Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 53 страниц)
– Понятно, Иван Федорович.
– Ну вот! – Ласточкин посмотрел на часы. – Ого, уже восьмой час. Когда вы отправитесь? Ночью, вечером или еще днем?
– Утром, сейчас же.
– Нет, нет! – возразил Ласточкин. – Вечером. К вечеру я пришлю вам связного.
Котовский вопросительно взглянул на Ласточкина.
Тот пояснил:
– С Бессарабией ни телеграфной, ни почтовой связи не будет. А ваши информации мы должны получать по крайней мере… раз в три-четыре дня.
– Понятно. Кто будет со мной?
– Я считаю… – Ласточкин задумался, – лучше всего какую-нибудь девушку. Девушкам, знаете, легче всего пробраться, меньше подозрений…
Котовский взмолился:
– Иван Федорович, если можно, только не девушку! Ну, понимаете… – Он не находил доводов и вдруг выпалил: – Морока с этими юбками в условиях конспиративного передвижения! Ей-богу, лучше, когда оба мужчины, ну, поверьте мне: уж я – то столько скрывался, что на этом зубы съел.
Ласточкин засмеялся:
– Эх вы, женоненавистник! Ну ладно! Кого же тогда? Знаете, что? Паренька! А? Кого-нибудь из наших комсомольцев. Чтобы незаметный был, но, конечно, проворный, бравый паренек. Он и знать не будет, что вы Котовский, однако… Это идея, а?
– Что ж, это неплохо, – согласился Котовский, – только такого, чтобы через заборы летал, по деревьям лазал, а в случае чего, так и в холодную воду зимой прыгнул.
– Будьте спокойны! – уверил его Ласточкин. – У Коли Столярова есть просто герои, из тех, что, помните, когда стачка была, красные флаги вывесили на всех заводских трубах. Ну вот! – Ласточкин решительно поднялся и подошел к своему пальто. – К вечеру паренек будет тут, придет на прием к доктору Скоропостижному. Ах, да, сегодня приема нет… Тогда… Влас Власович! – позвал он.
Фельдшер появился на пороге.
– Влас Власович, сегодня придет к вам паренек, спросит именно вас и скажет, что от Коли Столярова. Так вы его как следует примите, пусть подождет Григория Ивановича. Они поедут вместе.
Влас Власович перевел взгляд на Котовского.
– Вы надолго едете, Григорий Иванович?
Котовский весело усмехнулся.
– Кто его знает, Влас Власович. Объявите, что у доктора Скоропостижного приема не будет… месяц. Он занят… научной работой.
Влас Власович с тревогой посмотрел на Котовского.
– Далеко, значит, и опасно?
Григорий Иванович обнял фельдшера за плечи.
– Ждите с подарками, Влас Власович. Кстати, за счастливую дорогу… – Котовский вынул ключик, открыл шкаф и достал заветную бутылку. – Вы, Иван Федорович, как хотите, а уж мы с Власом Власовичем за мою дорогу опрокинем по маленькой.
Ласточкин был уже в пальто и шапке.
– Что же, – сказал он, – за дорогу… хотя я с утра ни капли, но по такому случаю наливайте и мне.
– Ура! – крикнул Котовский и налил две «банки». В третью он плеснул немножко. – Разведите, Влас Власович, чистою водичкою, градусов на сорок, для Ивана Федоровича.
Они чокнулись, выпили и поискали глазами, чем бы закусить. Закусить было нечем. Тогда они пожали друг другу руки – это и была вся их закуска.
Влас Власович вышел.
– Григорий Иванович, еще два слова, – сказал Ласточкин Котовскому. – Расскажите мне коротко об этом вашем профессоре.
– О профессоре? – удивился Котовский. – А что вас интересует?
– Интересуют два вопроса. Первый: может ли быть этот парк в степи, возле Долинской, местом тайного сосредоточения партизанского отряда? Знаете, в степи негде сосредоточить партизанский отряд…
– Конечно! – горячо отозвался Котовский. – Огромнейший старый парк на сотню десятин! – Он неожиданно смолк. – Нет, знаете, Иван Федорович, там такие ценные породы деревьев – карпатский бук, канадский клен, красное дерево…
– Но ведь можно аккуратно, – сказал Ласточкин. – Можно предупредить партизан, запретить рубить на костры… под страхом ответственности перед трибуналом.
