Текст книги "Рассвет над морем"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)

Когда один бандит вышел в коридор, другой бандит крикнул ему вдогонку:

– Полковник! Если вам понадобятся мои услуги, выйдите прямо на бульвар и скажите: «Позовите мне Михаила Яковлевича!» – и я уже буду знать. Мои уши услышат… А ваш номер телефона у меня есть.

Глава десятая

1

На первое время Иностранная коллегия сосредоточила свою деятельность в катакомбах на Куяльнике.

«Хозяйство» Яковлева – редакция, типография, издательство – раскинулось под землей на обширной территории. Во-первых, для каждого из «цехов» нужна была просторная галерея, а они попадались на изрядном расстоянии друг от друга. Во-вторых, в случае, если проникнет в подземелье враг, размещение отдельных блоков подпольного хозяйства на большом расстоянии друг от друга уменьшало опасность – легче будет спасти людей, спрятать материалы, перенести в другое место оборудование.

Экспедиция готовой литературы осуществлялась двумя способами. Листовки по ночам в больших пачках, аккуратно завернутых в цветистые обертки, выносили во двор биндюжника Егоренко, и под утро биндюжник Егоренко на своей подводе отвозил их на Старый Базар, в лавочку агента торговой «фирмы» Самойла Солодия и Самуила Сосиса. Отсюда пачки каждое утро разбирали комсомольцы и комсомолки Коли Столярова для распространения. На цветистых обертках было напечатано: «Братья Поповы. Папиросы «Сальве». Подпольщики-большевики с табачной фабрики Поповых поставляли эти обертки в неограниченном количестве.

Днем экземпляры свежего номера газеты выносили в сумке газетчика. «Экспедиторами» работали три комсомольца: Сашко Птаха с двумя товарищами посменно.

В «издательстве» – галерее, расположенной недалеко от большой пещеры у входа, – день и ночь шелестела бумага, слышалось постукивание ребром пачки, выравниваемой по краям, и бойкая девичья болтовня. Пять-шесть пересыпских девушек-комсомолок, получив из типографии готовую продукцию, паковали ее стопочками по десять, затем пачками по сто и, наконец, пакетами по тысяче штук – для транспортировки.

В «типографии», тоже не умолкая ни днем, ни ночью, погромыхивала небольшая плоскопечатная машина «американка», прижимая бумажные листы к доске набора, смазанного черной краской из разведенной керосином голландской сажи. Здесь посменно работали два печатника. Здесь же, в пещерах катакомб, они и жили.

«В наборном цехе», укладывая свинцовые литеры на стальные дощечки верстаток, трудились над кассами три наборщика под командой «метранпажа» Яковлева. Жили они тоже в катакомбах.

Редакция коллегии расположилась в большой галерее, и помещение ее было «комфортабельно» обставлено. Из ровных брусков ракушечника, вырезанных когда-то неизвестными добытчиками, но так и не вынесенных на поверхность, были сложены «стол», два «стула», «шкаф» для бумаг, даже «диван» – для посетителей. На стене висел большой план Одессы, пестревший черточками и крестиками. Черточкой обозначалось место, где должны были быть вывешены или разбросаны прокламации; черточка превращалась в крестик, когда – по сведениям разведки Ревкома – это место брали под особый надзор контрразведчики и шпики. На противоположной стене в расщелину меж камней воткнуто было красное знамя с серпом и молотом и с золотой надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Это было старое боевое знамя: с ним Главные железнодорожные мастерские поднимали январское восстание против гайдамаков Центральной рады. Под надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» недавно появилась еще одна, поблескивающая новым золотым шитьем: «Украинская Советская Социалистическая Республика». Эту надпись вышили пересыпские комсомолки сразу же после того, как стало известно, что правительство Советской Украины, собравшись в Харькове во главе с Артемом и Ворошиловым, приняло решение переименовать Украинскую Советскую Республику в Украинскую Советскую Социалистическую Республику. Над «столом» редакции на железной проволоке висела большая лампа – «молния». В подземелье пользовались для освещения главным образом небольшими керосиновыми лампочками и садовыми фонарями «летучая мышь». Но в редакции и в наборном цехе, где для устающих от мелкого шрифта глаз нужно было больше света, зажигали «молнию». Ее гасили сразу же, как только кончалась работа над рукописью или набором: большая лампа слишком быстро поглощала кислород, которого в подземелье и без того не хватало, и становилось трудно дышать.

