– Спи, спи!

Репих впотьмах открыл заслонку печи, подвинул кочергой из горнушки угли на шесток, раздул их, зажёг лучину. Изба осветилась дрожащим пламенем. Загораживая лучину согнутой ладонью, прошёл к лавке, вставил в светец. Проверил пальцем в корытце – есть ли вода. Она была тронута ледком.

Стремянный боярина сел на лавку. Был он в рыжей лисьей шапке, в ухе поблёскивала серьга, на поясе висел шестопёр с полированной ручкой из «рыбьего зуба», моржового клыка – подарок боярина.

– Чему полошишь? – спросил Федька. – Ночь!

– Ночь-то ночь. Ордынцы по дорогам рыщут.

Ну вот, о чём думалось Федьке, свершилось. Замутилось в голове. Вот отчего была беспокойная ночь – сердце чувствовало.

Он сел на лавку рядом с Хлупом. Тот продолжал:

– Конники Едигея Москву взять не могут. Князь наш Владимир Андреевич не пускает их в крепость, урон чинит. Велел съестного не давать, прятать и жечь. У татар запасы истощились – и отпустил хан ордынцев своих на прокормление по сёлам и весям. Жгут и грабят. Лазутчики пришли, сказывают, большая сила двинулась сюда – к Радонежу, к Троице. Вельми много. Утром могут быть здесь. Боярин велел холопов своих, кто искусен ратному делу, собрать – готовить рать для отпору. Радонеж изготавливается к бою. Да нас мало…

– Как быть иным – бабам, детям?

– Баб и детишек в лес отвести, в глухомань, за Ворю. Остальным быть оружно. Я скажу, куда велено идти.

Боярин Облом-Квашня был наместником князя Владимира Андреевича Серпуховского в его уделе Радонеже. Радонеж от репиховской деревеньки стоял в двух верстах. Боярин и подати сбирал, и суд чинил. Зря он не стал бы посылать стремянного со страшной вестью.

Потрескивая горела лучина. С конца осыпались чёрные тонкие угли, падали в жёлоб, шипели на подмёрзшей за ночь воде. На печи никто не спал, прислушивались к разговору. Заплакал меньшой. Мать, успокаивая его, твердила:

– Не плачь, маленький. Будешь плакать, татаре наедут, заберут тебя в полон.

– Отправишь баб в лес, – сказал Хлуп, – собери мужиков и ходи дорогой к Воздвиженскому скиту. Там боярин собирает холопов с рассветом.

Он встал.

– Теперь куда ж? – спросил Репих.

– В Хотьков. Чернецов упредить, чтоб собирались отстоять обитель. Подниму окрестную слободу, народ соберу. Миром легче борониться. Боярин на Переяславской дороге засеку хочет сделать – приостановить ордынцев, пока Радонеж изготовится к бою. При долгой осаде он не устоит. Бросят головню – и городище и посад сгорят, аки береста.

– Ай и сотона, татарва! Опять за данью идут. Князь Дмитрий бивал их на Куликовом, ан опять ожили… Сказываешь, много их?

– Всё войско в Коломенском. А конные отряды рыщут везде на прокормление. А всё едино тьмы их, како мошки в болотах…

Репих вслепую подвязывл лапти. И раньше ханские отряды щипали деревни. Но после Куликовой сечи народ ожил, больше пахал, сеял, росли деревеньки… Леса радонежские, богатые и дичью, и зверем разным, и бортными угодьями давали большой сбор всякой всячины. У Облом-Квашни было много бортников. Ходили, вешали и ставили колоды на Паже, Воре, Торгоше, Веле.

Радонежским уделом владел двоюродный брат великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского Владимир Андреевич Серпуховской по прозванию Хоробрый, воин, зело искусный в бою, вотчиной которого были земли по левобережью Оки, Наре и Протве. После смерти матери ему достались Радонеж и Черноголовль.

При нём Радонеж вырос и превратился в город. Князь много приглашал в него именитых людей, купцов из других княжеств. В крутой петле Пажи вознёс частокол, укрепил вал и ров. Рядом раскинулись посад и торговая площадь. В летнее время купцов наезжало много.

