Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 53 страниц)
Он остановился, ожидая ответа, и по очереди поглядывал на делегатов. Все члены делегации ответили по очереди.
– Мы пришли к вам с мирными предложениями, – сказал Столяров, – так как не хотим кровопролития ни с нашей, ни с вашей стороны.
– Береговая артиллерия тоже умеет стрелять, генерал, – проговорил Шурка Понедилок. – Или вы этого не знаете?
Старый Птаха:
– Неизвестно еще, станут ли стрелять ваши матросы.
Старик Столяров:
– Не дойдет до этого!
Галя:
– Если вы это сделаете, то будете отвечать перед революционным пролетариатом Франции!
– Ну, это уж мое дело, – ответил генерал только Гале.
Он решительно поднялся. Делегаты тоже встали. Было ясно: разговор окончен. Сейчас генерал скажет свое последнее слово.
И генерал сказал:
– Я не могу принять вашего ультиматума, господа. Я имею приказ высшего командования не оставлять Одессу и должен его выполнять.
– Это ваше последнее слово, генерал?.
Генерал не ответил.
– Можете идти спокойно, – продолжал он. – Вашу личную безопасность, как парламентеров, я гарантирую. Прощайте!
Делегаты повернулись и пошли к двери. Кабинет был огромный, и каждый из них чувствовал на своей спине пронзительные взгляды трех пар глаз. Все трое – генерал, Риггс и Фредамбер – молчали.
Только когда последний делегат скрылся за дверью, Риггс пробурчал, обращаясь к генералу д’Ансельму:
– Что касается ваших скульптурок, генерал, то советовал бы вам хорошенько их запаковать и своевременно перевезти на броненосец, например на дредноут «Эрнест Ренан». Кажется, это самая мощная посудина во всей вашей эскадре?..
4
Чемоданов было двадцать два – двенадцать больших кофров и десяток саквояжей, – и надо было решить, что с ними делать.
Мосье Энно потеребил усики, которые сегодня почему-то никак не хотели торчать вверх, а все обвисали книзу, и предложил:
– Мон ами! Неудобно везти все это на машине консульства: еще чего доброго подумают, что мы удираем!.. Это будет совсем недипломатично… Я думаю, лучше нам обойтись собственными силами. В нашем распоряжении Мими, Жюль и Андре. Им охотно за сотню франков помогут Жора, мадемуазель Фанни, мосье Жорж, мадам Мурзиди и папаша Володарь-Курбский. Н-эс-па?
Мими – это была камеристка мадам Энно, Жюль – лакей, Андре – шофер; они прибыли с мосье и мадам Энно из Франции в составе технического персонала консульства. Все остальные были одесситы, так сказать вольнонаемный персонал. Мадемуазель Фанни работала теперь у мадам Энно штатной маникюршей, мосье Жорж – штатным парикмахером. Мадам Энно пообещала взять их с собой в центр европейской цивилизации – Париж, и это определило судьбу бывших киевских куаферов. Собственница меблированных комнат мадам Мурзиди, предвидя неминуемые метаморфозы в общественной жизни и лелея надежду получить место бандерши в каком-нибудь парижском лупанарии, заблаговременно устроилась к госпоже Энно кастеляншей. Жора – бывший буфетчик ресторана «Лондонского» отеля – по таким же соображениям и с такими же расчетами, к тому же и по поручению неких высших инстанций по рекомендации ресторатора Штени, воцарился на посту метрдотеля при французском консульстве. Что касается отставного полковника князя Володарь-Курбского, то он тоже расстался с профессией чистильщика сапог, которую избрал было в знак протеста против нового социального режима в России, и – с расчетом обрести возможность перебазироваться за пределы неуютной для него родины – принял на себя обязанности шефа консульской кухни, пустив в оборот свои обширные знания в области гастрономии и свою дореволюционную славу непревзойденного гурмана.
Итак, все поименованные лица составляли корпус слуг консула с особыми полномочиями и, ясное дело, были всей душой преданы мосье и мадам Энно.
И все же предложение мосье Энно не вызвало энтузиазма у мадам.
– Ну, и что же? – спросила мадам Энно.