– Разве что так… – неуверенно протянул Котовский; ему понравилась эта идея: сосредоточить силы партизанского отряда в лощине среди степи, но было жаль драгоценных деревьев. – Во всяком случае, надо посоветоваться с Гаврилой Ивановичем, без его разрешения… и согласия Давыдова…
– Это уже второй мой вопрос. Можете ли вы дать мне явку к профессору Панфилову? Речь идет не только об этом парке, а вообще – какие у него настроения? – пояснил Ласточкин. – Если только я верно вас понял, он патриот? Как представитель наилучшей части интеллигенции, он должен находиться под нашей бдительной охраной, но возможно, что и помочь нам чем-либо сможет… Нам необходимо укреплять связи с интеллигенцией.
– Какая там явка! – пожал плечами Котовский. – Да этот душевный старикан и понятия не имеет, что такое явка, и эзоповский язык конспирации ему совершенно чужд. Просто скажите, что от меня, расскажите, что я выехал…
– А можно ему сказать, куда и зачем вы поехали?
Котовского удивил этот вопрос.
– Иван Федорович, странно слышать это от вас, такого заядлого конспиратора.
– А все-таки? Знаете, конспирация бывает разная при различных обстоятельствах, а особенно – с различными людьми. На этом мы проверяем людей. Ну, как вы думаете?
С минуту подумав, Котовский сказал:
– Куда я поехал, на всякий случай говорить не стоит, а для чего, сказать можно и даже нужно, я думаю. И проверка будет, и, знаете, хороший это человек. Немцы предлагали ему переехать в Берлин и вести там кафедру географии России – отказался, сказал, что своей родине служить хочет. Ну и что ж…
– Ясно! – сказал Ласточкин. – Симпатичный человечина. Ну, Григорий Иванович, счастливого вам!
Они крепко обнялись и поцеловались. Потом с сожалением разжали руки и посмотрели друг на друга. Жаль расставаться… Да и время такое – кто знает, доведется ли встретиться снова?
Ласточкин надвинул шапку и решительным шагом направился к выходу. Но на пороге он остановился и поднял руку:
– Командиру второго полка Первой Южной Красной Армии привет!
– Привет, товарищ председатель Военно-революционного комитета Юга!
2
На Пересыпь, к «Дому трудолюбия», Ласточкин прибыл с небольшим опозданием – назначили на девять, а теперь было уже пять минут десятого, – и это его расстроило. Ласточкин не терпел опозданий и сам никогда не опаздывал. Подпольщик всегда должен быть абсолютно точен: в условиях конспирации иногда одна минута решает успех или провал задания.
У порога Ласточкина встретил Коля Столяров.
– Все в порядке, товарищ Николай, – четко доложил Коля, – можете быть спокойны. Идите направо по коридору, в клубную комнату. Там оркестр балалаечников репетирует. Так прямо на звук и идите. Это все наши хлопцы, моревинтовцы… комсомольцы то есть, – поправился он.
Ласточкин обрадовался:
– Ну, мне нынче просто везет! Как раз ты то мне и нужен.
– Я отвечаю сегодня за охрану собрания, – важно ответил Коля, – моя очередь.
«Дом трудолюбия» – инвалидно-трудовая колония – был не только центром общественной жизни большого предместья, но сейчас стал также центром всей подпольной работы Пересыпского района. Оккупанты и деникинцы редко наведывались на Пересыпь, справедливо побаиваясь этой окраины, населенной сплошь рабочими. Поэтому именно здесь, в большом, удобном помещении «Дома трудолюбия», проводились все массовые мероприятия подпольного обкома: совещания, конференции, выборы партийных органов. В такие дни комсомольской дружине поручалось нести охрану. Постепенно охрана эта стала постоянной, повседневной: массовое собрание в подполье могло возникнуть внезапно, и надо было всегда быть наготове.
