Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 53 страниц)
Ласточкин ушел последним.
Через Срединную площадь – заседание происходило в Союзе деревообделочников – он вышел на Разумовскую улицу.
И больше его никто не видел.
Товарищи, которые должны были встретиться с Ласточкиным на следующий день, чтобы обсудить вопросы организации всеобщего восстания, ушли с явок ни с чем.
Ласточкин исчез.
Глава седьмая
1
Шторм крепчал, казалось, с каждым порывом ветра. Казалось, что ветер не просто дул над поверхностью моря, в бешеном полете проносясь над водным пространством, а будто скакал галопом по гребням волн. Казалось, что воздух в своем могучем движении становился плотным – таким же плотным, как и морская вода внизу.
И это стремительное движение воздуха тянуло за собою верхний слой воды; валы катились высокие и мощные, вихрь срывал гребни волн и уносил их, перемешивая воду с воздухом. Стояла весна, давно уже не было снега, но буря словно волокла над морем снежные буруны – пену и брызги.
Ураган гудел, выл, свистел, и этот рев покрывал все звуки. Не слышно было ревунов у маяка, не слышно было визга сирен на кораблях, даже пушечный выстрел не в силах был протаранить грохочущий рев урагана.
Шторм усилился до одиннадцати баллов – это был максимально возможный шторм в этих широтах, – и все же казалось, что ветер крепчает с каждой минутой и шторм и дальше будет нарастать.
Подобные штормы бывают не каждый год, и то лишь поздней осенью и весной – в период равноденствия.
Огромные океанские транспорты на рейде лежали на боку, и их швыряло, как утлые челны. Тяжелые линкоры и дредноуты будто совсем ушли под воду своими стальными корпусами, и волны свирепо вскипали, вихрились, пенились, перекатываясь через палубу, облизывая надпалубные башни. Мелкие посудины, которые попрятались под защиту мола, в обычно тихие заводи, даже здесь – за волнорезом – бросало с борта на борт и с носа на корму. Чтобы не разбило их в щепы о пирсы, суда вынуждены были отшвартоваться и покинуть причалы. Теперь они беспомощно барахтались посреди бухты, как котята в воде.
Огромный транспорт, стоявший за молом, но под защитой волнореза, заякоренный на два конца, лег на борт; каждую минуту его могло сорвать с якорей и разбить о мол. Спасало транспорт только то, что он имел глубокую посадку и совершенно плоскую палубу, без палубных надстроек. Ветер свободно перелетал через палубу, волна за волной перекатывалась через нее и, ниспадая каскадами, уходила дальше. В трюмы транспорта вода просачивалась сквозь наглухо задраенные люки и иллюминаторы. Внутри транспорта устоять на ногах было невозможно: пол в каюте стоял почти вертикально, одна боковая переборка ушла вниз, другая нависла над головой. Только на ребре, где бортовая переборка соединялась с днищем, можно было удержаться на одном месте, хватаясь то за днище, то за переборку.
Ласточкин так и стоял. Все, что было в каюте – табурет, выполнявший роль стола, соломенный матрац, заменявший постель, а также вся необходимая утварь одиночной камеры в этой плавучей тюрьме – алюминиевые кружка, тарелка и кувшин, – все это валялось тут же в углу, между днищем и переборкой. Под ударами волн все это перелетало от одной переборки к другой, звенело и тарахтело.
Ласточкин был мокрый с ног до головы. При каждом ударе волны вода брызгала через задраенный иллюминатор, хлестала из-под медной окантовки плотно закрытых дверей, сбегала по стенам, просачиваясь неведомо в какие щели. Впечатление было такое, будто судно уже залито водой и идет ко дну.
Ласточкин не был моряком, и плавать ему приходилось разве только на катерах, курсирующих в Киеве по Днепру между Подолом и Слободкой. Он ни на минуту не сомневался, что это конец.
Хуже всего было то, что шторм налетел внезапно. Правда, ветер и волны были и раньше – утром и днем, с той поры, как его привезли сюда, – но тогда судно только сильно покачивало, а по палубе даже ходили люди: он слышал тяжелые размеренные шаги часовых. Шторм налетел полчаса назад – уже после того, как он услышал, что к транспорту причалил катерок. Из катерка вышли какие-то начальники. Он понял это по суете, поднявшейся наверху, и громкому ответу команды на приветствие прибывших.
