Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 53 страниц)
Это и было зарево пожара.
На запад от города – между Дальником и Татаркой – горело какое-то село.
Анатолиевка не одна отказалась дать хлеб и фураж интервентам. Отказались все, за исключением нескольких немецких колоний, села и хутора приодесского края.
Это был акт массового непослушания, гражданского сопротивления, акт явного протеста против действий интервентов, да и самого их прихода сюда. И французское командование войсками интервентов на одесском «плацдарме» отдало приказ: села и хутора, отказывающиеся поставлять частям оккупационной армии провиант, не выполняющие правил военной реквизиции или оказывающие какое бы то ни было противодействие, – подлежат наказанию.
Отряды офицеров добрармии, отряды петлюровских сечевиков, отряды белопольских легионеров, возглавляемые специальными группами французской полевой жандармерии, врывались в такие села и хутора, забирали хлеб и фураж силой, людей выгоняли из хат, а хаты поджигали.
В эту ночь – в ночь, когда гарнизон оккупантов торжественно праздновал награждение героев Вердена, чествовал победителей в мировой войне, – на одесском «плацдарме» вспыхнуло и костром запылало полтора десятка сел.
Иностранная оккупация пришла с мечом и пыталась утвердиться огнем.
Книга вторая
Будет на море погода
Глава первая
1
Рабочий день Николая Ласточкина начинался с восходом солнца. И каждый раз это был трудный и беспокойный, полный тревог и опасностей день революционера-подпольщика в городе с миллионным населением.
Деятельность областного комитета партии распространялась на две губернии, отряд большевиков насчитывал по области более двух тысяч человек, которые руководили десятками подпольных организаций, – и Ласточкин жил как бы одновременно на территории двух губерний и на четырехстах улицах города. Руководитель большевистского подполья был «экстерриториальным», но реальная «география» его рабочего дня была огромна.
Ласточкин никогда не спал две ночи сряду в одном месте, а в течение дня успевал побывать на нескольких конспиративных квартирах.
На сегодня, например, у него было назначено по меньшей мере десяток неотложных встреч.
Был только седьмой час, и первым делом Ласточкин направился на Базарную, 36-А. Здесь он обычно встречался с доктором Скоропостижным. Доктор принимал в вечерние часы и не каждый день. Сегодня как раз не принимал, но дело было неотложное, и Ласточкин решил повидать фельдшера Тимощука, чтобы через него срочно вызвать на явку Григория Ивановича. Влас Власович уже давно осуществлял непосредственную связь между ними, и только ему приблизительно были известны места, где мог в эту пору находиться Котовский.
Ласточкин позвонил, и через минуту за дверью послышалось сердитое ворчанье Власа Власовича, что-то затарахтело, загрохотало, звякнула щеколда, щелкнул замок: время было тревожное и Влас Власович на ночь старательно баррикадировался. Наконец, дверь приоткрылась, и в щель – цепочка на всякий случай не была снята – Ласточкин увидел недовольное лицо старого фельдшера. Но Влас Власович сразу же узнал гостя и поспешно откинул цепочку.
– Заходите, заходите, товарищ Неизвестный!
Влас Власович узнал, что Ласточкин подпольщик, догадывался, что он крупный деятель подполья, но ни поста Ласточкина в подпольной организации, ни фамилии его не знал и сам придумал для него такую кличку: «товарищ Неизвестный».
Ласточкин вошел. Влас Власович закрыл за ним дверь и, ни о чем не расспрашивая – он уже усвоил элементарные правила конспирации, – пошел впереди, поднимаясь на второй этаж, как делал это всегда, когда Котовский уже сидел в своем «кабинете», ожидая Ласточкина.
– Погодите, Влас Власович! – остановил его Ласточкин. – Я и заходить не буду. Мне надо лишь, чтобы вы любым способом немедленно разыскали и доставили сюда доктора.