– Спасибо, Коля, – сказал Ласточкин, увлекая его за угол дома. – Сейчас я пойду туда, но прежде мне надо сказать тебе несколько слов.
Когда они зашли за угол, где их нельзя было увидеть с пустыря, Ласточкин сказал:
– Мне, Коля, нужен один из твоих комсомольцев, верный и надежный парень, для ответственнейшего поручения по связи. Сейчас он должен выехать из города, но потом будет часто наезжать сюда. Причем, ему каждый раз придется пробираться через фронтовые заставы, мимо французских и деникинских либо польских пикетов, а потом снова возвращаться туда. Понял?
– Понял, товарищ Николай, – солидно ответил Коля. – Я готов. Когда выезжать? Где явка?
Ласточкин засмеялся. Готовность выполнить любое трудное задание, серьезность и деловитость, с которыми Коля ответил ему, тронули его; хотелось обнять, прижать к себе этого юного бойца и крепко расцеловать его.
– Нет, Коля, – сказал Ласточкин тепло, – ты нам и здесь до зарезу нужен. Без тебя мы как без рук. Только ты один знаешь всех своих моревинтовцев. Ты останешься и дальше при мне. Давай кого-нибудь еще.
Не скрывая разочарования, Коля с минуту молчал. Пост руководителя дружины связи, безусловно, очень почетный и ответственный, и дел здесь по горло, вздохнуть некогда. Но из-за этих организационных; дел всегда получается как-то так, что он остается в стороне от «настоящего», боевого дела. Его не посылают с вооруженными группами дружины, не разрешают принимать участие в диверсионных актах, его и в разведку не направляют, а теперь вот с ответственным поручением тоже отказываются послать…
– Что же, – ответил он, помолчав, – у меня найдется много таких, что подойдут…
– Надо бравого парня: чтобы умел и полем и лесом пробраться незаметно, чтоб, когда надо, и лиман зимою вброд перешел и речку переплыл.
– Тогда Сашка Птаху, – сказал Коля решительно. – Это как раз такой: купается круглый год, плавает от Лузановки аж до гавани. Только он от отца скрывает, что комсомолец. Побаивается, что отец рассердится, не позволит… Отец строгий, и ориентация у него окончательно не выяснена…
Ласточкин усмехнулся себе под нос.
– Что же, если скрывает, пускай скрывает. – Он чуть было не добавил: «Отец от него тоже скрытничает, ориентация сына еще не выяснена», – но вовремя сдержал желание пошутить. – Найди его, пусть уладит дома с отъездом и будет на Базарной, тридцать шесть-А…
В комнате рядом с клубной Ласточкина ждали пятнадцать человек. Когда он вошел, все посмотрели на него, однако продолжали сидеть на своих местах – на табуретках и скамьях, стоявших вдоль стен, или на столиках: раньше в этой комнате во время вечерних развлечений обычно организовывали буфет, когда еще было чем торговать и было на что покупать.
Навстречу Ласточкину со стола соскочил Николай Столяров. Он был ответственным за собрание от Пересыпского райкома.
Николай Столяров отрапортовал по-военному:
– Разрешите доложить, товарищ представитель Военно-революционного комитета! – Услышав эти слова, все остальные тоже поднялись. – Согласно приказу областкома на собрание прибыло десять человек от Пересыпского райкома партии и пятеро от Морского райкома.
Пока он говорил, Ласточкин успел коротко оглядеть присутствующих: кроме Николая Столярова, все были ему незнакомы.
Николай Столяров добавил:
– Все товарищи – люди чистой революционной совести.
Он умолк и стоял вытянувшись, как перед командиром.
Другие тоже подтянулись. В соседней комнате оркестр комсомольцев-балалаечников наигрывал вальс «На сопках Маньчжурии». Десять человек из присутствующих были, несомненно, рабочие. Это было сразу видно по их рабочей одежде, по приплюснутым, засаленным кепкам, по загрубелым рукам. Трое были матросами – в бушлатах и бескозырках. Двое – очевидно, из портового персонала: один в потрепанной капитанке, с потрескавшимся козырьком и в двубортной тужурке механика или моториста, другой в выпачканной смолой, нахватанной с чужих плеч одежде рыбака: клеенчатая зюйдвестка, брезентовая роба, штаны из грубой дерюги. Он мог быть и грузчиком.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал Ласточкин. – Садитесь. Я – Николай.
