Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 53 страниц)
Котовский, не перебивая, выслушал Жилу до конца. Он так и продолжал стоять на пороге, спиной к солнцу, а лицом в кузню. Стоял, широко расставив ноги, стоял твердо и тяжело, уперев руки в бока и опустив голову, точно рассматривал что-то там у себя под ногами.
– Та-ак… – промолвил он, подождав, не добавит ли еще чего Жила. – Паршивое, выходит, настроение, Степан. – Неожиданно улыбка, веселая и добрая, но с оттенком иронии, пробежала по его лицу. – Настроение это знакомо мне, Степан. – Он хитро, но как-то немного смутившись, искоса взглянул на Жилу. – Знал как-то я одного партизанского командира, еще неопытного: только-только взялся он организовывать свой отряд. Вот точнехонько так же: подавай ему сразу коня и саблю, сейчас он поскачет паразитов рубить. Похвалялся с одним эскадроном храбрецов революцию совершить и всю землю вверх ногами перевернуть. Уж очень он, знаешь ли, учения недолюбливал – точнехонько так же… Ну, нашлись добрые товарищи, большевики стало быть, особенно один среди них – на вид, казалось, такой невзрачный, а по силе партийной великан, – так в два счета вправили они этому сорви-голове мозги, по-партийному мыслить его научили…
Григорий Иванович весело засмеялся. Жила взглянул на него, не понимая еще настоящего смысла и соли иронии, не понимая, конечно, и причины буйной веселости. Он поучающе сказал:
– Дело, Григор, здесь такое. Наилучшее настроение для бойца – это желание рваться в бой. Только настроение это в себе одну заковыку имеет: не пустишь такого в бой, придержишь его – сразу же настроение у бойца и упадет, дисциплина тоже, и боевая часть при этом может утерять свою боеспособность…
– Верно, Жила! – подтвердил Котовский. – Очень серьезное это дело, имей в виду. Избави боже расхолодить бойца! Его нужно подогреть, зажечь, однако запалу этому правильную линию дать – поднять, так сказать, на высшую ступень. Пошли, Жила!
Григорий Иванович решительно переступил порог и быстро зашагал прочь от кузни. Жила еле поспевал за ним.
Они спустились с холма, но направились не к реке, а свернули в сторону, к селу. Не доходя до села, они опять свернули и пошли вдоль реки под высоким берегом. Сразу же за косогором, у залива, перед ними открылась широкая пустынная отмель. Это и был «плац», на котором собирались партизаны на утреннюю перекличку или при какой-нибудь другой необходимости, когда надо было выстраиваться всему отряду.
Часовой, увидев приближающегося командира, подал команду:
– Стройся!
И мигом на пустынной до этого отмели стало людно: партизаны вскакивали с песка, где лежали, отдыхая, выбегали из прибрежных зарослей, спрыгивали сверху, с круч. Некоторые торопились, на бегу подтягивая амуницию, другие шли не спеша, волоча за собой верхнюю одежду. Понемногу шеренга выстраивалась вдоль обрыва. Сейчас партизаны строились без оружия.
Когда Котовский с Жилой были уже шагах в двадцати от шеренги, раздалась команда:
– Смирно!
Некоторых особенно неповоротливых эта команда застала еще не в строю, и, подходя, они пристраивались с левого фланга. Котовский, искоса поглядывая на шеренгу, ожидал, пока подойдут опоздавшие.
Теперь уже в строю было человек полтораста, и шеренга с первого взгляда представляла собой довольно-таки пеструю картину. В глазах даже рябило от разнообразной одежды. Больше всего было солдатских гимнастерок – за четыре года мировой войны в солдатские гимнастерки оделась добрая половина бывшей Российской империи. Однако среди гимнастерок защитного цвета выделялись длинные белые рубашки бессарабских чабанов, поверх которых были надеты короткие бараньи кожушки-безрукавки, штатские пиджаки городского покроя, свитки подольских хлеборобов. Довольно много было и потрепанных военных мундиров: серо-голубых – немецких и серо-зеленых – австрийских; попадались и зеленые румынские кители. Долговязый правофланговый красовался в синем с красными отворотами доломане венгерского гусара. Весь этот пестрый гардероб состоял из трофеев, добытых в мировую войну.