Влас Власович давно уже знал, что «доктор Скоропостижный» – совсем не доктор и не Скоропостижный. Больше того, ему точно было известно, что Григорий Иванович – еще «дореволюционный революционер», «легендарный экспроприатор Котовский», голова которого оценена сейчас французской контрразведкой в пятьдесят тысяч рублей, о чем извещают расклеенные по всему городу объявления. Однако в разговоре с «товарищем Неизвестным», как и в разговорах со всеми другими пациентами, Влас Власович называл Котовского только «доктором».
– Это легче всего, – живо откликнулся он на слова Ласточкина, – доктор дома, они ночевали у себя в кабинете.
И верно, дверь на площадке второго этажа отворилась, и на пороге появился Котовский.
– Григорий Иванович! – обрадовался Ласточкин. – Вот удача! Вы мне как раз нужны безотлагательно! – И тут же забеспокоился: – А что случилось? Почему вы сейчас здесь? Квартира провалилась?
Григорий Иванович тоже был лицом «экстерриториальным», и ночевать ему приходилось в разных местах, в зависимости от того, кем он был с вечера – «доктором Скоропостижным», «помещиком Золотаревым», «агрономом Онищуком», «купцом Берковичем» или «грузчиком Григорием». Но были у него два более или менее постоянных места пребывания, которые и считались его «квартирами»: на Большом Фонтане, на даче писателя Тодорова, и на Французском бульваре, в ботаническом саду, в оранжереях профессора Панфилова.
Знаменитому на всю Украину, Россию, да, пожалуй, и на весь ученый мир географу, почвоведу и ботанику профессору Панфилову Григорий Иванович был известен как агроном из Бессарабии (в далеком прошлом Котовский действительно был агрономом). Географ Панфилов и агроном Онищук сошлись на романтической влюбленности в природу. Их дружба крепла в острых спорах о проблемах научного и практического почвоведения и в радужных мечтаниях о выращивании различных пород деревьев на разнообразных почвах. Гавриле Ивановичу было известно, что Григорий Иванович Онищук живет в Одессе, так сказать, инкогнито, стало быть без паспорта, и что попал он в такое неприятное положение из-за своего нежелания быть мобилизованным, как унтер-офицер царской армии, в белую армию. Гаврилу Ивановича это нежелание нисколько не удивляло, а, наоборот, казалось ему совершенно естественным, потому что Гаврила Иванович вообще не понимал, как это так бывает на свете, что люди могут вступать в какую бы то ни было армию, воевать и убивать друг друга.
Профессор Панфилов был до самозабвения влюблен в людей, животных и растения, полвека изучал условия жизни на земле, условиями этими был не удовлетворен, ибо считал ненормальными, и пришел к окончательному выводу о необходимости их коренного улучшения. Начинать преобразования, по его мнению, следовало с самой земли, именно с почвы, и в первую очередь с почв непригодных – песков и солончаков. Пески и солончаки необходимо превратить в почвы столь же плодородные, как лёсс или чернозем, дабы появилась на них растительность, запестрели цветы, расплодились животные и удобно разместился для мирной жизни человек.
Для Гаврилы Ивановича агроном Григорий Иванович был особенно дорог тем, что он родом из Бессарабии, где солончаков и песков довольно много, и знал ее всю, как собственный двор. Гаврила Иванович сейчас экспериментировал над бессарабскими травами и деревьями на причерноморских – в междуречье Днестра и Днепра – песках и солончаках; кроме того, он писал большую работу под названием «География России и Украины» и как раз теперь приступил к разделу «Бессарабия». Немцами, французами, англичанами и американцами, которые жаждали стать хозяевами земель России и Украины, а в том числе и причерноморских песков и солончаков, Гаврила Иванович не интересовался.
Что касается писателя Тодорова, то он знал Григория Ивановича тем, кем он и был в действительности, – Григорием Ивановичем Котовским.
Тодоров еще в девятьсот пятом году увлекался романтической славой «бессарабского экспроприатора Котовского» и даже собирался написать о нем роман – в стиле своего известного бульварного произведения «Ее глаза»; на гонорар за «Ее глаза» сей писатель приобрел весьма комфортабельную виллу над обрывом в районе дачи Ковалевского.