– Не мешкай, – сказал Хлуп Федьке, держась за дверную скобу и собираясь уходить. – Боярин ослушания не любит.

– Куда ж нам, сирым! – запричитала Улька.

Она слезла с печи и не знала, куда деваться.

Снова заплакал меньшой.

– Цыц вы! – прикрикнул на них Репих. – В лес щас. Собирай снедь, одежонку…

Мигнула лучина и погасла, наполнив избу едким чадом тлеющей берёзовой щепы.

Репих выбежал из сеней на улицу. Скрипел снег под санями уезжающего Хлупа. Морозный воздух проникал в лёгкие, холодил щёки.

– Ядрён мороз! – прохрипел Репих и, высоко поднимая ноги, по наметённым сугробам побежал к деду Бодяю, старшему брату отца, изба которого стояла на другом берегу реки.

Он поскользнулся на покрытом снегом льду Пажи, выкарабкался на берег, боясь провалиться в полынью. Пажа – река ключевая, и в самую лютую зиму во льду зияли промытые родниками чёрные окна.

Репих всполошил семью Бодяя:

– Дедко, бери било. Сзывай племяшей! Поганые идут!

– Свят, свят, – забормотал Бодяй. Руки его тряслись вместе со смрадно горевшей лучиной.

В трёх избах слабо затеплился огонь. Ночь продолжалась, беспросветная и низкая. Холод, казалось, стал ещё жёстче, ещё сильнее крушил деревья, в Паже сухо трещал лёд – так его гнуло морозом.

Была сумятица, беготня детей, всхлипы и причитания женщин.

– Эвон, смотрите – зарево! Ордынцы близко.

– Куда идти? Темень, мороз! Околеем дорогой.

За невидимым Радонежем сверх леса ширилось, то набухая, то угасая, красно-кровавое зарево. Чудилось, небо горело внутри и лезли по нему косматые бороды дыма.

– Торопись, торопись! – подгонял всех Репих. – Татаре, как огонь, быстры… Бабы, идите бортниковской завалью на Ворю, а там лесом – снегу поменьше – в Чёрный бор. Татаре туда не сунутся. Переждите дня два-три. Дайте ребятишкам топоры, нарубите лапника, сучьев, сделайте шалаши. Огня возьмите из горнушек в горшки, заверните в тряпьё – там не раздобудете.

Не подходило в это утро тесто в квашнях у баб, не пахло печёным хлебом, не толклись в небо дымки от печей. Деревня пустела. Женщины, ребятишки, старики, покидав в узелки маломальский запас снеди, двинулись в лес – переждать лихое время.

В деревне остались семь мужиков да дед Бодяй. Он был стар и немощен, передвигался с трудом. Его оставили приглядывать за скотиной, которую по такому снегу вести в лес на бескормицу было безрассудно. Всё оставляли на авось. Авось татарин не придёт. А придёт – что скотина?! Были бы свои головы целы.

Оставшиеся быстро снаряжались. Подтянули лапоточки, надели овчинные поддёвки, перепоясались, изготовились к бою: кто взял рогатину, с которой ходил на медведя, кто топор боевой, оставшийся с прежних битв, кто увесистую дубину. У всех были луки. Федька нашёл старый заржавевший шестопёр, видавший ещё Куликовсккую битву, привязал к поясу.

Он собрал свою рать в защищённом от ветра месте, с западной стороны избы. Впереди всех стоял младший сын деда Бодяя Митяй, неженатый парень, сильный и рослый. Рядом с ним Репих увидел своего сына Жданко. Он опоясался ремнём с мечом и хоронился за спину двоюродного дяди.

– Поди-кось сюда, – поманил его Федька. – Воевать татар собрался? – спросил он, оглядывая тщедушную фигурку подростка, ноги в лаптишках, войлочную прожжённую шапку.

Жданко молчал, опустив глаза в землю.

– А что мамка скажет? – спросил Репих снова сына, отвечая на его немой взгляд.

Вздохнув, не стал его прогонять, вспомнил, как сам почти мальцом, щуплым и вёртким, утёк с воями князя Дмитрия Ивановича на Куликово поле, когда они возвращались из Троицы от Сергия… Вернулся живым, только вот нога… Мальцы быстрее мужают, не сидя дома на печи, а на поле брани, в борьбе с погаными.

