Текст книги "Озеро призраков"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

Тихон свистнул ещё раз. Ему откликнулись, и вскоре перед ним вырос широкоплечий детина в сермяжном кафтане, подпоясанном кушаком с кистями, за который была заткнута рукоятка кистеня.

– Ну, слава Богу, – отдуваясь, произнёс Тихон. – А то думал плутать буду. Веди к атаману.

– О-о-о, – рассмеялся детина. – Сразу и заспешил. Что тебя черти гонят? Успеешь к атаману. Он сегодня не в духе. Может, ты ему весть хорошую принёс?

– Несу весть, каких не счесть, – нараспев произнёс убогий. – Сорока летела, несла на хвосте да нечаянно обронила, я подобрал – и вот теперь несу атаману. Не хочешь яичко? – неожиданно спросил Тихон, доставая из-за пазухи яйцо и оборачиваясь к сопровождающему.

– Всё-то у тебя присказки, – ответил детина, догадываясь, что Тихон не хочет отвечать на вопрос. – Э-э, – протянул он, вглядываясь в лицо попутчика. – Кто же тебя так разукрасил? Никак к какой-нибудь жёнке за подол зацепился, а мужик увидал и тумаков надавал.

Но Тихон ничего не ответил. Он показал разбойнику язык и нахлобучил шапку на лоб, решив донести новость целёхонькой, не разбросав её по людям, до самого атамана. Настроение у него было приподнятое: как-никак теперь он у своих – они его в обиду не дадут.

Атаман разбойников Ванька Чёрмный лежал на свежем лапнике у костра на постеленной под себя куньей шубе, крытой зелёным шёлком, и вдыхал запах дыма и смолистый дурман хвои. На атамане была длиннополая однорядка простого сукна, обут был в красные сафьяновые сапоги. Рядом лежала сабля и фузея – кремнёвое ружьё, – с которым атаман не расставался. По бокам предводителя и в ногах сидели ещё несколько человек.

Тоска от безделья сосала сердце атамана. Чуть больше месяца назад на Илью-пророка последний раз потешились его сотоварищи. На Переяславской дороге под родным атаману Филимоновым напали они на ляхский обоз. Охрана обоза была малая – с десяток человек. Думали поживиться, а оказалось – зря: обоз вёз медные деньги, вино, кое-какую одежонку, пороховой наряд. Вот только славную фузею отхватил атаман. Дорога на Троицу совсем обезлюдела, ходоки теперь не ходят к Преподобному. Поэтому, в надежде на лучшую долю, перебрался Чёрмный сюда, ближе к Дмитровской дороге, а здесь ещё хуже. Тоска.

– А что, ребятушки, – громко сказал атаман, приподнимаясь на ложе. – Отошло лето красное, зима на носу. Опять горевать в стужу лютую будем.

– Пора б землянку поправлять, – отозвался высокий молодец в мягких козловых сапожках, в тёмно-синем кафтане со шнуровкой Сенька Крест. – а то морозец ударит и негде обогреться будет. Место тайное, никто нас там не найдёт.

– Да ноне и не до поисков. Вишь, как цари меняются: то один Димитрий, то второй, там, говорят, польский царевич на русский престол метит… Бояре сами с собой поладить не могут, им не до нас… Но помяни моё слово, образуется – худо нам будет: возьмутся они за нас…

– А потому, атаман, гуляй, пока гуляется, – громко сказал Сенька и его русая кудрявая борода затряслась от хохота.

– Хотя бы купец какой подвернулся, – проговорил Чёрмный и вздохнул.

– Где теперь купца найдёшь, – вздохнул и Сенька. – Такая смута. Здесь не то что думать, как мошну набить, а как бы голову не потерять.

– Так-то так, – опять вздохнул атаман и замолчал.

Зашелестели кусты, и на поляну, к костру, вышел Тихон с сопровождающим.

– Принимай гостя, – сказал разбойник и легонько толкнул убогого к атаману.

Горбун бросил свою суму на землю, поклонился атаману и всей компании, сел у огня, протянул вперёд мокрые лапти. От них сразу пошёл пар.

– С какими вестями? – спросил Чёрмный, удобнее устраиваясь у костра и ожидая, что скажет Тихон.

– Весть у него на роже, – осклабился разбойник, который привёл Тихона.