Об «экспроприаторе Котовском» Тодоров написал несколько фельетонов в благосклонном тоне. Это было в то время, когда одесский суд приговорил Котовского к смертной казни через повешение и Григорий Иванович в камере смертников ожидал исполнения приговора. Но февральская революция семнадцатого года освободила Котовского из тюрьмы, и Тодорову представился случай лично познакомиться с легендарной особой. Писатель моментально набросал план будущего романа.
Что же касается нелегального положения Котовского и необходимости для Тодорова скрывать его от властей, то писатель Тодоров был из числа тех русских интеллигентов, которым всегда импонировало чувствовать себя слегка в оппозиции к существующему режиму – неизвестно, по каким причинам и во имя чего. При царе Тодоров предоставлял убежище разным, независимо от партийной принадлежности, нелегальным деятелям, в дни революции он прятал у себя царских генералов и сановников, в гражданскую войну при власти белых укрывал красных, а при власти красных – белых.
Ласточкин, зная беспринципность Тодорова и его антибольшевистские настроения, известные по публичным выступлениям писателя, особенно беспокоился за эту квартиру Григория Ивановича и советовал Котовскому порвать с Тодоровым. Но Григорий Иванович, посмеиваясь, отвечал, что наилучшая конспирация именно под крылышком у врага.
Вот и сейчас на тревожный вопрос Ласточкина Григорий Иванович ответил шуткой.
– Все в порядке, дорогой Иван Федорович, заходите! – говорил Котовский, ведя Ласточкина в кабинет. – В оранжерее на Французском бульваре цветут бульденежи и эдельвейсы, в квартире на даче Ковалевского навощенные паркеты. Вчера я собрался было ночевать у профессора, но не хотелось ставить под удар его репутацию, да и самому рисковать. Эти ироды контрразведчики после комендантского часа расстреливают на месте – разве успеешь им объяснить, что ты Котовский и за твою голову они могут получить пятьдесят тысяч чистоганом? Вчера на Малом и Среднем Фонтане была облава, могли прочесать и ботанический сад, вот я и остался здесь. Садитесь, Иван Федорович. Что случилось у вас?
Они сели. Влас Власович незаметно исчез. Успокоенный Ласточкин сказал:
– Тоже ничего не случилось. Однако есть дело. Один, знаете, задушевный разговор.
– Задушевные разговоры люблю, Иван Федорович, – с искренним удовольствием ответил Котовский. – А вы завтракали уже? Я, признаться, еще только глаза продрал. Может, Влас Власович сочинит нам что-нибудь? Влас Власович! – крикнул он. – Может, вы нам кофе или чайку из собственных запасов? А?
– Спасибо, Григорий Иванович. Откровенно говоря, не завтракал; тоже вчера поздно задержался, – улыбнулся Ласточкин, – не хотел рисковать своею персоной, тем более что голова моя не оценена ни в грош. Ночевать пришлось в стружках в столярной мастерской на табачной фабрике Асвадурова; там было у меня заседание фабричного комитета, ну и задержались малость. В страшных условиях там работают. Чихал целую ночь: табачная пыль столбом стоит во всех цехах.
Котовский с любопытством оглядел Ивана Федоровича с ног до головы. Ласточкин был в элегантном черном пальто с каракулевым воротником и элегантной каракулевой шапочке пирожком – как и приличествовало его паспортному купеческому сословию.
– Кому вы очки втираете, Иван Федорович? – хитро прищурил глаз Котовский. – Сдается мне, что вы сюда прямехонько из портняжной мастерской, – одеты с иголочки! У вас на пальто ни единой стружки, и нигде не помято. Не ночевали вы, Иван Федорович, в стружках на фабрике Асвадурова. Признавайтесь, что нарушили конспирацию и, рискуя своей особой, заночевали в своей мастерской.
Ласточкин снял пальто и шапку, повесил их на крючок, потом одернул свою купеческую тройку добротного синего бостона. Пиджак, жилет и брюки действительно были в безукоризненном состоянии – отглажены и без пылинки.