В ее всегда капризном голосе звучали сейчас нотки неприкрытого воинствующего сарказма. Ясно было одно: что бы ни предложил сейчас мосье Энно, она все равно будет против.
Они стояли – мосье и мадам Энно – посредине большого салона резиденции, во внутренних покоях Воронцовского дворца, и все вокруг них представляло собой картину живописного беспорядка. Штофные портьеры свисали с одного крюка, шелковые маркизы были и совсем сорваны, тюлевые шторы скомканные валялись на диванах. Мадам Энно собиралась было все это тряпье тоже запаковать. Но чтобы запаковать все убранство и все украшения – все эти персидские ковры, брюссельские кружева, украинские вышивки, уральские самоцветы и палехский лак, – необходимо было по меньшей мере десятка четыре больших сундуков. В двенадцать кофров и десяток саквояжей вместилось только столовое серебро, чайный фарфор, золото, драгоценные камни и валюта. Мадам Энно рыдала с самого утра, три раза с ней была истерика, и два раза она падала в обморок. И все же к вечеру пришлось примириться с фактом, что из всего «нажитого» здесь за пять месяцев добра посчастливится захватить с собой только самое ценное и наиболее портативное. Брать разрешалось только то, что могло поместиться в двухместную каюту.
– Я думаю, мон анж, – вкрадчиво и нежно, предчувствуя новый порыв семейной бури и всеми силами стараясь его предупредить, пролепетал мосье Энно, – они просто возьмут эти чемоданы и прямо понесут в порт, а потом на дредноут…
– Дурак! – взвизгнула мадам Энно и затопала ногами.
Мосье Энно грустно поник головой и стал искать нашатырь.
Но мадам швырнула флакон с нашатырем в дальний угол и грозно двинулась на мосье.
– Просто возьмут и прямо понесут? – Она надвигалась на мужа, загоняя его за канапе. – И этакого идиота назначили консулом с особыми полномочиями! Да что ты, бабник, понимаешь в дипломатии?
Вопрос был уместен, но мосье Энно не сразу сообразил, какая же прямая связь между этим вопросом и самой темой беседы.
– Ах! – наконец, догадался он, отгораживаясь на всякий случай тяжелым ореховым креслом. – Ты думаешь, что для семерых человек это будет слишком тяжело? Ты думаешь, они не осилят?
– Идиот! – заверещала мадам. – В каждом чемодане миллион! Они украдут их по дороге!
– Ну! – солидно возразил мосье Энно, найдя себе, наконец, безопасное место за дубовым секретером. – Что ты, мон анж люминье![56]56
Мой сияющий ангел (франц.).
[Закрыть] Зачем им миллионы, когда для каждого из них самое дорогое – это то, что мы их возьмем с собой во Францию? Они наичестнейшие люди!
Аргумент был убедительный. Мадам Энно примолкла, но заметила довольно резонно:
– Но ведь мы не собираемся брать их с собой во Францию!
– Ах, мон анж люминье э клер[57]57
Мой ангел, сияющий и ясный (франц.).
[Закрыть], это ты ничего не понимаешь в дипломатии! Мы же им скажем об этом только после того, как они перенесут наши чемоданы на дредноут.
Против этого совсем уже ничего нельзя было возразить: консул Франции действительно был дипломатом и в полной мере оправдывал свои высокие полномочия.
Впрочем, у мадам Энно все-таки нашлось, что сказать:
– А эта… как ее… актриса?
Консул Энно развел руками.
– Но, мон анж, ведь неудобно просить королеву экрана помочь поднести нам чемоданы? И к тому же ее физических сил будет мало, чтобы поднять такой груз. Ведь каждый из этих чемоданов весит самое меньшее…
– Я не об этом! – заорала мадам. – Я о том, что ты все-таки ухитрился сунуть ей заграничный паспорт!
Консул Франции придвинул к секретеру еще и небольшой сервант из-под фарфора.
– Но, мон ами, ты же знаешь, она не соглашалась больше выполнять наши поручения… Она не хотела… пока у нее не будет визы на руках.
Мадам Энно швырнула диванной подушкой, но промахнулась. Подушка только сбила со стенки бра, и мосье Энно обсыпало плечи мелкой стеклянной крошкой от разбитого китайского абажурчика.