Когда последний из отставших партизан пристроился на левый фланг, правофланговый в венгерском доломане отрапортовал:
– Сто сорок пять бойцов, отряд в полном составе, больных нет.
– Здравствуйте, товарищи красные партизаны! – негромко, но отчетливо и весело поздоровался Котовский.
– Здравствуйте, товарищ красный командир! – откликнулась шеренга. Ответ прозвучал громко и стройно: командира любили и на его приветствие отвечали с радостью. За веселый характер Котовскому прощали даже то, что завел он в отряде «строй», команду «смирно», ответ командиру по форме – военные традиции, о которых теперь, после революции, в партизанских отрядах в большинстве случаев и помину не было.
Котовский помолчал с минуту, потом сказал, обращаясь к Жиле, опять негромко, но так, что услышать его должен был каждый боец от правого и до левого фланга:
– Семнадцати с левого фланга, которые опоздали и пристроились после команды «смирно», объявить выговор и послать вне очереди на кухню чистить картошку.
Шеренга молчала, бойцы стояли не шевелясь.
– Вольно! – скомандовал Котовский. – Разойдись!
Партизаны приняли положение «вольно», но оставались в строю. По шеренге прокатился ропот: приказ командира неприятно поразил партизан. Наказания в отряде практиковались редко, тем более за такие мелкие нарушения. Особенно шумели семнадцать наказанных. Они не скрывали своего неудовольствия, протестовали, били себя в грудь кулаками и божились, доказывая свою невиновность.
Но Котовский как будто ничего не слышал. Он пригласил жестом всех подойти к нему. Партизаны, бойко переговариваясь между собой, мигом сомкнули кольцо вокруг командира.
– Так вот, товарищочки, – заговорил Котовский, перебегая взглядом по лицам, – слушок такой пошел над Днестром, ветерком мне из плавней в ухо надуло, что появилось среди днестровских партизан недовольствие нашим житьем-бытьем. А? – Он хитро подмигнул сперва одному в толпе, затем другому. – Проклинают вроде Григора Мадюдю за то, что воли хлопцам не дает и вроде старый режим заводит в отряде: ни тебе в село на гулянку пойти, ни тебе кухоль самогону-первача добыть, ни тебе…
В толпе прыснули. Однако большинство оставались бесстрастными. В отряде больше всего было молодежи, но не зеленой, а молодежи с довольно солидным опытом прошлой войны; это были, главным образом, бывшие фронтовики, им было лет по двадцати пяти. Несколько более солидных мужиков, постарше, в крестьянской одежде, и здесь, в толпе партизан, держались в сторонке. Они и сейчас стояли замкнутые, сурово-спокойные.
– Ну, так как же, хлопцы? – спросил Котовский, снова хитровато прищуриваясь. – Какой же наказ от вас будет командиру? Девчат на танцы пригласим, ремонтеров за первачом на сахарный завод пошлем или в очко сядем перекинуться, чтоб, значит, все были довольны? Ведь сами понимаете, недовольство среди бойцов – плохое дело. Недовольство надо непременно ликвидировать! Верно ли я говорю?
Смех снова вспыхнул тут и там. Однако правофланговый в синем доломане – долговязый, горбоносый степовик – угрюмо сказал:
– Брось, командир, смеяться! Не до шуток теперь народу!
– А что такое? – делая простоватый вид, удивился Котовский. – Животы, что ли, со смеху заболели? Да и не шутя я говорю, а серьезно.
Правофланговый угрюмо ответил:
– Недовольство и вправду промежду людей пошло. Только не туда шутками ведешь. Не по этой причине забирает людей злость.
– Так-то! – послышалось из толпы старших, солидных партизан.
– Верно! – крикнул кто-то из молодых.
– Микола Горб правду говорит! – раздалось запальчиво сзади. – Потому как терпения у народа нет!
– Да командир с умыслом не туда заворачивает! Он ведь хитрит! – послышалось в чьем-то голосе желание оправдать насмешливый тон Котовского.
Но Котовский уже не шутил. Он сразу стал серьезным, даже суровым.
– Хорошо, – сказал он. – Ежели злость забирает, давайте без шуток. Выкладывайте претензии начистоту. По какой такой причине недовольство в отряде?