– Верно, – Ласточкин ответил Котовскому таким же хитрющим взглядом с усмешкой. – Верно, как то, что и вы, Григорий Иванович, не ночевали в вашем кабинете, – Ласточкин кивнул на керосиновую лампу, стоявшую на столе, и кучу поломанных спичек на полу. – Притопали вы сюда, Григорий Иванович, заметно, уже после того, как в четвертом часу ночи прекратили подачу электроэнергии, и долго возились, покуда зажгли лампу. Не зажигалась лампочка, черт ее побери, да и спички теперь одесские пройдохи делают отвратительные, – из одной серы, без камеди. Прогуляли ноченьку, Григорий Иванович?
Котовский захохотал. Ласточкин вторил ему заразительным смехом.
Влас Власович стоял на пороге кабинета с крышкой от никелированного хирургического бикса, превращенного на этот случай в столовый поднос, на котором он принес завтрак, и тоже тихонько хихикал, захваченный общим весельем.
Котовский и Ласточкин сели к столу. Влас Власович поставил перед ними две чашки кофе, положил тюбик с таблетками сахарина, два черных сухаря и ломтик маргарина величиной со спичечную коробку. Левым глазом он подмигнул на докторский шкаф, стоявший в углу. Там в уголочке, в личном отделении доктора Скоропостижного, всегда можно было найти спирт на донышке бутылки.
Ласточкин перехватил взгляд Власа Власовича.
– Ни, ни, ни! – решительно покачал он головой. – С утра я ни капли!
Котовский с сожалением сунул ключик от шкафа обратно в карман.
– Ну что ж, тогда и я нет.
Влас Власович покорно вздохнул и исчез.
Они набросились на кофе с сахарином и черные сухари, как голодные волки.
– Так и быть, – сказал Котовский, – приходится признаваться. Притопал я сюда уже перед рассветом: трудновато было пробиться сквозь заставы. Они устроили облаву в три яруса; три линии надо было пройти. А задержался я, Иван Федорович, из-за дорогого моего Гаврилы Ивановича – задушевную беседу вели. Ох, и душевный же человек Гаврила Иванович Панфилов! Как он любит природу! Какие мечты у этого старика! Я перед ним, точно мальчишка, с разинутым ртом сижу. Как начнет он рассказывать о том, что может дать наша земля – и не там, где она родючая, а именно там, где она «несподручная», как говорят мужики, там, где пески, болота или солончаки, – как начнет он это рассказывать, так, ей-богу, дрожь, этакий священный трепет пробирает, дорогой Иван Федорович.
Котовский увлекся, но тотчас же поймал себя на этом, сконфузился и поспешил оправдаться:
– Ведь вы знаете, Иван Федорович, агроном я. Пусть и не настоящий, – вздохнул он сокрушенно, – образование у меня – только низшая агрономическая школа. А все же землица и всякая растительность – это моя стихия, Иван Федорович! – Он снова увлекся и уже не замечал этого. – Понимаете, вчера профессор Панфилов рассказывал мне про Дендрапарк возле станции Долинской, неподалеку от Кривого Рога. Представьте себе: бескрайная степь, в прошлом дикое поле, чудесный, плодородный чернозем, а лес там не растет. Вот не растет – и все! Ученые авторитеты так на этом и успокоились: там, мол, черноземный и лёссовый слой неглубокий, а глубже идут пласты солончаковые. Да вот появился один дотошный человечек, влюбленный в природу и одержимый бредовой, казалось бы, идеей усовершенствования нашей старушенции земли. Ох, какой любопытный человечек, даром что из помещиков! К слову сказать, внук декабриста Давыдова. Так вот, этот чудный внук славного деда и сам теперь не менее славен. Отыскал он в степи возле Долинской лощину, десятин в сто, а может быть, и больше, и засадил ее деревьями. Там у него все породы нашей отчизны – от юга до севера. Да что там отчизны – со всего света! И канадские, и азиатские, и австралийские деревья… И что бы вы думали? На том же самом тонком слое черной земли с подпочвенными солончаками вырос теперь целый лес, право слово! Вот этакие здоровенные деревья! Корни пошли по слою чернозема, а потом, укрепившись, начали пробивать и солончаковый слой, начали и солончак обогащать ценными продуктами переработки в корневой системе. Понимаете? Вот о чем рассказывал мне вчера душа-профессор. Дело в том, что при посадке молодняк нужно подкармливать и защищать от ветров. Ветер не только расшатывает корневую систему слабого, не окрепшего еще молодняка, не только засыпает его песками; ветер еще и нарушает нормальный обмен веществ в растении – точнехонько как в человеческом организме. Дерево во время ветра испаряет влаги больше, чем следует. В ложбине же дерево защищено от вредных ветров, и у него происходит нормальный обмен веществ. Надо защитить молодое дерево от ветра, и тогда оно, окрепнув, в свою очередь защитит от наших страшных южных суховеев рожь и пшеницу. Вы понимаете, Иван Федорович, что это такое? Это переворот, революция, преобразование земли!..