В катакомбах, под землей, всегда стояла ночь, и, как всякая ночь, она полна была своих ночных, не сразу улавливаемых, «таинственных» звуков: где-то потрескивал известняк, где-то вдруг осыпался из трещины мелкий камень. Но в темноте и настороженной тишине отовсюду доносились из далеких галерей приглушенные звуки напряженной жизни, которая в подземной ночи не прекращалась ни на минуту. Здесь люди жили и работали, словно навеки отрезанные от мира толстым слоем земли. Для них не было ни дня, ни ночи, они утратили самое ощущение времени. То минуты тянулись как-то «ползком», то, наоборот, целые сутки пролетали в напряженном труде, как одна минута.

Иностранная коллегия выпускала короткие воззвания к населению для расклейки на заборах и стенах домов, большие листовки для распространении среди солдат и матросов оккупационной армии, а также газету подпольного областкома «Коммунист». Газета «Коммунист» выходила на русском языке и дублировалась на французском. Отдельные номера печатались на польском языке – для жолнеров легиона белого орла.

В редакции иностранной коллегии работали только двое: Галя и Жак.

Жак, для которого французский язык был почти родным, который знаком был с бытом французского крестьянина и рабочего и умел говорить на парижском и марсельском арго, взял на себя авторство. По тезисам областкома или Военно-революционного комитета он писал по-французски и статьи, и листовки, и воззвания.

Галя взяла на себя переводческую часть: она переводила на французский материалы, приходившие в редакцию на русском языке.

Жак правил и редактировал Галины переводы. Зато на Галю была возложена вся корректура.

Работы в редакции хватило бы на большой штат, и Галя с Жаком работали день и ночь, отдыхая лишь по нескольку часов в короткие перерывы.

2

«Утро» сегодня Галя и Жак начинали, как всегда.

«Утро» у них под землей наступало не так, как на земле – с рассветом, а по большей части вечером, так как выход продукции на-гора надо было подгонять как раз к настоящему утру.

«Утром», то есть часов в пять вечера, Галя и Жак выползали из своих «спален», устроенных в маленьких нишах-пещерках возле типографии для Жака и возле издательства для Гали, – и начинали, каждый со своего конца, добираться до «кабинета» редакции.

Приходилось блуждать по грязным, пыльным, кое-где залитым водой подземным галереям, штрекам, ходам и переходам, где – согнувшись в три погибели, а где и ползком. В лабиринте переходов стояла абсолютная тьма; заблудиться в них мог и хорошо знакомый с путаницей штреков человек, так как, кроме «действующих» переходов, немало было и «недействующих», непролазных. На этот случай установлена была особая система значков: параллельная полу черта – над «мертвым» ходом, и вертикальная – над «живым». На перекрестках мерцали неугасимые огоньки – коптилки, указывающие путь, но это были только «семафоры»: их тусклый свет не проникал дальше трех-четырех метров. Все подземные работники коллегии носили на груди электрические фонарики, которыми и освещали себе путь.

Галя добралась до «кабинета» первой. Отряхнувшись у входа, чтобы не поднимать пыль в редакции, Галя переступила «порог» и включила на миг фонарик: все ли в порядке?

И сразу увидела: на столе, рядом с чернильницей, в белой фарфоровой вазочке стоит белая хризантема.

Галя что-то сердито пробормотала, но приблизилась к столу, осторожно нащупала вазочку и наклонилась к цветку.

Повеяло нежным ароматом, ароматом зелени, свежести, воздуха – ароматом самой земли под небом и солнцем. Цветок был холоден на ощупь – от гнилой сырости подземелья, – но для подземного жителя Гали он дышал солнечным теплом. Уже около двух недель Галя не была на свежем воздухе, не видела ни солнца, ни звезд в небе. Запах цветка здесь, под землей, приносил Гале несказанную радость.