– Меч велик, – только и сказал он и вздохнул: – Такое лихолетье. Ну, ничего, злоба будет сильнее на проклятых.

День только занимался из-за лесу, слабый, туманный и зябкий, когда они подошли к Воздвиженскому скиту. Старец Киприан основал здесь скит, удалившись из Покровского Хотькова монастыря, и, прожив почти девять лет, почил в бозе. Скит, оставшись без хозяина, разрушался, но был ещё крепок. Келейка стояла саженях в трехстах от Переяславской дороги за крутым поворотом.

Здесь был уже Хлуп, несколько холопов из Хотькова и Радонежа. Увидел Федька и бобыля Афоню. Тот издалека узнал Репиха и радостно закричал:

– А-а, мать твою в оглоблю!.. Здорово! Как там мой петушок? Будит по ночам, язви его в потроха!? Или голову ты уже свернул, на мясо пустил?

Репих снял рукавицу, обтёр рукой заиндевелые усы и бороду. Так же радостно, как Афоня, закричал, словно собрались они на праздник, а не на злую сечу.

– А и горласт твой петух, Афоня! Седни мне всю ночь не давал глаз сомкнуть…

– Во-во! Он те даст выспаться. Зато будешь до свету вставать – быстро разбогатеешь.

– Дадут здесь. – Репих осторожно обернулся в сторону Хлупа. – Податями вконец замучили. Мёду не дадут слизнуть. Как только колоды пополнятся, не успеешь снять, смотришь – объездчики боярские на конях досматривают. А здесь ещё татаре… Какое богатство! Радость одна – петух…

Федька потёр острый нос. Поправил на поясе шестопёр. Голубые глаза окинули Афоню:

– Как Хотьков ваш – изготовился к бою?

– Звонят с темна. Собирают народ. Варят смолу, готовятся к встрече. Стены обители старые, обветшали. Хотели чернецы залатать, да понадеялись на господа. Всю осень бражничали… Давно не было басурман… Народ в лес подался, а кому и туда ходу нету. В дырявой одёже не велика охота в стужу по лесу шастать…

– А ты чего здесь?

– Неохочь я в стенах быть. Хочу волюшки. Посечь хочу татарина в чистом поле.

Собралось человек более тридцати. Хлуп сказал, что надобно задержать силы ордынцев, пока изготовится к бою или осаде Радонеж, окрестные монастыри. Помощи ждать неоткуда.

– Что Радонеж али Хотьков. Одни стены. Надо уходить в леса…

Репих помнил слова князя Дмитрия, когда тот отправлялся на битву с Мамаем:

– Хоромы, изба – погибнут, в пепел превратятся, хозяйство оскудеет – всё ничто. Людей же не будет в весях – вот беда… Кто пахать будет, сеять, детушек рожать? Придут поганые, а отчину некому будет защищать…

Хлуп провёл собравшихся снегами к повороту дороги, где решено было делать засеку.

– Где боярин? Почто не с нами? – спросил стремянного Афоня.

– Боярин в Радонеже смотр чинит стенам, холопям и воинству малому, – ответил Хлуп и обратился к Репиху: – Ты свычен ратному делу. Строй засеку. А я в Радонеж… Подрубай дерева – вали на дорогу. Путь преградим, а по снегу лошадь далеко не пройдёт. Останетесь здесь, встретите поганых.

– А если превозмогут нас?

– Пали костёр. В Радонеже увидят, знать будут.

Стремянный сел в сани. Холоп махнул вожжами, и лошади побежали.

Мужики разбрелись по глубокому снегу. Афоня махал топором рядом с Федькой.

– А и хорошо, а и ладненько. Хоть с утра не емши, не пимши да согреешься.

– У меня краюха за пазухой, – отозвался Репих.

Он достал из-за пазухи завёрнутую в чистую тряпицу половину чёрного каравая. Отломил кусок, протянул Афоне:

– На, пожуй! Правда, вчерашний хлебец.

– Знамо, не сегодняшний. Седни все в лес закатились, когда печь.

Федька подумал об Ульке с детьми. Как они там? Сохранили ли огонь? Пошли стар да мал.