– Но, – поспешил заявить мосье Энно, – я, безусловно, дам распоряжение, чтобы ее не пустили на наш дредноут.
– Кретин! – даже задохнулась мадам. – Плевала она на твой дредноут! С паспортом на руках она может устроиться на какой угодно корабль… Она не поедет во Францию! – завизжала мадам.
Мосье Энно поник за своей баррикадой. Он тоже не хотел бы, чтобы Вера Холодная попала во Францию. У мадам, конечно, говорила глупая женская ревность. Но у мосье были более веские причины. Попав в Париж, актриса может найти дорожку не только в артистический круг, но и в министерства… Знаменитая киноактриса весьма подробно ознакомилась со сценарием всей эпопеи Антанты в Одессе. Разве ей трудно будет воспроизвести перед мировой общественностью широкую картину американо-англо-французской оккупации? Консулу Франции не только перед мировой общественностью, но и перед Сюрте женераль, трудно будет опровергнуть кое-какие факты, которые могут легко сорваться с ее язычка… Ясное дело, было бы куда лучше, если бы актриса действительно не поехала в Париж. Нет, нет! Она не должна ехать ни в коем случае!..
– Как же это сделать, мон анж? – вкрадчиво спросил мосье Энно. – Вот если бы ты могла что-нибудь придумать…
– Я уже придумала! – решительно заявила мадам Энно и так же решительно поднялась с дивана. – На войне как на войне – так, кажется, говорит этот остолоп ваш генерал!
Она вынула ладонку из-за декольте.
Мосье Энно побледнел и задрожал.
– Ты… ты думаешь… Муся, что…
Мадам Энно отстегнула ладонку от золотой цепочки и протянула ее мосье Энно.
Мосье Энно попятился. Но позади была уже стена.
– Немедленно! – прикрикнула на него мадам. – Ведь она может сегодня же ночью пробраться в каюту!
В ладонке был кураре. Два кристалла – мгновенная смерть. Один кристалл – смерть не позже как через полтора-два часа от паралича миокарда. Мадам Энно надела на себя эту ладонку еще в Париже, на случай если бы в далеком путешествии встретилась непреодолимая опасность для ее чести и жизни. Эта ладонка в декольте на золотой цепочке дала ей не мало утешения в парижских салонах перед выездом: мадам Энно показывала ее каждому, хвастаясь, на какой риск она идет, пускаясь с мужем в небезопасное – во имя высокой миссии! – плавание в страшную страну большевиков. Кроме того, во время ссор с мужем она грозила ему, что отравится, и таким дипломатическим способом всегда добивалась своего.
– Но… как же это… сделать? – прошептал, запинаясь, бледный консул.
Мадам Энно небрежно пожала плечами.
– Я пошлю сейчас Мими. Мы попросим актрису забежать к нам на минутку, выпить бокал цимлянского на дорогу. В бокал ты бросишь один кристалл. И она сразу уйдет. А потом… Какое нам дело, что будет потом?..
Вера Холодная пришла за полчаса до отъезда, как раз в ту минуту, когда семеро верных людей консула Франции в их фантастической надежде попасть за границу тащили двадцать два его чемодана. Актриса тоже торопилась: оставить берега отчизны она собиралась не позднее утра, а вещи у нее еще не были уложены. Прощальный бокал – «посошок на дорогу» – они выпили вместе, стоя и мило улыбаясь, посреди опустошенного салона резиденции.
Умерла актриса через полтора часа – у себя в номере отеля. Вскрытие тела не установило причины внезапного паралича миокарда: кураре, яд американских индейцев, был мало известен одесским прозекторам.
5
Утром очередной номер единственной теперь в Одессе газеты – «Известий Совета рабочих депутатов» – вышел с аншлагом:
«С восьми часов вечера объявлена всеобщая забастовка. Грозной, дисциплинированной силой должен показать себя одесский пролетариат в этот ответственнейший момент. Полное подчинение Совету рабочих депутатов и его полноправному исполнительному органу – президиуму Исполкома!»
В номере было помещено также несколько приказов.
