Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)
Сомнения не было, это и был профессор Панфилов.
На пороге стоял небольшого роста, худощавый, даже щуплый и в то же время изящный человек с седыми усиками и белою бородкой. Здоровья он был, несомненно, слабого. Его серые глубокие глаза светились, может быть, и не скорбью, однако какою-то умиротворенной печалью. Во взгляде его была большая сосредоточенность, но вместе с тем и как будто жадность ко всему вокруг. Он смотрел пристально, но взгляд его сразу же уходил куда-то в скрытые и, возможно, совершенно далекие мысли. Чувствовалась большая сдержанность этого человека, его желание остаться незамеченным, в стороне и в одиночестве; и одновременно не только глаза, но все его лицо, вся фигура профессора излучали приветливость, искреннее желание пойти вам навстречу и подать руку, чтобы вы не споткнулись.
Одет был профессор в черный сюртук, на нем был галстук «бабочка», и хотя на плечи было накинуто теплое пальто с каракулевым воротником, полы которого он придерживал одной рукою, как халат, – вся одежда сидела на щуплом старичке как-то очень складно и была чрезвычайно аккуратна, чиста, даже элегантна.
Профессор смотрел на незнакомца, который постучал к нему и прервал его работу, ясными глазами – без тени раздражения или неудовольствия. Он сухо покашливал коротеньким, тихим кашлем человека, страдающего сердечной болезнью или туберкулезом.
– Вы, очевидно, плохо слышите? – первым нарушил молчание профессор, приветливо глядя на незнакомого ему человека. – Вы постучали в первый раз очень тихо, очевидно боялись меня испугать; потом громче и, наконец, совсем громко. Я ответил вам все три раза, а вы так и не вошли. У вас что-нибудь не в порядке со слухом?
Профессор говорил тихо, но очень внятно; таким тихим и отчетливым голосом он, очевидно, читал лекции студентам в университете.
Ласточкин, сам не зная отчего, вдруг сконфузился. Этого он никогда за собою не знал. Ему приходилось встречаться и разговаривать с десятками и сотнями людей разного общественного положения и разнообразнейших профессий, приходилось постоянно, изо дня в день, работать среди людей и с людьми – вся его жизнь проходила на людях, – и он всегда чувствовал себя спокойно и уверенно, зная, что ему нужно и чего можно ожидать от каждого нового человека. И вот сейчас, может быть впервые в жизни, Ласточкин вдруг ощутил, что чувствует себя так, как робеющий студент перед профессором – грозою университета.
– Извините, профессор… – промямлил «студент» Ласточкин, – что побеспокоил вас… но…
Профессор отступил от порога и гостеприимно пригласил Ласточкина:
– Пожалуйста, входите.
«Кабинет» был обыкновенной небольшой комнаткой при оранжерее, очевидно частью самой оранжереи, – об этом свидетельствовали и широкое, разделенное на мелкие квадраты окно во всю стену и наклонный потолок, тоже застекленный. В уголке на большом простом, дощатом столе стояло несколько горшочков с какими-то растениями; на другом, поменьше и пониже, лежало много больших конторских книг, аккуратно сложенных в стопки. Стоял еще небольшой столик, застланный газетами, и на нем – чернильница и развернутая рукопись. Страница рукописи была наполовину исписана, и строчка обрывалась: профессор писал, когда Ласточкин потревожил его.
– Я помешал вам, профессор, – с искренним сожалением промолвил Ласточкин. – Вы как раз работали. Обещаю вам, что не задержу вас.
Профессор коротко кашлянул и просто сказал:
– Раз вы пришли, значит у вас ко мне дело. – Профессор был естествен с людьми и именно такой же естественности ожидал и по отношению к себе. – Садитесь, пожалуйста. Извините, с кем имею честь?