И все же она решила сделать нагоняй за цветок.

Это был не первый цветок «утром» на Галином столе. Под землей, без солнца и воздуха, через час-другой он умирал, зачахнув, увянув. Но проходила «ночь», наступало новое «утро» – и у Гали на столе опять стоял свежий цветок: хризантема, бульденеж, эдельвейс.

Сначала Галя никак не могла понять, откуда эти цветы берутся, пока, придя однажды в редакцию раньше назначенного времени, не поймала на месте преступления Жака: он менял увядший эдельвейс на свежий бульденеж. Тогда Жак и вынужден был признаться, что цветы ставит каждое утро он, однако категорически отказался назвать своего сообщника – того, кто приносит цветы из города в катакомбы. Галя подозревала, что по поручению Жака цветы приносит в своей сумке газетчика Сашко Птаха. И Галя очень сердилась, упрекая Жака, что он гоняет в оранжерею парнишку, у которого и без того немало хлопот: чуть не ежедневно ездить из города на Куяльник и возвращаться обратно. Но Сашко Птаха забожился, что это не он. Да и приходил он в экспедицию не каждый день, с ним в очередь работали еще два экспедитора-комсомольца, а цветок каждый день неизменно появлялся на столе.

Галя твердо решила сегодня же поднять целую бучу, положить конец этой расточительности, да и… выяснить, наконец, кто же приносит цветок сверху.

– Доброго утра! – послышалось из штрека.

Это приветствовал Галю веселый голос Жака.

– С добрым утром! – ответила Галя и направила луч фонарика на вход.

Жак стоял на пороге с двумя кружками в руке и буханкой хлеба подмышкой. Галя и Жак ели здесь же, в редакции; на завтрак у них всегда было молоко. Ласточкин специально наладил ежедневную доставку в катакомбы бидона молока и требовал от всех подземных работников, чтобы они непременно его пили ввиду «вредности подземного производства».

– Шахтеры обязательно пьют молоко! – говорил Ласточкин. – А вы все равно что шахтеры. Вам даже еще труднее – неделями не выходите на-гора! Пить молоко приказываю в порядке партийной дисциплины.

Жак пошел, поставил на стол кружки и положил хлеб. Все это он проделал в темноте: боялся включить фонарик – влетит за цветок.

– Жак! – произнесла Галя, и в голосе ее звенела угроза.

– Слушаю, Галя?

– Опять?

– Что опять? – как можно равнодушнее спросил Жак.

– Ты знаешь, что. Я – о цветке.

Жак молчал. В темноте слышно было только его дыхание. Дышал он виновато.

Галя сердито сказала:

– Я прошу тебя. Я, наконец, требую! Я это запрещаю!

– Разве тебе не приятно… увидеть утром цветок?

Галя еще больше рассердилась.

– Вчера ты мне ответил то же самое! Я прошу тебя…

– И вчера ты так же точно на меня напустилась, – вздохнул Жак.

– И завтра будет так же, – гневно сказала Галя, но спохватилась: – Завтра, я уверена, так не будет, так как завтра не будет цветка! Ты должен, наконец, выполнить мою просьбу!..

Жак молчал, и слышно было только его виноватое дыхание.

– Ну?

– Что ну, Галя?

– Ты это сделаешь?

– Сделаю.

– Что сделаешь?

Жак тяжело вздохнул.

– Цветок…

– Что цветок?

– Поставлю.

Галя даже руками всплеснула от возмущения.

– Жак! Ты что, смеешься надо мной?..

Разговор шел в темноте, но они уже так знали голоса друг друга, что по интонации могли даже в темноте представить выражение лица. Лицо Жака было просто виноватым, виноватая была и интонация. Интонация у Гали была суровая и сердитая, но лицо… не выражало ни того, ни другого.

– Я и разговаривать с тобой не хочу! – сурово сказала Галя.

Слышно было, как она села, прошуршав в сердцах какими-то бумагами на столе.

– Осторожно! – сказал Жак. – Не опрокинь молоко!

