Текст книги "Рассвет над морем"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 53 страниц)

Жанна сказала:

– Я считаю, что уже полностью удовлетворила ваше любопытство. Больше ни на один вопрос я отвечать не стану. Заявляю только, что вы понапрасну наделали шуму. Все люди, которых вы притащили сюда, неизвестны мне, и они не являются членами подполья, за которым вы охотитесь. Для вас же самих будет лучше, если вы закончите на мне всю эту комедию и отпустите всех по домам.

– Даже если эта «комедия» закончится для вас, Лябурб, трагически? – снова, как бы просыпаясь, открыл глаза генерал д’Ансельм.

Жанна ответила твердо:

– Я не сомневаюсь, что для меня она окончится трагически. Но все эти люди оказались совершенно случайно в тех местах, где вы охотились за мной и другими большевиками-подпольщиками.

Генерал Гришин-Алмазов быстро спросил:

– А где же тогда действительные подпольщики-большевики? Кто они? Вы знаете их? Назовите!

Жанна смотрела на генерала-душку одну секунду, затем, отвернувшись, сказала по-русски:

– С тобой, предателем, лакеем, я вообще разговаривать не собираюсь. С тобой, бандит, поговорит твой народ…

Гришин-Алмазов побледнел. Ева Блюм хихикнула.

Полковник Бенуа стукнул кулаком об стол:

– Отвечайте на вопросы! Кто из присутствующих здесь ваши единомышленники?

Жанна молчала.

– Приведите того! – крикнул он.

Однако офицеры особых поручений не поняли, о ком идет речь.

– Ну, того! – обернулся Бенуа к Еве Блюм. – Вашего капрала!

Ева Блюм и оба офицера для особых поручений направились в комнату, в которой находились французские солдаты. Через минуту они возвратились, толкая впереди себя капрала, недавно захваченного Евой Блюм после его разговора с Галей.

Вид у капрала был страшный. Мундир свисал с его плеч лохмотьями, лицо было все в ссадинах, волосы сожжены с одной стороны головы. Капрал остановился, зашатавшись, между столом и Жанной. Жанна сразу же узнала его, несмотря на то, что палачи так изуродовали его лицо. Жанна поглядела капралу в глаза. Страдание застыло в глазах француза. Однако и он узнал Жанну. Страх промелькнул в его глазах. Но одновременно как будто зажглась в них и радость.

Что за радость зажглась в них? Радость оттого, что вот перед ним та неизвестная женщина, о которой его допрашивали и за которую его истязали, – вдруг появилась нежданно, и, следовательно, вместе с ней пришла и возможность избавиться от своих мучений? Вот же она. Это она…

– Кто это? – спросил Жанну Бенуа.

Жанна молчала.

– Кто эта женщина? – спросил Бенуа капрала.

Капрал… молчал.

– Ударьте его! – не открывая глаз, сказал генерал д’Ансельм.

Ева Блюм подскочила к капралу и ударила его.

Капрал зашатался, тут же выровнялся, но молчал.

– Дайте и этой! – прохрипел адмирал Боллард.

Ева выполнила и его приказ.

Жанна и капрал молчали.

За столом ведущих допрос тоже наступило молчание.

Неожиданно генерал д’Ансельм нарушил его. Ему уже наскучило. Возможно, он уже сожалел, что решил сам взяться за допрос и показать всем им, этим бездельникам контрразведчикам, как надо «вытягивать» признания из преступников. А может быть, его просто потянуло к его статуэткам. Он вернется сейчас к себе, в апартаменты Воронцовского дворца, и еще раз на сон грядущий вдоволь налюбуется этими милыми безделушками. Надо скорее кончать…

– Давайте следующего! – пробормотал он, не раскрывая глаз.

Вторым допрашивали Жака Эллина.

– Ваша фамилия?

Жак не ответил.

– Почему вы, русский, в форме французского моряка?

Жак не ответил и на этот вопрос.

