Текст книги "Рассвет над морем"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 53 страниц)

Ласточкин быстро и весело вставил:

– Разве плохо будет, если мы приготовим Коммунистическому Интернационалу славный подарок? А?

Собрание было подпольное, конспиративное, а на конспиративных подпольных собраниях не аплодируют. Но условия конспирации здесь, глубоко под землей, совсем не были похожи на обычные. Дружные громкие аплодисменты раздались под сводами катакомб.

Жанна вдруг запела. Голос у нее был грудной, мелодичный и взволнованный:

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
 

Все поднялись и встали «смирно». Каменные, покрытые пылью веков стены темного подземелья услышали стройный хор голосов, исполнявших пролетарский гимн. Камень-ракушечник, мягкий, пористый, не отражает, а словно впитывает звуки – и песня звучала, точно придавленная всей толщей земли, как сквозь туман, под сурдинку.

«Интернационал» исполнялся на французском языке.

Когда последний припев отзвучал, все еще постояли минутку в торжественном молчании.

Затем опять заговорил Ласточкин.

– Так вот, товарищи! Сегодня у французов праздник. Полки, прибывшие сюда, участвовали в обороне Вердена – им сегодня вручены победные знамена. После церемонии солдаты и матросы получили отпуска до поздней ночи. Все рестораны и кафе в городе полны солдат и матросов. С ресторанов и кафе мы и начнем. Вы немедленно разойдитесь по этим злачным местам. Подсаживайтесь к компаниям солдат и матросов, вмешивайтесь в их беседу, гуляйте вместе с ними. И постепенно переходите на душевный и откровенный разговор. Будьте осторожны! Не лезьте на рожон! – Ласточкин минуту помолчал. – Но и не преувеличивайте опасности. Перед вами французские рабочие и крестьяне в солдатских мундирах. Они воюют пятый год, война им осточертела, они хотят домой и не очень-то рады своему пребыванию здесь. Если они не понимают, что сюда они приехали на чужую войну, что невольно превратились в палачей украинских рабочих и крестьян, найдите способ это им прямо сказать. А дальше нетрудно будет намекнуть и о том, кому эта интервенция нужна там, во Франции, и здесь, в России. С этого начинается ленинская речь к простым сердцам, товарищи… – Опять помолчав, Ласточкин прибавил: – Опасность одна: провокатор! Будьте начеку и держите себя в руках, товарищи!.. Если же все-таки и случится провал, каждый из вас твердо знает: он ни с кем не связан, он высказал только собственное мнение… «Никого не знаю!» – с этим большевик-подпольщик умрет под самыми тяжкими пытками.

Он умолк. Молчали все.

Взволнованное молчание длилось долго. Каждый думал о себе, но мысль была у всех одна: «Как мне выполнить это поручение партии самым лучшим образом? Хороший ли выйдет из меня агитатор, конспиратор?» Ласточкин же думал о всех… Дойдет ли до французского солдата агитация женщины – Жанны? Не стар ли для такой живой и активной работы солидный и положительный Алексей? Не слишком ли горяч увлекающийся юный Витек? Не будет ли нарушающей конспирацию приметой то, что Абрам немного прихрамывает? Сбрить ли Жаку из соображений конспирации бороду, или, может быть, в самом деле, из этих же соображений, оставить ее?

– Все готовы? – спросил Ласточкин.

– Все! – ответил каждый за всех.

– Кто сомневается в своих силах, пусть тут же скажет об этом прямо.

Ласточкин подождал. Но все молчали. Все верили в свои силы. Все готовы были выполнить поручения партии.

– Тогда что ж… – поднялся Ласточкин.

Все встали.

Галя тоже встала. Жак бросил на нее тревожный взгляд. А как же Галя теперь будет здесь одна за двоих?

В тесный штрек из галереи редакции выходили по одному с короткими интервалами, чтобы не натыкаться друг на друга в темном лазе. Каждый пожимал руку Гале, остававшейся здесь, и нырял в черную дыру. Ласточкин выходил предпоследним.