– И то правда, – поддержал его слова убогий, проведя грязной рукой по щеке. – А весть вот какая, скажу я, атаман. Казаки недалеко отсель объявились.

– Казаки?! – атаман встрепенулся и сел на лапнике.

– Они самые.

– Не врёшь? – Чёрмный пристально посмотрел на горбуна.

– Вот Бог, – перекрестился Тихон. – С чего мне врать. Да вот отметина на роже, – он потрогал щёку. – Вчерась я их к вечеру встретил, а сегодня поутру, идя из Легкова, видел их лагерь…

– Я думал ты мне купца нашёл, а ты, видишь, про казаков сказываешь. А зачем они мне, казаки, а?

Горбун пожал плечами:

– То, что видал, о том и говорю. А зачем они тебе – то дело твоё.

– Их дело схоже с нашим, – захохотал Сенька.

– Много их? – снова спросил атаман.

– Да нет. С полсотни наберётся. Подвод у них много. Наверно, и казна есть. Старший у них такой важный, как гусь… Усы длинные, на уши аж их завёртывает… Грабят сёла. Кудринским мужикам я про них сказал, так они в лес решилим податься…

Последние слова не понравились Чёрмному. Раньше крестьяне не совались оравой в лес, а теперь побегут деревнями, будут тыкаться во все укромные места. Надо будет отсюда уходить. Конечно, неплохо бы раздеть-разуть пятерых-шестерых казаков, кое-что из оружия взять, но когда их полсотни… Что об этом думать?

– Налейте Тишке кубок мальвазии, – распорядился атаман. – За весть, за то, что ноги от казаков унёс… А завтра, – он поднял указательный палец и ткнул им в направлении горбуна, – вернёшься в деревню – узнаешь новости.

Тихону Сенька Крест поднёс серебряный с чернью кубок вина и баранью лопатку. Тот выпил, крякнул, вытер ладонью губы и принялся за мясо.

4.

Пробирался Фёдор на Смолянки, где у него с прошлого года в укромном месте была выкопана землянка на случай непредвиденного вражеского нашествия. Ехал он только ему и старшему сыну знакомой тропой, петляя по лесу, делая длинные объезды, потому что дороги не было и нужно было выбирать редкие плешины, где бы могла проехать телега. Приходилось помогать лошади – столкнуть телегуу в сторону или всем вместе приподнять задок, благо мужикам нельзя было отказать в силе, чтобы переехать пенёк или яму. Фёдор уже радостно думал, что осталось совсем немного и через полчаса он будет на месте, как вдруг неожиданно из-за кустов появилось несколько человек, почти бесшумно вынырнувших к подводе. Вороной оторопел. Двое взяли лошадь под уздцы, а ещё шестеро окружили телегу.

– Стой! – крикнул матёрый детина с коротко подстриженной бородой, голубыми глазами, в полукафтанье, с лихо заломленной шапкой на затылке.

Лошадь и сама остановилась, косясь глазом на неожиданных пришельцев. Фёдор понял, что их встретили разбойники, о появлении которых в здешних местах ходили слухи уже несколько месяцев, что в Чёрном овраге их становище, откуда они совершают набеги на дороги и даже нападают на ляхов, везущих продовольствие и оружие под осаждённый Троицкий монастырь. Но чтоб они грабили крестьянский люд, об этом пока слухов не было.

«Ну вот, там казаки, здесь разбойники», – тоскливо подумал Фёдор. Сопротивляться было бессмысленно. Восемь вооружённых разбойников против пятерых безоружных мужиков? Правда, между мешками у Фёдора был припрятан топор. Но что топор! Много им не намахаешься. Вон какой справа востроглазый – только сунься.

Детина подошёл к Вороному, остальные наблюдали за его сыновьями, подойдя к ним вплотную. Запястье разбойника обхватывала ремённая петля, на которой болтался кистень – круглая гирька с полфунта весом.

– Что везёшь, – громко спросил детина, подойдя к возу и ударяя кистенём по мешкам.

– Жито, – ответил Фёдор, полагая, что нечего скрывать правду, потому что всё наружу, налицо.

– Украл что ли? – опять спросил детина и громко рассмеялся.