Что ж, значит, и начальники эти теперь обречены на гибель вместе с ним, раз не успели своевременно убраться восвояси…
Однако это нисколько не утешало Ласточкина. Он не хотел погибать ни от шторма, ни от глупой пули тюремщиков. Он не имел права умереть: на берегу осталось подполье, в городе готовилось восстание, и он нужен был там, на своем месте руководителя.
На минуту шквал будто притих. Ласточкин даже отпустил переборку, за которую держался. Но это было всего лишь затишье перед еще более сильным ударом. Судно содрогнулось так, что затрещала каждая дощечка обшивки, заскрипели и застонали крепкие подпорки. Транспорт накренило на другой борт, Ласточкина швырнуло в сторону, и он больно ушибся об иллюминатор.
В эту минуту в воспаленном мозгу Ласточкина, все время думавшего только о том, как бы убежать из этой тюрьмы, блеснула совсем безумная мысль: судно сейчас расколется, он очутится в воде, поплывет и достигнет берега. Плавать Ласточкин не умел. Если бы он умел плавать, то знал бы, что в такой шторм не выплывет ни один пловец.
Но транспорт остался цел и даже выровнялся. Ласточкину удалось подняться на ноги, и он стоял, держась за переборку. Может быть, шторм начинает утихать?
В это время он услышал, что кто-то пробирается коридором к его двери, падая, ударяясь о стенки и чертыхаясь. Потом зазвенели ключи, щелкнул замок, кто-то, все еще продолжая чертыхаться, очевидно навалился что было силы на дверь, – переборка стояла наклонно, дверь заело и открывать ее было трудно. Наконец, она с грохотом распахнулась, и, держась за косяк, на пороге остановился часовой.
– Иди! – расслышал Ласточкин сквозь вой бури, скрип дерева и тарахтенье всего, что перекатывалось с места на место в каюте и во всех соседних помещениях.
Куда идти? Очевидно, не на смерть. Ведь должен же быть еще допрос. Неужели в такой шторм его снова швырнут в катер и повезут на берег? Опять безумная надежда пронизала разгоряченное воображение Ласточкина: он сможет выброситься за борт, и волна понесет его прямо к берегу…
Ласточкин сделал шаг, упал, поднялся, снова упал, но, схватившись за порог, все-таки перекатился в коридор. Часовой подхватил его под локти и прислонил к стене.
– Куда мы пойдем? – крикнул Ласточкин часовому.
Часовой-белогвардеец с нашивками унтера, грузин, не ответил и толкнул его в спину.
Ласточкин пошел. В коридоре двигаться было легче, чем в каюте: коридор был узкий, не более метра в ширину, и можно было держаться одновременно за обе стены.
В конце коридора была дверь, тоже плотно прикрытая. Грузин постучал в нее, внутри загремел засов. Дверь открыл второй часовой. Вид у него был страшный. Отпирая дверь, он зажал широкий тесак в зубах: в тесноте кают, да еще при такой качке пистолет не был надежным оружием – чернокожая стража стояла на посту с короткими и широкими тесаками.
Второй часовой был черный мальгаш, и вступить с ним в разговор не было никакой надежды. Кроме своего языка, негры и мальгаши знали только несколько французских слов – слова команды.
Теперь около Ласточкина стояло двое: жилистый, подвижной грузин и широкоплечий, на две головы выше низенького Ласточкина, негр, – не стоило и пытаться броситься на них, чтобы оттолкнуть и, пробежав палубу, прыгнуть за борт.
Они пошли вторым коридором, здесь качало несравненно меньше; каюта-камера находилась на корме, а сейчас они передвигались в центральной части судна.
У одной из дверей, очевидно в самом центре судна, потому что здесь качало еще меньше, грузин остановился и сильно постучал. Затем толкнул дверь. Она приоткрылась, и Ласточкин сразу же, еще не переступив порога, увидел перед собой четырех человек. Они были так близко, что Ласточкин даже отшатнулся: каюта была небольшая, и эти четверо сидели тут же, у порога. Они сидели в креслах близко друг от друга, и когда судно подбрасывало, каждый, чтобы не упасть, хватался за спинку кресла соседа. Кресла стояли так тесно, что резкие встряски судна не опрокидывали их и почти не сдвигали с места.