– Ну, девочка, – пожал он Гале руку, – будь здорова! Надеюсь, что за денек-другой мне удастся раскопать еще парочку знатоков французского языка. Тогда пришлю тебе в помощь. А пока… управляйся одна…

– Хорошо! – отвечала Галя. – Все будет сделано.

– Идем, Жак!

– Иду! Вот только передам здесь… бумаги…

Ласточкин нырнул в темный лаз. Тогда Жак решительно подошел к Гале и схватил ее в объятия. Галя уперлась руками ему в грудь, но не стала сопротивляться, когда он ее поцеловал.

– До свидания, Галя! – прошептал Жак. – Как только выпадет случай, я буду появляться здесь и… помогать тебе.

Он заглянул ей в глаза.

– Об этом ты не думай, – прошептала Галя, не пряча глаз. – Милый Жак, иди, делай, что надо! А там… будет видно.

Она поцеловала Жака.

В этот момент из штрека снова показался Ласточкин.

– Я тоже хочу с тобой как следует попрощаться! – сказал он весело. – А то мне показалось, что ты на меня сердишься. – Он подошел к Гале, которая уже выскользнула из объятий Жака. – Обещаю тебе, как только найдется кого посадить на литературу, я вытащу тебя наверх, на живую агитацию.

– Спасибо.

– Ну, Жак, целуй Галю, и пошли!

Ласточкин снова нырнул в темный лаз.

Галя положила голову Жаку на плечо, и они секунду постояли так – молча и, может быть, даже бездумно. Тишина подземелья окружала их, и в этой мертвой тишине им хотелось молча послушать громкий голос сердец.

Потом Жак зашептал, словно боясь кого-то спугнуть или доверяя Гале великую тайну:

– Галя! Теперь ты сможешь убедиться, что это не я…

Галя посмотрела Жаку в лицо.

– О чем это ты, Жак?.. Ах, о цветке!..

Она тихо и нежно засмеялась.

– Спасибо тебе, Жак, за цветок! Не сердись, что я на тебя рычала.

Она снова склонила голову Жаку на плечо и прошептала еще тише:

– Мне было очень приятно, что цветок каждый день появлялся… Жаль, что теперь его не будет.

– Будет! – все так же чуть слышно прошептал Жак. – По-прежнему будет каждое утро…

Галя откинулась и взглянула на Жака.

– Откуда, Жак?.. Разве это и в самом деле не ты?

В ее голосе слышалось разочарование.

Жак замялся.

– Я – То есть не я, но… конечно, я. Видишь ли… Словом, цветок каждое утро будет у тебя на столе.

Галя рассердилась.

Жак махнул рукой и наклонился к Галиному уху:

– Цветы ставил я. А приносили мне их для тебя наши пересыпские девчата из «издательства». Ведь они по очереди выходят на поверхность…

Галя молчала, не поднимая головы с плеча Жака.

– Какие славные девушки! – наконец, растроганно прошептала она. – Как я им благодарна!

Галя обняла Жака, крепко поцеловала, минутку пристально смотрела ему в глаза, затем легонько толкнула его к выходу.

На пороге Жак остановился, и они еще раз поглядели друг другу в глаза. Потом Жак исчез в темном лазе.

Галя тоже следом за ним сделала несколько шагов и остановилась у входа. Ей хотелось посмотреть, как постепенно растает фигура Жака в черной мгле подземелья. Но из ярко освещенной пещеры она увидела черный проем и больше ничего: даже очертаний фигуры нельзя было различить в густом мраке… Когда глаза ее привыкли к темноте, она заметила, как где-то далеко, в глубине, блеснул на миг луч электрического фонарика. Но сразу же и исчез – не то погашенный, не то скрывшийся за изгибом штрека. Галя постояла минутку и вернулась к столу.