Рассмеялись и семеро его товарищей. Фёдор отметил про себя, что все они крепкие, одетые в ладные одежды, на ногах ни у кого не было лаптей – все были обуты в сапоги. Настроены они были не враждебно, скорее, игриво, видимо, в их расчёты не входило грабить первого попавшего, и ответил тоже шутливо:

– Архангел Михаил намедни мне во снах привиделся и говорит: «Слышь, Фёдор, отвези жито на мельницу, смели да верни мне мукой, а я тебе за это обещаю грехи отпустить…»

– А много ли грехов, дедушко? – снова спросил разбойник, назвав Вороного «дедушкой», хотя тот не походил на глубокого старика.

– Сколько не считал, но на том свете небось, достанется лизать раскалённую сковородку.

– А всё-таки, куда везёшь жито? – допытывался разбойник.

– На мельницу.

– Так-таки на мельницу.

– Так-таки…

– А что ж по бездорожью, лесом?

– А казаки шныряют. Сказывают, казаки да ляхи в лесу шалят, деревни жгут, грабят, вон Орешки уж на дым спустили, детишек да стариков без хлебушка и без дома оставили…

– Значит, Орешки сожгли?

– Сожгли, дочиста сожгли.

– А не врёшь, дедушко?

– Пошто мне врать, стал бы я жито в лесу прятать, кабы всё тихо было.

– И то верно. Ну, да ладно – вези своё жито, хорони. Кабы мука у тебя была, взяли бы мы оброк лесной. А так… ступай!

– Спасибо, добрые люди, – раскланялся Фёдор, радуясь, что всё так благополучно обошлось.

– Лошадёнку можно было бы у тебя взять, – проговорил детина, судя по всему главный, – да незачем она нам сейчас. Иди с Богом! Да не сказывай никому, что видел нас, а то худо будет.

– Боже упаси сказывать.

Разбойники посмотрели, как тронулась телега, как за ней пошли мужики, оглядываясь и всё ещё опасаясь беды, а затем, как бесшумно появились, так же бесшумно растворились в тихом лесу.

Когда разбойников и след простыл, Фёдор перекрестился и перевёл дух.

– Ну и испугали, лихие люди, чуть не помер со страху. Однако хорошо, что ничего не взяли. Да и что с нас взять, что мы купцытароватые…

– А я уж хотел было наподдать тому, кто возле меня стоял, – сказал Петруха, средний сын Вороного.

– Ну, будя бахвалиться – наподдать! Видал у них ножи в сапогах, кистени в руках, и за пазухой что-нибудь припрятано про запас. Поклонную голову меч не сечёт, не рубит, – наставительно произнёс отец.

– Так что же ты ляхам да казакам не кланяешься? – спросил Иван.

– Да я и этим не поклонился бы, если было б что с нас взять. Разбойникам деньги нужны или добро. А у нас жито. Его в горло так не положишь.

Так в разговорах подъехали в тайному месту. Оно было в овраге, заросшим молодым ельником. Остановили лошадь. Фёдор спустился в овраг, стараясь не мять подсыхающую крапиву, повернул вокруг оси гнилой пень, торчащий корнями вверх, сгрёб в сторону листву и взору открылась дубовая створка, загораживающая вход в вырытую в берегу пещеру. Фёдор махнул сыновьям рукой, дескать, давай мешки. Сам, полусогнувшись, влез в пещеру, открыл первый ларь, сколоченный из крепких тёсаных дубовых досок, проверил не сыро ли в нём.

Золотисто-матовые зёрна ржи потекли в деревянные лари. Фёдор думал: «Если удастся спасти зерно, то зиму можно прожить безбедно. Схоронить в лесу – это единственный правильный ход. Если казаки да ляхи стали рыскать по деревням в поисках пропитания – значит, дела их под Троицей час от часу становятся не легче. И они не остановятся ни перед чем, чтобы не помереть с голоду, а заодно поживиться, чем придётся».

Когда все мешки были высыпаны в лари, Фёдор опустил крышки, проверил плотно ли они подошли и закрыл пещеру дубовым тяжёлым творилом, забросал вход крапивойй и ветками кустарника, а снаружи, как и было раньше, поставил кверху корнями старый пень.

– Теперь с Богом! – сказал он сыновьм, оглядывая овраг. – Колеи забросайте ветками и травой. Поедем обратно кружным путём.