По группе собравшихся пробежал шепот, и все продолжали стоять. Они знали, что Николаем называют руководителя организации, однако почти никто из них не видел его раньше. Теперь они смотрели на Ласточкина с нескрываемым любопытством: за эти три месяца имя Николая стало известным по всей организации большевиков.
– Садитесь, садитесь, – предложил Ласточкин, – нам надо серьезно поговорить.
Все сели, и Ласточкин сказал:
– Кто безработный, поднимите руки.
Десять человек подняли руки: шесть рабочих, три матроса и тот, в брезентовой робе, который мог быть рыбаком или грузчиком.
– Десять! – отметил Ласточкин. – Так вот: остальным надо сегодня же взять на работе расчет, а если кто работает по мобилизации, также должен с сегодняшнего дня оставить службу и перейти на нелегальное положение.
Все сидели молча. Пятеро коммунистов, которым необходимо было взять расчет или дезертировать и перейти на нелегальное положение, тоже молчали.
– Все ли готовы, товарищи?
– Люди проверенные, товарищ Николай, – сказал Николай Столяров, – готовы на все. Большевики!
– Разрешите вопрос? – поднял руку один из матросов.
– Давайте.
– Группой будем действовать или каждый отдельно?
– Действовать надо каждому отдельно, на свой страх и риск, и первое время без связи с другими. Возможно, без связи и с нами. Будете действовать согласно инструкциям, которые я вам сейчас передам.
Неуверенно переступая с ноги на ногу и теребя в руках бескозырку, матрос сказал:
– Как коммунист, я должен признаться… – Он замялся, явно не находя слов. – Я, ясное дело, душою и телом… для партии и общепролетарской революции. И в бой пойду и на смерть. Но… – он покраснел и утер со лба пот. – Но, как коммунист, должен признаться… – Он снова замялся.
– Ну? Говорите, говорите, – подбодрил его Ласточкин.
Все сурово смотрели на матроса, и под взглядами товарищей он терялся еще больше. Пот катился у него со лба. Признание давалось ему не легко. Он был коренастый, приземистый, его лицо даже сейчас, на третьем месяце зимы, сохраняло загар. Бывалый и, видно, дошлый человек, лет под тридцать. Высокую грудь его под бушлатом облегала полосатая матросская тельняшка, широкий клеш закрывал ботинки – настоящий «братишка» матрос.
Молчание длилось довольно долго. Балалаечники за стеной играли уже «Вдоль да по реченьке». Матрос махнул рукою и выдавил свое признание:
– В бою я умру. А ежели мне одному действовать, то, как коммунист, предупреждаю: человек я, прямо сказать, ни сюда Микита, ни туда Микита, не раскумекаю сам, что к чему… Политически неграмотный я человек, не разбираюсь в вопросах, – с обидою и отчаянием в голосе едва не выкрикнул он.
– Как ваша фамилия? – мягко спросил Ласточкин.
– Матрос второй статьи Клим Овчарук. Член партии с июля семнадцатого года.
– Садитесь, товарищ Овчарук, – так же мягко сказал Ласточкин. – Очень хорошо, что вы правдивы и требовательны к себе.
– Вы меня понимаете, товарищ из областкома! – обрадовался матрос. – Ей-богу, коммунист я правильный и умереть за революцию – хоть сейчас. А поручите мне придумать что-нибудь самому, хотя бы и на пользу революции, – аминь, шабаш, камень на шею и амба!
Кое-кто усмехнулся, но Ласточкин оставался серьезным.
– Кто-нибудь знает товарища Овчарука по службе? – обратился он к присутствующим.
Все молчали. Ласточкин посмотрел на двух других матросов.
– А вы, товарищи?
– Мы с другой посудины, – ответил один из них. Второй только пожал плечами.