Приказ № 2:
«Оперативный штаб военного отдела Совета рабочих депутатов предлагает всем морякам, железнодорожникам, грузчикам и другим работникам, обслуживающим контрреволюционные – добровольческую и союзную – армии, немедленно после опубликования этого приказа прекратить работу».
Приказ № 3:
«Всем работающим на оборону, рабочим артиллерийских мастерских, рабочим, изготовляющим вооружение, всем работающим на ремонте железнодорожного транспорта, рабочим автомастерских, работникам, занятым на доставке врагу продовольствия, фуража и т. п., предлагается немедленно прекратить работу вплоть до специального распоряжения».
Приказы были изданы на основании решений Военно-революционного комитета при Совете рабочих депутатов…
Прогудел долгий и тревожный гудок авиазавода Анатры – и трансмиссии в его цехах сразу замерли. Десятками тревожных гудков откликнулись со всех концов города, с территории железной дороги – паровозы, – и всякое движение на всей пригородной сети немедленно прекратилось. Захрипели гудки пароходов, пронзительно завизжали сирены катеров – и поверхность всех пяти гаваней вдруг сделалась зеркальной: ни одно судно не бороздило ее своим винтом.
Город бастовал по призыву Совета рабочих депутатов – единственного органа власти, который признавали одесские пролетарии.
Это еще не было восстание. Это был ультиматум в действии.
Совет рабочих депутатов – все еще нелегальный – тем временем перебазировался в рабочий район: на Старопортофранковскую, в помещение Народной аудитории. Охрану его несли отряды имени Старостина и Морского райкома – теперь уже в полном боевом порядке, тремя цепями, по улице и в переулках. Из расщелин окрестных улиц, из лабиринта приморских переулков, из проходных дворов по одному, по двое и целыми группами появлялись вооруженные люди, проходили сквозь цепи и немедленно тут же на месте группировались во взводы, сотни и батальоны. С собственным оружием, с собственным боеприпасом, добытым неведомо где и когда, со всех концов города – от железной дороги, с Чумки, с Ближних и Дальних Мельниц, с Фонтанов, рыбацких причалов, портовых эллингов, из пересыпских заводов – отовсюду стекались, пробиваясь сквозь французские и белые пикеты, одесские рабочие. К вечеру рабочая дружина имени Старостина была переформирована в рабочий полк имени Старостина; дружина Морского райкома стала Морским батальоном, а общая численность бойцов в батальонах Совета составляла уже две тысячи штыков.
Заседание пленума Совета вместе с делегатами от всех заводов проходило беспрерывно днем и ночью.
С каждого предприятия прибывал представитель, информировал о ходе забастовки и заканчивал сообщением о готовности его коллектива получить оружие и принять участие в вооруженном восстании. Совет сразу же выносил решение по каждому предприятию.
Вечером отчитывались представитель железной дороги, представитель грузчиков порта и представитель матросов кораблей русского торгового флота.
Представитель железнодорожного узла машинист Куропатенко доложил: бастуют все железнодорожники, стоят все паровозы, остановились все мастерские. Эшелон с воинским снаряжением, который французы грузили сами и отправили со своим обслуживающим персоналом на станцию Сербка, на пятом километре пущен под откос вместе со всем снаряжением. Солдаты обезоружены.
Пленум одобрил действие железнодорожников дружными аплодисментами.
От имени грузчиков порта отчитывался Петро Васильевич Птаха.
Грузчики забастовали все как один человек. Однако как раз в ту минуту, когда масса грузчиков двигалась к выходу с территории порта, прибыл приказ генерала д’Ансельма – немедленно разгрузить два американских парохода с артиллерийскими снарядами. Пароходы стояли у причала Военного мола. Бои на фронте под Сербкой, на Бахмачской железнодорожной линии, и под Раздельной, на линии Киевской, нарастали с каждой минутою, и фронтовая артиллерия нуждалась в пополнении огневого довольствия. Грузовые машины, присланные за снарядами, уже длинной вереницей выстроились вдоль порта. Грузчикам приказывалось немедленно возвратиться к разгрузочным механизмам, за отказ грозили расстрелом. Но грузчики отказались.
Зал Народной аудитории снова загремел аплодисментами.
Но старый Птаха еще не закончил.