– Заходите! – приветливо, даже обрадованно крикнул один из этих четверых.
Удары волн и здесь заглушали все другие звуки, но деревянные части судна скрипели тут не так отчаянно, и можно было расслышать человеческий голос. Чернявый плотный человек, обратившийся к Ласточкину, был, видимо, иностранцем, но говорил по-русски.
Ласточкин, шатаясь, переступил порог и огляделся вокруг. Он тоже хотел бы присесть, но сесть было не на что, больше кресел в каюте не было, и он продолжал стоять, прислонившись к стенке, хватаясь за ручку двери после каждого удара волны.
Черноволосый плотный человек был в штатском – теплая охотничья куртка, серый шерстяной свитер с выпущенным наружу воротником, желтые краги и клетчатое кепи. Второй – высокий, стройный, седой, с холеным лицом и застывшим на нем высокомерным выражением легкого омерзения ко всему окружающему, словно в каюте разило чем-то вонючим, – был в кителе с погонами французского генерала. Третий, сидевший рядом с ним – багровый, налитой кровью и будто сонный, – был тоже с генеральскими знаками различия, только в английском френче. Четвертый был французский полковник с серебряным штабным аксельбантом.
Этого четвертого Ласточкин знал. Это полковник Фредамбер – фактический вершитель судеб на всем одесском плацдарме. Остальных трех он никогда не видел. Однако он сразу догадался, что седой высокомерный – это д’Ансельм: ему точно известна внешность генерала. Английский адмирал – очевидно, Боллард. Но кто же первый, штатский?
Штатский заговорил снова. С его лица не сходила приветливая улыбка.
– Халлоу! – крикнул он точно в телефонную трубку. – Халлоу! Чертова какофония! Нам придется в нашей интимной беседе перекликаться, как на базаре, – он улыбнулся. – Вы не сердитесь, что вас потревожили так поздно и в такую непогоду?
Неизвестный хорошо владел русским языком, не затрудняясь в подборе слов, но в речи его чувствовался акцент. Ласточкин не знал ни французского языка, ни английского и не мог понять, кто же этот неизвестный – англичанин или француз?
На вопрос он не ответил.
Но это нисколько не обескуражило незнакомца. Он улыбнулся и весело пошутил:
– Понимаете, когда мы собрались сюда, шторма еще не было. Он грянул, как только мы вступили на палубу этой утлой посудины. Уверяю вас, если бы мы знали, то не приехали бы сюда, рассчитывая на вашу снисходительность. Как джентльмен, вы бы простили нам нашу задержку, не правда ли? Однако я должен сказать, что природа, безусловно, с вами в союзе, силы стихии против нас – ветер и море хотят проглотить нас тут вместе с вами!
Он захохотал.
Ласточкин услышал, как полковник Фредамбер шепотом переводит генералу д’Ансельму речь незнакомца. Значит, генерал д’Ансельм русского языка не знает, а Фредамбер владеет им в совершенстве. Адмирал Боллард тоже слушает перевод одним ухом. Ласточкин сообразил, что полковник переводит не на французский язык, а на английский – очевидно, специально для Болларда, который французского языка, видно, не знает.
Неизвестный снова заговорил:
– Нам очень жаль, что не можем предложить вам стул, но для пяти кресел не хватает места в этом курятнике. Может быть, мы прикажем открыть дверь в коридор и вы присядете на порог? Пороги здесь, видите, какие высокие.
Ласточкина раздражало кепи на голове незнакомца. Почему он в кепи? Другие, и полковник и генералы, сидят без головных уборов. Почему же этот держится по-хамски – не только с арестованным, но даже со своим начальством? Или он тоже начальник, и еще выше, чем они? Тогда кто же он такой?