Ласточкин слушал длинную, горячую речь Котовского внимательно и сосредоточенно, как умеют слушать только подпольщики, стараясь в каждой мысли собеседника, как бы ни была она далека от прямых интересов подпольщика, уловить что-нибудь такое, что стоит намотать на ус. Сейчас Ласточкин действительно кое-что намотал себе на ус, и в глазах его вспыхнули искорки.
Этот живой огонь во взгляде Ласточкина сразу почувствовал Котовский. Он опять поймал себя на том, что несвоевременно увлекся, и совсем смутился.
– Простите, Иван Федорович! Я увлекся, как мальчишка… а ведь у вас ко мне, да и у меня к вам совершенно неотложные дела…
Ласточкин спокойно ответил:
– Что верно, то верно, дела совершенно неотложные, и мы сейчас займемся ими. Однако ваш рассказ, Григорий Иванович, я выслушал с большим интересом, надо будет в конце вернуться к нему. Ну, слушайте мое срочное дело. Впрочем, раньше выкладывайте – что у вас?
Котовский послушно кивнул.
– У меня дело денежное, Иван Федорович. Мне нужно… пятьдесят тысяч.
Брови Ласточкина сначала поползли вверх, потом сразу опустились. Недаром товарищи дразнили Ласточкина «жмотом»: когда речь заходила об извлечениях из партийной кассы, он становился скупым, как настоящий купец-живоглот.
– Зачем вам такие деньги, Григорий Иванович? – недовольно пробурчал Ласточкин.
– Этого я и ожидал от вас, Иван Федорович, – также сердито сказал Котовский. – Из вас не вытянешь ни копейки. Ну и не надо! – сразу разозлился он. – Сегодня же учиню экспроприацию в «Лионском кредите» и обойдусь без ваших партийных сбережений.
– Проводить экспроприацию не по поручению Ревкома вам, Григорий Иванович, запрещено, – холодно напомнил Ласточкин.
Котовский раздраженно фыркнул:
– Подумаешь! Буржуйские капиталы!
– Буржуйские капиталы, то есть все банковские ценности, – бесстрастно, но твердо ответил Ласточкин, – мы национализируем первым же декретом нашей власти, когда установим ее здесь, изгнав иноземных оккупантов. А сейчас мы грабить банки не позволим. И хотя никто не сомневается, что бывший легендарный экспроприатор Котовский сумеет средь бела дня залезть в кассу любого банкира, – продолжал он язвительным тоном, – но все-таки молва связала ваше имя с большевистским подпольем, и справедливо. Так что повадки «легендарного экспроприатора» вам следует навсегда оставить…
Котовский сердито передернул плечами.
– Однако вы даже не спросили, зачем мне нужны деньги. Что я, пропивать их собираюсь, что ли?
– А действительно, зачем вам столько денег? – живо спросил Ласточкин.
Котовский снова хитро сверкнул из-под брови одним глазом.
– Приобрести один документик, Иван Федорович…
Ласточкин поморщился:
– Приобрести… Это плохо звучит. Если уж документ ценный, его надо добыть. Разведка не покупает, а добывает…
Котовский недовольно пожал плечами.
– Добывает, добывает! А ежели его уже добыли, но добыли жулики, которые могут продать даже мать родную, то что тогда?