– А ежели начистоту, так я тебе, Григор, скажу, – сразу откликнулся солидный усатый дядько в чабанском кожушке. – Народ тебя любит, доверяет народ тебе, и врать тебе никто не станет. Неверную линию ведешь, командир, вот в чем причина. Сменить надо линию – вот какой вопрос.
– Говори! – подбодрил его Котовский. – Какая линия неверная и какая нужна, верная-то?
– Воевать надо! Вот верная линия, – раздался сзади звонкий, молодой голос.
И сразу со всех сторон послышались выкрики:
– Воевать, а не на печке сидеть!.. На беляков и Антанту нас веди! Мы партизанить пришли, а не военную муштру проходить! Чему надо – в боях научимся! В бой, командир, веди! Военную линию веди, Григор!
– Слышал, что народ говорит? – укоризненно промолвил дядько в чабанском кожушке.
Но долговязый правофланговый отстранил его и вплотную придвинулся к Котовскому.
– Дошло, Григорий Иванович? Вот как хлопцы говорят: воевать давай, революцию давай делать – вот в чем причина! А про девчат или там самогон, – так это, право, обидно. В бой давай, а то ты муштры всякой завел очень много! – Последние слова он почти выкрикнул.
– Дошло! – крикнул и Котовский. И шум, поднявшийся было после слов правофлангового, сразу утих: партизаны ожидали от командира ответа. – Слишком много, говоришь, муштры? – Котовский бросил хитрый взгляд на правофлангового, потом на всех. – Вот то-то и думка у меня была… – Он умышленно помолчал, а затем насмешливо бросил: – Думка была и теперь есть: еще увеличить муштру.
По толпе партизан покатился гул, кто-то обидно хихикнул, кто-то начал говорить, что командир снова шутит, но Котовский оборвал разговоры:
– И нисколько я не шучу, хлопцы. Вот только что мы с Жилою решили муштру поднять до высшего класса! До сегодняшнего дня только конники лозу рубили, а пехота перебежки делала. Так вот, с сегодняшнего дня перебежки делать всем, потому как и конникам доведется воевать в пешем строю. А верхом скакать и лозу рубить и пехоту начнем обучать, потому что и пешему на войне доведется на коня садиться. А что касается словесности, то с сегодняшнего дня будет она для всех, и не только после ужина, а и днем.
Партизаны притихли, удивленно и недоверчиво поглядывая на командира, а Котовский говорил дальше, не обращая внимания на впечатление, которое произвели его слова:
– Через два дня прибудет в отряд военспец; офицер, прапорщик Николая Второго. Занятия будет проводить в отряде по старому, царскому уставу, пока своего, революционного, еще не имеем: устав внутренней службы, полевой устав, словесность, стрельба, маршировка и так далее. А чтобы вам, хлопцы, не завидовать командирам, то командиры, стало быть и я и мой заместитель Степан Жила, будут проходить все виды обучения вместе со всем отрядом под руководством военспеца, как рядовые бойцы. Вот так будет изменена линия, хлопцы. А кому не нравится, сразу говори, Степан Жила запишет такого в кашевары.
Кто-то попробовал засмеяться, но сразу поперхнулся – его никто не поддержал. Партизаны стояли молчаливые, ошеломленные. Великан-правофланговый хмуро и с угрозой спросил:
– Солдат из нас сделать задумал, Григор?
– Нет! – отрубил Котовский. – Офицеров!
– Ха! – удивленно вскрикнул дядько в кожушке и, хлопнув себя руками, даже присел от неожиданности.
– Золотопогонников! – завопил кто-то сзади. – Глядите, люди добрые!
– Не золотопогонников, – спокойно ответил Котовский, – а красных командиров. Красных командиров, офицеров армии восставшего народа.
– А ты будешь генерал? – вызывающе спросил правофланговый.
– А я буду красный генерал, – согласился Котовский. Улыбка снова осветила его лицо, и он насмешливо пожал своими могучими плечами. – А что, может, я фигурой в генералы не вышел?
Многие поглядывали на командира с интересом, ожидая, что будет дальше.