– Ну что ж, – сказал Ласточкин, – хотя задание и неизвестно еще товарищу Овчаруку, однако нужно поверить ему на слово. Хуже будет, если товарищ Овчарук откажется, узнав задание. Идите, товарищ Овчарук. Райком использует вас согласно вашим способностям. Например, в боевой дружине.
– Точно! – обрадовался Овчарук. – Мне как раз в бой надо! Воевать я могу. Среди солдат я всегда себя определю. С матросами или солдатами, с народом, так сказать, я всегда свое место найду.
Он надел бескозырку, откозырял по-военному и пошел к выходу.
Но когда он взялся за ручку двери, Ласточкин вдруг передумал.
– Товарищ Овчарук, погодите! – окликнул он матроса. – Сядьте, пожалуйста.
Овчарук молча вернулся на свое место. Он не понял, почему товарищ Николай изменил первоначальное решение. Сев на скамью, он недоуменно озирался.
Ласточкин обратился ко всем:
– Кто из товарищей говорит по-украински? Поднимите руки.
Двенадцать рук потянулись вверх. Поднял руку и Овчарук.
– Хорошо! – удовлетворенно сказал Ласточкин. – Лучше, если знаете украинский, а впрочем… – он улыбнулся, – можно и не знать. Речь революции одна: к сердцу и уму человека обращена… Так вот, товарищи, в чем дело. Всем вам придется отправиться на территорию, занятую петлюровцами, и вступить в петлюровскую армию… казаками «батька атамана».
Среди людей пробежал шорох, кто-то приглушил возглас удивления, кто-то засмеялся, матрос Овчарук хлопнул ладонью по столу.
Ласточкин подождал, пока стихнет шум, и стал излагать смысл задания.
– Товарищи должны вступить в петлюровскую армию для того, чтобы вести агитацию среди повстанцев из беднейших и средних крестьян, присоединившихся к петлюровщине во время антинемецкого и антигетманского восстания. Люди одурманены провокационной националистической пропагандой, надо открыть им глаза на самую суть происходящего. Надо объяснить, по какую сторону баррикад должны они стоять в гражданскую войну.
Необходимо внести разложение в эту армию наемников, армию прислужников иноземных интервентов. Причем разложение – классовое. Надо пробудить в людях классовое сознание. Оторвать от националистической контрреволюции обманутых честных тружеников, привести их в отряд красных партизан либо просто толкнуть на дорогу домой: бросайте оружие и расходитесь по хатам, возвращайтесь к мирному труду, к обнищавшей, измученной семье!
В этом заключалась первая часть задания для каждого коммуниста, которому предстояло стать казаком армии директории. Но была и другая часть – для тех, кто сможет ее выполнить: было важно возглавить группу сагитированных людей, поднять их на восстание против командования, разоружить всю петлюровскую часть, создать красный партизанский отряд. Потом, в зависимости от обстановки, двигаться или навстречу наступающей с севера Красной Армии, или на юг – для удара по франко-греческо-деникинскому фронту.
План был трудный, надо было напрячь все силы, чтобы выполнить его, – десятками ударов из разных мест сразу уничтожить значительную часть петлюровского войска, превратив ныне подвластную директории огромную территорию «прослойки» в плацдарм для большевистских вооруженных сил.
Николай Столяров спросил:
– Это план областкома и нашего Военно-революционного комитета?
– Нет, – ответил Ласточкин, – мы не одни будем выполнять этот план. Группы для раскола петлюровской армии одновременно с нами посылают Харьков и Москва. План разгрома интервентов на севере и на юге – единый план.
– Здорово! – сказал Николай Столяров.
Матрос Овчарук снова хлопнул ладонью по столу.
– Братишки! – воскликнул он. – Так я же для этого годен! Ей-богу, это я могу!
Все засмеялись, и когда смех утих, Ласточкин сделал важное предупреждение.