– Мишка Япончик? – догадался Ласточкин.
– Он.
– А что за документ?
Тут уж Котовский не мог отказать себе в удовольствии позлить несговорчивого финансиста:
– Так себе, знаете ли, документик. Разумеется, если он вас не заинтересует, то можно и отказаться – пусть Мишка продает, ну, хоть, скажем, петлюровцам. Жовтоблакитники денежки швыряют куда попало, вон полковнику Фредамберу пять миллионов не пожалели… Все белогвардейские газеты в Екатеринодаре и Новороссийске только об этом и пишут.
– Какой документ, Григорий Иванович? – не понимая шутки, сухо переспросил Ласточкин.
Тогда, скрывая свое торжество, Котовский небрежно бросил:
– Копия договора директории… с французским командованием…
– Какого договора? – насторожился Ласточкин.
– Да там, знаете, пунктов тринадцать или четырнадцать. И все о том, что директория признает единую, неделимую Россию, подчиняется деникинскому руководству, принимает командование добровольческой армией…
– Минутку! – перебил Ласточкин, впиваясь взглядом в притворное безразличное лицо Котовского. – Не торопитесь! Какие именно пункты?
Котовский один за другим пересказал содержание всех четырнадцати пунктов договора между директорией и французским командованием, подписанного генералами Грековым и Гришиным-Алмазовым с генералом д’Ансельмом.
– Где договор? – охрипшим от волнения голосом спросил Ласточкин.
– Договор у полковника Фредамбера, а фотокопия у Мишки Япончика.
– Где он ее достал?
– Напоил американскую контрразведчицу, которая фотографировала этот договор, и…
– Афера?
– Нет, факт. Имеется негатив – текст договора, почти целиком. Я рассматривал в лупу: читается весь.
Ласточкин порывисто поднялся и заходил по комнате из угла в угол.
– Знаете, это документ чрезвычайной важности. Сегодня же размножить и опубликовать! Нет, не надо публиковать, а немедленно в Киев – там ведь начинается петлюровский «трудовой конгресс». Распространить на конгрессе – полное разоблачение директории и всей ее хваленой «самостийности». Сорвать маску с националистских болтунов, раскрыть их истинное лицо – и это неизбежно приведет к расколу самой петлюровщины! – Внезапно он остановился перед Котовским. – Когда? Где?
– Сегодня в кафе Фанкони, от четырех до пяти. Передаст не сам Мишка Япончик, а его человек в форме деникинского прапорщика по фамилии Ройтман, известный аферист, приятель помещика Золотарева. Деньги должны быть в крупных купюрах, в обыкновенной папке для бумаг. Пароль: «Можно присесть к вашему столику, мосье?» «Мосье» – обязательно в конце. Отзыв: «Мосье, очень рад, мне одному скучно». «Мосье» – обязательно в начале.
Ласточкин минуту постоял, сосредоточенно глядя себе под ноги, очевидно повторяя пароль. Потом вдруг умоляюще взглянул на Котовского:
– Григорий Иванович, голубчик! А можно так, без денег? А? Подстеречь этого Ройтмана и… А?
Котовский дернул плечом.
– В кафе будет по меньшей мере десяток его людей, а на улице целая банда. Идти нужно одному, без охраны, иначе пропал договор. Таковы условия. А нашу охрану они узнают под какой угодно маскировкой.
Ласточкин вздохнул и с отчаяньем махнул рукой.
– Ладно! Пускай сосет нашу кровушку, пускай пропадают денежки! Верно ж? – поглядел он на Котовского, ища в его глазах поддержки.
– Да черт с ними! – с легким сердцем ответил Котовский. – Презренный металл. Даже не металл, а бумажки. Зато какой документик!
– Документ – да! Это действительно документ! – Ласточкин взволнованно зашагал по комнате. – Между четырьмя и пятью? Хорошо, приду точно.
– То есть как это придете? – удивился Котовский. – Куда вы придете? Ваше дело – денежки, а приду туда я.