Он уже поставил кружку с молоком перед ней на стол. Лампы они пока не зажигали, экономя воздух; светить фонариками тоже не хотели, чтобы… не видно было лиц.

Они молча стали пить молоко – каждый на своем месте.

Галя глубоко вздохнула.

– Ностальгия? – спросил Жак.

«Ностальгией», тоской по родине, они, подземные жители, называли острое и тоскливое чувство тяги наверх, жажду хоть на часок выйти на землю, на воздух, увидеть солнечный свет.

Галя не ответила. Но Жак сквозь черную мглу угадывал ее лицо: она гневно хмурила брови, но глаза ее в это время никак не хотели смотреть грозно и помимо ее воли были ласковы, улыбались. Она, может быть, даже покраснела…

Жак молча улыбнулся в ответ на невидимую Галину улыбку.

– А мне сегодня приснилось, как будто я сплю в самой настоящей комнате, под самым настоящим одеялом и в самой настоящей кровати… Боже, что это за роскошь!.. А вокруг – тоже настоящие, человеческие вещи: стол, шкаф, стулья, даже ковер и цветы в горшках… Вот ерунда!.. – Он подождал минутку, не заговорит ли, сменив гнев на милость, Галя. Но Галя молчала. И он продолжал: – А знаешь, это очень приятно: настоящие вещи. – Он вдруг спохватился. – Ты только не говори, пожалуйста, что это мещанство. Это абсолютно нормально: человеческий быт складывался веками, и ничего нет удивительного, что во мне это вызывает приятное чувство. Человеческий интеллект не всегда может контролировать сферу подсознательного и…

– Я понимаю, – иронически отозвалась Галя. – Твой интеллект принадлежит лежебоке, и естественно, что в сфере его подсознательного – кровать. Просто ты мечтаешь спать на кровати, вот и все.

Жак вспыхнул:

– Ну и что? Нет ничего дурного в том, что человеку хочется спать на кровати! Что же мне, мечтать о курином насесте? Человек должен спать на кровати. Это норма быта. Ведь программа партии требует материального обеспечения всех трудящихся, следовательно и нормальных бытовых условий. Таким образом…

Галя тихо рассмеялась. Наконец-то!

– Пей лучше молоко, – сказала она, и теперь Жак с уверенностью мог сказать, что в интонации ее нет и нотки осуждения. – Я уже позавтракала. Когда окончишь, можешь зажигать лампу. Работы много…

Жак чиркнул спичкой и снял стекло. В мигающем свете спички фигура Жака казалась фигурой великана: на каменные шершавые стены пещеры от нее падала огромная тень, забираясь головой под высокие своды. Тень шевелилась, точно сказочное чудовище.

Фитиль загорелся, огонек обежал кольцо горелки. Жак надел стекло и подвесил лампу на ее место над столом. Ровный, чистый, чуть голубоватый свет вдруг залил всю пещеру, и пришлось даже зажмуриться после подземной тьмы – яркий свет резал глаза.

Со времени приезда Жак отпустил себе бороду, и теперь она густой порослью покрывала весь подбородок и щеки чуть не до глаз. Эта борода делала его, сильного, крепко сбитого, рядом с маленькой Галей и в самом деле похожим на былинного богатыря.

Когда Жак разжал веки, Галя уже сидела с широко раскрытыми глазами. Руки ее лежали на приготовленных для работы бумагах. Галя разглядывала пещеру, точно видела ее впервые.

– Знаешь, Жак, – заговорила она оживленно и вместе мечтательно, – когда я смотрю на эти камни вокруг, я совсем не ощущаю их только мертвой материей в глубоких недрах земли. Сколько видели эти стены, сколько они знают!.. Сколько разных людей, вот как мы сейчас, скрывались здесь под землей и делали свое дело! Наши партизаны прошлым летом, во время немецкой оккупации… Матросы с броненосца «Потемкин» в девятьсот пятом году… Теперь и мы с тобой здесь снова встретились…