– О чем вы говорили с французскими матросами и солдатами в подвальчике «Дарданеллы»? Не вы ли проникали на французские корабли в порту и восстанавливали матросов против командования? Какая цель всей этой вашей подпольной деятельности?

Жак оставил без внимания и эти вопросы.

Он стоял, глядя себе под ноги.

Он поднял взгляд только тогда, когда перед ним поставили капрала.

– Кто это?

Жак молчал, но пожал плечами. Он и вправду впервые видел этого французского солдата. А впрочем, он не мог ручаться за себя: сотни французских матросов и солдат видел он, со многими вел задушевные беседы, был связан самое меньшее с десятком французских подпольных групп.

Тогда спросили капрала о Жаке – кто он такой?

Капрал ничего не ответил.

Они оба не произнесли ни слова и тогда, когда Ева Блюм била их рукояткой своего пистолета.

Только когда генерал д’Ансельм утомленно махнул рукой, подавая знак, что с этим покончено – все ясно! – и время уже приниматься за следующего, а полковник Бенуа, сатанея, закричал: «Собака, ты будешь еще отрицать, что большевик?» – Жак усмехнулся и вдруг заговорил:

– Нет. Я большевик. А ты хуже собаки. Собака – полезное животное, а ты – вредный зверь, бесполезный даже для своих хищников хозяев.

Но после этого, что с ним ни делали, Жак не произнес ни слова и не застонал.

Затем допрашивали одного за другим остальных: одного короче, другого дольше, но каждого более зверски, чем предыдущего. Товарищи выдерживали истязания, мало кто стонал. Им грозили и расстрелом и виселицей, им обещали свободу и неприкосновенность, даже предлагали выезд в Западное полушарие, на легкое и беспечное существование – во Францию, Англию, Соединенные Штаты Америки. Их ставили к стенке и стреляли из пистолета, целя вокруг головы. Им напоминали о родных – матерях, женах, невестах, детях. Их спрашивали о последнем предсмертном желании.

Товарищи молчали, а если и говорили, то речь их была одна: отказ отвечать на вопросы.

Когда юного Витека спросили о последнем, предсмертном желании, он попросил закурить. Гришин-Алмазов галантно раскрыл свой серебряный с бесконечным количеством золотых монограмм портсигар и предложил «Посольские» – по специальному заказу фирмы Месаксуди в Симферополе. Полковник Фредамбер услужливо чиркнул спичкой.

Витек выкурил папироску, однако не стал разговорчивее. Он только сказал:

– Ну, прощайте! Нам не увидеться и на том свете: вы же попадете в рай, а мне дорога – в ад…

А капрал молчал и молчал. Его подводили к каждому и спрашивали, и каждого спрашивали о нем. Он уже не мог держаться на ногах, зверски истязуемый все время, – его поддерживали под руки два офицера для особых поручений. Но капрал молчал.

Когда генерал д’Ансельм, вконец заскучав, поднялся, чтобы идти, рыжая американка, держась за живот, спросила у капрала:

– Кто была та девушка, с которой ты разговаривал в кабаке? Где она сейчас? Ты знаешь ее?

И тогда капрал вдруг заговорил.

– Да, – простонал он, так как говорить уже не мог, – я знаю ее. Это – человек! Это – человек из тех, кого вы, животные, истязаете. Это самая лучшая на свете девушка, и я люблю ее! Люблю так, как люблю всех этих моих братьев…

К нему сразу бросились все. Капрал, наконец, заговорил! Даже генерал д’Ансельм вернулся с порога.

– Ты знаешь их всех, мерзавец! – закричал он, наконец, дав волю своему голосу. – Говори: кто они, эти люди здесь? Ты знаешь их?

Капрал покачал головой.

– Нет, – прошептал он в гробовой тишине, наступившей в комнате. – Я действительно, клянусь моей матерью, не знаю никого из них… – Он тяжело вздохнул – у него страшно захрипело в груди – и закончил: – Но если бы я знал кого-либо из них или вообще кого-нибудь из этих настоящих людей, большевиков, я все равно не сказал бы вам ни слова ни о ком. Будьте вы прокляты вашими народами, породившими вас – насильников и убийц!