Вверху через палубу, грохоча, словно переворачивая тонны камней, перекатывалась волна. Судно накренилось, рука Ласточкина скользнула по стене, четверо допрашивающих ухватились друг за друга. Генералы с опаской посмотрели вверх, но неизвестный в штатском спокойно усмехнулся. Подождав, пока немного утихнет, он заговорил снова:
– У нас к вам всего несколько вопросов, товарищ Ласточкин. – Он так и сказал: «товарищ Ласточкин», даже не повысив тона на слове «товарищ», как делают это все контрреволюционеры, когда хотят поиздеваться. – Собственно это даже не вопросы, а некоторые предложения. Даже не предложения, а… – улыбаясь, он поискал слово и нашел его, – приглашение. Мы приглашаем вас к себе в гости. В гости, товарищ Ласточкин. Правда! Мы предлагаем вам интересное путешествие, которое будет иметь и познавательный и увеселительный характер. Мы предлагаем вам совершить путешествие по разным странам Западного полушария – посмотреть, как там живут люди, познакомиться с их образом жизни, так сказать – с жизненным уровнем человека в странах Запада, ну, естественно, отдохнуть после всех треволнений, которые вам пришлось пережить здесь, у себя на родине, после всех бурь, которые пришлось вам испытать. Эти бури и треволнения, конечно, очень утомили вас, а в вашем возрасте… – вам же перевалило на пятый десяток, не правда ли? – в вашем возрасте можно уже пожить и для себя, не только для других… Эх, черт!
С минуту он молчал, пережидая, пока затихнет гул от удара волны, а Ласточкин поднимется на ноги после падения. Он с усмешкой и интересом разглядывал Ласточкина. Потом сказал:
– Понимаете? Я буду говорить прямо. Мы знаем, с кем имеем дело. Вы побываете везде, увидите, как живут люди при другом государственном строе – не таком, какой был в царской России, а при строе демократическом. Присмотритесь, взвесите, рассудите – и сможете правильно определить, в чем вы, большевики, правы, а в чем… – он улыбнулся и развел руками, словно желая сказать, что это от него не зависит, – а в чем ошибаетесь. Людям свойственно ошибаться. Скажу откровенно: ваших взглядов мы не разделяем. – Улыбка неожиданно исчезла с его лица, и совсем другим тоном он сказал: – Скажу прямо: нам необходимо, чтобы вас – Николая Ласточкина – сейчас здесь не было. Вот поэтому-то, – пояснил он любезным тоном, – нам и пришлось прибегнуть к такой пренеприятной штуке, как… принудительное задержание и изоляция…
Он остановился, наконец, ожидая ответа.
– Снимите кепи, – сказал Ласточкин.
Незнакомец молчал, недоуменно глядя на него, но Ласточкин больше ничего не сказал. Тогда незнакомец громко захохотал. Он сорвал с головы кепи и швырнул его в угол каюты.
– Тысяча извинений, товарищ Ласточкин! Я просто забыл. Знаете, армейская привычка: всегда в головном уборе. Я совсем забыл, что сегодня нарядился в штатские тряпки. Тысячи извинений! Однако вы не ответили на мое предложение. Скажем прямо: у вас выбор ограниченный. Или вы принимаете наше предложение, или… остаетесь здесь, на судне. Это же, знаете, тюремное судно. И его путь, если не ошибаюсь, лежит во Французскую Гвиану. Полковник! Ваши плавучие тюрьмы вы направляете прямо в места заключения или куда-нибудь еще?
– Гвиана… – прохрипел Фредамбер. – Каторжная тюрьма святой Терезы.
– Вот-вот, я так и думал! Брр! Тропики, жарища, удушье, москиты, желтая лихорадка… «Графа Монте-Кристо» Дюма читали? Ужас! Во всем мире, наверно, нет ничего хуже французских тюрем… Ах, да! Я еще вам забыл сказать, что если вы решите остаться на воле, то выбор места, где вы захотите жить, целиком будет зависеть от вас самого. – Он развел руками. – Ничего особенного мы предложить не можем, вы должны нас понять… Но генерал д’Ансельм, – он указал рукою в сторону генерала, – может предложить вам небольшое шале и приличный виноградник в Савойе. Адмирал Боллард, – он сделал такой же жест в сторону Болларда, – может предоставить в Южной Шотландии охотничий домик на зеленой лужайке с белыми овечками – очаровательный уголок. Что касается меня, то я уполномочен предложить вам ферму с пятьюдесятью акрами земли в том уголке Соединенных Штатов, который больше всего придется вам по сердцу.