Сыновья сделали так, как им велел отец. Скоро разгруженная телега катила по полю, где недавно колосилась высокая рожь.

До сумерек было ещё далеко, когда они подъехали к Кудрину. Деревня казалась пустой, может, так оно и было. За время их отсутствия казаки, видимо, сюда не наведывались. Вороные оставили лошадь в ближайшем лесочке, а сами прошли к своей избе. Свежело, выпадала тяжёлая осенняя роса.

– Кажись, никого не было, – сказал Фёдор, ступая на низенькую приступку крыльца и оглядывая улицу.

Но тут дверь скрипнула и на пороге появилась Марфа. Лицо её было испуганным.

– Ты чего тут делаешь? – сурово спросил Фёдор. – Я же сказал, чтоб шла в лес.

– Никитка пропал, – запричитала жена, всхлипывая и утирая мокрые глаза ладонью. – Я думала, что сюда прибежал. Вернулась, – а его и здесь нету.

– Не иголка – найдётся, – отрезал Фёдор. – Ему осьмнадцатый год. А ты тоже, старая!.. А ежели бы казаки нагрянули сюда? Какого рожна прибежала? Ждала бы в лесу…

– Да как сердцу вытерпеть…

– Ну, да ладно. Пошли. Найдётся Никитка.

Они переехали Вринку и направились к реке Воре, где, не доезжая до неё с полверсты, в глухом ельнике спряталась от ворогов вся деревня.

Никитки среди односельчан не было. Расспросы о нём ни к чему не привели – никто не знал, куда подевался парень. Незадолго до вечера его видели, а потом он куда-то исчез.

Теперь пришёл черёд Фёдору беспокоиться о сыне. Лёжа на соломе, прихваченной с поля, он долго не мог заснуть, думая, куда это мог запропаститься Никита.

Он начал засыпать, как его толкнул Стёпка Горшок:

– Проснись, Вороной!

– Пошто будишь? – спросонья спросил Фёдор, всматриваясь в лицо Степана, смутно белевшее в темноте.

– Здесь Тишка с двумя мужиками пришёл, поговорить хотят.

– Откудова мужики-то?

– Кто знает. По-моему, это лесные люди.

– Вот ещё нелёгкая принесла, – проговорил Фёдор и приподнялся на соломе. – Ладно, веди. Где они?

5.

Добжинский во всеуслышание объявил, что Оринка, захваченная в Орешках, его пленница, и что никто из казаков её не смеет обидеть, иначе отведает его ясновельможного кнута. Казаки искоса поглядывали на шляхтича, который, как истинный кавалер, оказывал знаки внимания полонянке.

– Без шляхетских обычаев не может, – кривил губы Говерда, стегая нагайкой по голенищу сапога. – Обращается, как с паненкой.

Однако, это казалось на первый взгляд. На словах пан Добжинский был учтив и вежлив. Но это не помешало ему приставить к Оринке своего холопа, который следил за всеми её действиями.

Добжинский был молод. В Речи Посполитой ему, бедному шляхтичу, никак не светила удача. Конечно, можно было поправить дела, женившись на какой-либо высокопоставленной паненки, но это вилами было писано по воде. Он не был красавцем и не отличался высоким ростом, удалью, в общем, не имел тех качеств, которые нравились бы знатным девицам. Кое-какие манеры привил ему отец, но они касались чисто мужских достоинств – технике владения оружием, езде на лошади. В остальном он был сродни тысячам обедневших польских дворян в большом количестве устремившихся под знамёнами Лжедимитрия в Московию, надеясь на поле сражений завоевать то, чего так не хватало на родине.

Он был уверен, что казаки – это быдло, которых надо сечь батогами, – в душе смеются над ним, над тем, что он не так груб, как они, что каждый день следит за своим туалетом, что ему прислуживает холоп, да Бог знает, ещё над чем они потешаются. Он иногда ловил их взгляды, брошенные исподтишка, насмешливые, а чаще неприязненные. Эх, чёрт, угораздило же его попасть в эту шайку грубиянов и холопов, ничего не знающих, кроме одного, как заполнить свою ненасытную утробу да набить кошель деньгами. Хотя, размышлял шляхтич, чего с них взять: вся их жизнь подчинена войне, набегам, за счёт этого они живут, за счёт этого приобрели такой характер.

