Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 53 страниц)
Грузчику Григорию подали все, что обнаружили в карманах бандитов: кроме пяти наганов было несколько обойм, кисеты, пачка денег – те самые деньги, которые только что были заплачены за ящики с контрабандой.
Минуту грузчик Григорий, задумавшись, вертел пачку денег в руке. Потом кивнул бородачу:
– Иди сюда!
Бородач приблизился, не опуская поднятых кверху рук.
– Возьми деньги.
Бородач не двигался и не опускал рук.
– Бери деньги, дура! – прикрикнул грузчик Григорий. – Что мы, бандиты? Деньги за товар плочены. Бери!
Бородач нерешительно взял деньги. Он оглядывался и переминался, опасаясь каверзы.
– Взяли, хлопцы, ящики, пошли! Нечего время терять, мне еще в город нужно, – сказал грузчик Григорий.
Тогда бандиты заскулили:
– Братишки, отдайте нам пистолеты.
– Пистолетов не отдадим! Детям спичек в руки не дают.
– Отдайте, братишки, мы больше не будем!
– Как же я отдам вам пистолеты? Пойдем – а вы опять пулю в спину?
– Вот убей бог, больше не будем.
Бородач униженно уверял:
– Гад буду, коли совру!.. Да разве это мы сами? Мишка же нам приказал.
– Япончик?
– А то кто? Мы ж не от себя работаем. Мы люди подневольные, служба у нас такая.
Грузчик Григорий задумался. Ссориться с Мишкой Япончиком – королем одесских бандитов, налетчиков и контрабандистов – пока что было не с руки. Шайка Мишки Япончика представляла сейчас значительную силу в городе. Несколько сот, а может быть, и тысяч вооруженных грабителей не только держали в страхе и трепете все население, но и верховодили даже среди официальных властей. Да и драгоценный «товар» можно было раздобыть только через контрабандистов.
– Выньте обоймы и отдайте им пистолеты, – приказал грузчик Григорий. А бородачу бросил с угрозой: – Передай Япончику, что я ему морду набью, если еще раз выкинет такую штуку! Так и скажи. Я – Котовский.
– Григорий Иванович! – ахнули бандиты. – Григорий Иванович! Да ты не врешь?.. Хлопцы, да как же так? Ведь это же сам Котовский!..
Бородач бросился к ящику, стоявшему у ног Григория Ивановича:
– Григорий Иванович! Дозвольте, я вам помогу! Хлопцы, а ну, поднесем Григорию Ивановичу! Григорий Иванович, вам далеко? До гавани или в город?
Но Григорий Иванович категорически отказался от услуг бандитов и велел взять ящики своим людям.
Тогда бородач предупредительно предложил:
– Так берите по двое – легче будет. Нас не опасайтесь. Лопни мои глаза, мы вас не тронем, Григорий Иванович! Мы ж разве знали? Мы б против вас ни за что на такое дело не пошли! И Япончика не послушались бы. Вот убей бог! Вы несите по двое, а мы пойдем в охране, чтоб не наскочили легавые.
Но Котовский и от этого отказался. Среди бела дня не было оснований опасаться гетманской варты. Ночью гетманцы выгоняли на берег для патрулирования чуть не весь свой гарнизон, а днем, при свете солнца, они были спокойны за побережье. Днем можно было свободно пронести по городу и по берегу все что угодно: в корзинках или в ящиках могли быть и помидоры, и синие баклажаны, и бессарабский чернослив, – подходила зима, и люди запасались овощами и прочими плодами земли. Не случайно же из щелей между планками ящиков торчали пучки соломы и сыпались опилки: транспортеры-контрагенты заботливо паковали нежную «овощь» и деликатную «фрукту».
В ящиках из сосновых досок, которые несли на плечах люди Котовского из пещеры аркадийских контрабандистов, были пистолеты «вальтер» с обоймами и ручные гранаты – «лимонки». Одесские рабочие-подпольщики вооружались. Григорий Иванович Котовский и Петро Васильевич Птаха по поручению подпольного комитета доставали оружие для подпольной дружины портовых рабочих. Дружина уже имела и название: «Боевая дружина Морского райкома».