В пещере ярко светила лампа – «молния». На каменном столе лежали бумаги – двумя пачками: перед ее местом и перед местом Жака. Тихо было в катакомбах, ничто не нарушало мертвой тишины подземелья – разве что иногда чуть шелестел, осыпаясь, сухой ракушечник. Громко тикали часы у Гали на руке. Странно: у Жака тоже были часы на руке, выходит – было здесь даже двое часов, а Галя… не слышала их тиканья в тишине до сих пор, пока они были здесь с Жаком вдвоем…

Галя посмотрела на часы. Была половина седьмого. В городе в эту пору уже зажигались огни: бусы фонарей вдоль тротуаров, яркие рекламы в витринах, светлые четырехугольники окон в жилых домах. Как уютно там, за этими освещенными четырехугольниками, в квартирах! Как весело за яркими рекламами витрин – в магазинах, театрах, кафе!.. И товарищи сейчас уже там – на поверхности, на земле, где свет и люди. С живыми людьми ведут они сейчас живую беседу…

Галя еще минуту постояла. Потом вздохнула, подошла к своему каменному столу, придвинула к себе бумаги Жака и села на свой каменный стул…

Товарищи тем временем уже прошли темный лаз и собрались в гроте у выхода на поверхность.

Ласточкин осветил всех своим фонариком, затем фонарик погасил. В пещере стало совсем темно, и Ласточкин сказал:

– Выходить по одному. Интервал две минуты. На трамвайной остановке держаться, конечно, порознь. Ехать до Дерибасовской. Разойдетесь по дешевеньким городским кафе и трактирам в порту. В фешенебельные рестораны не нужно. Ориентироваться на месте.

Он помолчал минуту и спросил:

– Письмо товарища Ленина к американским рабочим все читали?

Все ответили, что читали.

– Это в такой же мере может быть обращено и к французам и к англичанам. Используйте при случае. Вот и все, товарищи. Завтра в двенадцать, тут же…

Он вышел первым.

На земле был уже вечер, но все равно, выйдя из катакомб, нельзя было сразу не зажмуриться. Стояла зима, и все было покрыто снегом. После черной тьмы подземелья снег даже ночью казался таким ярко-белым, что на него больно было смотреть.

Был вечер, лежал снег, легкий морозец приятно пощипывал уши, ясное холодное небо было усеяно мириадами зеленоватых звезд. После низких сводов катакомб небо казалось таким высоким, а звезды такими далекими, что сердце сразу переполнялось чувством невыразимой легкости. И каждый, выходя из-под земли на поверхность, прежде всего вздыхал глубоко, полной грудью.

Тихо было кругом – и над широким плесом лимана внизу, и позади, под обрывами Жеваховой горы. Только промерзший снег повизгивал под ногами.

Один за другим выходили товарищи из лаза, выбирались из кустов, которыми заросло здесь подножие Жеваховой горы, согнувшись, перебегали вдоль заборов пригородных усадеб и выходили на дорогу. Степь перерезала трамвайная линия от железной дороги к лиману, и то тут, то там над дорогой загорались и меркли синие электрические вспышки.

4

Когда Жак заглянул в подвальчик «Гамбринус», он сразу понял, что попал куда надо.

В низкой, под сводами, узкой и темной харчевне было полно французских солдат и моряков. Людей было так много, что вокруг больших бочек, которые служили здесь столами и рассчитаны были на трех-четырех посетителей, сидело и по шесть и по восемь человек. Сидели не только на маленьких бочонках, заменявших здесь стулья, но и на табуретках, и просто на досках, положенных на два бочонка. Табачный дым висел тяжелыми «грозовыми» тучами над головами людей под низким потолком. Шум стоял такой, что трудно было услышать даже ближайшего соседа. Все говорили сразу, стараясь перекричать друг друга, звенел смех, кто-то кого-то ругал, кто-то пытался петь, а на маленькой эстраде, сооруженной из нескольких положенных на бочки досок, танцевала полуголая женщина, и ее движения то и дело вызывали дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Французские пуалю и французские матльо веселились на славу. Пили желтое, как крепкий чай, сквирское вино – бочковое, из подвалов Синадино. Штатских – местных рабочих и людей неопределенной уличной внешности – было в подвале немало, и сидели они не обособленно, а вперемежку с французскими солдатами и матросами.