Затем всех потащили по лестнице вниз, снова на улицу и бросили обратно в машину. Арестованные французские солдаты и матросы остались наверху – ожидать своей участи.

5

Машина тронулась, сразу набрала скорость, и свежий соленый ветер овеял тела измученных людей.

Ночь была темная, безлунная, тучи громоздились на небосклоне, одинокие звезды там и сям проглядывали среди облаков и снова исчезали, проглоченные черными космами туч.

С площади машина повернула на Екатерининскую и понеслась по ней полным ходом. Промелькнул Театральный переулок, Дерибасовская, Греческая, Полицейская. Машина все увеличивала скорость – кварталы мелькали один за другим.

Измученные арестованные не в силах были стоять на ногах, они повалились на дно кузова и, когда машина подскакивала на ухабах, накатывались один на другого, причиняя друг другу мучительную боль. Охрана – деникинские офицеры и французские контрразведчики – плотным кольцом облепили борта машины. У каждого из охранников в руках был пистолет.

Машина мчалась, и темный, заснувший город мелькал с обеих сторон; быстрыми, пугливыми тенями пробегали контуры знакомых домов. За Рыбной грузовик, чуть не опрокинувшись на крутом повороте, завернул возле Привоза. Слева встало уже очертание массивного здания вокзала.

За вокзалом, вдоль железнодорожной линии, светились шеренги ярких фонарей. Там, за вокзальными корпусами, на пригородных линиях, жизнь не замирала ни днем, ни ночью – даже после комендантского часа. Пронзительно засвистела «кукушка», и сквозь грохот мотора грузовика было слышно, как грохотал буферами из конца в конец, останавливаясь, железнодорожный состав.

– Нас, кажется, везут в тюрьму… – прошептала Жанна.

Действительно, это была дорога в тюрьму: миновать станцию, Чумку, и за предместьем Сахалинчик – тюрьма. Жанна шептала совсем тихо, но ее шепот услышали остальные товарищи. Надежда затеплилась в сердце каждого: стало быть, не на расстрел, а пока в тюрьму. А в тюрьме…

А в тюрьме была надежда: товарищи не оставят, они сделают все, чтобы освободить, поднимут рабочие дружины, произведут налет, наконец – восстание…

Однако машина круто повернула влево.

Нет, не в тюрьму…

Внезапно сильный почти штормовой ветер налетел с моря. Холодный и пронизывающий. Весна уже шла, но и зима еще не хотела отступать.

Жанна полулежала, прислонившись спиной к кабине. Позади она видела черные контуры города. Они удалялись. Маячил лишь шпиль какого-то высокого, многоэтажного здания. Удивительная вещь: в этом доме, высоко вверху, может быть на седьмом или восьмом этаже, под самым шпилем, кто-то еще не спал, а может, проснулся рано и встречал наступающий день труда и борьбы. В темном очертании высокого дома в верхнем этаже светилось одно окно. Ярко освещенный прямоугольник как будто повис в воздухе – черное очертание дома сливалось с темным, покрытым тучами небом.

Машина пролетала квартал за кварталом, уже контуры города исчезли давно, а яркий прямоугольник освещенного окна все висел и висел между небом и землей – словно город смотрел единственным своим окном и не мог оторвать своего взгляда от черной машины, летевшей во мраке ночи неведомо куда.

Кто жил в комнате за этим окном?

И вдруг Жанне припомнилось другое окно – тоже вот так ярко освещенный прямоугольник высоко, на шестом этаже, в Москве, на Чистых прудах. За этим окном была комната ее друга. И Жанна, простившись с другом, когда выезжала сюда, на Украину, в одесское подполье, вышла на улицу ночью. Она попросила не провожать ее. Она шла и все оглядывалась на дом. И окно все светилось и светилось – будто посылало ей прощальный дружеский привет, желая счастливого пути.