Коммунисты должны уметь тщательно оценивать обстановку. Отряды крестьянских повстанцев и партизанские группы, которые возникали стихийно против франко-греческо-деникинского фронта, намеревался подчинить себе какой-то атаманчик Григорьев. Этот Григорьев даже пытался «заигрывать» с большевистским подпольем, жонглируя революционными лозунгами и воззваниями, призывающими к войне с иноземными захватчиками и внутренней контрреволюцией, и заявлял, что он «красный» и отстаивает советскую «платформу». Бывший кадровый офицер царской армии, потом один из атаманов националистического «вольного» казачества, Григорьев переметнулся на сторону директории во время антинемецкого восстания Петлюры и Винниченко и претендовал на пост главнокомандующего армии УНР. Однако пост «головного атамана», как известно, занял сам Петлюра, и теперь этот честолюбец Григорьев, спекулируя на антипетлюровских настроениях народных масс, пытается привлечь на свою сторону повстанцев, чтобы на гребне волны антипетлюровского восстания выплыть к власти. Но завтра может оказаться, что он замаскированный провокатор белогвардейской контрреволюции, прямой агент иноземных интервентов, предатель, имеющий задание расколоть широкий фронт восставших рабочих и крестьян юга Украины.
Характерно, что на Григорьева делают ставку кое-какие антипетлюровские группы украинских националистов. Это – так называемые «незалежники-меньшевики» и эсеры-боротьбисты, которые для достижения своих целей прибегают к любым демагогическим – якобы «демократическим» – лозунгам. Они вдруг начали декларировать свое «согласие» с советским строем на Украине, но при условии отрыва Украины от России: они, дескать, присоединяются к борьбе против белой контрреволюции, однако только против русской. Одновременно они ведут войну… с рабоче-крестьянской Советской Россией.
Поэтому коммунисты, которым надлежит работать на территории «прослойки», то есть те, которые будут организовывать там восстания, возглавят партизанские отряды или станут комиссарами в отрядах, ныне подчиненных Григорьеву, должны действовать и против Петлюры и против Григорьева. Когда партизанские отряды, руководимые большевиками, окрепнут, а с севера приблизится Красная Армия, авантюре Григорьева будет положен конец одним ударом.
Узнать свой маршрут каждый коммунист должен был только в последнюю минуту перед выездом в военном отделе своего райкома. Военные отделы райкомов уже получили дислокации от штаба Военно-революционного комитета.
Когда коммунисты расходились из «Дома трудолюбия», комсомольский оркестр балалаечников громко наигрывал «Реве та стогне Днипр широкий».
3
Третьей из неотложных встреч, намеченных сегодня у Ласточкина, была встреча с рабочими завода Гена – тоже на Пересыпи.
Дело в том, что как раз рабочие завода Гена – этого самого большого в то время индустриального предприятия Одессы – составляли основной контингент бойцов в подпольном боевом отряде Ревкома, дружине имени Старостина. Дружина была хорошо организована: в каждом цехе имелся боевой десяток во главе с командиром – «десятским». Дружинники имели и неплохую боевую подготовку: они проходили военное обучение в Хаджибеевском парке, за Куяльницким лиманом и на полях пригородного села Дофиновки. Рабочих завода Гена – коммунистов, комсомольцев и беспартийных – в дружине насчитывалось несколько десятков, и еще много десятков, да, пожалуй, и сотен рабочих завода, горящих ненавистью к оккупантам, можно было поставить под ружье. Однако стало очевидно, что увеличивать количество дружинников на одном предприятии небезопасно: невозможно было сохранить конспирацию. В профсоюзном руководстве верховодили меньшевистские провокаторы, а в цехах шныряли шпионы контрразведок. Ни в коем случае нельзя было ставить дружину под удар. Как ни парадоксально это звучало, ее рост нужно было приостановить.