Вот оно что! Так это американец, полковник Риггс. Так вот он каков, посланец президента Соединенных Штатов, миротворца Вильсона! А где же его левая рука – рыжая Ева?
Ласточкин с любопытством разглядывал Риггса. Мысли вихрем проносились в его голове. Взяли его одного или захвачен еще кто-нибудь из товарищей? Что делается сейчас на берегу, в Одессе? Как дела в подполье? Как идет подготовка к восстанию? Где партизаны и Красная Армия? Знают ли товарищи, где он? Готовятся ли его освобождать?
Он с интересом разглядывал Риггса, но не отвечал на его предложение.
– Вы молчите, – грустно вздохнул Риггс. – Я понимаю: вам надо время, чтобы обдумать все. Ну что ж, время для обдумывания есть. Мы все равно не можем выбраться отсюда, пока не утихнет шторм. Как вы считаете, это долго протянется?
– Долго, – сказал Ласточкин. – Если будете медлить, то выбраться отсюда вам не посчастливится…
Все выслушали его внимательно. Фредамбер быстро перевел, а Риггс, усмехнувшись, сказал:
– Вы меня не поняли. Я говорю о шторме на море. Если же вы выражаетесь аллегорически, имея в виду шторм большевистской революции, то… – он развел руками и не спешил с ответом, подбирая подходящие слова, – то сам факт, что вы тут… свидетельствует, что наш ветер вырвал с корнем могучий дуб… в ваших лесах большевизма.
Ласточкин гоже улыбнулся.
– Я выражался не аллегорически. Но если вы любите аллегории, то извольте. Народный шторм против иноземных захватчиков и контрреволюции усиливается.
– Галантная беседа… – пренебрежительно усмехнулся и генерал д’Ансельм. – Скажите, а ваш друг экспроприатор Котовский – простите, я хотел сказать: доктор Скоропостижный, – что, он способен усилить этот ваш народный шторм самим фактом своей гибели?
Фредамбер быстро перевел слова генерала, но Ласточкин, не знавший ни французского, ни английского, понял самое главное и без перевода. Котовский! Неужели и Григорий Иванович в этой плавучей тюрьме, за дощатыми переборками кают? Доктор Скоропостижный… Сомнения нет, эта маска раскрыта. Предательство? Или хитрость разведки?
Тревога охватила Ласточкина. Этот удар так потряс его, что чуть было не свалил с ног. Однако он нашел в себе силу воли, чтобы внешне остаться спокойным и ничем не выказать своего потрясения.
Боль за судьбу Григория Ивановича сжала его сердце, но тревога за подполье, за успех восстания была так велика, что не расслабила Ласточкина, а, наоборот, придала ему сил. Теперь он был готов ко всему. Ничем не удастся сломить его стойкость.
И вдруг, воспользовавшись минутной тишиной между двумя ударами волн, Ласточкин крикнул во всю силу своих легких:
– Григо-о-рий Ива-а-нович!
Это было так неожиданно, и крик Ласточкина был такой громкий, что генералы зажали уши, а Риггс испуганно вытаращил глаза. В это время волна ударила в борт и, каскадом перекатываясь через палубу, загрохотала наверху. Все опомнились. Ласточкин схватился за ручку двери и выпрямился. Он снова, как и раньше, был спокоен, будто и кричал это не он. Волна отгрохотала, в каюте опять стало тихо. И тогда внезапно издалека, из самых недр утлой деревянной посудины, раздалось далекое: «Григо-о-рий Ива-а-нович!..»
Это было не просто эхо. Кто-то действительно кричал с другого конца судна. Но это не был голос Котовского.
Значит, в плавучей тюрьме находился еще кто-то, еще один человек – только один, потому что больше не откликнулся никто, а голос Ласточкина узнал бы каждый.
Но Ласточкин голоса не узнал. Кто же это такой? Кто же из товарищей вместе с ним попал сюда, в эту плавучую могилу?
Ласточкин овладел собой.