Пятеро котовцев с тяжелыми ящиками за спиной и пять других, не вынимая руки из кармана, двигались не спеша по пустынным обрывам под высоким берегом города.
А пять бандитов еще долго стояли на пригорке над расщелиной, смотрели им вслед и ожесточенно жестикулировали, проклиная друг друга, своего вожака – бородача, а больше всего – своего верховного правителя, короля бандитов Мишку Япончика.
6
Солнце уже склонялось к закату, за Пересыпь и Лузановку, а Сашко Птаха все чистил и чистил сапоги да ботинки, и никто не подходил к нему спросить о кофе.
У Сашка уже болели и руки, и ноги, и спина, даже в глазах темнело. Он перечистил за день не меньше пятидесяти пар и почти ничего не ел, только пожевал лепешку, которую купил у какой-то торговки, да выпил стакан сельтерской с сиропом. Но Сашко знал: он должен сидеть до вечера, пока совсем не стемнеет, сидеть, чистить и ждать, хотя бы никто и не подошел к нему с условным вопросом, – не каждый день прибывают подпольщики, но готовым к их прибытию надо быть в любую минуту.
Уже совсем под вечер, когда тень от головы дюка протянулась через площадку до самого бульвара, Сашку показалось, что вот-вот должно «клюнуть». Какой-то господин начал кружить поблизости, под платанчиками бульвара, и из-под руки как будто посматривал на памятник дюку Ришелье и на Сашка у его пьедестала. Господин то присаживался на скамейку и устремлял взгляд вдоль бульвара, то подходил к парапету над обрывом и искоса поглядывал на лестницу, ведущую в порт, то начинал прохаживаться взад-вперед по аллейке. У него, несомненно, было здесь дело, и похоже, что дело именно к Сашку; подпольщики не приходили одетые рабочими или пригородными крестьянами – подпольщики обычно пользовались для конспирации отлично сшитой одеждой и старались ничем не отличаться от самых франтоватых уличных повес.
Но когда незнакомец, которому Сашко, по-видимому, и должен был ответить на вопрос о кофе, подошел ближе и стал прохаживаться по аллейке, Сашко вдруг узнал его. Это был помещик Золотарев, и шатался он по бульвару, должно быть, с перепоя.
Помещика Золотарева, хотя и появился он в Одессе совсем недавно – месяца два назад, после того как бессарабские крестьяне сожгли его имение не то возле Окницы, не то за Ларгою, – знала уже вся одесская улица. Помещик Золотарев был бесшабашный гуляка, пьянчужка и бездельник, завсегдатай ресторанов и кафе, свой человек среди петербургско-московской чиновничье-помещичьей «внутренней эмиграции» и закадычный приятель всех самых залихватских офицеров гетманской «варты» и деникинской контрразведки. А главное, он был прославленный бильярдист, который давал «десять форы» даже самому Моте Рубинштейну – признанному королю одесских бильярдистов – и выигрывал у него на десяти! Кроме того, он так здорово исполнял дойну на молдаванской флояре, что даже Ситник и Максонский, солисты оркестра в «Лондонской», признали его виртуозом.
Сашко, конечно, глубоко презирал прогоревшего помещика Золотарева, как акулу капитала и представителя мировой буржуазии, однако не мог не завидовать его славе музыканта и бильярдиста.
Когда Золотарев, слегка пошатываясь с перепоя, вышел на аллейку и поравнялся с памятником дюку, Сашко звонко выбил чечетку на своем ящичке и молодецки крикнул:
– Почистим, добродию Золотарев?
Помещик Золотарев остановился перед Сашком, глядя на него мутноватыми глазами беспробудного пьяницы, покачался на каблуках и, чуть заикаясь, спросил:
– А… откуда ты знаешь, что я Золотарев?
Собственно он заикался не оттого, что был навеселе; он вообще выговаривал не все буквы, и Сашко знал, что это только рисовка и считается признаком высшего шика среди гусарских корнетов и всяких прочих буржуйских хлюстов. За это Сашко, конечно, тоже презирал Золотарева, но не мог все же не признать, что всякий форс у него получается особенно здорово.