Комната друга вспыхнула ярким фейерверком в сознании Жанны – каждая мелочь, каждая деталь. Большой литографированный портрет Ленина на стене, над письменным столом – фотография пожилой женщины, матери жениха, карточки невесты – Жанны… а вот и черты любимого друга…

Машина снова повернула, и прямоугольник между небом и землей – уже маленький, но все еще яркий – вдруг сразу исчез.

Может быть, это было последнее освещенное окно, которое видела в своей жизни Жанна.

Жак шепотом сказал ей:

– Жанна, нас все же везут на расстрел…

– Возможно, – прошептала Жанна. – Прощай, милый Жак…

– Прощай, Жанна… Хороша твоя страна – Франция, хороша и наша Россия…

Он придвинулся плечом к плечу Жанны, и Жанна ответила ему так же, как совсем недавно, – нет, это было уже очень, очень давно, – когда она прижалась плечом к плечу серба Славка.

Машина неожиданно остановилась. Товарищи снова накатились друг на друга. Абрам застонал – ему в контрразведке сломали ногу.

– Мужайтесь, товарищи!.. – послышался шепот юного Витека.

Охранники один за другим стали прыгать через борт кузова.

– Гаси фары! – приказал старший офицер, выскакивая из кабины.

Фары потухли. Светлая полоса впереди машины исчезла. Наступила черная темень, только вспыхивали и гасли карманные фонарики конвойных.

– Поднимайсь! – прозвучала команда.

Товарищи стали подниматься.

Глаза понемногу привыкали к темноте, и стала чуть видной местность вблизи. Машина остановилась под высокой каменной оградой. С противоположной стороны, дальше, за трамвайной линией, тоже поднималась высокая каменная стена.

Алексей узнал:

За стеной – еврейское кладбище.

Витек звонким молодым голосом крикнул:

– Господа убийцы! Вы недогадливы: ведь все мы – атеисты…

Несколько белогвардейских офицеров и французских контрразведчиков набросились на него.

Тогда великан Славко ударил одного палача головой в грудь, другого ногой в живот. Охранники набросились и на него, но он скинул их со своих могучих плеч и рванулся в сторону.

– Стой! Держи!..

Но Славко прыгнул в темноту – прочь от стены.

Загремели пистолетные выстрелы, вспыхнули фонарики, но слабый их свет вырывал из тьмы расстояние не более чем на пять шагов, а дальше темнота становилась еще чернее.

Славко сразу исчез в темноте.

Алексей и Максим тоже рванулись было бежать, но охранники уже сомкнули кольцо, и сразу несколько человек схватили каждого из них.

Звонкий голос Витека снова прозвенел в ночи:

– Смерть оккупантам! Да здравств…

Охранники кучей навалились на него и заткнули ему рот.

Разозленные тем, что один бежал, охранники начали озверело избивать всех. Втроем-вчетвером они бросались на каждого из беззащитных, связанных людей, били их кулаками, рукоятками пистолетов, прикладами винтовок. Когда кто-нибудь падал, его не поднимали, а просто топтали и кололи штыками.

В темноте ночи раздавались выкрики:

– Народ отомстит!.. Будьте прокляты!.. Да здравствует восстание! Ленин бессмертен!

Голос Жанны был последним:

– Да здравствует революция!

Потом в ночной темноте один за другим прогремело несколько выстрелов: растерзанных людей пристреливали на земле…

На рассвете, спеша из Сахалинчика на работу, рабочие консервного завода увидели на пустыре перед кладбищем трупы. Убитые были страшно изуродованы – опознать их можно было только по остаткам одежды.

Жанну Лябурб узнали по ее черным кудрявым волосам с белым клоком у правого виска…

6

Утром четвертого марта около морга, где лежали тела замученных, собралась толпа.