И вдруг, неизвестно почему, – возможно, под влиянием ощущения простоты и естественности профессора – Ласточкин назвался не каким-нибудь выдуманным именем, даже не партийной подпольной кличкой «Ласточкин», а своим собственным, так редко употребляемым, как будто забытым даже для самого себя именем:
– Смирнов Иван Федорович…
Имя это – имя закройщика с киевской швейной фабрики, которое после девятьсот пятого года фигурировало, пожалуй, только в сводках жандармского управления, на военно-полевом суде в обвинительном акте по процессу большевистского подполья и в списке каторжан на далеком Севере, а после революции было именем председателя Киевского профессионального союза работников иглы, одного из большевистских руководителей, заместителя председателя Киевского Совета рабочих и солдатских депутатов – одесскому профессору Панфилову, конечно, не могло быть знакомым.
Профессор и не скрыл своего незнания за учтивыми фразами или любезной улыбкой. Он внимательно повторил:
– Смирнов Иван Федорович, – будто прислушиваясь к самому звучанию или заставляя память вызвать какие-то ассоциации, и сразу просто признался: – Не имею чести быть с вами знакомым. Смирнова Николая Кондратьевича знал, Смирнова Леонида Васильевича припоминаю. Смирнова Геннадия Ферапонтовича – тоже. Знал и Смирнова Ивана Федоровича, но это не вы: Смирнов Иван Федорович ведет сейчас кафедру в Казанском университете.
– Да, это не я… – невольно усмехнулся Ласточкин и сразу почувствовал себя с профессором несколько проще.
– Нуте-с? – сказал профессор Панфилов. – Я слушаю вас.
У Ласточкина была приготовлена беседа с ботаником и почвоведом профессором Панфиловым. Он должен был рассказать, что он – житель Центральной полосы России, – будучи заброшен сюда, на юг, невзгодами современной жизни, решил, однако, тут и поселиться, приобрести где-нибудь под Одессой домик и небольшой клочок земли, на котором собирался разбить садик, потому что давно является страстным садоводом-любителем. Вот и пришел он попросить у профессора почвоведа и ботаника совета: где тут, на юге, лучше приобрести землю, чтобы почва была плодородной? Таким способом рассчитывал Ласточкин подойти и к разговору о Дендропарке возле станции Долинской. С вечера Ласточкин на всякий случай зашел в публичную библиотеку на Херсонской улице и просмотрел справочник по растениям по разделу плодовых деревьев, а также несколько из ста опубликованных доселе научных трудов профессора Панфилова.
Узнав из библиографического указателя работ профессора, что он является также и самым выдающимся специалистом в вопросах растительности и почв северных сибирских болот и тайги, Ласточкин про запас приготовил и разговор о своих собственных наблюдениях в северной тундре и тайге, где отбыл несколько лет в ссылке. Разумеется, Ласточкин не собирался говорить о своей ссылке, а подготовился предстать в роли купца-пионера на стойбищах ненцев и эскимосов, что, естественно, и объяснило бы причину его пребывания на Севере. Это было в полном соответствии с паспортом Ласточкина – по паспорту Ласточкин, как известно, был купцом.
И вот, когда профессор сказал свое «нуте-с, я слушаю вас», Ласточкин вдруг, тоже, вероятно, впервые в жизни, почувствовал, что язык его прилип к гортани и он не знает, с чего же начать. Это было глупое чувство, и Ласточкину хотелось яростно накричать на самого себя. И с чего это он так конфузится перед обыкновенным профессором? Что это? Робость перед его авторитетом? Но ведь не студент же он! С чего ему краснеть?.. Или это потому, что всю свою жизнь Ласточкин жил и действовал среди рабочих и крестьян либо среди профессионалов-революционеров, а в специфическом кругу интеллигентов-ученых ему не приходилось бывать?
Ласточкин прокашлялся, словно отвечая на постоянное покашливание профессора, и сказал, указав рукой на развернутую на столе рукопись:
– Извините, профессор, вы, очевидно, готовите новый научный труд?
Профессор Панфилов бросил ласковый взгляд на недописанную страницу, на прерванную на полуслове фразу.