– Ну, – сверкнул Сашко зубами в почтительной усмешке, – кто ж вас не знает? Я видел, как вы загоняете чужого в одну, а своего в другую среднюю лузу!
Помещик Золотарев хитро подмигнул: ему, безусловно, было приятно убедиться в своей популярности, – но чистить ботинки отказался.
– Потом, – сказал он, – у меня еще есть время…
Сашку очень хотелось еще поболтать с прославленным бильярдистом и, воспользовавшись случаем, расспросить о некоторых секретах техники оттяжек и клопштоссов, но в эту минуту вдруг появился клиент, поставил запыленный ботинок вышедшего из моды остроносого фасона на подставку ящика, и Сашко должен был взяться за щетки.
Новый клиент не вызывал особенного интереса. Это был, верно, какой-нибудь купец или комиссионер – в старомодном долгополом пальто с бархатным воротником и в каракулевой шапке пирожком, хотя и модной, но надетой явно раньше времени, не по сезону. Впрочем, возможно, что он был прямо с поезда и приехал откуда-то издалека, с севера. Сашко бросил на него короткий рассеянный взгляд и принялся наводить блеск на давно не чищенные, порыжелые башмаки с белыми, потертыми от калош задниками, искоса поглядывая на девушку, которая стояла рядом с клиентом, поджидая его. Девушка сразу привлекла внимание Сашка; она была, бесспорно, хороша, даром что Сашко вообще относился к девушкам с пренебрежением. Небольшого роста, стройная и изящная, с длинными черными косами, черными бровями шнурочком и огромными синими-синими глазами под длиннейшими, каких Сашко еще никогда не видел, густыми ресницами. Она была грациозна и элегантно одета. Под расстегнутым модным пальто-клеш виднелась белая матроска с широким синим воротником с тремя белыми тесемочками по краю, черная юбочка «плиссе», чулочки на ней – фильдекос, туфельки – «вэра» на каблучках «контэсс». Девушке было лет шестнадцать – семнадцать, и Сашко задумался над тем – кто же она комиссионеру в рыжих башмаках, дочка или племянница?
Чтобы отмахнуться от своей чрезмерной заинтересованности девушкой, Сашко заставил себя сердито подумать: «А, буржуйское щеня! Гимназисточка или из института благородных девиц».
– Скажи, мальчик, – вдруг услышал он, – а где бы тут выпить хорошего кофе?
Щетка на какое-то мгновение замерла в руке Сашка. Он почему-то никак не ожидал услышать этот вопрос как раз от комиссионера в порыжелых башмаках, да еще с хорошенькой девушкой рядом.
Но он был уже опытным связным, и через мгновение щетка заходила по ботинку еще быстрее.
– Где уж теперь это кофе! – буркнул Сашко, бросив взгляд на «клиента». – Турки теперь кофе пьют…
Глаза комиссионера в рыжих башмаках улыбнулись из-под надвинутой на лоб шапки-пирожка. В улыбке этой Сашко почувствовал и облегчение – человек был рад, что попал на того, кто ему нужен, – и еще какую-то благожелательность – это уже относилось к собеседнику, к самому Сашку.
– А все-таки? – настойчиво произнес комиссионер. – Неужто нигде нельзя кофе напиться?
Теперь надо было сказать главное – назвать адрес, и Сашко с сердцем бросил косой взгляд на Золотарева: этот чертов помещик все еще вертелся здесь, и так близко, что, несомненно, услышит его слова. Шел бы уж точить лясы в свой «высший свет»!
Но приезжий подпольщик ждал, а пароль для того и составляется из простых, обыденных слов, чтоб можно было его в случае надобности произносить в присутствии посторонних. И Сашко ответил:
– Что ж, зайдите в кафе Фанкони на Екатерининской. Вон, за углом.
– Спасибо, – ответил подпольщик.
И Сашко опять почувствовал, как он окинул его ласковым, каким-то отеческим взглядом.
– А сколько тебе лет? – вдруг услышал Сашко.