Рабочие с заводов на Пересыпи пришли колоннами. Каждая колонна несла десять венков.

Организованно прибыли студенты университета. Они тоже принесли десять венков.

Народ стекался со всех улиц.

И снова венки, венки, венки…

Конная и пешая полиция окружила толпу. На грузовиках прибыли французские и белогвардейские контрразведчики. В кузовах машин поблескивали пулеметы.

Перед многотысячной толпой появился начальник морга. Он сообщил, что морг пуст. Трупы ночью украдены…

Ночью к моргу подкатила машина контрразведки. Сторожа, не желавшего выдать тела, белые офицеры тяжко избили. Забрав трупы, контрразведчики скрылись.

Но в толпе уже появились люди, которые проживали поблизости от кладбища, и рассказали, что контрразведчики тайно ночью зарыли трупы в братской могиле на православном кладбище.

И толпа двинулась к кладбищу.

Тысячи людей двигались медленно, молча и торжественно, как на похоронах. Гробов не несли, но несли цветы и венки. Покойников не было, но люди шли убитые горем, как на похоронах. Это были действительно похороны, хотя и никого не хоронили.

Процессия растянулась на несколько кварталов. На тротуарах с обеих сторон ее эскортировала полиция – пешая и конная. Сзади с глухим грохотом двигались грузовики, и дула пулеметов были направлены людям в спины. Из пулеметов в любую минуту могли открыть огонь.

Люди несли цветы и венки в честь, тех, кто погиб за народ. Люди болели сердцем за безвременную трагическую гибель других людей. И в этой сердечной боли, в этом глубоком чувстве проявлялось прежде всего единомыслие живых с погибшими. Многие даже не знали фамилий убитых; людям не были известны имена, но люди знали, за что погибли и кто погиб.

Встречные на перекрестках останавливались и обнажали головы. Тревожная тишина нависла над кварталами города. Невероятно было, что в многотысячной толпе может быть так тихо.

Не играл похоронный оркестр, не слышно было и похоронного напева.

Это была процессия народной скорби, но это была и демонстрация народного протеста – могучая и грозная.

Гале областком запретил идти с процессией. Славко уже сообщил все подробности ареста, допроса, пыток и расстрела. Не было сомнения, что Галю хорошо запомнила в лицо рыжая контрразведчица. Она, видимо, уже шныряла среди толпы.

Однако Галя не выполнила приказа. Она надела коротенькое платьице, детскую курточку со смушковым воротником, «пирожок» гимназистки с серебряным гербом и смешалась с толпой.

Впереди Гали шла группа интеллигентов, с виду – профессора университета или врачи. Галя слышала, как старичок с белой бородкой, покашливая, спросил у своего соседа:

– Скажите, пожалуйста, может быть вы знаете, это, очевидно, большевики?

Тот, к кому обращались, пожал плечами и ответил так же тихо:

– Не знаю, наверное.

– А вы не слышали, как фамилии убитых?

В голосе старичка было столько тревоги, что Галя пригляделась внимательнее. Старичок профессор ничем не был примечателен, в руках он держал букет цветов, редких для этого времени даже в оранжереях: белая сирень и красные пионы. Он тоже хотел положить этот скромный дар в знак своего уважения и своего сочувствия на могилу павших в борьбе.

Галя хотела приглядеться к нему еще внимательнее, чтобы запомнить навсегда этого старичка, с такой тревогой в голосе спрашивавшего фамилии погибших. Но слезы застилали ей глаза, и она не могла рассмотреть его как следует.

Галя тоже несла цветок, единственный цветок, который она отщипнула от большого венка рабочих завода Гена на Пересыпи. Кончики лепестков цветка были снежно-белые, а к середине чашечки зеленоватые. Это был предвестник весны – бульденеж. Точно такой же, как и те, которые по просьбе Жака ей приносили тайком комсомолки с Пересыпи в Куяльницкие катакомбы. Галя хотела положить этот цветок на могилу Жака.