Ласточкин резко остановился. Хитро посмотрел на Котовского и даже погрозил пальцем перед самым его носом:
– Э нет, Григорий Иванович! Договор получу я в собственные руки. А вы в это время…
– Позвольте! – вскипел Котовский. – Как это так вы?
– Потому что, знаете… – Ласточкин замялся, – рисковать вашей головой мы не можем. Она оценена в пятьдесят тысяч и…
Котовский так возмутился, что даже лицо его налилось кровью.
– Так я же договорился, что пришлю этого самого… как его? – Гершку Берковича…
– А Берковича хоть раз когда-нибудь раньше видели в кафе Фанкони? Скупердяя Берковича, которому надо кормить свою мадам и шестерых детей?
Котовский стукнул кулаком по столу:
– Да, черт побери, я придумаю еще что-нибудь! Пойду сейчас в костюмерную оперы и выйду… выйду… попом, ксендзом, раввином, кем угодно…
– Попы, ксендзы и раввины тоже по ресторанам не ходят, – спокойно возразил Ласточкин. И вдруг твердо добавил: – Товарищ Котовский, я прошу вас подчиняться дисциплине: Ревком объявил в Одессе осадное положение.
Котовский еще раз сердито фыркнул и сел.
– Вас я все равно не пущу! Вы руководитель подполья, вы не имеете права идти на риск, – сказал он решительно. – Пусть тогда идет кто-нибудь еще. Можно кого-нибудь из моих хлопцев, можно из Ревкома… Например, Столярова.
– Батенька мой! – обнял его за плечи Ласточкин. – Для меня никакого риска! Я ж чуть ли не ежедневно обедаю и ужинаю или у Фанкони или у Робина. Меня там все официанты знают как облупленного. Непременно я пойду, душа моя, только я. Никто из наших подпольщиков и близко к этому ресторану не подходит… Там полнехонько контрразведчиков и шпионов. А я купец, у меня костюм «бостон» и каракулевая шапка на голове, – Ласточкин тихо засмеялся, – и денежки как раз у меня. Так что все в порядке, дорогой Григорий Иванович.
Он снова обнял за плечи и прижал к своей щуплой, жилистой фигурке огромную, медвежью фигуру Котовского.
– Ах, какой документ, какой документ! Спасибо вам, большое спасибо…
Беззвучно и весело смеясь, Ласточкин отпустил Котовского и сразу же оборвал смех.
– А теперь слушайте мое дело, Григорий Иванович.
Они снова сели за стол, на котором еще стояли пустые чашки из-под кофе. Котовский был мрачен и сердит, Ласточкин – радостен и весел. Ласточкин начал немного лукаво:
– Вот вы, знаменитый бессарабец и чудесный разведчик, которому известны все тайны мира, но одной истории, уж никак не тайной, так и не знаете.
– Что же это за история такая? – хмуро поинтересовался Котовский.
– История неплохая. Отряда Голубничего, что после петлюровского провала вышел в партизанский рейд, не забыли?
Котовский молча кивнул.
– Так вот этот отряд в своем партизанском рейде по селам западной части Одесщины, в междуречье Буга и Днестра, сильно пополнился за счет беднейшего крестьянства и насчитывает сегодня четыреста штыков, сто семьдесят пять сабель, четыре орудия и тридцать восемь пулеметов.
– Этот отряд, с нашего, конечно, разрешения, наименовал себя теперь частью Первой Южной Красной Армии.
– Ого! – вырвалось у Котовского, и угрюмость слетела с его лица.
– Хорошее название, – широко улыбнулся Котовский. – Здорово придумано! Это вы придумали?
– Не имеет значения. И, как уведомляет штаб, – Ласточкин намеренно произнес полное название: – «Штаб Военно-революционного комитета Одесщины»… – Котовский насторожился, и Ласточкин кивнул: – Да, да, мы создали уже такой штаб действующей армии… Так вот этот отряд вчера вечером, после жестокого боя с румынскими захватчиками и полком добровольческой армии из дивизии Гришина-Алмазова, занял город Тирасполь на Днестре…
Котовский подскочил на месте.
– Иван Федорович! – вскрикнул он. – Начинаете восстание?
Ласточкин погрозил пальцем и хитро прищурился – точь-в-точь как Котовский, когда тот интриговал своим документом.
– Успокойтесь, Григорий Иванович. На все свое время. Момент для всеобщего восстания еще не наступил, но… – Ласточкин с минуту помучил Котовского, хитро поглядывая на него, – но наступает. – Он вдруг снова стал серьезным. – К восстанию дело идет, Григорий Иванович. Именно к восстанию. Теперь это наша ближайшая цель. Наши силы еще не могут держать фронт, поэтому мы пока будем деморализовать противника партизанскими налетами. Армия Голубничего, конечно, ушла из Тирасполя, оставив на поле боя вместе с сотней трупов противника перемолотую технику и разгромленные учреждения белых. Теперь отряд продвигается к Балте, которую, разумеется, захватит в скором времени. А на пути между Тирасполем и Балтой он увеличится еще на какую-нибудь сотню-две бойцов, да еще кое-какую технику отобьет у врага. Сидите, сидите спокойно, Григорий Иванович, – перебил себя Ласточкин, заметив, что Котовский готов вскочить с места.
Котовский не мог усидеть. Ведь восстание, боевые действия – это была его мечта, именно в это он больше всего верил. И вот теперь мечта становилась реальностью.
– Сидите и слушайте меня внимательно! Сейчас речь о вашей Бессарабии.
– О Бессарабии? Там же румыны?
– Верно! И пока у нас нет сил бороться с ними. Однако приднестровские села – и по ту, и по эту сторону Днестра, как, например, Маяки, Дубоссары, а также Копанка, Розкаецы…
– Я знаю все эти места, – прошептал Котовский.
– Да, да. Точно так же, как там знают легендарного Котовского. Как вы думаете, может Котовский в этих селах, где, по точным сведениям Ревкома, в людях силен боевой дух, собрать… вторую часть Первой Южной Красной Армии? А потом вывести эту часть на плацдарм под Одессу с запада, перерезав железную дорогу из Румынии, ту самую железную дорогу, по которой французские оккупанты гонят и гонят сюда свои силы и технику?
Котовский стремительно поднялся и вытянулся в струнку.
– Когда разрешите выполнять, товарищ Ласточкин?
– Сегодня, – встал и Ласточкин. – Для того чтобы накопить силы и организовать вооружение из местных ресурсов, то есть собрать оружие, припрятанное крестьянами и захваченное во вражеских арсеналах, я думаю, хватит двух-трех недель?
– Двух! – сказал Котовский.
– И чтобы привести личный состав в боевую готовность – еще две. Значит, за месяц будет сформирован второй полк Первой армии. Так?
– Слушаюсь, товарищ Ласточкин! Будет исполнено.
Ласточкин положил руки на плечи Котовского, принуждая его сесть, и сам опустился на стул.
– Понимаете, Григорий Иванович, – заговорил он так, словно речь шла о каком-то обыденном деле, – интервенты все накапливали да накапливали силы и вдруг начали наступление. Они сейчас бешено прут на восток – на Николаев, на Херсон. Впереди идут деникинские части, кое-где греки, за ними, подгоняя их, движутся французы. На рейде перед Херсоном и Николаевом – английская и французская эскадры. С севера широкой подковой петлюровская территория. Это вроде прослойки между интервентами и красными войсками за Днепром. Эту подкову нужно сломать и прослойку пробить. Красная Армии еще не накопила достаточных сил для удара на юг. Ее задача сейчас: – Киев. Туда, против войск директории, направлены сейчас силы Красной Армии. У меня есть письмо трехдневной данности от командования Южного фронта, – связные из Москвы прибывают, знаете, регулярно. Нам надо принять на себя удар интервентов. Мы, подпольщики, действуем изнутри, но этого уже недостаточно. Необходимы вооруженные воинские силы. Надо ударить оккупантам в левый фланг. Для большого удара у нас пока нет сил, поэтому надо долбить и долбить мелкими ударами. Голубничий начал. Теперь…