Но усмешка уже сошла с лица Григория Ивановича. Обняв за плечи трех или четырех, которые стояли поближе, он обратился сразу ко всем просто и задушевно:
– А вы что думаете, хлопцы? Думаете, оккупанта и беляка голыми руками возьмешь? У них стотысячная армия, а нас – горсточка. У них техника, а у нас сабля и винтовка. Да и к тому же у них полно боеприпасов, а у нас по обойме патронов на брата. У них железная дисциплина, а у нас… – Он кивнул на правофлангового. – Ишь ты, муштры испугался. – И вдруг, ухватив правофлангового за красные отвороты доломана, встряхнул его так, что у того голова закачалась от одного к другому плечу. – Ты думаешь, Микола Горб, что? Вот так, как в польской пословице говорится: «То не штука – забиць крука, а то штука…» – помнишь, как там дальше?
Из сотен глоток вырвался громовой хохот. Такой мощный хохот, что из прибрежных зарослей с шумом взвились в небо стаи птиц. Хохот покатился по отмели, над плесом, эхом отозвался из ущелья и загремел снова и снова. Партизаны хохотали, бросая шапки оземь, притопывая ногами, хлопая друг друга по спине. Сильнее всех смеялся солидный дядько в чабанском кожушке. Он так зашелся от хохота, что сел прямо в песок.
Хохотал и сам Григорий Иванович. Хохотал от всей души, утирая кулаком слезы.
Потом он протянул руку усатому чабану, выдернул его из песка и так хлопнул по плечу правофлангового, что тот даже согнулся. Среди внезапно наступившей гробовой тишины Котовский сказал:
– Вот какое дело, товарищи! Гидре одну голову срубишь, у нее другая вырастает. На Антанту и беляков весь народ надо поднять. Поднять и в бой повести. Ты говоришь, солдатами я вас сделать собираюсь? А кто же, если не мы, солдаты революции, должны стать офицерами армии восставшего народа? Да ведь каждый из вас, партизан-борцов, должен быть готов стать командиром отряда – красным командиром во главе повстанческого отряда. И каждый из нас должен не только уметь рубить и стрелять, а повести в бой взвод, роту, эскадрон. Вот для чего нам необходима муштра – эта чертова военная наука. Разве от радостной жизни? От горя и нищеты, от неугасимой ненависти нашей к буржуям! Разве я не правду говорю, Микола Горб?
– Так я что? Разве я что?.. – смущенно переступал с ноги на ногу долговязый вояка в доломане. – Я, я…
– Правильно! – снова хлопнул его по плечу Котовский. – И ты воевать с гидрой хочешь, и я хочу, и весь народ хочет. Вот и будем воевать так, чтобы не просто головы сложить, а чтобы победить в нашей народной войне.
Гомон одобрения раздался в толпе партизан, а усатый дядько протянул руки к Григорию Ивановичу.
– Эх, командир! Дай я тебя поцелую, дай я тебя поцелую, командир! И до чего ж правильная твоя линия, Григорий Иванович!
Котовский обнял и трижды поцеловал его.
– Не моя это линия, Иван Максимович! Ленинская это линия, большевистская.
– Правильно! Верно! – кричали партизаны. – По-большевистски надо! Пусть командир в Москву отпишет, чтобы нас из партизан в Красную Армию произвели!
– Эх! – сердито крикнул правофланговый. – Что там на болтовню время тратить! Полчаса уже на одну словесность пошло! Давай, командир, приказ.
– Ишь ты! – крикнул кто-то весело и насмешливо. – Микола Горб тоже в генералы прет!
Хохот снова покатился по толпе, но партизаны уже без приказа выстраивались в шеренгу, подгоняя друг друга, покрикивая на тех, кто замешкался. Ведь надо было еще дослушать распоряжение командира по распорядку занятий на целый день.
Отдав приказ, Котовский с Жилою возвратились в кузню.
– Ну, Степан, – заговорил Котовский, садясь на наковальню и приглашая Жилу сесть рядом, – попотел я – таки немного, но… Эх, если б был здесь сейчас с нами Ласточкин…
В это время дневной свет, проникающий сквозь двери кузни, заслонила фигура, появившаяся на пороге.
На пороге стоял Сашко Птаха.
– Дядя Григорий!
Котовский и Жила сразу вскочили.
– О! Сашко! Прибыл? Ну, что там?
Сашко стоял бледный, губы у него дрожали.
– Что с тобой, Сашко?
– Дядя Григорий, – почти прошептал Сашко, – можно вас… на минуточку?