– Я пишу сейчас книгу на основе материалов наших предшественников в этой области и по моим собственным прежним работам. – Профессор отвечал на вопрос точно, не считая нужным что-либо скрывать даже перед незнакомым человеком. Из своей работы он не делал секрета и не строил из себя жреца науки, окутывая свою деятельность флером неизвестности и таинственности. – Я называю эту книгу «География России и Украины»; первая ее часть опубликована еще в четырнадцатом году, вторая – в шестнадцатом, сейчас я работаю над очерком климата и растительности юга Украины, что войдет, очевидно, в третью часть…
– Как это важно, профессор!
Панфилов сказал:
– Вы, Иван Федорович, не говорите так часто «профессор». Меня зовут Гаврила Иванович.
– Извините, проф… Гаврила Иванович…
Ласточкин опять почувствовал, что растерялся и не знает, что говорить, несмотря на то, что сейчас как раз выпадал весьма резонный случай – от книги, которую писал профессор, перейти именно на тот самый разговор, который подготовил Ласточкин: об этой самой растительности юга Украины… Но, быть может, именно потому, что подготовленный разговор так непосредственно увязывался с работой профессора, рукопись которой лежала перед Ласточкиным на столе, у него не поворачивался язык сразу перейти к уже подготовленному, такому близкому к теме работы профессора разговору.
Панфилов посмотрел Ласточкину прямо в лицо.
– Вы извините меня, Иван Федорович, но мне кажется, что вы чувствуете себя неловко и не знаете, как начать о том, с чем вы ко мне пришли. Так, пожалуйста, не смущайтесь и начинайте. Я слушаю вас. Нуте-с?
– Совершенно справедливо, Гаврила Иванович, – признался Ласточкин, – я чувствую неловкость, оттого что отозвал вас от большой работы своим маленьким делом. Это, знаете, очень неловко – отрывать от деятельности, имеющей общественное значение, незначительными личными делами. Но мне посоветовал обратиться к вам и уверил, что вы не обидитесь, мой большой приятель, бессарабский агроном Григорий Иванович Онищук.
– А! – искренне обрадовался Панфилов. – Григорий Иванович и ваш друг? Очень рад! Чудесный приятнейший человек Григории Иванович! Беззаветный энтузиаст человеческого будущего, чистейшим образом влюбленный, да, да, самою первою юношескою любовью влюбленный в жизнь, природу, и в совершеннейшее ее творение – в человека!
Лицо Гаврилы Ивановича даже засияло при воспоминании о его друге агрономе Онищуке. К тому ж Гаврила Иванович тоже, несомненно, был первой юношеской любовью влюблен в жизнь, в природу и в ее наисовершеннейшее творение – в человека, влюблен в людей вообще, а в хороших людей в особенности.
Как легко и приятно говорить с таким человеком, как Гаврила Иванович! И как трудно было Ласточкину разговориться с ним сейчас…
И Ласточкин уже понял, почему. Потому что с таким человеком, искреннего и чистого сердца, человеком душевной простоты и прямого характера, говорить можно только прямо и просто, а Ласточкину нужно было заниматься искусственными подходами, выкрутасами и околичностями. А окольными путями, подходами и выкрутасами с такими простыми и естественными людьми разговориться невозможно. Но имел ли Ласточкин право заговорить прямо – на это он не мог еще себе ответить.
– Нуте-с, так с чем же послал вас ко мне дорогой мой Григорий Иванович?
Профессор Панфилов пощипывал свои седые усики, свою совершенно белую бородку, и глаза его были задумчиво-спокойны и приветливы: он вспоминал что-то приятное про агронома Григория Ивановича Онищука.
Ничего не поделаешь, надо было начинать.