– Да ничего, – мысленно успокоил он себя. – Не одни они. Табуном схоронятся лучше. Вот только Жданко не отправил за ними вслед. Жалко мальчонку, не вырос он… А татаре их всех посекут, положат здесь… Да, что теперь думать. Прогнать? А куда он один. Ничего теперь не поделаешь… Вон как рубит! Справный парень выйдет. Только толк какой? Холопом боярина и будет… Не татары голову снимут, так боярскими батогами бит будет.

Вздохнув, Репих что есть силы стал махать топором.

Скоро несколько дерев упали поперёк дороги, за ними ещё и ещё.

– Так, – бегал Репих. – Шире делай. Так! Теперь вали дальше. Выше руби, выше-е – лесенкой… Громозди!

Он велел разобрать скит старца Киприана. Застучали топоры, замелькали шесты.

– Тащи брёвна, ставь торчком, – слышался его голос. – Вот так, заостряй – ставь в наклон. В два ряда.

Засека ощетинилась остроконечными зубьями бревён, укреплённых среди поваленных деревьев.

Прогляуло солнце, красное и большое, за полянами отчётливо обозначилась дымка, и дорога, позапорошенная, переметённая снегом, потерялась в ней.

Работали споро. Репих стоял в снегу. В бороде таилась весёлая усмешка.

– Теперь скоро не пройдут, ордынцы-то. Упредили мы их.

Расставил по завалу лучников. Учил:

– Стреляй в шею. Многие в кольчужках, иные без всего, но в шею верней. На Куликовом так крошили. Стерегись. Ордынцы тоже бьют наповал.

Сыну Жданко сказал:

– С Афоней навалите валежнику вон на той горке. Вали поболе да посуше. Сверху укрой лапником для дыма. Если татаре прорвутся, я дам сигнал – запаливай. В Радонеже будут знать, что засека порушена.

Впереди засеки Репих выслал лазутчиков, которые должны были уведомить о подходе неприятельской рати. Трое мужиков нарубили еловых сучьев, обмотали лапти, чтобы не проваливаться в снег. Шли по глубокому сугробу. Облюбовали закрытое с дороги место. Митяй влез на высокую ель дозоривать врага.

Остальные в глубинке, за молодым ельником, разложили малый костерок, грелись у огня и переговаривались.

Ещё не старый мужичок с вздёрнутым носом, с выбившимися из-под шапки спутанными волосами, в длиннополой одежде, видно, не со своего плеча, простуженным голосом говорил:

– Лютая ноне зима началась. Помню, такая лихолеть была годов десять назад. Людишки мёрли от стужи. Бескормица и падёж скота были. Есть нечего… Боярин поборами обложил… Монастырь своё спрашивает. Беда!

– От своих житья нету, а тут татаре. Много головушек полетит, – вздыхая сказал сухой высокий мужик с изрытым оспой лицом.

– Беги тогда. Чего стоишь, – съязвил кто-то у костра.

– А куда бечь. Не лето…

– Мало нас. Богатые по дворам сидят, хоронятся. Они-то откупятся, а что нам, сиротам, делать?..

День разгорался. Солнце разогнало дымку, и снег заискрился. На полянах, на непереметённых местах обозначились следы: заяц петлял, перебежала закраину белка, прошёл лось, птица письмена на снегу оставила. Стояла тишина, спокойная, лесная.

Послышался сорочий стрёкот. Это давали знать дозорные – кто-то приближался. Мужики всполошились, схватились за рогатины, топоры.

– Изготовились к бою, – сказал Репих. – Пошли на засеку.

Вернулись запыхавшиеся, разгорячённые дозорные.

– Идут! Татаре. Конно и на санях. Много.

Репих отрядил десятерых с луками на передний край завала, чтобы они, схоронившись за стволами и ветвями деревьев, поразили первые ряды ворогов стрелами.

– Допускай на полёт стрелы и рази его, – учил Афоня молодых парней, вставая на переднем краю. – Бей без промаха, как птицу влёт.

Остальных Репих расставил по бокам дороги – бить там.