В семнадцатом году, в дни Октябрьского восстания в Москве, они встретились впервые – на баррикадах Красной Пресни, на Кудринской площади. Жак, недавно вернувшийся из эмиграции, был в боевой дружине, Галю – она только что вышла из Бутырской тюрьмы – партийный комитет прислал с дружиной Красного Креста. Жак увидел Галю, когда, под частым огнем юнкеров и ударников батальона смерти из дома на углу Поварской, она бежала вдоль баррикады – опрокинутых трамвайных вагонов – к парку, где залегли рабочие. Баррикада плохо защищала от пуль – дружинники один за другим выбывали из строя. Галя перебегала от одного к другому, падала на мостовую рядом с раненым и быстро делала перевязку. И каждый раз вокруг нее начинал свистеть рой пуль. Позднее захваченные в плен юнкеры признавались, рисуясь, что специально брали сестру на мушку. «Это была прекрасная движущаяся мишень, – цинично говорили они, – а нас как раз недавно обучали стрельбе по движущейся мишени». Но то ли юнкеров плохо учили, то ли Гале просто посчастливилось – ни одна пуля не настигла ее, и она продолжала смело пробираться вдоль баррикады. Жак тогда же со всем юношеским жаром поклялся, что после боя непременно посмотрит на эту храбрую сестру вблизи, познакомится с нею и… Что «и» – он тогда еще не умел сказать… Но Жак увидел Галю не после боя, а еще в бою. Когда под напором прибывшего к юнкерам подкрепления, внезапно появившегося со стороны Садового кольца, дружинники вынуждены были отступить, Жак поспешно перебегал к Конюшенному переулку. Он добежал уже до угла, оглянулся и тут увидел, что храбрая сестра спешит сюда же. В это время какой-то офицер, присевший за открытой дверью парикмахерской, как раз прицелился в нее из винтовки. И офицер выстрелил… Жак успел толкнуть Галю – она упала, пуля просвистела мимо нее и попала Жаку в левую руку…

На всю жизнь запомнил Жак, как Галя перевязывала его тогда во дворе какого-то многоэтажного дома. Она разрезала рукав и перебинтовала руку в плече, чтобы остановить кровь: пуля не задела кости, но пробила какую-то вену или артерию, и кровь заливала их обоих. Когда Галя кончила бинтовать, она посмотрела снизу вверх – маленькая и хрупкая рядом со статным и высоким Жаком. Жак давно уже ожидал этого взгляда и улыбнулся ей.

– Почему вы улыбаетесь? – удивилась Галя.

Жак потерял много крови, был бледен и едва держался на ногах. Но девушке, которую он только что спас от смерти ценой собственного ранения, девушке, в которую влюбился, глядя на ее отчаянную смелость, Жак не мог не улыбнуться. На это у него хватило силы.

– Зачем вы это сделали? – покраснела Галя. – Какое вы имели право заслонять меня собой? Вы не смели!..

Жак улыбался.

– Если опять случится, сделаю то же самое…

Галя хотела на него накричать, но вдруг заколебалась и неожиданно спросила:

– Почему?

– Во-первых, потому, – резонно отвечал Жак, покачиваясь на ослабевших ногах, – что каждый боец в трудную минуту должен прийти на помощь другому бойцу…

Галя сердито нахмурилась. Неизвестный товарищ был прав. Но… ведь он рисковал жизнью! И, кроме того… кроме того, теперь она становилась как бы… несамостоятельной, зависимой от спасителя. Галя отныне была у него как бы в долгу, и неизвестный спаситель получал на нее какие-то права…

– Во-вторых, – все так же улыбаясь, сказал Жак, – я вас люблю!

Теперь Галя и в самом деле рассердилась. Вокруг гремели выстрелы, под натиском превосходящих сил противника пришлось отступить, а этот неизвестный боец стоит, глуповато улыбается и болтает о… любви.

Галя собралась бог знает как отругать этого нахала, несмотря на то, что он только что спас ее от смерти. Но вместо этого она только растерянно спросила:

– Разве вы меня знаете?

Галя никогда не простит себе этого вопроса. Ничего глупее тогда сказать было нельзя.

Волна горячей крови и сейчас, при воспоминании, залила лицо Гали, и она поспешно наклонила голову над бумагами. Жак не должен был заметить ее смущение – ведь он без слов понимал, о чем она думает, что чувствует. Чертова лампа – «молния» светила так ярко!..