– Срочное донесение, – догадался Жила. – Мне идти?
Отчеты после своих путешествий в Одессу Сашко всегда делал Котовскому только наедине.
– Подожди, Жила!
Котовский остановил его и сам переступил порог. Они пошли за кузню. Сашко впереди, угрюмый и растерянный, Григорий Иванович вслед за ним, встревоженный, но как будто спокойный.
– Ну, говори – что такое?
Сашко стоял перед Григорием Ивановичем, губы у него запеклись (он очень спешил и бежал, видимо, полдороги) и дрожали, из глаз катились слезы.
Связной Сашко Птаха из очередного путешествия от днестровских плавней до Одессы принес грузчику Григорию наказ Военно-революционного комитета: собрать отряд в ближайшем к Одессе пункте и ждать в скором времени вызова на удар. Одновременно Сашко Птаха принес и страшное известие: Ласточкин исчез, и до сих пор не удалось установить, где он находится.
Григорий Иванович выслушал это известие молча. Сашко Птаха, верный связной, стоял перед ним, дрожа, как в лихорадке, и по щекам его одна за другой катились слезы.
Славу Ласточкина, товарища Николая, руководителя подполья, Сашко мог сравнить разве только со славой легендарного, еще неведомого ему, но так же горячо любимого Котовского. Сашко плакал и не скрывал слез. В эту минуту Сашко впервые не стыдился того, что он только мальчик.
Григорий Иванович долго молча глядел на хлопца. Горе потрясло и его: Иван Федорович, друг, большевик, главнокомандующий восстанием – в когтях у коршунов! Нет! Этого допустить нельзя! Николай Ласточкин должен быть спасен, он должен вернуться на свое место руководителя восстания!
– Замолчи! – сказал Григорий Иванович и быстро пошел прочь.
Он пересек небольшой двор, перепрыгнул через плетень и сразу очутился на лужке; лужок в плавнях уже зеленел, первые одуванчики уже раскрыли свои солнечные венчики. Григорий Иванович пошел тропинкой, нырнул в заросли кустарника, пробрался сквозь чащу сухого прошлогоднего камыша и вышел на другой лужок. Вода кое-где хлюпала под сапогами: заводи были уже совсем близко. На этом лужке, пощипывая первые травинки, паслось десятка три лошадей из отряда днестровских партизан. Григорий Иванович присмотрелся, выбрал коня и направился к нему. Конь поглядел искоса, навострил уши, но продолжал хрустеть молодой, сочной травой. Григорий Иванович подошел вплотную – конь отступил, снова взглянул искоса, но не поднял головы. Григорий Иванович свистнул. Тогда конь сразу вскинул голову, вытянул шею и заржал.
– Федь! – крикнул Котовский. – Седло!
Из зарослей ивняка выбежал парень в черной смушковой шапке и длинной белой рубахе, едва не доходившей ему до колен под короткой камизелькою[54]54
Камизелька – меховая безрукавка.
[Закрыть]. Так одеваются бессарабские чабаны. Парень держал в руках седло, уздечка висела у него через плечо.
Котовский стоял, опустив голову на грудь, в тяжелой задумчивости. Чабан Федь торопливо седлал коня, крепко затягивая подпругу. Конь не давался, норовил ударить задом, отворачивал голову, вздувал живот.
– Ну, ну! – крикнул на него Григорий Иванович и слегка ткнул коня носком сапога в живот. Потом потрепал его по шее и двумя пальцами слегка зажал ноздри. Конь вобрал живот – подпруга затянулась.
Через лужок уже бежал Сашко. Из ивняка появился Жила.
Сашко подбежал и остановился перед Григорием Ивановичем, вопросительно глядя на него; он ждал указаний.
Жила тоже подошел и внимательно посмотрел на Котовского из-под густых бровей.
– Жила! – сказал Григорий Иванович. – Пока я не вернусь, будешь за меня. Сашко передаст тебе приказ Ревкома. Все ясно…
Григорий Иванович вдел ногу в стремя и взялся за гриву коня. Конь крутился, храпел и поглядывал искоса.
– Надолго, Григор? – спросил Жила.
Григорий Иванович помолчал.
– Не знаю, Жила. Если вдруг будет приказ выступать, примешь командование и… трогай. Я догоню.