Были еще и другие, возможно более важные, соображения относительно вооруженных рабочих дружин. В том, что дружина состояла из рабочих одного предприятия, был большой плюс: это укрепляло дисциплину среди бойцов и создавало хорошие условия для быстрой мобилизации. Однако в этом был и большой минус: сама собой создавалась какая-то «сепаративность» военной силы, на которую в первую голову должен был опереться Ревком во время всеобщего восстания. А ведь идея вооруженной борьбы против интервентов должна была стать массовой идеей, должна была овладеть самыми широкими массами трудящихся – всеми рабочими коллективами города. И, разумеется, на всех предприятиях надо было подготавливать вооруженные группы. Наличие таких групп дало бы возможность по сигналу Ревкома одновременно захватить большинство предприятий города, а во время всеобщего восстания, вооружив большое число рабочих, повести их в бой. В момент всеобщего восстания эти группы-десятки, до того хорошо законспирированные даже друг от друга, должны были быть сведены в межзаводскую вооруженную дружину. Это спасло бы дружину от разгрома в случае провала какой-нибудь отдельной группы-десятка.
Таков был план, выработанный областкомом, и Ревком поручил Ласточкину осуществить его во что бы то ни стало.
Встреча Ласточкина с командиром и десятскими дружины имени Старостин должна была произойти, конечно, не на территории завода. Областном категорически запретил устраивать какие бы то ни было явки на предприятиях, а тем более проводить там массовые собрания, так как все происки многочисленных контрразведок были направлены как раз на промышленные предприятия. Однако место встречи надо было выбрать неподалеку от завода и в рабочее время, потому что только таким способом можно было собрать всех людей одновременно. Поэтому встречу организовали в двенадцать часов – в обеденный перерыв – в чайной Арона Финкельштейна, за углом, наискосок от завода. Десятских предупредили еще накануне, что обедать они должны не у себя в цехе, у станков. Пусть им перед обедом захочется попить чайку у старого Арона: многие рабочие ходили в чайную, чтобы не есть всухомятку, размочить кипяточком свой обед. А чтобы в чайную на этот раз не попал никто из посторонних, рабочие – члены подпольной большевистской организации, которые не были командирами десятков, сразу же после обеденного гудка должны были занять посты на всех подходах к чайной от территории завода и на всех смежных улицах. К каждому, кто направлялся в чайную, а также и к командирам десятков, которых не знали в лицо, немедленно должен был подойти постовой и бросить мимоходом:
– Стой! Не ходи к Арону – там контрразведчики. Поворачивай назад! Готовится облава!
Нарваться на облаву, ясно, никому не захочется, и, услышав подобное предупреждение, каждый, понятно, даст тягу. А для бойцов отряда эти слова были условленным паролем, означающим: «Все в порядке, спокойно, можно идти в чайную».
Арон Финкельштейн стал собственником чайной только месяц назад – по поручению областкома: через него и его чайную и осуществлялась связь областкома с большевистской организацией завода Гена. Он же – в связи с переходом Александра Столярова на нелегальное положение – временно исполнял обязанности командира дружины имени Старостина. Арон Финкельштейн имел довольно солидный военный опыт, получив георгиевского кавалера за бои под Перемышлем, в которых потерял левую руку.
Арон встретил Ласточкина на пороге чайной.
– Все в порядке, товарищ Николай, – доложил он, – гудок через две минуты. Минут через пять ребята начнут собираться. Присаживайтесь к столу и выпейте пока чайку. С точки зрения конспирации это совершенно необходимо, так как в чайной люди только то и делают, что пьют чай. Не менее важно это и по соображениям охраны здоровья граждан рабоче-крестьянской республики, пусть временно и лишенных права на легальное существование на своей собственной земле, тем более возможности заботиться о своем здоровье. Я уверен, что сегодня вы еще не успели выпить чаю.
Ласточкин улыбнулся.
– Спасибо, Арон! Законов конспирации я придерживаюсь свято, поэтому обязательно побалуюсь кипяточком. К тому же, признаюсь, сегодня еще не завтракал, а настоящий чай последний раз пил еще позавчера вечером.
В чайной никого не было, и Ласточкин направился к столу, стоявшему в глубине комнаты, поближе к задней двери, через которую в случае тревоги можно было выскочить на задний двор, а оттуда – в соседний. Арон остался у порога за небольшой конторкой. В чайной Арона Финкельштейна был установлен оригинальный порядок, удобный для посетителей, спешивших на работу, и для подпольщиков, приходивших на явку. Здесь каждый сам себе наливал чай, пил сколько захочет, а выходя, платил рубль «с пуза». Таким манером хозяин имел возможность обслуживать посетителей чайной без помощи какой-либо прислуги: никому не удавалось увернуться от всевидящего хозяйского ока и выйти из чайной, надувшись чаю нашармака, а каждому подпольщику, давая сдачу, Арон мог сообщить все необходимое.