– Здравствуйте! – послышалось вдруг от входа в галерею. Галю даже подкинуло. Жак тоже вскочил. В эту пору сюда, в редакцию, некому было заходить. Кроме того, голос был незнакомый – он не принадлежал никому из обитателей катакомб. А чужой, незнакомый голос должен был бы сказать не «здравствуйте», а пароль.

Голос, произнесший «здравствуйте», принадлежал женщине, и притом неизвестной.

3

На пороге если вход из штрека можно назвать порогом возникла, словно рожденная темнотой, женская фигура.

Это в самом деле была совсем незнакомая женщина.

Она стояла, высокая, стройная, в черном пальто с маленьким каракулевым воротничком и в синем берете. Из-под беретика выбивалась короткая прядь черных кудрявых волос, слегка посеребренных сединой, а может быть, просто припорошенных серой пылью катакомб. Лицо у женщины было молодое, черные глаза – горячие, быстрые, с огоньком смешливости в глубине. Яркий свет лампы падал ей прямо в лицо, и она жмурилась после темноты подземных переходов.

– Кто вы? – встревоженно спросила Галя. – И как вы сюда попали?

Женщина улыбнулась. Улыбалась она одними глазами, и улыбка была ласковая, дружеская – улыбка старой знакомой, которую сразу, с первого взгляда, не узнали.

– Верно, попасть сюда не легко. – Голос у женщины был на диво мелодичен, а букву «р» она произносила мягко, картавя. Вообще какой-то иностранный акцент сквозил во всей ее речи. – Я сама никогда бы не разыскала вас здесь, в этих черных шахтах. Да и наверху не нашла бы к вам дороги. На земле – вечер.

– Вечер? – удивилась Галя, так как по подземному распорядку сейчас только начиналось еще утро.

Галя хотела еще что-то сказать, но Жак, перебив ее, произнес сухо:

– И все-таки – кто вас сюда привел и кто вы такая?

– Чайки садятся на воду, – сказала женщина и снова улыбнулась.

– Будет на море погода… – отозвались в один голос Галя и Жак.

Женщина громко рассмеялась.

– У вас чрезвычайно поэтический пароль! Но, мне кажется, это мало конспиративно. Пароль должен быть из совсем простых, будничных слов, чтобы не вызывать подозрений, если кто-нибудь услышит его со стороны. Хотя, – все так же смеясь, прибавила она, – возможно, здесь, у моря, эта поэтичная фраза и звучит совсем обыденно?

– Это пароль специально для прибывающих из центра, – как бы оправдываясь, объяснила Галя. – На первой и второй линии внутренней связи пароли, конечно, попроще…

Женщина протянула Гале руку.

– Лябурб. Это моя фамилия. Имя – Жанна.

– Ах! – радостно вскрикнула Галя. – Вы Жанна Лябурб?

Галя не сдержалась и обняла Жанну. Жанна охотно ответила на ее поцелуи.

– А вы Галя. Я вас сразу узнала.

– Разве вы знали меня раньше?

– Нет, – улыбнулась Жанна, – но вроде бы и знала. Иван Федорович так ярко вас обрисовал: маленькая, хрупкая, совсем фарфоровая статуэтка…

– Ну, ну! – Галя замахала руками. – И вы уже начинаете надо мною смеяться! – Она шутливо пожаловалась: – Все тут надо мною подтрунивают и дразнят… что я такая маленькая…

– Кто смеет дразнить? – тоже с шутливой строгостью нахмурила брови Жанна.

– Он! – Галя бросила взгляд на Жака. – Он все досаждает мне разными глупостями…

Жанна Лябурб протянула руку Жаку.

– А вы, конечно, Жак! В Москве меня предупредили, что вы будете дожидаться меня уже здесь. – Жанна внимательно вглядывалась в лицо Жака. – Но вы совсем не похожи на тот портрет, который нарисовали мне в Москве, да и описание Ивана Федоровича тоже не подходит. Мне никто не сказал, что вы такой бородач!..

Галя прыснула.