Сашка даже в жар кинуло. Проникнутый всей серьезностью выполняемого дела, он совершенно забыл о девушке, забыл и о том, что подошла она вместе с подпольщиком, которого он поджидал, и потому упустил из виду, что, выходит, и она, эта несчастная девчонка, тоже… подпольщица.
Не могло этого быть! Подпольщики – всё люди взрослые, солидные, мужественные, боевые и, конечно же, все мужчины. А эта… эта паинька из института благородных девиц не могла и близко стоять к… великому, опасному и, разумеется, мужскому делу борьбы за всемирную революцию.
Сашка кинуло в жар, он густо покраснел.
Потому что удар был нанесен Сашку в самое чувствительное место. Всю свою короткую жизнь Сашко мечтал быть взрослым, мечтал как можно скорее вырасти – и тяжело страдал от своего несовершеннолетия. Не было для него муки горше той, которую он испытывал, когда ему давали понять, что он еще пацан. Не переносил Сашко, когда его спрашивали, сколько ему лет. Он всегда видел в таком вопросе подвох, коварное желание уколоть его малолетством, неполноценностью. И вот сейчас, в такую ответственную минуту, в минуту, когда он стоит на боевом посту, ему, как назло, поставлен именно этот каверзный вопрос. И кто поставил? Эта несчастная девчонка – пусть она даже будет дочкой самого главного подпольщика!
Он смерил девушку полным презрения взглядом и в первую секунду решил вовсе не отвечать на ее возмутительный вопрос.
Но через секунду Сашко изменил свое твердое решение. Он скажет! Пускай знает эта гимназисточка – сама от горшка три вершка, – какие бравые хлопцы в Одессе!
– Шестнадцать, семнадцатый! – вызывающе кинул Сашко и еще раз пронзил девушку уничтожающим взглядом старого морского волка.
Потом он повернулся к подпольщику и сухо повторил:
– Зайдите в кафе Фанкони на Екатерининской. Вон, сразу за углом.
– Не рекомендую, – вмешался вдруг помещик Золотарев, который все еще торчал возле памятника, пожевывая длинную желтую сигару. – Я только что от Фанкони, кофе и у Фанкони кончилось. Не стоит туда ходить. Вы приезжий? – Помещик Золотарев, пьяно покачиваясь на своих толстых ногах, пустил подпольщику в лицо целую тучу дыма. – Закурите лучше сигару. – Он вынул из кармана и протянул такую же длинную желтую сигару. – Отличные сигары, бодрят лучше всякого кофе. Купить их можно только в одном месте: на Ришельевской, в лавочке рядом с молочной «Неаполь».
Подпольщик внимательно посмотрел на помещика Золотарева, но сразу же отвел глаза. Сашку показалось, что подпольщик насторожился. Еще бы! Такое важное, ответственнейшее дело – обмен паролями на явку, а тут подкатывается какой-то полупьяный ферт… Но подпольщик просто полез в карман за кошельком, чтобы – для видимости – заплатить Сашку за работу.
Он дал Сашку немецкую марку – это было чертовски щедро за чистку пары поношенных башмаков! – приветливо кивнул ему и взял под руку девушку.
– Пойдем, Галя!
– Дядя, дядя! – быстро прошептал Сашко, так, чтоб не услышал Золотарев. – А вы все ж таки пойдите к Фанкони, пойдите.
Подпольщик кивнул, еще раз окинул Сашка ласковым, отеческим взглядом и вместе с девушкой Галей двинулся через площадь к углу.
Помещик Золотарев, пьяно шаркая ногами, поплелся по направлению к «Лондонской».
Сашко с тревогой следил за подпольщиком, пока он и девушка вместе с ним не скрылись за углом Екатерининской. Тогда Сашко облегченно вздохнул: все хорошо, дело сделано, он выполнил свой долг на посту.
В эту минуту к нему подошел какой-то гимназист и поставил ногу на подставку. Но Сашко спихнул его ногу и громко захлопнул крышку ящика.