Приказ генерала д’Ансельма имел и вторую часть: если докеры все-таки откажутся разгружать пароходы, то французским солдатам портовой охраны предписывалось немедленно встать к машинам, а докеров взять в пулеметное кольцо… Докеры не стали слушать приказ до конца. Они бросились назад к причалам и тут же на глазах растерявшейся французской охраны попортили разгрузочные механизмы. Пулеметчиков, намеревавшихся окружить их, докеры разогнали, а пулеметы у них отобрали. После этого с пением «Врагу не сдается наш гордый «Варяг» докеры тысячной толпой двинулись из порта. Многие из них с оружием, добытым у французской охраны, идут теперь сюда, к штабу восстания, пробивая себе путь сквозь французские пикеты.
Дружное «ура» встретило сообщение представителя героических одесских докеров.
Теперь фронтовая французская артиллерия оставалась без огневого довольствия. Пусть французские пуалю потаскают двенадцатипудовые ящики со снарядами на собственных плечах, если, конечно, у них будет охота.
О матросах судов Русского торгового флота информировал Александр Понедилок.
Матросы тоже бастовали. Они сошли на берег и разбежались кто куда. Пароходы, на которые грузилась, удирая из города, буржуазия, были оставлены командами. Французское командование спешно перебросило на транспорты «Кронштадт» и «Кавказ», на которых должны были эвакуироваться авиационный парк, кадетский корпус, институт благородных девиц, штабы и учреждения белой армии, – матросов с деникинских военных кораблей. Тогда по распоряжению штаба Морского райкома специальные группы матросов-большевиков возвратились на некоторые пароходы, открыли кингстоны и затопили трюмы и кочегарки. В результате этого пароход «Вече», предназначенный французским командованием для эвакуации одесской буржуазии, затонул под волнорезом. Пароход «Великая княжна Ксения», а за ним и еще несколько вздыбились посреди гавани, корма пошла под воду, а нос поднялся вверх перпендикулярно. Морской райком решил затапливать суда именно таким способом – наполовину, чтобы немедленно, как только власть перейдет в руки Совета, поднять корабли и поставить их на службу советским морским силам.
– Ура! – приветствовали участники пленума и сообщение представителя красных матросов.
Однако у Шурки Понедилка было еще одно сообщение. Он попросил разрешения зачитать последние известия с искрового телеграфа корабля «Граф Платов».
Вот какие это были новости.
Докеры Франции – в портах Гавре, Шервуде и Марселе, докеры Англии – в портах Портсмуте, Лондоне, Ливерпуле, откуда шло снабжение вооружением и военным снаряжением интервентских армий Антанты на севере, востоке и юге России, отказываются грузить оружие для «грязной» войны. Мужественные докеры Франции и Англии бастуют во имя международной солидарности пролетариата и выступают с протестами против контрреволюционной интервенции. Рабочие организации Франции, Англии и Соединенных Штатов Америки создают «комитеты действия» под лозунгом «Руки прочь от России!»
Члены пленума поднялись, и в зале Народной аудитории загремел «Интернационал».
Была ночь. Пленум заседал нелегально. Вокруг – на улице и в переулках – тремя цепями лежали чуткие бойцы. Настороженная тишина нависла над предместьем. Но окна зала Народной аудитории были по-весеннему широко открыты, и мелодия пролетарского гимна полилась в темноту ночи. Ее подхватила охрана у здания, потом пение волною покатилось от третьей цепи ко второй, от второй к первой. Бойцы лежали в кюветах вдоль тротуаров, за каменными оградами, прямо на мостовой, пристально всматриваясь в ночной мрак, и пели «Интернационал».
Город тонул во мгле. Над городом нависла тревожная тишина. Но город слышал: издалека, с рабочих окраин, доносилось могучее пение «Интернационала»…
Французские и белые патрули испуганно озирались, прятались в темноту, за стены строений, и понемногу, пятясь назад, отступали все дальше от таинственных и грозных окраин, ближе к центру города, к кварталам ставки командования, к порту, к морю – к огням эскадры, мерцавшим на Большом рейде.
Пленум постановил: послать к генералу д’Ансельму вторую делегацию, которая поставила бы точки над «i».