– Здесь, под землей, без солнца, никакая растительность не может существовать, а вот борода у Жака…

Жак перебил ее:

– Просто я не носил раньше бороды, только здесь начал отпускать, и Иван Федорович об этом не знает, так как не приходит сюда к нам…

– А вот и пришел! – послышалось из штрека, и в освещенной галерее показался Ласточкин.

Он весело поглядывал на всех, довольный эффектом, произведенным его неожиданным появлением. Но сразу же строго сказал:

– Товарищи! Сколько раз я уже просил – даже заглазно, даже между собой называть меня только «Николай»!

Все неловко примолкли. Чтобы прервать замешательство, Галя спросила у Жанны:

– Вы к нам одна?

– Нет, – отвечала Жанна, – нас двое.

И как бы в подтверждение ее слов, из штрека, отряхиваясь от подземной пыли и тяжело переводя дыхание, появилась еще одна фигура. Этому человеку действительно трудно было пробираться по штрекам, согнувшись в три погибели, так как он был настоящим великаном: высокий, плотный, атлетического сложения.

– Знакомьтесь, – отрекомендовал Ласточкин, – Славко. Приехал вместе с Жанной из Москвы. Серб, но владеет французским языком, как истый парижанин.

Серб Славко, дружелюбно улыбаясь, так пожал руку Гале, что девушка невольно вскрикнула.

В это время вслед за сербом Славком в галерею редакции вошли еще четверо.

– О! – удивилась Галя. – А вы говорили, что только двое!

– Двое – из Москвы, – объяснил Ласточкин, – а эти казаки – наши, местные, из Одессы-мамы. Знакомьтесь: пополнение Иностранной коллегии, вместе теперь будете работать.

Галя обрадовалась:

– Ну, теперь нам будет легче! А то нас так мало, работы много, и мы не поспеваем!

Ласточкин ухмыльнулся и хитро поглядел на Галю.

– Легче? Боюсь, девочка, что тебе будет как раз труднее. Потому что работы подвалит, а поспевать все равно надо.

– А что? – поинтересовалась Галя.

– Подожди минуточку! – сказал Ласточкин. – Сейчас я все объясню, мы сейчас проведем заседание Иностранной коллегии в ее пополненном составе. Познакомились уже, товарищи?

Партийные клички прибывших были: Алексей, Абрам, Витек и Максим. Все они были одесситы, подпольщики еще с дореволюционных времен. Спасаясь от царской охранки, они в разное время эмигрировали во Францию и вернулись только в семнадцатом году. Алексей пробыл в эмиграции десять лет, Абрам – пять, Максим – четыре, а Витек – молоденький студент – всего пять или шесть месяцев. Но французским языком владели все в совершенстве, и областком сейчас направил их в распоряжение Иностранной коллегии.

– Ну, раз перезнакомились, так давайте за дело! – сказал Ласточкин. Он остановился перед Жаком и удивленно разглядывал его бороду. – Откуда у тебя борода? На что тебе борода? Ах, для конспирации! – Он покачал головой. – Боюсь, что именно из соображений конспирации тебе эту мужскую красу придется ликвидировать. Садитесь, товарищи. Однако здесь у вас тесновато.

В пещере действительно стало тесно. Двух каменных стульев и одного каменного дивана на всех не хватило, и кое-кому пришлось примоститься под стенкой на корточках. Жанна села на стол.

– Так вот, товарищи! – начал Ласточкин, когда все кое-как устроились. – Некоторым из вас еще сегодня придется выйти на работу. – Он мельком взглянул на часы. – А место работы-таки далеконько: в городе. Поэтому я позволю себе быть кратким.

Ласточкин замолчал и с удовлетворением оглядел присутствующих.

– Семь! Это уже не так мало, товарищи! Правда?

– Восемь, – поправила Галя, пересчитав присутствующих, исключая Ласточкина.

– Семь! – повторил Ласточкин и строго посмотрел на Галю. – А ты, девочка, если не знаешь, в чем дело, вперед батьки в пекло не лезь!

Галя сконфузилась и притихла.