Чайная занимала довольно просторный, но с низким потолком зал – раньше это был склад одного из контрагентов завода Гена. Поперек зала стояли длинные тесаные некрашеные столы с такими же скамейками, на небольшом столике в глубине пыхтел огромный жестяной самовар, ведер на десять, – в таких самоварах вываривают белье в сиротских домах, дешевых прачечных и земских больницах. Вокруг самовара выстроилась целая батарея блестящих кружек, сделанных из консервных банок.
Ласточкин налил из самовара кипятку, плеснул густой заварки из огромнейшего чайника и даже крякнул в предвкушении наслаждения. Затем он бросил в кружку крупинку сахарина и, обжигая пальцы, поставил ее на стол перед собою.
– Возьмите ржаной сухарик! – крикнул Арон от двери. – В ящике, под самоваром.
– Спасибо! – ответил Ласточкин. – Здорово придумано: сухарик хрустит на зубах, и создается полное впечатление, что пьешь вприкуску! Ваша фирма, Арон Финкельштейн, вне всякой конкуренции.
Он с наслаждением отхлебнул кипятку, обжигая язык и губы.
Раздался гудок.
Не успел Ласточкин допить и первую кружку, как в чайной начали появляться люди.
Они входили один за другим, в засаленных рабочих комбинезонах или в фуфайках, с выпачканными лицами, – пришли прямо от станков, торопливо на ходу вытирая ветошью руки. Обеденный перерыв длился только час – надо было успеть поесть, поить чайку, да и вздремнуть с полчасика. Но сегодня вместо обеда придется обойтись одним кипятком с сахарином. Зачем собрали, о чем будут говорить – заранее никто из рабочих не знал.
Каждый входивший бросал на Ласточкина, сидевшего в углу, любопытный и пытливый взгляд. Его лицо было незнакомо им, но если их собрали и Арон-командир – около дверей, значит так надо. Каждый брал кружку, наливал чаю и присаживался к какому-нибудь столу.
– Все? – спросил Арон, когда за столами набралось двенадцать человек. – Приятного аппетита! Можно начинать.
Тогда Ласточкин, не поднимаясь, заговорил из своего угла – негромко, но так, что слышно было всем:
– Товарищи!
На мгновение он остановился. Он волновался. Большевик-подпольщик в Одессе еще не мог открыто выступать перед широкими массами, даже перед рабочим, пролетарским коллективом: в городе, захваченном интервентами, где господствовали социал-угодники, повсюду за спиною стояли шпионы. Конечно, с этими товарищами он мог говорить открыто: перед ним сидели лучшие представители славного одесского пролетариата, партия вобрала их революционную энергию в свое русло, партия вела их – коммунистов и беспартийных. Можно было не сомневаться в преданности каждого из них делу пролетарской борьбы. Но…
Горячие головы были у этих дорогих и преданных товарищей. Большинство рабочих были молоды да зелены, без революционного, даже жизненного опыта: восемнадцати – двадцатилетние слесари или даже ученики слесарей. Любовь к родине, ненависть к врагу-оккупанту, к буржую-паразиту и романтика вооруженной борьбы привели их в ряды будущих активных бойцов. И понятно, что их так и подмывает проявить свою доблесть… Как же они отнесутся к тому, что он скажет им сейчас? Ведь он должен передать им не приказ Ревкома взять оружие и идти на баррикады, а призыв к кропотливой повседневной подпольной работе, призыв к выдержке и дисциплине. Он должен послать их на самую ответственную, самую трудную работу – организовывать других людей, возможно даже незнакомых им и, вероятнее всего, значительно старше их возрастом. Как отнесутся к этому горячие головы, эти юнцы со страстным южным темпераментом? Согласятся ли? Сумеют ли?