– Извините… – улыбнулся Ласточкин, – просто захотелось прочистить горло… Здесь, знаете, сырость, холод, а у меня, знаете, больные гланды…
Он вызывающе смотрел на своих мучителей, не скрывая насмешки. И чтобы покончить со всем этим и скорее перейти дальше, Ласточкин сказал:
– Знаете, что? Не треплите себе нервы, да и мне дайте покой. Я считаю нашу беседу законченной.
А думал он в это время только одно: на воле Котовский или, может быть, заключен в другой застенок?
2
Нет, Котовский не был арестован.
В Маяках, на краю села, в ветхой кузнице, прилепившейся к крутому берегу Днестра, они сидели с Жилой и мирно беседовали.
Здесь, в старой кузнице, и жил Григорий Иванович вместе с Сашком Птахой. Позавчера Сашко пошел в очередной рейс по связи с Одессой, и его возвращения надо было ожидать сегодня утром с минуты на минуту. Только что рассвело. Солнце еще не вставало, но восток за лиманом уже густо заалел; похоже было на то, что день будет теплый, солнечный, хороший. В темную кузню сквозь широко раскрытую дверь и небольшое оконце под потолком, покрытое толстым слоем копоти, пробивался свет ранней зари. В кузне, собственно говоря, и был штаб создаваемого отряда. Только-только рассвело, а Степан Жила явился, как обычно являлся каждое утро, спросить, какие будут приказания. Будет ли Григорий Иванович проводить конные занятия – вольтижировку и рубку лозы, или прикажет вывести бойцов в плавни на учебную стрельбу? Или, быть может, выделит сегодня время на «словесность» – заслушать и обсудить доклад о международном положении, который обещал сделать лично сам Григорий Иванович?
Котовский выслушал все три возможных варианта дневного обучения бойцов отряда, но не отвечал. Мысли его, видимо, были далеко. Он задумчиво смотрел поверх головы Жилы в раскрытую дверь: сразу же за склоном крутого берега начиналась лужайка; расположенная на солнечной стороне и защищенная от холодных ветров, она уже зеленела. Здесь, на юге, март давал себя знать. Над сухим, прошлогодним камышом стояла синяя дымка: белый утренний туман поднялся, но воздух над водой, еще не пронизанный солнечными лучами, не был легок и прозрачен. С юга, с бессарабской стороны, веял нежный, теплый ветерок.
Жила, подождав некоторое время, слегка кашлянул, напоминая о себе: когда Григорий Иванович задумывался, он словно оставался один-одинешенек на всем свете и забывал о человеке, с которым беседовал до этого.
Но деликатное покашливание Жилы, правда довольно-таки громкое, сразу же возвратило Григория Ивановича к действительности.
Котовский вздохнул и с удовольствием поглядел на коренастого мужика в солдатской шинели и в серой папахе, стоявшего перед ним.
– Ты хороший солдат, Жила! – сказал Григорий Иванович и еще раз с завистью поглядел на Жилу. – Все у тебя исправно, все ладно, по-военному: раз день начинается, а войны нет, значит надо обучать солдат. А вот мне… – он запнулся было, но потом сознался: – Воевать – руки горят, а от муштры – душу воротит. – Он с надеждой глядел на Жилу. – Вот бы нам какого-нибудь офицерика, а? Пускай бы военному делу обучал, ведь без муштры и вправду армии не сделаешь. А я бы… – он махнул рукой, мечтательно глядя на необозримый, широкий степной простор, расстилавшийся сразу же за дверями кузницы. – Эх, завидую я тебе, что ты солдат, Жила!
Жила снова громко, но деликатно откашлялся.
– Офицерика, как специалиста по военному делу, и вправду стоило бы найти. Сказать прямо, есть у меня один такой на примете: из наших, из простых людей, с нашей же Анатольевки, сынок учителя, прапорщиком воевал, а сам из себя студент. Хороший хлопец, любит простой народ. Если прикажете, снова пойду в Анатольевку и мигом приведу его сюда. Прошлый раз в селе его не было: прятался от петлюровцев… Только насчет солдата – это ты, Григор, зря. Какой же из меня солдат? Такой же, как и из тебя. Раз надо воевать – значит надо. Только и всего. Ну, фронты, известное дело, как и все люди, прошел, отвоевал свое, усвоил муштру, до ефрейтора малость не дотянул, лычку не дали: старик уже я, какой из старика в армии толк, лычки молодым, ретивым нашивают. Да и солдатская специальность не по душе мне, Григор. Нет, не солдат я.