Ласточкин заговорил:

– Так вот, товарищи! Начинаем новый этап работы Иностранной коллегии. – Он выдержал торжественную паузу. – Я собрал всех вас вместе и здесь – как бы вопреки требованиям конспирации. Но это только «как бы», на деле же именно условия конспирации требуют, чтобы мы сошлись все вместе и именно здесь… – Он опять помолчал и закончил: – Новый этап работы Иностранной коллегии будет трудным и… рискованным. Не исключен провал одного или двоих, а может быть, и нескольких, и нужно, чтобы каждый работник Иностранной коллегии знал, где помещается штаб, и в случае печальной необходимости мог связаться со штабом самостоятельно. Новые условия деятельности каждого работника коллегии будут теперь таковы, что придется при выполнении задания встречаться, и каждый должен знать в лицо всех остальных, чтобы различать, где чужой, а где свой.

Все молчали, внимательно слушая. Ласточкин обвел сидевших быстрым взглядом.

– До сих пор наша деятельность ограничивалась только печатанием и распространением литературы. Но этого совершенно недостаточно, товарищи. Войск интервенты нагнали до черта, и наше первое – печатное – слово уже пошло в гущу солдат оккупационной армии. Теперь нужно второе – непосредственное общение. Мы переходим к агитации живым словом, товарищи!

Среди присутствующих пробежал шелест. Галя прошептала:

– Вот здорово! Давно уже ждем. До чего я рада!

– А ты не очень радуйся, – взглянул на нее Ласточкин, – так как именно тебе придется остаться здесь, под землей, с твоим издательством Сойкина и Сытина.

Он улыбнулся.

– Почему? – крикнула Галя. – Почему я должна остаться здесь? – Она вспыхнула от обиды. – Опять потому, что я женщина? А Жанна?

– Жанна пойдет первая, – улыбнулся Ласточкин и тепло поглядел на Жанну Лябурб. – Именно потому, что женщина! Женское слово, знаешь, легче доходит до мужской души.

– Так в чем же дело? – совсем возмутилась Галя. – Опять потому, что мала ростом?

– Нет, – спокойно ответил Ласточкин. – На этот раз рост тебе не помешал бы. Но потому, девочка, что ты хотя и имела в гимназии пятерку по французскому, но в настоящей, живой Франции никогда не жила. А придется выдавать себя за настоящих французов. Словом, я попросил бы тебя успокоиться и не отнимать время своими возражениями. Я не узнаю тебя, Галя! – вдруг укоризненно сказал Ласточкин. – Ты всегда была такой дисциплинированной коммунисткой…

Галя потупилась.

– Простите, товарищ Николай. Я слушаю вас, – тихо сказала она.

Ласточкин разъяснил суть новой задачи, поставленной перед членами Иностранной коллегии. Товарищи должны были выйти в город и любыми способами завязать личные знакомства с французскими солдатами и моряками. Первейшим заданием была, конечно, агитация. Но вслед за агитацией ставилась и организационная задача. Французскую оккупационную армию надо было не только разложить; среди солдат оккупационной армии – французских рабочих и крестьян – необходимо было пробудить революционные настроения и эти революционные настроения организовать: создать в армии интервентов ячейки из революционно настроенных солдат и матросов…

Украинские красные части уже взяли Чернигов и наступают на Киев. Наша задача – возглавить восстание рабочих и крестьян в тылу белогвардейцев и оккупантов. Но почему бы нам не воспользоваться революционными настроениями солдат интервенции, не принять их помощь?

– Словом, – вдруг весело улыбнулся Ласточкин, – французов надо не только деморализовать, но и организовать. Таково указание Центрального Комитета, товарищи.

Ласточкин снова тепло посмотрел на Жанну Лябурб.

– Жанна, – сказал он, – привезла из Москвы важные новости, товарищи.

Все затаили дыхание и одновременно повернулись к Жанне Лябурб.

Жанна поднялась с каменного стола, на котором она сидела, и тихо, но вместе с тем как-то торжественно и задушевно заговорила:

– В самом ближайшем времени в Москве должен быть созван Первый Конгресс Коммунистического Интернационала из представителей коммунистических партий всех стран…