Делегация села в машину – в собственную машину генерала д’Ансельма, которую, захватив в гараже вместе с шофером, только что пригнали бойцы из дружины имени Старостина – и поехала не спеша через весь город. Фары освещали сбитых с толку, перепуганных патрульных: по городу ехала машина генерала д’Ансельма, а на радиаторе ее в свете фар трепетал большой красный флаг…
В составе делегации на этот раз были Александр Столяров, Александр Понедилок и Галина Мирошниченко.
6
Машина беспрепятственно миновала все пикеты и заставы и остановилась перед подъездом особняка. Шурка Понедилок гулко и протяжно протрубил в клаксон.
В ту же минуту в подъезде показался офицер. Это уже был не вчерашний старик капитан, а юркий молоденький лейтенантик. Не ожидая заявлений от прибывших, он поспешно сообщил, что генерал готов немедленно принять делегацию от Рабочего Совета.
Бенгальцы развели штыки, вытянулись и взяли на караул, и офицер побежал вверх по лестнице впереди делегатов.
Когда делегаты вошли в кабинет, из-за стола поднялся им навстречу генерал д’Ансельм. Риггс, как и вчера, сидел в кресле перед столом. Полковник Фредамбер стоял в стороне, у телефонного аппарата.
– Добрый вечер, друзья! – учтиво улыбаясь, приветствовал генерал делегацию. – Вот мы и встретились снова. Мы с вами ведем совсем нездоровую жизнь: ночью надо спать, а мы, – он развел руками и еще раз галантно улыбнулся, – как видите, утомляем себя по ночам… Прошу садиться.
С учтивой улыбкой, стоя, он ждал пока делегаты сядут.
Когда все сели, генерал сказал:
– Итак, вы прибыли, чтобы продолжить вчерашнюю беседу?
Столяров ответил:
– Нет, генерал. Вчерашнюю беседу мы считаем исчерпанной. Мы поставили вам требования, вы их не приняли. Теперь каждый из нас делает то, что считает необходимым делать. Вы воюете на фронтах. Мы проводим всеобщую забастовку. События, надо полагать, пойдут своим чередом. Сегодня мы прибыли к вам, надеюсь – в последний раз, чтобы договориться о некоторых деталях в ходе дальнейших событий, имеющих значение не столько для нас, сколько для вас. Прежде всего мы хотим выяснить – сколько вам необходимо времени для эвакуации?
– Для эвакуации? – почти вскрикнул генерал. – Сколько времени? Стало быть, вы думаете, что я действительно решил… эвакуироваться отсюда?
Столяров спокойно ответил:
– Это решил за вас наш народ.
Генерал глядел на Столярова, наливаясь кровью. Но Столяров закончил так же спокойно, как и начал.
– Мы считаем излишним снова возвращаться к дискуссии по поводу этого вопроса. Мы сейчас интересуемся не вашим решением, а сроками эвакуации. Дело в том, что пребывание здесь частей вашей армии тормозит развертывание нормальной работы Совета и его деловых учреждений: снабжения населения продовольствием, налаживания работы предприятий, ликвидации безработицы, бандитизма… Поэтому мы прежде всего и заинтересованы в том, чтобы эвакуация армии интервентов осуществилась как можно быстрее.
Генерал молчал. Он уже не был багровым. За время длинной речи Столярова все оттенки красок успели смениться на его лице. Сейчас он сидел совершенно желтый, будто окаменев. Столяров ожидал ответа, но генерал молчал. Он глядел поверх головы Столярова куда-то в стену, упершись застывшим взглядом в какое-то пятнышко на барельефе под потолком, и молчал.
Молчание нарушил Риггс.
Он сказал, не скрывая ненависти во взгляде и злобного шипения в голосе:
– И… и сколько бы вы определили на эту… процедуру? Эвакуацию?
– Двое суток.
– Хо!
Риггс фыркнул, хотел было что-то сказать, но сдержался, только сжал подлокотники кресла так, что побелели пальцы.
Генерал д’Ансельм молчал.
– А вы думали, сколько? – отозвался со своего места Шурка Понедилок.