– Шабаш, карандаш! Иди свои уроки учить! А башмаки пусть тебе мама чистит…
В самом деле, был уже вечер, солнце давно село за лиман, а с наступлением вечера Сашко должен был шабашить.
Он закинул свой ящичек на ремне через плечо и, насвистывая «На Молдаванке музычка играет…», почти бегом направился к Ланжерону. Отец уже должен был вернуться с вечернего лова и надо было с отцом мириться. Нашкодил, конечно, старик, но как-никак – отец.
В это время за углом Екатерининской мужчину с девушкой снова нагнал помещик Золотарев.
Запыхавшись от быстрой ходьбы, он скороговоркой произнес, оглянувшись предварительно, чтоб никто не услышал:
– Парнишка со второй линии связи не был предупрежден. Но связь первой линии, у Фанкони, только что провалилась. Собственно связист не провалился, но вынужден был оттуда уйти, потому что оставаться там опасно: облава! Связь первой линии – я. И я даю вам явку: табачная лавочка возле молочной «Неаполь». Мы вас ожидаем, Иван Федорович. Видите, я вас знаю. Если вы мне всё еще не верите, я назову и себя. Вас должны были обо мне предупредить. Я – Котовский.
* * *
Явку получили двое большевиков: Иван Федорович Смирнов, он же «Николай Ласточкин», и Галина Мирошниченко, она же «Галя». По поручению Центрального Комитета РКП (б) они прибыли в Одессу для руководства местным Подпольем в борьбе против сил контрреволюции и интервентов.
Глава вторая
1
Консул Франции с особыми полномочиями по Украине мосье Эмиль Энно прибыл еще третьего дня.
Небольшое, но быстроходное и элегантное спортивное судно – яхта с парусной оснасткой фрегата и мощным дизель-мотором – появилось в виду Одессы вечером и бросило якорь на рейде.
Яхта была под французским штандартом, и население города высыпало на берег – смотреть на французский десант.
Прошел слух, что это легкокрылое спортивное суденышко – флагман крупной эскадры тяжелых броненосных кораблей.
В таком парадоксальном несоответствии одесские «мудрецы» и львы петербургских великосветских салонов, ныне ставшие табором у спасительных одесских берегов, усматривали галантное проявление типичного французского остроумия и легкомыслия. Милые шутники, двинув огромную и могучую армаду, с тонким юмором подчеркивали увеселительный характер своего боевого похода. За яхтой-флагманом должны были прибыть на одесский рейд пятьдесят крейсеров, линкоров и субмарин.
Береговой телеграф – речь идет не о пустомелях и сплетниках приморских бульваров, которые сами выдумывают и сами же распространяют несусветные слухи, а о вполне реальном прямом проводе «Англо-черноморского телеграфного агентства» – уже принес известия из других пунктов черноморского и азовского побережья: в порты Батума, Новороссийска и Ростова прибывала английская эскадра, в севастопольскую бухту вошли французские и итальянские корабли. Вымпелы американских, английских, французских и итальянских судов проходят через Босфор и держат курс на порты Черного моря.
Всю ночь напролет на мачте французской яхты, бросившей якорь на рейде, будоража население Одессы, вспыхивали и гасли сверкающе-синие огоньки. Искровой радиотелеграф яхты держал связь с Константинополем.
Представитель военного командования союзных армий генерал Бартелло, находившийся в рубке яхты, запрашивал генерала Франшэ д’Эспрэ – главнокомандующего союзных армий на Востоке – о церемониале высадки на берег военного и гражданского представителей Антанты.
Ответ пришел не сразу, а уже поздней ночью – после консультации генерала Франшэ д’Эспрэ, находившегося в Константинополе, в Турции, с представителем Франции в ранге посла, мосье Сен-Олером, который в Яссах, в Румынии, возглавлял дипломатический корпус союзнических стран на Ближнем Востоке и юге Европы.