Сейчас, когда он захватил Оринку, они стали ещё злее. Сотник не разрешает им брать в лагерь женщин, а ему не поперечил, вот они волком и смотрят.

Он увидел девушку, когда она выскочила из охваченного огнём дома и побежала в лес, надеясь там найти спасение. Лицо её разгорячилось от быстрого бега, русая коса металась по груди. «Богигня», – подумал Добжинский и пришпорил коня. Им овладел азарт погони. Азарт охотника. «Уйдёт или не уйдёт? – думал он. – Не успеет… Лес близок, но до него надо добежать». Он оглянулся. Ему показалось, что за ним скачут казаки. Но сзади никого не было. Казаки, увлечённые разграблением деревни, не стали связываться с живой добычей. Им важнее было вывести со дворов скотину, забрать рожь или ячмень.

Ладная фигура девушки становилась всё м ближе и ближе. Она бежала, не оглядываясь, два или три раза споткнулась, но не упала и продолжала свой путь, стремясь быстрее добраться до спасительного леса. Шляхтич настиг её почти у самой опушки, спрыгнул с коня и преградил дорогу. Орина тяжело дышала. Щёки горели румянцем, а большие синие глаза с длинными ресницами, отрешённо гневные, были прекрасны. Она подняла с земли изогнутый сук и готова была дать отпор приближающемуся к ней человеку. Увидев полный ненависти взор, Добжинский подумал, что достоинств у этой русской девушки, пожалуй, не меньше, чем у иной знатной паненки.

– Вы моя пленница, – сказал он галантно и подал руку. Она отступила на шаг, испуганно глядя на шляхтича.

– Сопротивление бессмысленно, – продолжал Добжинский, – вам некуда уйти. – И он обвёл руками пространство. – Лес вас не спасёт, а дома ваши горят.

Оринка оглянулась и увидела, что три дома из шести пылают, поднимая к небу густые клубы дыма.

– Тятя, матушка! – закричала она, бросилась в сторону деревни, закачалась и упала в беспамятстве.

Такой оборот даже обрадовал Добжинского. Меньше хлопот. Первым делом он решил отвести девушку в лагерь, поэтому, когда подъехали казаки, он вскочил на коня и принял на колени бесчувственную полонянку.

– Ай да пан, – рассмеялся Мокроус, – сумел себе игрушку раздобыть.

Его разгорячённое лицо было мокрым от пота. К жупану прилипла сенная труха и солома. Он то и дело слюнявил свои усы и закладывал их за уши, а они не хотели подчиняться и снова падали.

– Скот ведите в лагерь, зерно грузите на подводы и тоже в лагерь, – отдавал он распоряжение подъехавшему Говерде.

– Слушаюсь, – громко, чтоб слышали все, ответил Говерда, во, дескать, сотник меня всегда отличает от вас, и, поправив кучму, исполненный важности, поехал к пылающим избам.

– Ты мне не бунтуй казаков, – сказал Мокроус Добжинскому, когда они остались одни и видя, что тот решил везти пленницу с собой. – Они изорвут тебя, а девку истерзают.

Добжинский вытащил саблю из ножен.

– Моя добыча, – зло ответил он и взглянул на беспамятную Оринку. – Пусть только посмеют, сразу отведают шляхетской сабли. – Из тихого и вкрадчивого он превратился в разъярённого человека. Глаза округлились, а нижняя губа тонко подрагивала. – Пусть только посмеют, – повторил он. – Я скажу гетману Лисовскому, что твои казаки творят бесчинства с добычей шляхтича. Что добыто в честном бою, то по праву принадлежит завоевателю. Что ты грабишь зерно и скот или что иное, то принадлежит тебе, то твоё, а то, что я добыл, взял полонянку, то моё.

– А бес с тобой, – выругался Мокроус. Шляхтич проявлял завидное упорство. – Вези свою добычу, но пеняй на себя – за казаков я не ручаюсь…

– Зато я ручаюсь за себя, – важно сказал Добжинский и, засунув саблю в ножны, поехал в лагерь, одной рукой прижимая к себе полонянку, а другой держа узду.

Когда Оринка пришла в себя, то увидела, что лежит в шатре на ложе из веток и травы, рядом стоит молодой иноземец в расшитом кафтане и смотрит на неё. Она тихо ойкнула и опять закрыла глаза.

– Тебе нечего бояться, – сказал ей Добжинский. – Они ничего не посмеют тебе сделать, – продолжал он, имея в виду казаков. – Ты понимаешь меня?

Оринка ничего не ответила. Она не знала, кого ей больше остерегаться – свирепых казаков или этого молодого по виду боярина, говорившего на плохом русском языке.

– Домой хочу, – сказала она, приподнимаясь на постели. – Хочу к тятьке и мамке. – Глаза её выражали испуг и отчаяние.

– Выпей вина, – шляхтич протянул ей серебряный кубок, наполненный тёмно-красной жидкостью, от которой исходил пряно сладкий запах.

Оринка отвела его руку в сторону. По щекам покатились слёзы. Она вспомнила Никитку, отца и матушку. Что с ними случилось? Где она сама находится и что будет с нею?

А Добжинский, приказав слуге зорко смотреть за полонянкой, никуда её не пускать, а в случае чего сразу сообщать ему, вышел из шатра. Лагерь шумел. Вернулся отряд из Легкова, привёл скотину и несколько телег, гружённых ячменём и житом. В стороне трое казаков свежевали тушу молодого бычка, готовясь к вечернему пиршеству. У костра стоял Мокроус. Кучму он снял и теперь приглаживал ладонью длинный оселедец. Перед ним стоял Говерда и жёлтыми глазами смотрел в лицо сотнику, жадно ловя каждое его слово.

– Завтра отправим подводы Лисовскому, – распоряжался Мокроус. – Не дай Бог, пойдёт дождь – промочим зерно. Пусть хлопцы отправляются к крепости.

– Может, подождём дня два, – ответил Говерда. – Завтра пошукаем в соседних деревнях, а потом сразу и отправим. Ещё прежние возницы не вернулись…

– Боишься, что нас мало останется? – спросил Мокроус, пристально смотря Говерде в глаза. – Ты вроде не труслив был.

– Я и сейчас не боюсь, – выкатил Говерда глаза.

– Для сопровождения дам десяток казаков, – продолжал Мокроус. – А тридцать сабель решат любую битву с этим отродьем, что разбежалось по лесам. Да я и не думаю, что кто-то из них нападёт на нас. Здешние холопы трусливы и жадны. Они будут отсиживаться по оврагам, но с казаками воевать не будут. – Сотник согнул руки в локтях и потянулся до хруста во всём теле. – А Лисовский не будет на нас гневаться, что мы задерживаемся. Для него главное, чтобы мы выполнили его наказ – привезли пропитание для войска.

Казаки подбросили дров в костёр и стали готовить вертел, чтобы зажарить бычка.

– Добрая ночь сегодня будет, – сказал Мокроус, поднимая глаза к небу. – Вон какие зирки высыпали…

На небе зажигались звёзды. Лес стоял не шелохнувшись, притихший. Тишину нарушало лишь ржание коней, хохот казаков да треск дров в пылающем костре.

6.

Как только Никитка услышал, что Оринку увели с собой казаки, он потерял покой. Ничто не шло на ум, всё то, что он начинал делать, валилось из рук. Первой мысль была – узнать, куда увезли Оринку, найти её. А что он один, безоружный, сделает против казаков? Их же не трое или четверо, а намного больше, наверное, около сотни, на конях, с саблями, пиками, а может, и наряды пороховые есть. И сидеть сложа руки он не мог. Мысль, что надо пробраться к казакам всё больше и больше овладевала им. Судя по всему, казаки остановились на Озерецкой дороге, верстах в двух от Кудрина, недалеко от Орешек. Дорога там была широкая и раньше довольно наезженная: крестьяне окрестных деревень и починков часто езживали по ней на торжище в Радонеж. По правую руку, если идти в Озерецкое, в лесу обочь дороги была поляна, а, вернее, луг, ровный и раздольный. С одной стороны его окружал ельник, а с другой, где дорога ширилась, росли дубы старые, высокие и могучие. Это место было открытым. Значит, если идти туда, то надо было идти со стороны Орешек густым непролазным лесом, только там можно было пройти незамеченным.

Когда батюшка с братьями поехали хоронить жито в лес, а Никитка остался с матушкой, в его голове созрел окончательный план.

Он решил, что оставаться здесь, среди соседей, он больше не сможет – он должен найти Оринку, что бы это ему не стоило. Укрепившись в этих мыслях, он, как только день стал клониться к вечеру, а матушка куда-то отлучилась, взял топор, засунул его за пояс и, оглядываясь – как бы никто не увидел, – скользнул между деревьев в чащу леса.

Держась ближе к опушке, имея Чёрный овраг справа, он вышел к Плетюшкам, по этой неглубокой ложбине пошёл по направлению к Орешкам. Эти места он хорошо знал и поэтому не боялся, что заблудится. В лесу ещё было не сумрачно, под ногами шелестела сухая листва, на пустых плешинах высокие метёлки конского щавеля и высохшие стебли крапивы сильно заполонили землю, и Никите пришлось срубить палку, чтобы ей расчищать, где надо, дорогу. Через некоторое время в лицо пахнуло запахом, который бывает после пожарища: прогорклым дымом, обуглившимися брёвнами и едва уловимым духом прежнего жилья. Скоро Никитка вышел на небольшое польцо, за которым располагалась деревенька. Он нашёл дорогу, которая соединяла Кудрино с Орешками и пошёл, вернее, ноги сами потащили его к тому месту, где ещё вчера утром стояла изба Оринки. От бывшего жилья его невесты остались обугленные стены сеней да печка с трубой, сиротливо возвышающейся на пепелище. Не сожжённой осталась лишь житница с настежь распахнутыми воротами.

Сколько летних ночей просиживали они с Оринкой возле её стен!? Смотрели, как водят хоровод ночные звёзды, как перемещаются они к утру, и, когда пели петухи, расходились. Правда, бывало засидевшихся парня и девку сурово отчитывал Оринкин отец, некстати появлявшийся возле житницы в исподнем.

– Оринка, – звал он. – Скоро петухи пропоют! Ступай в избу, а то получишь кнута. А ты, парень, – обращался он к Никите, – если люба моя дочь, скажи отцу, чтоб засылал сватов.

Семья Вороного считалась крепкой, работящей и серёзной. Было лестно отдать дочь к ним. Поэтому серчал Оринкин отец скорее для приличия, нежели всерьёз. Когда он встречал парня на покосе или при заготовке дров, старался поговорить с ним, всегда расспрашивал про здоровье батюшки и матушки и просил передавать им низкий поклон. Это вспомнил Никита, стоя у житницы и глядя на чёрную пустоту бывшей деревни.

Стало смеркаться. Небо было без облаков и на нём проглядывали звёзды. Стало тело пробирать вечерним холодом.

Оторвавшись от воспоминаний, Никита поправил за поясом топор, вздохнул, пересёк деревню и снова ступил в лес.

Пробираясь сквозь густую чащобу, он не раз ловил себя на мысли – а что он будет делать, добравшись до стоянки казаков? У него не было плана действий на этот случай. Главное, ему хотелось увидеть Оринку, узнать, жива ли она. Эта мысль и вела его к казакам.

Пройдя с версту и не обнаружив даже признаков казачьей стоянки, он подумал, что заплутался. Возможно, что он обошёл её стороной, но почему тогда не пересёк Озерецкой дороги. Он не мог не пересечь её. Поразмыслив немного, Никита пошёл прямо, ориентируясь по звёздам, посчитав, что он кружит по лесу, а если идти прямо, то обязательно выйдет на дорогу. Так оно и случилось. Его опасения, что он заблудился, были напрасными. Неожиданно лес расступился, образовав небольшое пространство, и Никита понял, что вышел на дорогу.

Он пошёл обочиной, по краешку, стараясь мягче наступать на землю, чтобы не шуметь, полагая, что скоро увидит стоянку. Предчувствие не обмануло его. Через некоторое время за кустарником и деревьями он увидел мерцающий свет костра. Сердце его забилось. Где-то там должна быть Орина.

Боясь тишину вечера потревожить хрустом сучка, нечаянно попавшим под ноги, шелестом сухих листьев, он стал пробираться на свет, петляя между деревьми, обходя заросли кустарников. Свет костра озарял открытое пространство, и Никита смог вскоре разглядеть стоянку казаков.

Костёр был разведён посередине поляны. Срубленные еловые сушины были сложены углом, комель к комелю, и когда концы выгорали, их подтаскивали друг к другу, и костёр снова пылал, кидая в темноту красное играющее пламя. Поодаль были разбиты два или три шатра, серевшие полотнянными боками. Невдалеке от них был сооружён навес из осиновых жердей, покрытый еловым лапником. Лагерь был окружён повозками. К коновязи – вбитым в землю столбам с перекладиной – были привязаны кони. У костра были видны фигуры трёх казаков. Наверное, это были дозорные. Казалось, лагерь за исключением этих бодрствующих, был погружён в сон.

Никита решил выждать. Может, эти трое отправятся спать и тогда… А что он будет делать тогда, он не знал. Как найти Оринку, если она здесь? Хоть бы услышать её голос, определить, где она находится. Но было тихо. Слышался лишь треск еловых бревён да пофыркивание лошадей.

Стоя на месте, боясь поменять положение тела, Никита быстро продрог. Короткий кафтан, не подбитый овчиной, почти не грел его. Он торопился, собираясь сюда, и не подумал, что ночь могла быть холодной. Звёзды ярко горели в тёмном небе, и воздух становился суше и студёней. Росы не было, и Никита подумал, что к утру может ударить заморозок.

Дозорные сидели у костра. По их склонённым головам, Никита определил, что они задремали. Он покинул своё тайное место и пробрался ближе к телегам. Старясь найти лазейку между ними, он наступил на что-то твёрдое. Раздался крик, Как оказалось, рядом с телегой спал казак. Лагерь в одну секунду ожил. Из-под телег в сенной трухе, сбрасывая с себя одежду, который были укрыты, выскочили десятки казаков.

Никита, пользуясь произведённым переполохом, попытался скрыться в темноте. И он бы ушёл, если бы не запнулся о пень. Потеряв равновесие, он упал и на него навалились двое рослых казаков, заломили руки за спину и повели к костру. Подбросили дров, он ярко запылал, взметая к небу длинные языки пламени.

Разбуженный шумом, у костра уже сидел на седле Мокроус, без кучмы, но с саблей и в наброшенном на плечи кунтуше. Темнел оселедец на бритой голове. Кончики усов он послюнявил и заложил за уши. Рядом с ним, опираясь на саблю, стоял Добжинский. Его жупан был распахнут, поверх него была наброшена какая-то тёплая накидка без рукавов, напоминающая плащ, расшитая по бортам блестящим позументом. Сдвинув широкие брови, настороженно и сурово сопел Говерда, кончиком обнажённой сабли толкая головешку в костёр. Среди казаков возвышался долговязый Чуб, покусывая навёрнутый на палец ус. К костру подвели и толкнули перед Мокроусом Никиту. Возле ног бросили отнятый топор.

Мокроус при виде ночного нарушителя нахмурился, но не произнёс ни слова. Ему принесли кучму, и он надвинул её на бритую макушку, положил саблю на колени и только после этого спросил:

– Хто такий? Що тут робишь?

Никита посмотрел на обступивших его казаков. Вот они какие! Говорят по-чудному, вроде по-нашему, а послушаешь – половину не поймёшь. Они грабят и убивают. Рассказами о них пугают детей. Но, как ни странно, он их в эту минуту не боялся. Он думал: «Хоть бы Орина какую весть подала, если жива. А может, её и нет здесь». Сначала он хотел всё чистосердечно рассказать казакам и попросить, чтобы они отпустили его невесту. Но, глядя на их угрюмые лица и понимая, что они не такие люди, которые могут помочь ему, решил ничего не говорить, что касалось Орины. Они не знают его намерений и это хорошо. Авось, кривая куда-нибудь да выведет. Поэтому на вопрос сотника он ответил:

– Из Кудрина я. Заблудился.

– А зачем топор?

– Дрова с тятькой рубили. Дровяница тут недалеко у нас. Тятька-то пошёл торной дорогой, а я напрямик, с дороги-то и сбился. Вот и плутаю. Иду, темно, вдруг смотрю огонёк светится, подумал, может, смолокуры, их у нас здесь много по лесам, думаю, подойду, поспрашиваю дорогу…

– А навищо за возами ховался? Видивлялся?

Мокроус, разговаривая с Никитой, постоянно путал русскую речь с украинской.

– А я подошёл, вижу вы не смолокуры, А кто же тогда?! Вот стоял и смотрел.