Риггс передернул плечами, буркнул что-то себе под нос, перекинул ногу на ногу, расправил складки бриджей на коленях, снова переменил ногу, наконец овладел собою и заговорил почти спокойно:
– Во-первых, практически: мы вовсе не собираемся выезжать отсюда. Во-вторых, теоретически: если бы зашел разговор об эвакуации армии такого размера, с сотнями артиллерийских орудий, танков, автомашин и другого снаряжения, то понадобилось бы… понадобилось бы… не менее месяца, чтобы осуществить такую сложную операцию.
– Двое суток! – отрубил Столяров.
Генерал вспыхнул:
– Похоже на то, что вы… выгоняете нас отсюда?
– Генерал, – спокойно сказал Столяров, – мы не приглашали вас сюда.
Генерал взмахнул рукой, видимо от душившей его злобы у него появилась необходимость сделать резкое движение, и собирался грохнуть кулаком по столу; но в эту минуту полковник Фредамбер, оставив телефонный аппарат, подошел сзади и склонился к генералу через плечо. Рука генерала так и повисла в воздухе, он слушал, что говорил ему начальник штаба. Руку генерал, правда, сразу же опустил, но глаза его теперь впились в телефонный аппарат, находившийся на столике в углу, – трубка лежала не на аппарате, а подле него. Фредамбер не окончил разговора по телефону, и трубка, видимо, ожидала генерала.
Вначале генерал слушал рассеянно, потом взгляд его сосредоточился, а лицо напряглось, затем глаза его тревожно забегали, и, наконец, генерал поднялся с кресла.
Он сделал движение к телефонному аппарату, но остановился и обратился к делегатам:
– Э… э… э… Прошу прощенья, господа! Я должен взять трубку аппарата… – Он добавил сухо, но учтиво: – Разговор оперативный… Вы окажете мне любезность, если на минутку выйдете и подождете в соседней комнате.
Он нажал кнопку звонка. Вошел капитан Ланжерон, и генерал сказал:
– Проведите господ делегатов в салон. Я скажу вам, когда можно будет возвратиться.
7
На проводе был командующий участка фронта, находившегося против станции Сербка, – последнего, ключевого узла перед Одессой. Этот участок решал теперь судьбу города, а вместе с ним и тех территорий Юга, где сейчас сгрудилась семидесятитысячная армия интервентов.
Станцию Сербку французское командование решило не сдавать ни в коем случае, и туда были брошены все основные силы боевых частей и боевой техники. Сербку штурмовали уже не партизанские отряды, а регулярные части Красной Армии. Но взять Сербку с севера было невозможно. Силам обороны благоприятствовал здесь ландшафт местности: каждая пядь земли, по которой наступали красные части, простреливалась перекрестным огнем пулеметов и орудий интервентов.
Генерал был совершенно спокоен за Сербку. И вдруг…
Не дожидаясь, пока делегаты скроются за дверью, генерал поспешил к аппарату.
У генерала сегодня и без Сербки было чертовски много хлопот. Забастовка парализовала весь город и остановила подвоз к фронту снарядов и людских резервов, в то время как Красная Армия стремительно наступала и находилась уже в тридцати – сорока километрах от города. Партизаны – так те просто обнаглели: Тилигуло-березанский и Визерский отряды объединились с береговым отрядом Столярова и вышли на северный берег Дофиновского лимана. Они разгромили батальон мальгашей; батальон только что прибывших бенгальцев они тоже разгромили, а батальон черных сенегальцев сдался на милость победителя. Чего доброго, эти партизанские головорезы ворвутся завтра в Одессу! А тут еще эта Сербка…
Генерал схватил трубку и закричал:
– Я, командующий, слушаю вас!
Отступая от Березовки к Сербке, французские арьергарды разрушали за собою железнодорожную линию. Это не давало возможности действовать красным броневикам, затрудняло подвоз резервов, снарядов и снаряжения для большевистских частей. Разрушение железнодорожной линии проводилось самым тщательным образом: рельсы рубили специальными рельсорубными машинами каждые пять метров; насыпь взрывали в двух местах на каждом километре. И все-таки, как только закрепились французские части на новых позициях, под Сербкой, красные бронепоезда неожиданно появились на изрубленной и уничтоженной, казалось навсегда, железнодорожной линии и начали планомерный обстрел французских позиций… Французская авиационная разведка установила: население всех сел, расположенных вдоль железнодорожной линии, сошлось к железной дороге – по нескольку тысяч людей на каждый километр. И с самолетов железнодорожное полотно выглядело как беспрерывная живая цепь: люди работали на восстановлении железной дороги дружно, плечо к плечу. А вокруг – на полях и угодьях – копошилось народу еще в два раза больше: это подвозили балласт и готовили другие материалы. За трое суток была проложена новая железнодорожная линия протяжением самое меньшее в тридцать километров.