Военному представителю Антанты предписывалось временно – до получения указаний из Парижа – воздержаться и на российские берега не сходить. Консулу же Франции с особыми полномочиями, как гражданскому представителю правительства, предлагалось сойти на берег немедленно, не дожидаясь выяснения вопроса по военной линии, однако судна не швартовать и держать его покуда на рейде. Высадку консулу рекомендовалось произвести не корабельным шлюпом, а средствами местного портового транспорта: этим надлежало подчеркнуть, что консул не имеет отношения к военной администрации, что он только дипломатический представитель и прибывает как гость страны.
2
Катер начальника одесского порта еще с вечера егозил на волнах у парадного трапа яхты.
Но консул Франции с особыми полномочиями решил, что во имя государственного престижа и для соблюдения дипломатического этикета ему подобает сойти на берег только после завтрака.
Он появился у борта яхты точно в десять вместе с женой.
Утро было серое и туманное – типичное для Одессы во второй половине ноября, но с моря уже тянуло ветерком, и через часок-другой – что тоже типично для одесского климата – несомненно, должно было выглянуть солнце. День обещал быть ясным и теплым. Волнение на море утихало, судно покачивала медленная, ленивая зыбь, прибой у берега ложился длинными спокойными полосами.
Мосье и мадам Энно еще в иллюминаторы кают-компании вдосталь нагляделись на береговой пейзаж – на величественную панораму прекрасного приморского города, импозантного и ласкающего взгляд даже сквозь дымку туманного осеннего утра.
Ни мосье Энно, ни мадам Энно не были особенными любителями природы или ценителями красоты, однако, остановившись у трапа, на виду команды катера, они сочли нужным на мгновение застыть с выражением крайнего восхищения открывшимся видом.
Мадам Энно даже слегка вскрикнула – так, чтоб услышали на катере внизу, и вслед за тем порывисто вздохнула, чтобы снизу, с катера, отчетливо обрисовался на фоне неба общий контур ее грациозной фигуры.
Мадам Энно придерживалась взгляда, что красивая женщина должна производить впечатление с первого шага, независимо от того, кто на нее смотрит и вообще смотрит ли на нее кто-нибудь. Быка, говорила она, надо сразу брать за рога. Кто был бык и о каких рогах шла речь, этого мадам не считала нужным комментировать.
Но бриз подхватил полы манто, отвернул их и пробежал по телу холодными струйками. Мадам Энно поспешно запахнула полы и поежилась. Это поеживание тоже имело свое символическое значение: оно должно было засвидетельствовать заранее перед всеми, кто ее видел, деликатность и изнеженность ее натуры и вообще ее нерасположение к каким бы то ни было жизненным невзгодам.
Впрочем, то утро и в самом деле было прохладным, а мосье и мадам Энно были одеты легко, по обычаю парижан.
На плечах у мадам Энно были только легкие шиншиллы, а на голове легчайший белый беретик из ангорской паутинки. Палантин из шиншиллы был лишь недавно приобретен в Константинополе за полцены у супруги какого-то еще в семнадцатом году бежавшего из Петрограда и прожившегося русского сановника. Берет был галантным и, возможно, символическим подарком самого главнокомандующего Франшэ д’Эспрэ, – в дипломатических кругах Ближнего Востока шептались о флирте почтенного старца в боевых орденах с пикантной консульшей в шаншиллах. А драгоценную шерсть ангорских коз французские интенданты забирали у турецких скотоводов за гроши.
Мосье Энно был в Пальмерстоне тонкого черного сукна, на голове у него был легкий котелок с муаровой ленточкой.
Элегантный котелок и бархатный воротник Пальмерстона очень шли мосье Энно; его черные усики стрелками приобретали в таком обрамлении особенно мужественный вид.
Но ветер крепчал, и мосье Энно и в самом деле озяб у открытого борта. Поэтому он перестал любоваться видом и, галантно предложив руку мадам, поспешил к трапу.
На катере немедленно раздалась команда, даже заиграла боцманская дудка – и весь экипаж подтянулся.