Ласточкин начал:
– Гаврила Иванович! Григорий Иванович рекомендовал мне посоветоваться с вами относительно моей идеи. Дело в том, что, будучи вынужден переселиться из Центральной полосы России сюда, на юг Украины, я принял решение остаться и доживать свой век здесь…
Ласточкин добросовестно изложил все приготовленное им фантастические повествование о своей мечте приобрести землицы и вырастить на ней сад. Гаврила Иванович слушал его внимательно, покашливая и поглаживая усики и бородку, утвердительно кивая головою и иногда присматриваясь к выражению лица собеседника. Когда Ласточкин закончил вопросом, где искать землю и какие деревья следует сажать в северной полосе южной степи, Гаврила Иванович минутку помолчал, а потом сказал, спокойно поглядывая Ласточкину в глаза:
– Уважаемый Иван Федорович! Ваша дружба с весьма симпатичным мне Григорием Ивановичем Онищуком дает мне право сказать вам прямо: вас интересует нечто совершенно другое, но, не отваживаясь изложить это прямо, вы начинаете… гм… издалека. Вы сделаете мне большое удовольствие, если оставите околичности и изложите свое дело прямо.
Ласточкин почувствовал, что его бросает в жар, что он окончательно погорел, и внезапно, точнехонько так, как назвал только что свою настоящую фамилию, он выпалил:
– А известно ли вам настоящее занятие Григория Ивановича Онищука?
Панфилов бросил на Ласточкина короткий взгляд и склонил голову к плечу.
– Правду сказать, я отчасти догадывался… кроме того, он говорил, что укрывается от мобилизации в добровольческую армию, к которой не лежит сердце Григория Ивановича…
Но Ласточкину приходилось уже идти напролом.
– Григорий Иванович скрывается не только потому, что уклоняется от мобилизации в белую армию, – сказал он.
Панфилов кашлянул.
– Тоже возможно. Григорий Иванович человек с очень широким мировоззрением и свободомыслящий.
– Григорий Иванович, – твердо сказал Ласточкин, в подполье, в котором борется против иностранных оккупантов.
Панфилов опять кашлянул.
– Скажите пожалуйста! Это… похоже на Григория Ивановича. Он такой горячий, неудержимый, непримиримый…
Вдруг Панфилов прервал себя и посмотрел на Ласточкина. Взгляд его был пытливый, но дружелюбный.
– Скажите, пожалуйста, я, насколько научился разбираться в людях, понимаю, что вы не из… как это называется… словом, не из жандармерии. Так кто же вы тогда, что так говорите со мною, с человеком, который не имеет ничего общего с тем, что вы называете… гм… подпольем?
Теперь Ласточкин должен был уже идти прямой дорогой до конца.
– Разве вы, профессор, не против иностранных захватчиков?
Панфилов кашлянул.
– Я люблю Россию…
– А я тоже из подполья, в котором мы вместе с Григорием Ивановичем боремся против иностранных захватчиков.
Панфилов пригладил усы и бородку.
– Нуте-с?
Ласточкин сказал:
– И я пришел к вам потому, что Григорий Иванович…
– С ним случилось что-нибудь? – встревожился Гаврила Иванович.
Ласточкин улыбнулся – на душе у него стало легко, радостно и светло – и положил свою ладонь на руку профессора, которая задрожала на ручке кресла при тревожном вопросе о Котовском.
– Нет, дорогой наш Гаврила Иванович! С ним ничего не случилось. Наоборот! Григория Ивановича нет в Одессе, потому что он должен был выехать для организации широкой, всенародной борьбы против иностранных захватчиков, которые потоптали нашу родную землю, заливают ее кровью нашего родного народа и с которыми все мы, вместе с вами, будем бороться беспощадно, до полной победы.
Гаврила Иванович сидел, прикрыв глаза веками. Лицо его оставалось таким же, как и раньше, ни одна черточка в нем не изменилась – он не побледнел и не покраснел, только как будто какие-то тени легли во впадинах под глазами.
– Скажите, Иван Федорович, – тихо спросил он, – вы вот упоминали, что ездили по северной тайге купцом… Это неправда?
– Правда! – ответил Ласточкин. – То есть неправда только то, что ездил купцом…
– Вы были там в ссылке? Вы были политическим ссыльным?
– Да, я был на каторге, потом в ссылке.