Над ее ухом кто-то прошептал:

– Ты все-таки пришла?

Галя оглянулась. Рядом, наклонившись к ней, говоря только одним движением губ, шел Ласточкин.

– Ты будешь отвечать перед областкомом! – прошептал он с угрозой. Потом добавил еще тише: – Ну уж ладно, иди… я предупрежу кое-кого из ребят, чтобы не спускали с тебя глаз…

Вдруг впереди себя Ласточкин тоже заметил старичка с цветами. В глазах Ласточкина – в эту тяжелую, в эту горестную минуту – засветилась радость. Он сразу же двинулся было к старичку. Но тут же отпрянул назад, втискиваясь в ряды идущих сзади людей. Галя удивленно оглянулась, но Ласточкина уже не было.

Когда Ласточкин увидел профессора Панфилова с цветами в руках, его первым движением было – подойти к профессору, пожать ему руку, обнять или просто ласково поглядеть в глаза. Но профессор, пожалуй, не имел понятия о конспирации и мог своей непосредственной реакцией выдать Ласточкина. В толпе было полно шпиков. Ласточкин решил, что будет благоразумнее отойти прочь…

На кладбище народ увидел свежий холм. Это был холм над большой могилой: десять человек лежали в ней. Это был не холм, а целая гора – большая братская могила.

Венки один за другим в торжественно-скорбном молчании ложились на могилу.

Один, десять, двадцать, тридцать…

Кинутый издалека – близко было невозможно протиснуться, – упал среди венков и букет из белой сирени и красных пионов. Упал и зеленоватый бульденеж…

Венки уже покрыли могилу снизу доверху, уже земли не стало видно из-под груды цветов, а гора цветов росла и росла… венки, венки, венки…

И тут народ не выдержал.

Люди не плакали, но из толпы чистыми девичьими голосами тихо полилась песня:

 
Над миром наше знамя реет…
Оно горит и ярко рдеет,
То наша кровь горит огнем,
То кровь работников на нем!..
 

И тогда сразу сильные мужские голоса подхватили дружно с нескольких мест:

 
Долой тиранов, прочь оковы,
Не нужно старых рабских пут!
Мы путь земле укажем новый,
Владыкой мира будет труд…
 

Конные и пешне городовые бросились в толпу. Но в другом конце хор студентов университета неожиданно грянул мощно и организованно:

 
Вiчний революцiонер —
Дух, що тiло рве до бою…
 

Вдруг в эту минуту, возвышаясь над морем голов, появился матрос. Он точно вынырнул из толпы, словно людская волна выплеснула его. Бушлат его расстегнут, высокую грудь плотно облегала полосатая тельняшка. Матрос сорвал бескозырку с головы и потрясал ею – длинные гвардейские ленты вились и трепыхали. Матрос стоял на плечах товарищей и был выше толпы.

– Товарищи! – закричал Шурка Понедилок, и голос его зазвенел над многотысячной толпой. – Сегодня в Москве, на конгрессе коммунистических партий, создан Третий Коммунистический Интернационал – для борьбы против мировой буржуазии и контрреволюции. Товарищи! Смерть паразитам и контре! Долой Антанту! Да здравствует Третий Коммунистический Интернационал!

Полицейские, пробиваясь сквозь толпу, добирались уже к могиле, но Шурка Понедилок исчез. Он растворился в людском море, из которого и возник.

Затрещали пистолетные выстрелы. Кто-то закричал. Песня оборвалась. Но уже звучало в другом конце:

На баррикады!

Буржуям нет пощады!..

И над головами людей с визгом просвистели пули: контрразведчики со своих автомашин дали над безоружной толпой несколько пулеметных очередей.

В это время ветер донес грохочущими перекатами звук далекого, но мощного взрыва.

Это не был салют над могилами.

Но это был и салют: машинист Куропатенко с железнодорожниками пустили под откос за Второй Заставой французский эшелон с боеприпасами, который двигался на фронт под Колосовку.