Начальник порта – седоусый моряк в форме капитана – стоял внизу, у трапа, и, когда нога консула ступила на палубу катера, молодецки отдал честь. Консул одарил его галантной улыбкой и тоже приложил два пальца к своему котелку. Он собирался подать руку мадам, которая уже семенила по трапу, но из джентльменских соображений чуть помедлил, справедливо полагая, что сей акт вежливости пожелает выполнить сам начальник порта – гостеприимный хозяин. Но начальник порта вдруг вытянулся «смирно» и начал барабанить рапорт. Мосье Энно, как человек абсолютно штатский, не был подготовлен к принятию рапорта, не знал совсем воинского этикета, удивился и растерялся.
Как раз в это время мадам прыгнула на палубу. Но волна вдруг качнула катер, палуба вдруг ушла далеко вниз, и мадам, слегка взвизгнув, на миг повисла в воздухе, между морем и небом, а затем тяжело упала в объятия двух бравых матросов, стоявших у трапа.
Мосье Энно поспешно наклонился с бортовой скамьи, на которой он стоял, чтобы, не теряя времени, помочь мадам, и весь рапорт начальника порта – косноязычная и громогласная мешанина из уверений, что в порту все спокойно, и выражений счастья по случаю лицезрения посланца дружественной державы – был обращен, таким образом, к спине мосье Энно.
Это происшествие было исчерпано тем, что мадам подарила бравых матросов милой улыбкой и мужа по-русски «свиньей», а мосье Энно вдруг пожал начальнику порта руку и произнес в тонах наивысшей экзальтации: «Вив ля Рюси!»[7]7
Да здравствует Россия! (франц.)
[Закрыть] Потом, спохватившись, он поспешил прибавить: «Э мосье гетман д’Украин оси!»[8]8
А также господин гетман Украины! (франц.)
[Закрыть]
Захлопал винт, и катер сразу дал полный ход. Стрелой полетел он к белому маяку на конце Рейдового мола.
Мосье и мадам Энно, пикируясь по поводу только что пережитых происшествий, стояли рядом на носу катера, начальник порта – навытяжку несколько в стороне. Матросы – те, что приняли в свои объятия мадам, – обменивались позади своими непосредственными впечатлениями, с некоторыми натуралистическими подробностями, относящимися к формам мадам. Высказывания их, хотя и не вполне пристойные, не были, однако, обидны для мадам. Они высоко оценивали ее достоинства, даже льстили ей. Однако, чтобы избежать в дальнейшем возможных недоразумений, да и не без коварного женского кокетства, мадам Энно, не слишком сердито стрельнув в сторону матросов глазами, обратилась к начальнику порта полным голосом и на чистейшем русском языке, если не принимать во внимание некоторых особенностей одесского диалекта:
– Расскажите же нам, господин капитан, что-нибудь за вашу прекрасную Одессу.
Матросы осеклись на полуслове и поспешили спрятаться за бухту каната. Но начальник порта растерялся еще больше и начал что-то лепетать о том, что он, видите ли, не местный, что родители его – рязанские помещики, а сам он до этой чертовой гетманщины, то есть при старом режиме, служил на Балтийском море, но должен был бежать оттуда из-за большевиков…
Мадам Энно была одесситка. Точнее говоря, отец ее держал корчму и торговал беспошлинной водкой на бессарабском тракте возле Бендер, но дочку выводил в люди через одесское епархиальное училище. Впрочем, не закончив курса наук в епархиальном, мадам Энно тогда собственно Муся Ильманеску – сбежала в кордебалет Театра миниатюр у Сабанеевского моста. С этой же труппой попала она позднее на гастроли в киевский театр «Интимный» на Крещатике. Там и увидел ее мосье Энно – тогда, перед мировой войной, торговый представитель синдиката французских фирм на юге России, а с начала войны – торговый консул Франции. Основной сферой деятельности мосье Энно в те поры была парфюмерия, которую французские фирмы поставляли в Киев «Юротату» – «Южно-русскому обществу торговли аптекарскими товарами», и в ассортименте товаров, кроме разных лекарств и хирургических инструментов, всегда был великолепный выбор гигиенических принадлежностей и духов фирмы «Коти». Этим и соблазнил мадемуазель Мусю мосье Энно, сам соблазненный ее округлыми формами и кругленькой суммой, которую давал за непутевой дочкой ее родитель, старый корчмарь, разбогатевший на безакцизной водке…
Город между тем приближался во всей своей красе. И был он воистину прекрасен. Первый взгляд на него не может не взволновать каждого новоприбывшего.