И красные батальоны пошли на штурм станции Сербка.
Шквальный огонь артиллерии остановил наступление. Наступлению красных частей препятствовало еще и то, что мост через бурливый в весеннее половодье поток Тилигулку французы тоже взорвали, – ни броневики, ни пехота, ни кавалерия не могли переправиться с северного на южный берег.
Теперь, за взорванным мостом, французы и греки чувствовали себя как у Христа за пазухой. Наступление красных частей было остановлено по меньшей мере до конца половодья, то есть недели на две, а за это время можно было осуществить другие обходные операции. Итак, дело обороны Одессы от фронтального наступления красных частей – как пришло к выводу французское командование – было разрешено окончательно. Теперь оставалось покончить с отдельными партизанскими отрядами, которые действовали по эту сторону Буга, общей численностью в каких-нибудь четыре-пять тысяч бойцов. Для армии в семьдесят тысяч штыков, оснащенной могучей техникой, это было делом не слишком сложным. После этого генерал д’Ансельм собирался осуществить внезапный прыжок на север: возвратить себе весь утраченный одесско-николаево-херсонский плацдарм, закрепиться на нем и, систематически получая свежие подкрепления, развивать наступление дальше на север – кто его знает, быть может, до самой Москвы…
Вот что значила в эту минуту станция Сербка!
И вот что услышал генерал д’Ансельм по прямому проводу со станции Сербка.
Говорил с генералом не командующий этим участком фронта полковник Жанвье: полковник Жанвье был только что убит. Рапорт исходил и не из штаба командования фронтового участка. Штаб участка этого фронта был только что взят в плен большевиками. Докладывал генералу саперный капитан Бургасон – единственный офицер из офицерского состава роты 15/2 Седьмого саперного полка, оставшийся по эту сторону.
Станцию Сербка только что захватили красные полки.
Остановившись перед взорванным мостом, командование бригады Красной Армии решило мост отстроить. Без необходимой мостостроительной техники, да еще в половодье, это была задача технически невыполнимая. Но командование снова бросило клич по окрестным селам – и все села, только что закончившие восстановление железнодорожной линии Березовка – Сербка, немедленно откликнулись. Десятки сел до последнего человека вышли на строительство. Вышли мужики, бабы, старики, вышли даже женщины с младенцами на руках. Крестьяне шли пешком за двадцать и тридцать километров, а за пешеходами тянулись кони и волы, собранные по селам. Они тащили тяжелые подводы, груженные досками, бревнами – теми «колодами», которые найдутся в каждом украинском селе, где-нибудь на площади, около церкви или у школы, и на которых отсиживаются старики, ведя свои бесконечные беседы, или поют песни, собравшись веселой группой, девчата и парубки. Этого строительного материала хватило бы настлать мосты не только через Тилигулку, но даже через Буг и Днепр. Топор и пила были единственными инструментами на строительстве. Но топоров и пил были тысячи. Старики тесали, бабы подносили, мужики забивали сваи, парни ловкими верхолазами перебрасывались со стояка на стояк, с арки на арку и настилали толстые дубовые помосты. Французская артиллерия быстро пристрелялась по строительству. Снаряды падали в воду, снаряды сбивали с арок смельчаков, снаряды превращали в щепы только что настланный помост, но на место одного смельчака сразу же появлялось десять других, на месте разбитого пролета вырастало два новых. Несмолкаемая канонада грохотала точно гром в тропический ливень, и беспрерывные вспышки от выстрелов и разрывов заливали все дрожащим сиянием. Но строители стучали топорами и гукали долбнями, забивая сваи в илистое дно потока и затопленный половодьем прибрежный луг.