– А кто же ты?
– От землицы я. Хлебороб. Гречкосей, мужик стало быть…
Котовский одобрительно кивнул. Жила продолжал:
– И признаюсь тебе: тянет меня к земле, страх как тянет! Сердце по ней, земельке-матушке, так истосковалось!.. Руки к ней мечтаю приложить как следует, в полную силу: пахать, сеять, косить, ну любое в хозяйстве дело могу. Чтобы, значит, сытым быть и мне и детям моим, ну, и для интересу, для души, значит…
Григорий Иванович понимающе и с любопытством глядел на Жилу, а Жила грустно поглядывал сквозь мутное от сажи оконце на весеннюю степь. Широкая и ровная, раскинулась она далеко-далеко, до самого горизонта. Земля лежала невспаханная, оскорбительно запущенная, рыжая от прошлогоднего бурьяна. Бои проходили здесь и осенью и прошлой весной, и крестьяне уже давно не поднимали ее плугом. И теперь снова не видно было в степи землепашцев: снова народ ожидал войны и, не зная, кому суждено будет собрать посеянное, не хотел сеять. Люди копались только на огородах около хат.
– Люблю землю, – еще раз повторил Жила, – хочу земли. Нет для меня ничего лучше, чем землица-матушка. Но погляжу на тебя, Григор, и завидую тебе, честное слово, завидую…
– Мне завидуешь? – удивился Котовский.
– Тебе. Потому как рабочий ты человек, Григор Мадюдя. С понятием человек. Грамотный очень, свету повидал, по тебе видно: везде, знать, побывал. Специальность всякую знаешь, – подчеркнул Жила и вздохнул. – Грузчик ты по профессии, и силища у тебя какая, я приметил: два чувала с зерном сразу на плечи берешь, молотом здесь в кузнице, как саблей, легко играешь. Пригляделся я к тебе, так вижу: ты и кузнец, и по слесарному, и ко всякой машине сноровку имеешь; нет для тебя секрета в механизме, и в винтовке, и в пулемете, и в пушке, да и во всяких машинах крестьянских тоже. А примечал я, что ты еще и до медицины горазд: кому какие лекарства посоветуешь, а что до коней – так просто ветеринар!.. Завидно даже мне становится, когда погляжу на всякую твою умелость: вот коли бы мне, мужику, такое – пригодилось бы все это в хозяйстве, около земельки, куда лучше хозяйничал бы на своем клочке. – Жила смущенно улыбнулся. – Думка у меня такая: может, даст Советская власть, кроме земли, еще и рабочую сноровку мужику?
Григорий Иванович весело засмеялся и даже хлопнул Жилу тяжелою рукою по колену.
– Красивые у тебя мысли, Степан! А я, знаешь, о чем мечтаю? Знаешь, какая у меня мечта живет? Сказать?
– Ну, скажи! – ближе придвинулся Жила к Котовскому.
Котовский тоже наклонился к нему.
– Правду ты говоришь, Степан: воевать потому нам хочется, что надо воевать. Сил нет жить в буржуйском мире, издевательства буржуев над народом терпеть. Паразитов и контру всю надо уничтожить! Горит даже все у меня – так воевать с ними, гадами, хочется! Но разве это мечта? Это мечта временная. А вот уничтожим паразитов и контру, повалим буржуйский капитализм, построим народную пролетарскую жизнь, – знаешь, какое у меня тогда мечтание есть, сокровенное, живет оно во мне, наверное, с детства… Сказать?
– Ну, ну, говори!
Котовский наклонился к Жиле совсем близко и почти зашептал ему на ухо:
– К земле хочу, Степан! К земле, как и ты. Мужик я, Степан, мужицкая моя и мечта.
Григорий Иванович отодвинулся от Жилы и смотрел на него, радостно сияя глазами.
– Скажи на милость! – удивился Жила. – И тебя, значит, тянет к земле?