Жак отметил эго с удовлетворением. Итак, знакомство за стаканом вина уже имело место, и не было необходимости изобретать способ, как подсесть к французской компании и завязать разговор. Можно было просто поискать, где есть свободное местечко у бочки, раздобыть себе какое-нибудь сиденье и заказать кружку для себя и соседей.

Жак так и сделал. Достав себе колченогую табуретку, он протиснулся к бочке, где сидело четверо матросов и один солдат.

– Камрад! – крикнул Жак весело, голосом чуть захмелевшего человека. – Нельзя ли мне пришвартоваться к вашему бочонку?

Французский язык в устах человека в городской одежде сразу обратил на него внимание. Четыре матроса и солдат с любопытством посмотрели на вновь прибывшего и охотно потеснились.

– Вы говорите по-французски? – заинтересовался солдат.

– Да, болтаю немного, – бесшабашно отозвался Жак и с размаху сел на свой табурет.

Усевшись, он весело и доброжелательно оглядел своих соседей.

– Ну как, парнишки, вам здесь живется? Климат? Харч? Девчонки?

– Климат холодный, харч теплый, а девушки горячие! – шутливо отвечал солдат, так же доброжелательно глядя на Жака.

Жак снова отметил, что ему не придется насиловать себя, разыгрывая дружелюбие. Перед ним сидело пятеро интервентов, солдат вражеской армии, которые с оружием в руках незваные пришли на его землю и собирались завоевать его родной край. Но, ей-же-ей, к этим четырем матльо в беретах с помпонами и пятому – пуалю в голубом мундирчике он, Жак, патриот и большевик, не испытывал ни малейшей враждебности. Наоборот, французы сразу показались ему симпатичными. Славные, должно быть, ребята – рыбаки с Атлантического побережья или виноградари из департамента Бордо. Неужели же эти славные ребята не захотят повернуть штыки против своих генералов и офицеров?

Солдат разглядывал Жака светящимися любопытством глазами. Он был уже навеселе – в кружке перед ним оставалось только на донышке.

– Наконец-то, – крикнул он, – вижу здесь человека, который говорит по-французски! Нам прямо повезло. Хоть расспросим – что здесь в конце концов происходит и куда мы собственно попали?

Жаку тоже как будто повезло: парень прямо напрашивался на разговор, ради которого Жак и пришел сюда. Или, может, следует поостеречься? Может, парень как раз из полевой полиции? Жака немного беспокоило то, что между четырех матросов почему-то оказался один солдат-пехотинец. Матросы всех флотов мира всегда держатся особняком от сухопутной «снасти».

Но в это время заговорил уже и один из матросов, горбоносый, сухопарый, черный, как жук, – несомненно, марселец испанской крови.

– Будь я проклят, – сказал он, – но вы говорите так, словно родились между Тулузой и Монпелье. Вы либо француз, либо матрос. Во всяком случае, вам доводилось есть в Марселе макароны с томатами. Пусть мой труп сожрут крабы, если это не так!

– Макароны с томатами у тетки Виктории в таверне «Последний причал»? – сразу же подхватил Жак. – Или вы имеете в виду вертеп старого Мака на пристани итальянского каботажа?

Все четыре матроса разом взглянули на Жака.

Второй матрос – с маленькими подстриженными усиками – хлопнул ладонью по бочке:

– Я готов сесть верхом на акулу, но вы – марселец!

– Пусть ваша акула сперва мной позавтракает! – в тон ему отозвался Жак. – Но я точно такой же марселец, как порториканец или сингапурец. Ребятки, – спросил он с серьезным видом, но заговорщически подняв бровь, – а вы в «Разбитом горшке» не встречали малютку Мими? Черненькая такая, и на левой щеке родинка. Очень беспокоюсь, не родилась ли у нее после нашей последней встречи двойня!

Матросы и солдат весело захохотали.

Третий матрос – рыжий и конопатый – треснул Жака по спине так, что тот даже согнулся.

– На какой посудине плавал, камрад?

Жак махнул рукой:

– Всякое бывало! Призывался в Марселе, на корабле «Святая Тереза».