– Следовательно, вы не только против иностранных захватчиков, но и против… против…
Ласточкин помог ему:
– Против их наемников: деникинцев или петлюровцев, все равно, как они называются, но против контрреволюционеров…
Ласточкин сказал это резко и теперь смотрел, какое впечатление произвел его ответ на профессора Панфилова. Собственно именно теперь наступал решающий момент. Против иностранных захватчиков, англо-французских оккупантов, были настроены широкие, широчайшие круги русской интеллигенции, против них был каждый патриот. А что профессор Панфилов был патриотом, сомнения в этом не было. Но ведь многие из патриотически настроенной части старой интеллигенции не умели еще разобраться в событиях и даже выявить свое отношение к белогвардейщине. Расслоение в рядах интеллигенции собственно только начиналось на меже восемнадцатого и девятнадцатого годов. И расслаивали ее именно события, которые происходили на нашей земле после Октябрьской революции. Ведь и Деникин вопил о своем «патриотизме», ведь и петлюровцы орали о своей любви «до рiдноï неньки», ведь и те и другие отрицали свою прямую службу интервентам и объясняли свое сотрудничество с ними тяжелым стечением обстоятельств, ведь распространялась еще коварная и лицемерная пропаганда меньшевистских и других соглашательских идеек, тоже скрывавшихся за фразами об «отечестве», о «патриотизме», о «народе», даже «революции» и «социализме»… Как в этом вопросе самоопределяется профессор Панфилов – это и был решающий пункт.
Профессор Панфилов сказал:
– Я не разбираюсь до конца во всей этой… межпартийной борьбе… – Он опять прикрыл глаза веками. – У меня просто болит сердце за нашу родину и ее… будущее.
– Я не собираюсь агитировать вас, дорогой Гаврила Иванович, – возразил Ласточкин, – хотя прямо должен сказать вам, что я большевик.
– Скажите! – оживился Панфилов. Он открыл глаза и прямо взглянул на Ласточкина. – Следовательно, большевики тут есть… в подполье? Следовательно, правда то, что пишут в местных газетах о большевиках…
– Нет, – сказал Ласточкин, – то, что пишут в местных газетах, неправда. Правда только то, что большевики тут есть, их много, они сильны, организованны и борются против оккупантов и их наемников.
Панфилов долго молчал.
– А что же поручил передать мне Григорий Иванович? – наконец, спросил он.
Ласточкин сказал:
– И Григорий Иванович и я – мы выполняем то, что поручает нам руководство всей борьбою против иностранных захватчиков.
– Вот как! – Панфилов поднял брови и посмотрел снова прямо в глаза Ласточкину. – Не могу понять: какое же дело может иметь ко мне… человеку, который стоит в стороне от этой борьбы… большевистское руководство?
– Вы, Гаврила Иванович, не стоите в стороне. Одесса знает вас как общественного деятеля, который не может быть равнодушным к судьбе родной страны, знает как патриота, который не может не ненавидеть захватчиков и не может сочувствовать контрреволюции.
Гаврила Иванович кашлянул; было очевидно, что эти слова чувствительно действовали на его скромность.
– Нуте-с?
– Гаврила Иванович, – спросил Ласточкин, – вы ведь понимаете, что против интервентов бороться надо не только словом, но и делом?
– Нуте-с?
– Армии, как регулярной, так и партизанской, трудно проводить боевые операции в степи, особенно трудно сосредоточивать свои силы на степной равнине.
– Нуте-с?
– Руководство борьбою и хочет спросить вас: где, в каких именно пунктах южной степи наиболее удобно будет сосредоточить силы армии для удара по войскам интервентов и их наемников?
Гаврила Иванович сидел, прикрыв глаза веками. Он долго молчал.