Жила молчал, молчали и остальные. Котовский понуро глядел в землю. Вдруг он ударил себя кулаком по голове.
– Эх, Жила! – вырвался из его груди стон. – Первого нашего дружка захватили эти гады… Эх!
Он подпрыгнул на одной ноге и птицей взлетел в седло.
– Освобождать? – спросил Жила.
Григорий Иванович не ответил – это было понятно само собой. Он подобрал и натянул поводья.
Жила сказал:
– Если в Одессу, Григор, так это не дело. Кто ты есть? Партизан. Тебя убьют еще на заставе.
– Я ж без оружия… – тихо ответил Григорий Иванович. На ресницах у него дрожала слеза.
– Все равно! – упрямо повторил Жила.
– Все равно! – вскрикнул Сашко и даже прижал руки к груди. – Дядя Григорий! Поверьте мне! Не пробьетесь вы так. Я уже десять раз из Одессы бегал. Так я ж маленький, а вы… Дядя Григорий! Нельзя!
Котовский думал, опустив голову на грудь. Все ждали.
– Дело! – сказал он, наконец. – Сашко, принеси мне френч. Тот, с погонами.
Сашко сорвался с места, и его босые пятки, смоченные росяной травой, засверкали по лужку.
– Кого забрали, Григор? – тихо спросил Жила.
– Взяли, Жила, Ласточкина Николая – руководителя восстания.
– Мать моя родная!.. – Жила сбил свою солдатскую шапку на затылок.
Котовский перегнулся через шею коня и схватил Жилу за плечо. Он приблизил лицо вплотную к лицу Жилы, и глаза его вспыхнули.
– Нет, ты понимаешь, кого они взяли? Человека, которого партия поставила осуществлять ее программу! – Котовский еще крепче сжал плечо Жилы, так что могучий партизан даже пошатнулся. – И какой это человек, Жила! Великан! Посмотришь – из себя щупленький такой, а силы непобедимой! Потому что это – сила партии! Это он из меня человека сделал. Глаза мне открыл, мир показал, коммуниста начал из меня делать! – Котовский выпустил плечо Жилы и выпрямился в седле. – Должен я освободить его – пусть меня в партию рекомендует!
– Надо освободить… – сказал Жила.
– Освобожу! – решительно сказал Котовский. – А не освобожу – лягу костьми.
– Не годится, – сказал Жила. – Нужно освободить! А погибать не надо. Не имеешь права. Ты – наш командир.
Котовский с минуту помолчал.
– Хорошо, – сказал он. – Не пропаду, возвращусь.
Оба они долго молчали, погруженные в свои думы. Но дума, пожалуй, была у них одна.
Затем Котовский сказал:
– Не погибну, Жила! И такие справим им похороны, этим шелудивым псам, что детям своим закажут соваться сюда! Жила, сколько у нас сабель? Сотня?
– Сотня.
– По сто голов захватчиков кладу на каждую саблю. Справимся?
Жила пожал плечами.
Григорий Иванович крикнул сердито:
– Не мнись! Чего мнешься? По сто голов на каждую саблю. Так и хлопцам скажи: не имеет права никто погибнуть, пока не срубит сто интервентских голов. А погибнет один – на другого будет двести. Таков мой приказ. И, клянусь, сам триста срублю. Веришь?
– Верю, Григор.
– У-у-у! Дай только мне до них добраться!..
Подбежал Сашко, держа в руках офицерский френч с погонами ротмистра и офицерскую фуражку.
Не слезая с коня, Котовский снял тужурку и надел френч. Френч был черный с шевроном корниловского полка «черных гусар». Галифе на Котовском были малиновые, фуражка на бритой голове сдвинута набок. Сашко подал маузер, Жила – две гранаты-лимонки. Гранаты Григорий Иванович рассовал по одной в карманы.
И сразу же дал шпоры коню.
Конь сделал огромный прыжок, точно хотел сбросить седока. Все отпрянули.
– Не балуй! – крикнул Григорий Иванович, укорачивая поводья и сжимая коня шенкелями. Конь сразу смирился и стал как вкопанный. Григорий Иванович нежно потрепал его по шее: – Го-ля, го-ля! – и тихо тронул поводом. Конь побежал рысью по тропинке.
Очень ладно сидел в седле Григорий Иванович – ровно, крепко, даже на рысях, казалось, был слит с конем воедино.
Еще минута, и всадник исчез за ивняком. Несколько мгновений слышался мягкий топот по грунту луга, хлюпнула вода под копытом, и все затихло.
Котовский пришпорил коня, взлетел на бугор, оглянулся назад, увидел синюю ленту Днестра в плавнях, а дальше бескрайный плес лимана, крепче надвинул фуражку на лоб, пригнулся к луке и снова дал шпоры коню. Конь полетел галопом.
Котовский мчался во весь карьер и уже минут через сорок в правой стороне, за степью, увидел сине-черный простор бушующего моря. Шторм уже стих, однако волны еще вздымались. Но отсюда, за много километров от берега, они казались неподвижными, словно отлитыми из каленой стали.
3
Шторм стих еще утром. Генералы сели в катер и отплыли к берегу, но полковник Риггс и полковник Фредамбер до сих пор не закончили допрос Ласточкина.
Когда генералы ушли, полковник Риггс – черный, обросший за эту бессонную ночь густою синею щетиной – утомленно сказал:
– Ну вот, теперь мы с вами начнем настоящую беседу. Вы выдержите еще часок-другой?
– Пожалуйста, – ответил Ласточкин, – я выдержу сколько угодно. – И иронически добавил: – Согласитесь, что я в лучшем положении, чем вы. Вы все время говорите, а я молчу. Молчать ведь легче…
Риггс слушал, понуро глядя на Ласточкина. Лишь иногда его толстые губы кривила злая усмешка. Он отыскал в углу свое кепи и снова надвинул себе почти на нос: может быть, под тенью козырька он рассчитывал спрятать выражение глаз – утомленных и злобных. Галстук Риггс снял, воротник расстегнул и теперь – в этом кепи, в рубашке с расстегнутым воротом, в охотничьей тужурке, бриджах и крагах – был очень похож на гангстера из американского кинофильма.
– Так вот, – сказал Риггс, – вопросов будет три. Задавать все подряд или по очереди?
– Давайте уж подряд, – ответил Ласточкин.
– Первый: фамилии членов областкома и Военно-революционного комитета. Второй: их адреса и вообще адреса всех коммунистов, какие только можете припомнить. Третий: явки. Их вы, безусловно, помните все: адреса явок никогда не записываются, а заучиваются наизусть. Вот! Для начала все.
Фредамбер бросил из своего угла:
– У меня тоже есть три вопроса.
– Давайте! – согласился Риггс.
– На какой день назначено восстание? Каковы вооруженные силы подполья? Как осуществляется связь с наступающими частями Красной Армии и с партизанами?
Ласточкин удовлетворенно улыбнулся: значит, им ничего не известно!
Риггс искоса взглянул на Фредамбера.
– А фамилии французских матросов и солдат, имеющих связь с повстанкомом, вас не интересуют, полковник?
– Еще бы! Я приготовил это для другой серии вопросов.
– Валяйте сразу, – предложил Риггс.
– Тогда еще три: фамилии французов, имеющих связь с подпольем; на какие команды французских моряков вы больше всего рассчитываете; предусматривается ли по плану восстания использование и французских солдат?
Ласточкин недоуменно смотрел на своих следователей. «Что они, действительно дураки, – думал он, – или только прикидываются и все это только трюк? Перед началом допроса расписываются в том, что ничего не знают! И неужели они такие идиоты, что рассчитывают получить ответ?»
Ласточкин все еще был на ногах. Он простоял целую ночь, ноги у него гудели, ныла поясница, перед глазами мелькали темные круги.
Риггс сказал:
– Ну вот, три раза по три: три раза по три вопроса. В конце концов это все, что нам нужно от вас. Вы хорошо запомнили вопросы?
Ласточкин кивнул.
– Тогда отвечайте.
– Я сяду, – сказал Ласточкин. Он пододвинул к себе ногой кресло, в котором раньше сидел генерал д’Ансельм, и сел между Риггсом и Фредамбером. Как приятно было вытянуть занемевшие ноги!
Риггс исподлобья посмотрел на Ласточкина, вынул пачку сигарет и начал закуривать.
– Отвечайте!
– Я тоже закурю, – сказал Ласточкин и взял сигарету из пачки Риггса.
Риггс промолчал, но спички не подал. Он закурил и положил спички в карман. Ласточкин протянул руку.
– Дайте спички.
– Идите вы к черту! – огрызнулся Риггс, однако вынул и подал коробок.
Ласточкин не спеша достал спичку, зажег ее и прикурил. Потом поискал глазами пепельницу. Пепельницы не было, и он аккуратно засунул обгорелую спичку назад в коробок, затем подал его Риггсу. Но когда Риггс протянул руку, он вдруг опять открыл коробок. Рука Риггса повисла в воздухе, а Ласточкин разделил спички на две равные части: одну часть оставил в коробке, другую сунул себе в жилетный карман. От коробка он отломил бочок и тоже неторопливо спрятал туда же. Риггс хмуро следил за руками Ласточкина.
Ласточкин глубоко затянулся, закашлялся, так как почти никогда не курил, и пустил струю дыма в низкий потолок каюты.
– Ну? – поторопил его Риггс.
Но Ласточкина вдруг заинтересовало лицо Фредамбера, которое стало нервно вздрагивать.
– Скажите, полковник, – обратился он к нему, – это у вас еще во Франции началось или уже тут, из-за всех этих хлопот с нами, приобрели?
Фредамбера передернуло. Риггс осатанел.
– Слушайте! – заорал он. – Будете вы отвечать?!
Ласточкин поморщился и прикрыл ухо ладонью.
– Тише, пожалуйста. Я не выношу крика…
– Я тоже, может быть, кое-чего не выношу! – крикнул Риггс, однако немного понизил голос. – И мое терпение может лопнуть…
Ласточкин пожал плечами.
– Я не напрашивался к вам. Приходится меня терпеть.
Риггс уставился на него бессмысленным, свирепым взглядом.
А Ласточкиным владела одна мысль: «Они не знают ничего и всеми средствами будут вымучивать ответы на эти вопросы. Они не убьют меня сразу, о нет! Они будут вытягивать из меня жилы в надежде любой ценой добыть эти сведения. Но я не скажу. Они ничего не узнают. И надо тянуть все это как можно дольше. Восстание должно начаться через неделю, но, может быть, уже через пять дней партизаны и Красная Армия подойдут к городу. Надо тянуть! Выдержу ли я пять дней или неделю? Должен выдержать. Это единственное, что осталось у меня из всех способов борьбы».
Риггс прорычал, через силу сдерживая злобу:
– Вы решили издеваться над нами?
Ласточкин поднял на него ясные, невинные глаза.
– О, что вы! В таком положении, как мое…
– Отвечайте на вопросы!
– На все сразу или на каждый в отдельности?
Риггс заскрипел зубами.
– Фамилии членов Ревкома?
Ласточкин подумал минуту. Затем не спеша произнес:
– Николай Ласточкин…
И остановился. Риггс и Фредамбер смотрели на него. Снова проползла минута. Риггс барабанил пальцами по подлокотнику своего кресла.
– Ну? Ласточкин – это мы знаем. Дальше…
Ласточкин сосредоточенно курил.
– Дальше! Григорий Котовский?
Ласточкин всплеснул руками:
– Ну что вы! Котовский даже не большевик. Так себе, какой-то легендарный экспроприатор… Вы сами прекрасно знаете, что он не член партии большевиков. Ваша разведка работает чудесно, – любезно улыбнулся он Риггсу.
Риггс кашлянул. На всякий случай он решил сделать вид, что разведка действительно работает чудесно и о том, что Котовский не принадлежит к партии большевиков, он тоже знает.
– Ну, хорошо, – сказал он нетерпеливо. – Котовский. Дальше?
– Нет, – возразил Ласточкин. – Я же сказал: Котовский – нет. Да сейчас он и вообще отсутствует…
Фредамбер насторожился. Риггс переспросил:
– Отсутствует? Где же он?
Ласточкин развел руками.
– Не знаю. Вот, поверьте, не знаю. Легендарный экспроприатор – разве за ним уследишь? – Ласточкин заговорил горячо, с явным намерением завязать длинную беседу. – Поверите? Это страшная морока – иметь дело с такими недисциплинированными людьми. Вот потому я и не имею с Котовским ничего общего.