– Гарсон! – заорал первый матрос, горбоносый, стараясь перекричать шум в трактире. – Еще шесть кружек этого гнусного пойла!

На эстраде в это время, вместо танцовщицы, появился куплетист в черном фраке и лаковых башмаках. Он пел и приплясывал. Куплеты он исполнял по-русски, но скабрезный припев ухитрялся произносить по-французски. Зал хохотал и аплодировал. Каждую новую песню куплетист начинал с запева: «И водятся деньжонки, и любят все меня. А почему?» И тут же, приплясывая, отвечал: «Потому, что я Боба Кастоцкий – оригинальный куплетист!» Был этот куплетист невзрачен, лакейского вида, и ни одного пассажа не мог пропеть, не сфальшивив. Брюки у него внизу обтрепались, а под фраком вместо сорочки – грязная манишка, привязанная к голому телу английским шпагатом.

К тому времени, когда шесть кружек сквирского выставлены были на бочку, четыре французских матроса и один французский солдат были уже закадычными приятелями Жака.

Выяснилось, что двое из матросов – марсельцы, а Жак в Марселе прожил около трех лет и плавал матросом на итальянских каботажных судах. Двое других отбывали в Марселе военную службу, а Жак в первый год мировой войны тоже призывался в Марселе. Что же касается солдата-пехотинца, то он оказался родным братом матроса с подстриженными усиками.

Когда кружки наполовину опорожнились, Жак уже был со всеми на «ты», и именно в это время беседа с воспоминаний о Марселе и марсельских кабачках, с расспросов об общих знакомых, о морях и океанах, где они побывали, перекинулась на местные события. Начал опять солдат. Непривычный к далеким путешествиям и долгим отлучкам из дому, он больше, нежели его друзья матросы, страдал ностальгией и, наконец, крепко выругавшись, бросил в пространство вопрос: долго ли еще им шататься по белу свету и скоро ли они вернутся домой, где его ждет невеста, его Марта?

Жак обнял двух новых приятелей за плечи и наклонился над бочкой к трем остальным.

– Ребята! – сказал он. – Можете выкинуть меня за борт, но, честно говоря, я никак не пойму: какого черта вы сюда приперлись?

Все пятеро французов разразились соленой бранью, а горбоносый матрос – его звали Мишель – сказал за всех:

– Чего ты прикидываешься камбалой? Или у тебя сардинки в голове плавают? Адмиралы нас не спрашивали, когда отдавали приказ, да и президент не каждый день с нами советуется, кому объявлять войну.

– Но ведь война окончилась! – сделал Жак удивленное лицо. – А новой войны никто никому не объявлял. Россия и Франция – союзники. Пусть меня гром побьет, но ваш президент и адмиралы здесь что-то перемудрили!

– Нам сказали, – хмуро отозвался солдат, – что мы одержали победу над Германией, но должны еще выбить немцев, которые засели здесь, в России, и не хотят убираться прочь. Должны помочь союзнице России. Так и в газетах пишут.

Жак пожал плечами.

– Но ведь немцы спокойнейшим образом стоят в Херсоне и Николаеве. Там и пехота, и артиллерия, и парочка посудин. И с ними никто не воюет. Наоборот, у нас прошел слух, что французы вместе с немцами будут воевать против России.

– Я тоже об этом слышал, – подтвердил рыжий матрос. – У нас в экипаже был об этом разговор: немецкие офицеры ходят по улицам вместе с нашими, как старые друзья.

– А с фронта, из-под станции Раздельная, вернулся третий батальон нашего полка, – сказал солдат, – и привели они трех пленных – ничуть не немцы, местные землепашцы из окрестных сел. Что правда, то правда, с немцами мы и не начинали воевать, война идет против местных крестьян.

– Здешние рабочие, – отозвался матрос с подстриженными усиками, брат солдата-пехотинца, – видимо, не слишком рады нашему прибытию. Наша посудина здесь с первого дня, и я убедился в этом собственными глазами. Когда мы сошли на берег, была всеобщая забастовка. