Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 53 страниц)
Все члены президиума тоже вынули пистолеты и гранаты и положили их себе на колени.
Возвращаясь к повестке дня, Столяров еще раз взглянул на часы.
– Беспокоит меня, что так долго нет Гали… – сказал он и сразу же перешел к делу.
2
Галя в это время пробиралась с Молдаванки к центру.
Очередной номер газеты она на подводе доставила с Куяльника на Пересыпь, и сейчас пересыпские комсомолки уличками и переулками понесли свежие пачки, чтобы распространить их по всему городу. Пачки газет сегодня не были упакованы в бандероли от папирос «Сальве», их просто перевязали шнурками: орган Совета вышел из подполья.
День стоял теплый, весенний, ярко светило солнце. Галя была одета легко, по-весеннему – туфельки без каблучков, чулочки до колен, коротенькая юбочка и белая матроска с синим воротником. За пазухой у нее лежал небольшой дамский пистолетик – браунинг.
Галя пошла Херсонским спуском, потом по Херсонской улице. Но в центре она не свернула на Дерибасовскую, откуда слышалась стрельба и долетал отчаянный крик – это япончикова шпана грабила магазины, – а Малым переулком вышла на Гаванную. Галя считала, что менее опасно проскочить на Николаевский бульвар Театральным переулком, через район контрразведок, вряд ли кто-нибудь обратит внимание на девочку в матроске. Но в последнюю минуту Галя все-таки свернула с Военного спуска, который вывел бы ее на Екатерининскую площадь. Лучше не лезть на рожон и не связываться с контрразведчиками. Она вошла в проходной двор, думая пробраться позади контрразведки прямо на Ланжероновскую.
И вот здесь, как раз в ту минуту, когда она уже прошла половину арки под воротами, Галя услышала сзади женский голос:
– Стой! Еще шаг – стреляю!
Это было произнесено по-французски.
Позади, при входе в подворотню, держа пистолет наготове, стояла Ева Блюм.
– Ни с места! – приказала она. И добавила с злобной иронией, приближаясь к Гале: – Куда ж это вы, моя ласточка? Я за вами иду уже шесть кварталов и очень обрадовалась, увидев, что вы повернули к контрразведке: мне было бы меньше хлопот. Но вы вдруг махнули хвостиком и повернули сюда. Нет, моя милая, теперь уж пойдемте прямо, в контрразведку; подвалы там сейчас не загружены, найдется и кусок веревки…
Ева Блюм с издевкой говорила ласковым тоном, побелев от злости, закусив губу, и злые ее глаза так и сверлили лицо жертвы. Рыжие космы выбились из-под армейского «пирожка» американского офицера, и сквозняк в туннеле трепал их, как пряди конопли. Она говорила медленно и медленно приближалась к Гале, едва переступая высокими зашнурованными бутсами, готовая каждую секунду при малейшем движении жертвы прыгнуть на нее или нажать собачку своего огромного американского кольта.
За эти несколько секунд все пронеслось перед Галей: вечер в «Дарданеллах», предательский арест французского капрала, арест Жанны и всей Иностранной коллегии, истязание товарищей в застенках контрразведки – истязание руками этой садистки, – расстрел товарищей, гибель Жанны… А может быть, и к аресту Ласточкина эта пройдоха тоже приложила свои руки?
Несколько секунд длилось это подкрадывание тигра к своей жертве. И все вскипело в душе Гали за эти несколько коротких секунд. Ненависть сжала ей сердце, омерзение охватило все ее существо. Нет, не кролик был перед кровожадным тигром…
Галя вдруг вскрикнула и внезапно бросилась Еве прямо под ноги. Из огромного кольта прогремел выстрел, но пуля отскочила рикошетом от каменного свода арки; американская контрразведчица выстрелила вверх, так как Галя схватила руками ее туго зашнурованные ботинки, что было силы рванула их – и рыжая бестия повалилась навзничь.
Пистолет, однако, остался у нее в руке, и она быстро вскочила. Но Галя уже выхватила из-за пазухи свой игрушечный браунинг и трижды выстрелила прямо в ненавистное лицо.
Ева Блюм ткнулась лицом в мостовую и сразу затихла. Все три выстрела попали в цель.
Галя стояла, и пистолетик дрожал у нее в руке…
Тихо было вокруг. Жители дома еще с вечера попрятались в самые далекие уголки своих квартир. Сейчас, услышав выстрелы во дворе, они и совсем притаились. Во дворе не было ни единой души, никто не выглядывал и из окон дома напротив. Выстрелы, конечно, слышны были далеко по улице, но сегодня, когда стрельба раздавалась во всем городе, разве кто-нибудь обратит внимание еще на какие-то пистолетные выстрелы?
Галя сунула пистолетик за пазуху, крепко стиснула руки и прижала их к груди, чтобы не дрожали, – ей еще никогда не приходилось убивать человека. Это было отвратительно и страшно. Но Галя уничтожила убийцу – и радость, гордость и мужество наполнили ее сердце… Так, неся стиснутые в один кулак руки перед собою, Галя перешла двор и через вторые ворота – задами, за усадьбой контрразведки – вышла на Ланжероновскую. На углу Екатерининской сновали люди: контрразведчики белогвардейские и контрразведчики французские выносили из помещения какие-то ящики и узлы и поспешно грузили их на машины и подводы. Контрразведки эвакуировались. На девчонку в матроске никто не обратил внимания.
Еще три минуты – и Галя прошла сквозь баррикады к Совету.
Только в кабинете председателя Совета она, наконец, разжала кулачки и опустила руки.
– А, Галя! Наконец-то! – приветствовал ее Столяров. – Хорошо, что ты пришла. А то мы уже начинали беспокоиться. Тебя утвердили комиссаром юстиции. Придется тебе немедленно организовать борьбу со всякой контрреволюцией и разбираться в том, кого из предателей и наймитов ставить перед судом народа. А тут еще и Мишка Япончик прислал своих парламентеров. Предлагает, шкура, действовать вместе против французов и даже берется, сукин сын, выставить целый полк своей шпаны. Но мы его, гада, все же ликвидируем. И это будет твое дело. Прежде всего разберись в тюрьме: всех политических – на волю, всех уголовных – под трибунал!
От тюрьмы в это время пришли уже и утешительные вести. Батальон полка имени Старостина ликвидировал налет; белых офицеров, которые осадили было тюрьму, разоружили и прямым ходом загнали в тюремные камеры. Политические заключенные самоорганизовались и из своей среды выбрали комендатуру тюрьмы. Бандитов Япончика, кинувшихся вызволять своих, отогнали.
Но разбросанные с утра по городу отряды белогвардейцев тем временем подтянулись к центру города, сосредоточились и закрепились в приморских кварталах – от Александровского парка и Маразлиевской улицы до Большой Арнаутской и Преображенской. Бывшая дума, а теперь Совет – очутился, таким образом, в самом центре расположения белых частей. И белогвардейцы явно готовились к штурму. На Пушкинской и Ришельевской, в подворотнях и за мелкими строениями, рассыпались стрелки, на крыше Оперного театра размещались пулеметы, во дворах между Пушкинской и Канатной устанавливали зенитную артиллерию: очевидно, офицеры приспосабливали ее, чтобы вести стрельбу высокой траекторией через другие дома по зданию Совета.
Французские пехотные части тоже пришли в движение. Они подтягивались от казарм на окраинах и продвигались теперь Нарышкинским и Херсонским спусками. Некоторые части спускались сразу на Приморскую и выходили на территорию порта, другие группировались вокруг Воронцовского дворца. Похоже было, что, закрепляясь на территории порта и около ставки командования, французы готовятся развернуть боевые действия веером по улицам города. В течение часа к центру города подтянулось не менее десяти – пятнадцати тысяч французских пехотинцев, но это было, безусловно, только начало передислокации: пехотные французские части двинулись и с Среднего Фонтана и от Заставы. Прошли серо-голубые френчи регулярных национальных французских полков. Прошли в красных шароварах и синих мундирах зуавы. Прошли черные великаны сенегальцы в стальных шлемах, но в коротких штанах и с голыми икрами ног. Прошли мальгаши с кривыми тесаками и длинными, старого образца винтовками. Прошли бенгальцы в тюрбанах под командованием английских офицеров с американскими скорострельными автоматическими карабинами. Каждый пехотный батальон французов имел специальный взвод минометчиков, а за некоторыми батальонами грохотала и полевая артиллерия. Из пересыпских казарм тяжело загремели по мостовой танки. Их было десятка три.
Что могли сделать пятьдесят большевиков в помещении Совета против всех этих войск, даже если бы и батальон полка имени Старостина, который уже освободился после взятия тюрьмы, пробился сюда сквозь белогвардейские заставы, укрепившиеся в центральных кварталах?
Вот если бы сюда еще хотя бы партизанский отряд Григория Ивановича Котовского!..
3
Шурка Понедилок счастливо проскочил центральные кварталы города. Матрос спешил на своем мотоцикле во всю мочь, ветер развевал георгиевские ленты его бескозырки, – и белые пикеты расступались перед ним. Матросы были и на деникинских кораблях, поэтому у пикетов не было сомнений: мчит курьер из ставки командующего генерал-губернатора Шварца.
Около Товарной станции Шурка на мгновение уменьшил скорость. Один только квартал вправо – и на Хуторской, за невысокой оградой из камня-ракушечника, между двумя горькими черешнями, под шпанской вишней стояла мазанка из одной комнаты с кухней. И в мазанке этой жила Шуркина мама. Как там ей сейчас? События в городе развивались такими бешеными темпами, что Шурка уже три дня не забегал домой, чтобы нарубить матери дров, принести ей воды и задать козе пойла с отрубями.
Возможно, что это случилось и вопреки Шуркиной воле: он даже не повернул руль, просто ноги вильнули сами – и мотоцикл послушно выполнил крутой вираж. Шурка описал кривую вокруг квартала и полетел по Хуторской, мимо маминой мазанки. Взглянуть только – жива ли еще она?
Все это произошло мгновенно и заняло не более десяти – пятнадцати секунд. Шуркин мотоцикл обогнул квартал, стрелой пролетел мимо хатки за оградой, – и, словно нарочно, Шуркина мама как раз сидела на скамеечке у калитки. Но Шурка не остановил мотоцикла. Он только выключил на мгновение мотор, прервал страшную канонаду выхлопов и в наступившей тишине прокричал во всю силу легких:
– Слышите, мама? Попросите соседей принести воды! Потому что мы делаем революцию! Я уж их потом отблагодарю!
И исчез в синем облаке бензинового дыма.
Если бы Шурка оглянулся, он увидел бы, что голос блудного сына долетел к бедной матери словно откуда-то с неба, в громах самого Ильи-пророка, и слепая старушка вздрогнула, заволновалась, хотела быстро вскочить, но только через силу поднялась на дрожащие ноги. Растерянно повертела она своей седой головой, прислушалась – не услышала ничего, кроме воя мотора и канонады выхлопов, – затем подняла руку и осенила крестным знамением пространство с той стороны, где замерли последние звуки голоса ее блудного сына…
Казармы французов вдоль шоссе Шурка также миновал без всяких инцидентов. Французы как раз строились, выходя на марш: устанавливали пулеметы и минометы на мотоплощадки, прилаживали зарядные и санитарные двуколки, суетились возле кухонь – и на сумасшедшего мотоциклиста не обратили никакого внимания.
Греческие пикеты, которые встретились по дороге где-то за Дальником, попытались было остановить мотоцикл, но машина так грохотала, что мотоциклист, пожалуй, не услышал их окриков. Мотоциклисту преградил было путь шлагбаум, но мотоцикл вильнул, сделал вольт вокруг столба шлагбаума по тропинке – и опять выскочил на дорогу. Кто-то из патрулей выстрелил вдогонку, но Шурка не услышал даже визга пули.
Шурка мчался на самой большой скорости, какую только можно развить на мотоцикле «Индиан», – мотор захлебывался, ветер свистел в ушах. Шурка не слышал ничего, даже собственного голоса. А горланил он во всю глотку:
Мы кузнецы, силен наш голос,
Куем мы счастье для людей…
Половина пути осталась позади, и Шурка не сомневался, что через полчаса он будет возле Днестровского лимана.
Но когда он проскочил мост через Козий яр, вихрем взлетел на Чабанский холм и широкая, почти плоская приднестровская степь раскинула перед ним свои безбрежные просторы, он сразу выключил мотор и нажал тормоза. Мотоцикл от внезапной остановки чуть не опрокинулся, и Шурка едва не вылетел из седла.
Остановиться же так внезапно было крайне необходимо.
До сих пор из лощины ему не видно было степи, а теперь она сразу открылась перед ним, и он увидел: не далее чем за двести шагов навстречу ему шла на рысях довольно крупная кавалерийская часть.
Это могли быть белые казаки, и в таком случае Шуркиному делу «табак». Шурка приподнялся и всмотрелся.
Впереди колонны на вороном арабском жеребце гарцевал командир в красных штанах, за ним на низкорослой казачьей буланке скакал его ординарец.
И вдруг сквозь частый топот копыт, сквозь тарахтенье тачанок Шурка услышал, что всадники поют и их пению поддакивает бубен и подпевает флояра.
Дойна!
– Ура! – заорал Шурка.
Он кубарем скатился с мотоцикла, сорвал бескозырку и, размахивая ею и тоже выводя «лаштунды-цой-дыр-дойда», – ведь мелодия дойны так схожа с пересыпским «семь сорок», – побежал по дороге навстречу конникам. Это шел на рысях бессарабский отряд во главе с Котовским.
Всадники заметили на дороге мотоцикл и матроса, который бежал навстречу, размахивая бескозыркой, и командир круто остановил своего горячего жеребца.
Шурка был уже возле Котовского, ударил, как положено, бескозыркой об землю и бросился обниматься.
– Григорий Иванович! – орал он, смеясь и чуть не плача.
Всадники столпились вокруг, и Шурка в двух словах доложил обстановку.
Котовский поднялся на стременах и крикнул, обращаясь к Жиле, который ехал во втором эшелоне, возглавляя отряд пулеметных тачанок:
– Жила! Ты с пулеметами давай на рысях, а мы карьером…
Потом он спросил Шурку:
– А ты как же, матрос, поспеешь со своей зажигалкой за нами или, может быть, подсядешь к Жиле на тачанку?
Шурка уже бежал к мотоциклу. Вскочил в седло. Но когда его «зажигалка», тарахтя, подкатила к отряду, кони шарахнулись, закусив удила. Это были вольные, степные кони, и мотор был для них страшилищем.
– Э, нет! – сразу же замахал руками Котовский. – Так у нас войны не получится! Либо погоняй индивидуально своей тарахтелкой, либо бросай ее к черту и подсаживайся на тачанку. А то… если удержишься в седле, бери коня из запаса – и айда!
Шурка раздумывать не умел. Он пнул ногой мотоцикл – мечту своей юной жизни. Мотоцикл скатился с насыпи в ров, а Шурка уже ощупывал подпругу у запасного коня: в задних рядах ездовые вели с десяток запасных коней. Матрос Шурка с Молдаванки был лихим кавалеристом; в детстве он даже мечтал стать наездником в цирке Чинезелли.
Он мигом подтянул подпругу и взлетел на коня.
– Эх! – гаркнул он, натягивая поводья. – Пропадет теперь, видно, флот! Заделался матрос Шурка конником Котовского!
И как раз в эту минуту Шурка увидел с другой стороны на таком же буланчике ординарца Котовского. Это был Сашко Птаха.
– О! – весело подмигнул он Сашку. – И ты здесь, шпингалет с Ланжерона?
Но Сашко, видно, не расслышал оскорбительного приветствия, потому что, если б услышал, бросился бы на Шурку с кулаками, что бы там ни было. Сашко не расслышал, так как сидел в эту минуту на коне, словно обалдев, бессмысленно хлопал глазами и смотрел на Григория Ивановича так, точно видел его первый раз в жизни.
– Да ты что это? – удивился Шурка. – Или конец заглотал и заякорился на сухом?
Странное поведение Сашка привлекло внимание и Григория Ивановича. Он как раз собирался подать команду, чтобы с рыси перейти на карьер, но бледное, перепуганное лицо молодого ординарца остановило его.
– Что с тобой, Сашко?
Но прошло еще несколько секунд, пока Сашко, наконец, смог, заикаясь, добыть из горла застрявший там вопрос:
– Дядя Григорий!.. Вы… вы… разве вы Котовский?
Как было не удивиться Сашку, если вот уже месяц, как он исправно осуществлял связь между Григорием Ивановичем в плавнях и подпольем города и знал точно, что Григорий Иванович – известный ему грузчик Григорий, а фамилия его просто Мадюдя! Днестровский отряд областкома партизаны так и прозвали: «днестровцы Григора Мадюди». Да и сам Сашко был известен всему отряду как родной племянник своего родного дядьки Григора Мадюди. И вдруг совсем не Мадюдя, а… легендарный Котовский, которым бредил Сашко с самого детства, вот он – перед ним, его, пусть и не родной, но все равно что родной – подпольный – дядько!
Как же было не оторопеть сердечному Сашку?
– Ну что ж, – усмехнулся Григорий Иванович, – раз наша власть из подполья вышла, так пусть уж и я буду носить фамилию родного отца!
И, не теряя времени, он громко подал команду:
– На Одессу! Марш-марш!
Степь замелькала с обеих сторон. И через несколько минут справа под ярким весенним солнцем блеснуло золотой чешуею широкое море.
Котовский скакал впереди на вороном жеребце, сразу за ним на казацких буланках мчались двое: матрос Шурка Понедилок – моторист с «Витязя», «братан» с Молдаванки, – и хлопчик Сашко Птаха – сын рыбака с Ланжерона, тоже коренной одессит…
Сашко скакал, закусив губу, однако, ему казалось, что он громко поет, во весь голос, во всю силу легких, радостно и залихватски. Мчался он в бой, освобождать родную Одессу, скакал рядом с самим Котовским и сам был не кто иной, а ординарец Григория Ивановича Котовского! Ординарец! Понимаете ли вы это? Правая рука!
Вот и осуществилась мечта всей жизни Сашка. Да где там осуществилась, – самое себя превзошла!
Осуществлялись мечты и Григория Ивановича. Он летел в смертный бой с ненавистным врагом во главе отряда конницы.
Конец всем постылым маскам – помещика Золотарева, доктора Скоропостижного, негоцианта Берковича! С этим теперь покончено! Теперь – битва лицом к лицу, и не надо уже выдавать себя за кого-то другого, не надо смеяться, когда тебя душат слезы, и плакать, когда ты задыхаешься от смеха. Теперь смейся – когда смешно, плачь – когда допечет. Конец прятанью! А ну, вражище, сшибемся грудь с грудью, как этого издавна душа просит!
И будет в этой борьбе Григорий Иванович верхом на коне мчаться вихрем по широким просторам – привольным и гостеприимным для друга, враждебным и лютым для недруга, – по залитым потом и кровью просторам многострадальной отчизны, неся смерть буржуазии и свободу народу.
Таким вот и сделала его воля большевистской партии.
Сотня конников летела сейчас галопом за Котовским в бой. И это была только первая сотня сабель. Пусть земля разверзнется под ним и поглотит его вместе с вороным арабом, если не пойдут за ним тысячи, десятки тысяч – целая конная армия восставшего, непримиримого к угнетателям родного народа!
Да, скоро уже помчится в бой за Котовским героическая конная армия советского народа…
Когда отряд всадников проскочил через Дальник, обратив в бегство перепуганные греческие дозоры, впереди, будто вырастая из-под земли, появились контуры города на плоской степной равнине.
Шурка Понедилок махнул рукой и закричал:
– Одесса-мама!
Григорий Иванович выхватил саблю из ножόн и сверкнул ею над головой. И тогда сто сабель засверкали сотней молний над отрядом – сто всадников обнажили сабли к бою.
Котовский оглянулся на отряд и крикнул, пронзая своим голосом гулкий топот, будто клинком тело врага:
– Даешь Антанту! М-а-а-р-ш!
Через минуту отряд влетел на широкие улицы предместья.
Еще несколько минут, и отряд карьером влился в тесные, зажатые каменными рядами стен улицы города.
Сверкая саблями над головами коней, сотня первых всадников прославленной потом в веках конницы Котовского летела по улицам Одессы, и из-под копыт коней даже днем, даже при ярком полуденном солнце летели искры.
Все, кто держал оружие в руках, бросали его и разбегались во все стороны.
На улицах Одессы конница Котовского праздновала день своего рождения.
4
Было уже после полудня, – и вдруг само небо над городом и морем будто разверзлось и раскололось пополам, а затем еще на тысячи кусков. Городские здания так тряхнуло, что завибрировали и зазвенели стекла. Казалось, задрожала сама земля, и с моря в город в страшных стократных перекатах, словно в гигантский шторм, ударила волна за волной и отдалась громовым эхом. От этого эха стекла в верхних этажах со звоном посыпались на тротуары.
Это грянул залп тяжелой артиллерии французской эскадры, стоявшей на рейде.
Залпы гремели один за другим; с моря через кварталы города летели тяжелые «чемоданы». Разрывы послышались не сразу – далеко.
Артиллерия эскадры била еще не по городу: снаряды ложились за Пересыпью и Куяльником – на Жеваховой горе.
Телефонная связь немедленно уведомила Совет: из-за Дофиновки и лимана на Жевахову гору вышли авангарды партизан Николая Столярова, Визерского и Тилигуло-березанского отрядов.
Александр Столяров вызвал Воронцовский дворец и передал трубку Гале.
В трубке долго молчали. Наконец, донеслась французская речь. Говорил какой-то офицер – командир подразделения зуавов: в Воронцовском дворце, в резиденции консула Франции с особыми полномочиями, сейчас находились на постое только что перебазированные из городских казарм боевые части, а ставка главного командования еще глухой ночью… перебазировалась на военный корабль.
Загремел третий залп, пока Александр Столяров добывал сведения с телефонной станции. Дежурная телефонистка сообщала: под Военным молом стоит на причале флагман эскадры «Жан Бар», и его внутренняя телефонная сеть подключена к городской, флагман ведет беспрерывные разговоры со своими частями и подразделениями на берегу.
– Давай, барышня, флагмана! – приказал Столяров.
– Он сейчас говорит с Екатерининской площадью, восемь, – ответила телефонистка, – там находится их контрразведка.
– По шапке контрразведку! – приказал Столяров. – Давайте, барышня, я скажу ему пару слов!
В трубке щелкнуло, и Галя услышала французскую речь. Галя сразу узнала голос генерала д’Ансельма. Потеряв на проводе собеседника, генерал кричал:
– Алло, алло! Полковник Морисье! Полковник Морисье! Где вы?
– Пардон! – сказала Галя. – С вами говорит Совет рабочих депутатов. Это вы, мосье генерал?
Ошарашенный генерал секунду молчал, однако сразу же сориентировался и учтиво ответил:
– Я вас слушаю. Здравствуйте. По голосу узнаю, что это говорит знакомая мне девушка, секретарь Военно-революционного комитета?
– Вы не ошиблись, генерал, – ответила Галя. – А рядом со мной председатель Совета, товарищ Столяров. Он хочет передать вам несколько слов.
Генерал д’Ансельм любезно откликнулся:
– О! Очень рад! Передайте мой утренний привет мосье… товарищу Столярову!
– Он вам тоже передает утренний привет, – сказала Галя, – и просит вас выслушать следующее…
Галя минуту помолчала, внимательно слушая Столярова, и затем перевела:
– Если стрельба сию же минуту не будет прекращена, то Совет снимает с себя ответственность за жизнь иностранцев, которые находятся еще на берегу.
Снова прогремел залп.
– Поторапливайтесь, генерал! – крикнула Галя. – Поторапливайтесь! Товарищ Столяров через пять минут должен отдать приказ…
Генерал д’Ансельм молчал только две секунды. Через две секунды долетел его ответ:
– Хорошо, мадемуазель. Передайте мосье товарищу Столярову, что я отдаю приказ. Может быть, будет еще один залп, пока мой приказ дойдет до рубки командующего артиллерией…
Но приказ генерала дошел молниеносно: больше не раздалось ни единого залпа.
– Ну что ж, – сказал Столяров, когда разговор с генералом был закончен, – хотя мы еще не имеем в городе всей полноты власти, но командование интервентов нам уже подчиняется.
Но Столяров проговорил это несколько позже, а до того беседа с генералом еще продолжалась.
Столяров сказал:
– Насколько я понимаю, генерал, вы уже начали эвакуацию? Я считаю так: раз вы сами перебазировались на судно, то, надо полагать, именно для того, чтобы непосредственно руководить погрузкой армии?
Генерал ответил чуть слышно – так, что Гале пришлось извиниться и попросить повторить. Генерал повторил:
– Я получил приказ высшего командования и выполняю его. Но мне необходимо на эвакуацию две недели.
– Двое суток, – сказал Столяров. – Но имейте в виду: двое суток с момента нашей последней беседы с вами ночью. Следовательно, двенадцать часов первых суток уже миновало.
Генерал помолчал, затем спросил:
– На каком основании вы действуете так категорически?
Столяров ответил:
– Я получил приказ моего высшего командования и выполняю его.
Генерал снова помолчал, потом ответил запутанной в галантных выражениях фразой, содержание которой надо было понимать так:
– О, мосье! Я солдат, вы солдат, и мы один другого прекрасно понимаем: каждый из нас должен выполнять приказ своего высшего командования. Неумолимое течение жизни покажет вам, насколько реальны приказы высшего командования, сидящего в тылу, когда эти приказы выполняют солдаты на линии огня…
– Что ж, – согласился Столяров, – пусть будет так: пусть жизнь нас с вами проверяет.
Однако он не дал после этого отбоя, а продолжал:
– Среди наших требований было еще одно: немедленно возвратить нам Николая Ласточкина.
На этот раз генерал молчал долго. Наконец, он ответил растерянно:
– Я не имею возможности выполнить вашу просьбу: Николай Ласточкин умер…
– Мерзавцы! – не выдержав, вскрикнула Галя. – Ах, какие вы мерзавцы!
Она заплакала.
Столяров понял и без перевода. Поняли и все другие товарищи. Телефон стоял на столе председателя Совета, и коллегия народных комиссаров вместе с президиумом заседала в полном составе. Все молча поднялись и склонили головы.
Генерал там, на другом конце провода, говорил:
– Я выражаю свое соболезнование. Я только солдат, а контрразведка в боевой обстановке действует иногда самостоятельно. Я выражаю свое сожаление, контрразведка поторопилась… Тело Ласточкина – в море, где-то вблизи тюремного транспорта номер четыре.
Генерал говорил сейчас с искренним огорчением. Но огорчала его не гибель замученного руководителя большевистского подполья. Перед генералом лежали две депеши с искрового телеграфа флагмана «Жан Бар». Одна депеша была получена из ставки главнокомандующего всех вооруженных сил Антанты на Востоке генерала Франшэ д’Эсперэ, вторая – из Парижа, из военного министерства, за подписью самого военного министра Франции, мосье Пишона. Первая депеша разрешала генералу д’Ансельму, командующему вооруженными силами Антанты на юге Украины, вывести сухопутные части союзных войск с территории Одессы и всего одесского плацдарма, а эскадре приказывала оставаться на рейде и прикрывать отступление войск. Вторая депеша предлагала генералу д’Ансельму передать свои полномочия высшему начальнику – генералу Бартелло. Одновременно депеша уведомляла, что дело бывшего командующего вооруженными силами Антанты на Украине генерала д’Ансельма, а именно вопрос о поражении на одесском плацдарме, передано на рассмотрение военного трибунала Французской республики…
5
Сотня всадников Котовского между тем миновала Пушкинскую и Почтовую. До здания Совета было уже недалеко.
На полном карьере конники промчались мимо роскошного, претенциозного в своей аляповатой росписи здания биржи.
Неожиданно Котовский подал саблею знак и с ходу повернул коня.
Биржа! В разгоряченном первым боем воображении Григория Ивановича возникло представление: там, на бирже, в своей цитадели, в своем храме, в эту минуту должна собраться вся контрреволюция!
Прямо по широкой лестнице Котовский ворвался на коне в роскошный вестибюль, а затем в огромный зал биржи. Подковы коня гулко загремели по мраморным плитам пола.
Вслед за Котовским появились на своих буланках Шурка Понедилок с Сашком Птахой. Потом въехали еще несколько всадников, – огромный зал биржи мог вместить в себя целый кавалерийский отряд.
Но зал был пуст. Акулы капитала удрали заблаговременно.
Опустив саблю, Котовский проскакал по залу вокруг и остановился у низенькой стеклянной перегородки. За перегородкой стояли столы, около них стулья, у стен – узкие и высокие шкафы. Посреди зала на дубовом стеллаже высилась огромная доска, испещренная клетками, точно страничка из арифметической тетрадки школьника. «Валюты» – написано было золотыми буквами вверху над доской. А в клетки вписаны были цифры: «Английский фунт – 63–66, французский франк – 3–3,25, итальянская лира – 1,1–1,15, немецкая марка – 1,25–1,35…» Внизу была наклеена полоска бумажки с напечатанным на пишущей машинке текстом: «Котировка иностранных валют дается в русских николаевских рублях, но русскую николаевскую валюту надо после этого исчислять сообразно стоимости американского доллара…»
Это была последняя на одесской бирже котировка иностранных валют.
Финансовые и торговые воротилы бежали, и мертвые цифры банковских спекуляций остались после них печальным воспоминанием.
Перед дверью в кабинет старосты биржи Котовский и другие всадники остановили коней. На изгибе массивного бронзового бра, рядом с дверями, на растянутых розовых подтяжках тяжело покачивалось мертвое тело. Это был Штени. За пять месяцев интервенции из скромного ресторатора Штени превратился в сказочного богача. Капитал его одесская биржа оценивала в миллионы франков. Но вчера вечером за эти миллионы биржа не могла предложить ему и десяти советских рублей.
Сашко Птаха взмахнул саблей и перерезал розовые подтяжки.
Весть о приближении Котовского неизвестно каким образом бежала впереди от квартала к кварталу. В Совете уже было известно, что котовцы ворвались в город. Задержка около биржи встревожила всех, и через проходные дворы канцелярии градоначальника и судебной палаты к бирже прибыл от Совета гонец. Он появился из двора отеля «Бристоль» в ту минуту, когда Котовский подавал команду мчаться дальше.
Гонец на ходу передал Котовскому приказ Совета: хотя белые офицеры уже начали обстрел помещения Совета, Совет еще немного продержится собственными силами, а отряду надо немедленно лететь к банку, из которого белогвардейцы пытаются сейчас вывезти ценности.
Не прошло и минуты, как отряд перестроился и, завернув за угол Полицейской, помчался за своим командиром к конторе государственного банка.
Перед зданием банка стояли четыре грузовые машины, нагруженные кожаными мешками и коваными сундуками. Десятка два офицеров суетились еще возле машин, но моторы уже гудели – машины были готовы двинуться к порту, на пароход «Кавказ» и за пределы советской земли…
Шашки конников сверкнули, и котовцы с ходу врубились в толпу офицеров.
После этого машины были поставлены в центр, конники окружили их, и отряд двинулся дальше, по направлению к Оперному театру. Моторы машин глухо урчали на малой скорости, степные кони шарахались и прядали ушами, но твердые руки всадников сдерживали их, вздыбливали и возвращали назад в строй. Ценности города, народное достояние у грабителей было отбито, и теперь его надо было передать законному владельцу – Совету.