– О Одесса, российский Вавилон! – патетически воскликнул мосье Энно. Фраза эта, заготовленная еще загодя, в Париже, была рассчитана, конечно, на слушателей, знакомых с древней историей. – И мы украсим тебя садами Семирамиды!
Город стремительно приближался, буруны кипели за кормой, и, выписав широкую дугу по тихой заводи за волнорезом, катер полетел к градоначальницкому причалу на Платоновском молу.
Мосье Энно стоял на носу катера, заложив руку за борт пальмерстона и чуть-чуть выставив вперед правую ногу, и на лице у него застыло выражение вдохновенное и преисполненное достоинства. С береговых склонов, с прибрежных бульваров, с дебаркадеров пристани на катер, вне сомнения, смотрели в подзорные трубы и бинокли тысячи людей – и консул Франции, да еще с особыми полномочиями, должен был позаботиться о приличествующем моменту выражении своего лица. Ибо выражение лица дипломата – это политика государства, которое он представляет.
Берега Одессы и в самом деле были густо усеяны людьми. Поодиночке, группами и целыми толпами люди облепили все возвышенности над территорией порта: склоны над Карантином и под таможней, холмы над Приморской улицей, гору возле Воронцовского дворца и даже обрыв под дачей шаха персидского. Широкая лестница от памятника дюку до порта вся чернела людьми. Но наибольшая давка была на Николаевском бульваре, между думой и гостиницей «Лондонская». Здесь собрались все тузы Одессы, собрались русские и украинские белогвардейцы. Буржуазия и контрреволюция с нетерпением ждали иностранного десанта, который спас бы их от «варваров-большевиков», а заодно вызволил бы и из лап гетманской «украинизации».
Консул Франции с особыми полномочиями был и в самом деле взволнован.
Что ожидало его впереди?
Ведь был он облечен высокой миссией дипломатического представительства от имени не только правительства своей страны – Франции, но и от дипломатического корпуса стран, одержавших победу в только что закончившейся мировой войне. Он должен был осуществить здесь высокие «идеалы мировой цивилизации», одновременно выполняя и ответственнейшие задания в интересах ряда великих держав, которые, впрочем, в большинстве случаев были абсолютно противоречивы. Особенно высоко он должен был держать знамя Франции и вместе с тем особо блюсти интересы французских предпринимателей здесь, на юге России, где теперь откуда ни возьмись появилось правительство украинского гетмана.
На консула Энно дипломатическим корпусом стран Антанты и была возложена чрезвычайная миссия – выяснить, что же это за гетманская Украина, кому и зачем она нужна.
Похоже было, что мосье Энно должен был открыть для цивилизованного мира какую-то новую, неизвестную страну и чувствовал себя в эту минуту Колумбом, который вот-вот откроет Америку. Разница была только в том, что Колумб даже не знал, что Америка существует, он просто искал путей в Вест-Индию, а мосье Энно наперед было доподлинно известно, что Украина действительно есть. Ведь именно на этой земле, которая для мосье Энно и ему подобных только сейчас вдруг начала именовать себя Украиной, издавна были шахты, рудники и заводы, дававшие огромные дивиденды и принадлежавшие французскому капиталу, и именно туземцам этой земли издавна продавал мосье Энно аспирин, патентованные препараты, резиновые изделия, а также пудру и духи непревзойденного Коти.
Но теперь мосье Энно предстояло иметь дело не с контрагентами «Юротата», а с министрами, и с министрами не только гетманского, но сразу нескольких правительств, претендовавших на властвование над этой землей: южно-русского, донского, да еще, пожалуй, и украинско-петлюровского, которое всего несколько дней назад неведомо откуда объявилось в провинциальном городишке Белая Церковь в лице республиканской «директории» и потребовало от гетмана его монаршую булаву.
Словом, консул Энно уполномочен был выявить контрреволюционные силы на Украине и установить их пригодность для борьбы против большевиков…