Ласточкин ждал с волнением. Он волновался не столько по поводу прямого ответа на вопрос, где есть такие места, в которых можно сосредоточить большие партизанские отряды, готовя их к всеобщему удару, – в конце концов понимающий человек мог это установить и по хорошей полевой карте. Ласточкин волновался за этого человека, сидевшего перед ним: как поведет себя профессор Панфилов, старый русский интеллигент?.. Горячим, самым горячим желанием Ласточкина было, чтобы Гаврила Иванович Панфилов пошел с народом, помог ему в борьбе. Ласточкин видел: не профессор Гаврила Иванович Панфилов – милый, приятный и искренний человек – сидит перед ним; сидит, прикрыв глаза веками, и размышляет – с большевиками или против большевиков – передовая интеллигенция нашего народа…
Гаврила Иванович вдруг встал, подошел к дощатому столу в углу, покопался там в книгах и опять вернулся к столику. В руках у него был атлас. Он развернул его на странице «Юг России».
– Это очень просто, – тихо проговорил Гаврила Иванович и взял тонко отточенный карандаш. – Взглянем на рельеф местности…
Стоя у карты и водя по ней карандашом, как указкою, он начал, словно лекцию для студентов:
– Юг нашей родины имеет своеобразный и очень характерный рельеф. Это степь, которая начинается от отрогов Карпат на западе и тянется до Донецкого кряжа на северо-востоке. С северо-запада и северо-востока направляют свое течение к морям Черному и Азовскому все реки бассейнов Дона, Днепра и Южного Буга. Границею на западе будут Днестр и Прут. Но в данном случае эти реки интересуют вас меньше…
Гаврила Иванович на миг остановился и вопросительно взглянул на Ласточкина.
– Насколько я понимаю, войска, находящиеся в южной степи, то есть англо-французская армия, не имеют больших воздушных сил? – Ласточкин кивнул, искренне удивляясь специфически военной прозорливости этого глубоко штатского человека. И Гаврила Иванович закончил свою мысль: – Поскольку наблюдение с воздуха не представляет большой опасности, путями скрытного передвижения людских… скажем армейских, масс с севера на юг могут быть не только леса, но и долины рек. Прежде всего больших – Днепра и Буга с их поймами, – но и меньших, как вот эти – Ингулец, Ингул, Громоклея, даже еще меньших, они не обозначены на этой карте малого масштаба. На специальных военных картах все они обозначены, вы их там найдете. Но следует иметь в виду также и сезонные водостоки, которые не всегда заводнены, однако издавна создали потоками весенних вод широкие и глубокие овраги. На подступах к Одессе, например, эти овраги тянутся иногда на десятки и сотни километров – радиально с севера на юг. Любая масса людей, которая будет передвигаться по такому оврагу, может быть обнаружена с уровня степи только за сотню сажен от края самого оврага. Я думаю, что и на эти скрытые подступы стоит обратить внимание тому, кто имеет намерение передвигать… весьма большие массы людей и… гм… обозов с севера на юг. Эти овраги, поросшие кустами и бурьянами, иногда чащами кустов и бурьянов, а иногда и целыми перелесками, тоже могут быть местом… скрытого накопления людей, не хуже облесенных мест, которых… – Гаврила Иванович с досадою развел руками, – к сожалению, здесь совсем мало. Большой Анадоль остается на востоке, вне интересующей вас территории. А Савранские леса, ближайшие к Одессе с запада – вот они на карте, – слишком далеко: более чем в полутораста километрах.
Он кашлянул и с минутку помолчал.
– Я лелею эту мечту, я твердо надеюсь, что позднее, после окончания различных боевых действий, когда настанет мирное время, Советская республика, радея об интересах народа, одним из главнейших заданий поставит себе именно облесение степного юга, создание таких, знаете, дубрав. Они, знаете, будут иметь исключительное значение для увлажнения климата и для обогащения самой почвы, – словом, обеспечат благосостояние трудового населения. – Он снова кашлянул, как бы обозначая этими двумя покашливаниями, как двумя звездочками в рукописи, абзац – переход к новой теме. – Разумеется, местами накапливания больших людских масс могут быть и населенные пункты, но я превосходно понимаю, что вас они интересуют в наименьшей степени, потому что… потому что совершенно очевидно, что при тайном накоплении те силы, которые будут накапливаться, должны будут избегать населенных пунктов.
Ласточкин схватил руку профессора – карандаш выпал из нее, и оба они сразу наклонились, чтобы его поднять, – и крепко-крепко пожал.
– Спасибо! – прошептал он, взволнованный, до глубины души. – Вы думаете, Гаврила Иванович, что эти ваши соображения стоит передать и… ну, и командованию Красной Армии, которая… передвигается из Советской России, с севера на юг, степными просторами?
Гаврила Иванович скромно кашлянул.
– Я думаю, что в командовании армии есть стратеги и специалисты, которые и без моих соображений специалиста-географа принимают во внимание рельеф местности, учитывая всю своеобразную, неповторимую нигде в мире специфику южной украинской степи.
– Гаврила Иванович! – Ласточкин всматривался в карту. – А скажите: нет ли в самом деле где-нибудь пунктов облесения? Понимаете, в зимнее время чащи кустарника и бурьяна в поймах рек и в этих самых… оврагах весенних потоков совсем не то, что густой лес или, скажем, большой парк. Что вы, например, думаете о Дендропарке возле станции Долинской? – Ласточкин скорее ощутил, чем перехватил, какое-то движение в лице Гаврилы Ивановича и поспешил добавить: – Можете быть совершенно спокойны, Гаврила Иванович! Нам известна научная ценность долинского Дендропарка, гарантирую вам революционной совестью, что ни одно дерево в нем не будет срублено! Под страхом ответственности перед революционным трибуналом – ни одна веточка не упадет на землю в Дендропарке!..
Панфилову было очень приятно слышать горячую речь Ласточкина. Он спокойно улыбнулся и кивнул.
– Да, это очень удобное место для… скрытого накопления больших людских масс. Однако это ведь километрах в ста двадцати от моря… – Он помолчал одну секунду и прибавил: – Я, впрочем, могу порекомендовать вам хозяина этого парка…
– Давыдова? – спросил Ласточкин. – Внука декабриста Давыдова?
Гавриле Ивановичу было еще приятнее, что Ласточкин знает и о Давыдове. Он сказал:
– Очень, очень порядочный и достойный человек. Всю свою жизнь отдал природе родного края. Человек широких и свободных взглядов, большой демократ, хоть и дворянского происхождения. Вы можете сказать ему прямо, что Гаврила Иванович Панфилов передает привет и просит его содействовать вам во всех ваших начинаниях. Вообще у меня имеются довольно широкие связи с садоводами-любителями в селах украинского юга. – Гаврила Иванович заговорил с жаром. – Это – самородки! Обыкновенные украинские хлеборобы-труженики, но беззаветно, искренне и, я бы сказал, разумно влюбленные в свою землю-кормилицу. Очень достойные люди, патриоты и враги несправедливости и эксплуатации человека человеком! Я мог бы порекомендовать вас многим из них…
Ласточкин почувствовал, что какой-то клубок подкатывается у него к горлу – так внезапно хочется заплакать людям, которые никогда не плачут. Он молча пожал руку профессора…
Когда через некоторое время, расспросив подробно о садовниках-любителях, рекомендованных профессором, Ласточкин прощался с Гаврилой Ивановичем, он, еще раз пожимая ему руку, сказал:
– Спасибо вам от… большевистского подполья, профессор…
– Ну что вы! – махнул рукой Панфилов. – За что же спасибо? Передайте привет Григорию Ивановичу, когда увидитесь с ним.
– Обязательно. Но, я думаю, он и сам скоро заглянет к вам.
– Да? – искренне обрадовался Гаврила Иванович. – Буду очень, очень рад… – Он помолчал и прибавил: – Теперь особенно буду рад.
А когда Ласточкин переступал порог, Гаврила Иванович сказал еще:
– Если и вам будет нужно… ночью… знаете… где-нибудь приклонить голому, а будет негде… то…
– Нет, нет! – тотчас возразил Ласточкин. – Вы слишком дороги родине для ее будущего, чтобы теперь рисковать вашей безопасностью.
Но Панфилов еще на минутку задержал Ласточкина на пороге и спросил:
– А Крым? Знаете, Крым – это как раз очередной раздел моей книги. Он тоже занят англо-французами и этими… деникинцами… Там тоже происходит… борьба?
– Борьба происходит везде, Гаврила Иванович, а в Крыму в особенности: он непосредственно связан с югом Украины.
– Да, – согласился профессор, – хотя и геологически и климатически, да и по самому характеру почв юг Крыма представляет собою своеобразную, обособленную от Таврийских степей структуру. Но там у меня есть много знакомых, близких мне людей, хороших и честных патриотов: в Никитском саду, в урочище Массандра, в самом Симферополе – среди профессуры и научных работников…
– Большое вам спасибо, хороший вы человек! – сказал Ласточкин, сняв шапку, которую уже надел было, выходя во двор. – Если только возникнет такая необходимость, я позволю себе еще раз вас побеспокоить…
– Пожалуйста, пожалуйста! – сказал Гаврила Иванович. – Желаю вам доброго здоровья и успехов, Иван Федорович…
Ласточкин шел по парку, словно выпив немного вина; он был в приподнятом настроении, но какое-то ясное спокойствие вошло в его душу. Хорошо было на сердце, хорошо было и кругом, в природе.
Высокие, могучие, стройные деревья парка стояли по обе стороны живою стеною. Были это преимущественно сосны, пихты, ели, а среди них и вечнозеленые южные породы деревьев с твердыми, как будто жирными листьями, жадно устремленными к солнцу и теплу, но и стойкими против осенних бурь и зимнего холода. Жаль, что Ласточкин не спросил, как же они называются. Снег лежал только по краям аллеи парка. Под деревьями его не было. То ли он растаял в оттепель, то ли ветви деревьев укрывали свои корни от метели. Тихо и торжественно было в парке, и был он пустынным, но жила в нем душа природы и душа человека – человека, который жил и работал с единственным желанием: обратить природу на пользу человечества, обогатить человека дарами природы, помогать ему на его трудном пути к счастью. Чудесный был Ботанический сад!
С моря дул сильный ветер не менее чем в пять-шесть баллов. Но он только гнул вершины деревьев, только шумел в кронах, шелестел ветвями, а здесь, внизу, под деревьями, было спокойно и безветренно, как в тихую погоду.
«Прекрасен наш народ в своих трудовых и творческих силах! – сам себе сказал Ласточкин. – Конечно, мы победим!» Он почему-то вспомнил отзыв партийного пароля на явках для новоприбывающих в одесское подполье:
– «Будет на море погода!»
– А как же? Будет, будет! – вдруг услыхал он и вздрогнул от неожиданности.
Ласточкин уже подошел к воротам, но, задумавшись, проговорил последние слова вслух, и дед-привратник откликнулся на них. Дед сидел на скамеечке возле калитки и поглядывал на Ласточкина.
«Черт! – выругал себя Ласточкин. – Да я одурел и забыл, что я конспиратор».
Привратник приветливо сказал:
– Непременно будет погода. Моряна – она до вечера уляжется, подует западный, и будет оттепель. Недели через две, полагаю, и быть весне. В этом уж можете быть уверены. Ну как? Повидались с профессором, передали привет?..
На углу, где Французский бульвар поворачивал к Аркадии, как раз загремел трамвай аркадийской линии, и Ласточкин вспрыгнул на площадку последнего вагона. День кончался, заседание Иностранной коллегии уже, должно быть, подходило к концу, и вскоре надо было повидаться с Галей, которая дежурила сегодня на явке областкома и должна была вечером сделать отчет о новостях за день. Ласточкин посмотрел на часы. Была половина шестого.
4
Заседание Иностранной коллегии, происходившее в подсобной комнате за кухней кабачка «Открытие Дарданелл», уже окончилось.
Кроме Гали, Жанны, Жака, Витека, Абрама, Алексея, Максима и Славка, в этом совещании принимали участие французские матросы Бусье, Гастон и пехотинец Шамбор, артиллерист Пинэ и танкист Бургасон, проскользнувшие сюда из общего зала.