Замерла застава. Тихо стоял и лес. Впереди не видно ещё, кто идет, но звуки слышны – шаги лошадей, скрип снега. На узкую дорогу выехали четверо конных. Первым на низком гнедом жеребце, в куничьем малахае, в лохматой овчине мехом наружу ехал большой, казавшийся круглым ордынец. В левой руке его вместе с уздой зажат лук, в правой, подвешенная петлей за кисть, болталась плеть. Ехал он свободно, но глаза были настороже. Часто вертел головой, втягивал ноздрями воздух. Ещё не видя засеки, остановил коня, подождал, пока подъедут трое, что-то сказал им.

– Не будет вам здесь вольготно, – проронил Афоня и крепче сжал лук.

Татары заметили поваленные поперёк дороги деревья и с воем умчались назад.

– Храбрецы, – сказал Афоня. – Удрали!

– Это лазутчики, – проронил Репих. – Сейчас все нагрянут.

Действительно, показался отряд. Впереди конные, позади сани. Тонко пропела татарская стрела, вылетевшая из задних рядов.

– Сейчас жарко будет, – пробормотал Афоня и зачерпнул в худую рукавицу снегу.

Несколько смельчаков подъехали к самой засеке. Радонежцы ударили их в упор стрелами. Татары спешились и бросились, прикрываясь щитами, на завал. Афоня выбрал татарина толстого, в косматой шапке, окованной сверху пластинами железа, с чёрными висячими усами. Натянул тетиву. Лук согнулся, и стрела, дрогнув оперением, тонко разрезала воздух.

– Ия-алла, – суматошно завопил один из нападавших, увидев валившегося с седла собрата. Но и сам не успел увернуться.

– Вот так, – сказал Афоня и взял ещё стрелу.

Радонежцы стреляли из-под ветвей, ордынцы их не видели и это давало обороняющимся большие преимущества.

– Все сюда! – кричал Репих. – В лес они не сунутся. Там снегу по брюхо. Стреляй!

На левом краю засеки ордынцы пробрались среди деревьев и острого тына бревён и стали теснить мужиков. Туда и бросился Афоня. Высокий, с седеющей чёрной бородой, без кожуха, он махал боевым топором на длиной рукояти, сокрушая нападавших. Толстой жердиной размахивал Митяй, сметая карабкающихся ханских воинов. Вцепились в горло и катались по снегу двое окровавленных. Они так и затихли с руками на горле под ногами ревущих татар.

Дорога была узкая, снег глубоким, ордынцам было трудно широким полукольцом пробиться к засеке, и они отступили, оставляя раненых и убитых.

Афоня опустил топор, вытер мокрый лоб рукой. От влажной, пропитанной потом сермяги, шёл пар.

– Ай и намахался, – сухим ртом проговорил он. – Аж рука отсохла.

Он накинул кожух, поискал потерянную шапку, не нашёл, и напялил на голову чужую, подобранную в снегу.

Репих приказал отнести убитых за дорогу. Двое парней и несколько мужиков принялись стаскивать трупы в сторону от засеки.

– Этот вроде живой, – сказал Афоне тщедушный мужичок, с рыжеватой спутанной бородой, и указал на молодого парня, лежавшего чуть впереди засеки и придавленного тяжёлым татарином.

Взяв топор, Афоня перемахнул через лесину. Парень был без шапки, светлые длинные волосы рассыпались по снегу. Из рассеченного рукава сермяги высовывалась белая рука с кроваво-красной полосой запекшейся крови. Он трудно, тяжело дышал.

– Это ж наш, хотьковский, – вгляделся в лицо парня Афоня. – Кузьмы Комяки сынок. Чего ж раньше я его не узнал…

Он отвалил убитого татарина, распахнул тулицу – узкий кафтан – на парне и снова запахнул полы:

– Не жилец он. В живот… басурман…

Послышался сорочий стрёкот.

– Опять наши весть подают…

– Нам бы до вечера продержаться, а там в Радонеж, за стены.

– За стенами долго не отсидишься. Выкурит татарин, как пчёл. Пощады от него не жди. Он помнит поле Куликово… Лучше смерть принять, чем в полон идти, – сказал Репих и потрогал шипы шестопёра.