– Тянет, Жила! Ох, как тянет! – Григорий Иванович снова наклонился близко к Жиле и зашептал, застенчиво улыбаясь: – Только я бы со скотиною, Степан, возился. И чтобы скотины много-много было: овец отары, коров стада, коней – коней больше всего на свете я люблю, Степан, – коней чтобы табуны были. Я бы, Степан, новые породы коней разводил. И под седло и битюгов тоже. У вас в Анатольевке какая порода коней?
– Кони у нас обыкновенные, крестьянские, в упряжку. А скакунов тоже разводят, только это не мы – богатеи…
Котовский замахал руками.
– Нет, нет! Ты не подумай! Не из-за богатства я коней люблю, а для души. О большом хозяйстве мечтаю не для себя, а для народа. В большом хозяйстве и размахнуться легче и дело лучше пойдет! А я бы вот в таком большом хозяйстве хоть бы маленьким человечком был, ну так, вроде за старшего конюха, или на ветеринара бы выучился Понимаешь? Чтобы около дела быть, по душе которое.
– Понимаю… – сказал Жила. – Это я понимаю: душа просит, а не мошна, не карман. Это всякому понятно. Планы у тебя большие, а копейка тебе без интересу. Людей ты любишь – так хочешь, чтобы для людей на пользу твоя работа пошла. Как же не понимать? Хороший ты человек, Григор. Вот я и опять завидую тебе…
– Сколько у тебя детей, Степан? – спросил вдруг Котовский, меняя тему разговора.
– Детей? Детей двое у меня: Василько – четырнадцати и Вивдя – на десятый годок пошло.
Григорий Иванович помрачнел.
– А у тебя сколько, Григор?
– Нет у меня детей, – хмуро пробурчал Котовский, – не женат я. – Он сердито поскреб макушку. – Вот так прозябаю бобылем, всю жизнь таскался, как пес, по ярмаркам, и вот холостяком до седых волос. Это мое горе, Степан, – грустно признался Котовский. – Ну, посуди ты сам: закончим войну, порубаем паразитов, для всего народа счастье сделаем на земле, тогда каждого к своей семье потянет, – а я тогда куда же? Где голову приклоню? – Григорий Иванович вдруг рассердился. – Да и строить тогда будем много, новую жизнь строить на земле. А с кем я начну строить, кто мое дело дальше будет вести? Где мои сыновья? Где моя дочка, которая родила бы мне маленького Григорчука? А?..
Котовский неожиданно оборвал и резко поднялся.
– Ну, хватит! Заболтались мы здесь с тобой… Отряд на учение уже выведен?
Жила полез в карман и вынул огромные стальные часы на огромной стальной цепочке; такие часы, австрийской фирмы «Дуке», образца тысяча восемьсот девяностого года, Юго-западная железная дорога Российской империи выдавала своим служащим – кондукторам, машинистам, дежурным по станции. За огромный размер и толщину эти часы в народе прозвали «цыбулей»[53]53
Цыбуля – луковица (украинск.).
[Закрыть].
– Через минуту семь, – сказал Жила, солидно щелкнув крышкой. Потом вытянулся и приложил руку к фуражке. – Разрешите доложить: в отряде днестровских партизан произведена утренняя перекличка. Через минуту отряд будет выстроен на плацу и ждать распоряжений от своего командира.
– Пошли! – сказал Григорий Иванович, направляясь к выходу.
Жила медленно последовал за ним.
– Какое настроение у бойцов?
– Невеселое настроение, Григор… – сокрушенно ответил Жила и запнулся.
– Что?
Григорий Иванович остановился на пороге и через плечо испытующе глянул на своего заместителя.
– Невеселое, говоришь? Объясни.
Жила развел руками…
– В бой рвутся хлопцы, Григор. Воевать хотят – паразитов и контру уничтожать, опять-таки ж и интервентов… Второй месяц без дела толкутся: муштра и муштра. Говорят: «Что это мы, действительную отбываем, что ли? Партизаны мы или солдаты царя небесного? – говорят. – Нам что? Нам давай гадов стрелять, а не по мишеням. По мишеням, говорят, мы уже свое отстреляли, еще как в царской армии были, опять-таки у Керенского или по гетманской мобилизации. А теперь, говорят, мы оружие своей охотой взяли – чтоб революцию, значит, расширять и углублять. За землю, стало быть, и против гидры».