Солнце стало припекать, и мороз ослаб. В лесу было тихо. Казалось, заснули деревья, укрытые снежными покрывалами. Никому не верилось, что эту тишину сейчас разорвут визгливые крики татар, удары мечей и свист стрел. И лес огласится шумом сечи, и будет падать снег с ёлок и…

Запыхавшийся, весь в снегу, прибежал Жданко.

– Идут, – сообщил он. – Вся дорога черным-черна.

– Ну вот, ребятушки, – сказал Репих, – то была присказка, а сказка впереди. Пришел черёд кровавому пиру.

Татары с гиканьем, с визгом, огромной толпой ринулись на засеку. Не успели мужики послать по одной стреле, как озверевшие ордынцы, словно муравьи, облепили деревья. Русичи отбили первую волну нападавших. но за ней устремилась вторая, ещё более упорная. Падали защитники засеки. Дорога перед завалом была усеяна трупами татар, а новые силы всё прибывали…

Сеча была злая. Упал с разрубленной головой, обливаясь кровью, бобыль Афоня. Осел в снег, склонив непокрытую кудрявую голову, Митяй, прохваченный навылет татарской стрелой. Ещё рубился топором, изнемогая от усталости, какой-то хотьковский мужик. На него напирал татарин на лошади, загоняя под деревья.

Жданко, скрытый молодым ельником, пускал стрелы в конных, но их становилось всё больше и больше

– Жданко! – крикнул сыну Репих. – Беги! Лесом пробирайся. Нам не одолеть супостатов.

Мальчишка побежал, утопая в снегу. Но не пробежал и десяти шагов. Татарская стрела настигла его. Он кувыркнулся в сугроб.

– Эх, Жданко, Жданко, – прошептал Репих и на глаза набежала слеза.

Но не прошло и минуты, как мальчишка поднялся и, петляя, скрылся в лесу.

Репих облегчённо вздохнул.

«Теперь дойдёт», – подумал он и с большим упорством стал колотить по косматым татарскимм шапкам.

Засека ещё держалась, но было видно, что ордынцы сломят её. Когда Репих понял, что дальше им не выстоять, он выбрался из-за завала и побежал к валежнику, наваленному для костра Афоней и Жданко.

Мозолистые дрожащие руки не слушались его. Еле высек огонь. Сухой, тонкий хворост, обломанный с молодых веток, занялся сразу. Репих надвинул на огонь лапник и отпрянул от костра. Густой едучий дым поднялся в голубое небо и застыл там, долго не расходясь. Репих обернулся и невдалеке от себя увидел татарина на лошади. Успел отпрянуть от пущенной стрелы и, отбежав за дерево быстро изготовился и послал свою стрелу. Татарин не успел прикрыться щитом. Она попала ему в бок, и он тихо сполз с коня в снег. Репих хотел укрыться в лесу, но увидел ещё конного…

Он пустил срелу, но промахнулся. Татарин, спрыгнув с коня, вытащил кривой меч. Лохматая овчина была расстёгнута. Под ней золотились кольца тонкой кольчуги. «Боярин», – подумал Репих.

Татарин был молод, высок, Лицо безусое, но со щёк пробивался волос. «Чуть постарше Жданко. Зачем пришёл, али дома голодно?»

Репих бросил лук за спину, взялся за шестопёр. Освободил ремённую петлю. Ловко кинул. Неожиданно. Без замаха. Шестопёр попал татарину в руку. Тот выпустил меч и осел. Репих метнулся к нему, схватил меч. Татарин вытащил нож.

«Прыткий, – подумал Федька и рубанул по руке. И в тот же миг почувствовал, как ожгло под лопаткой. Он обернулся и увидел в белых берёзах ещё одного конного.

– Метко бил, под сердце, – прохрипел Репих. Почувствовал во рту солоноватый привкус крови.

Он упал на спину, раскинув руки. Увидел ярко-голубое высокое небо и услышал доносившиеся из-за леса глухие удары набатного колокола.

«Успел предупредить», – была последней мысль.

Глаза его были открытыми. Но он не видел окруживших его ордынцев, не слышал их голосов, не почувствовал, как остроносый сапог ковырнул его тело. Правая рука судорожно смяла снег в горсть и замерла.

1983 г.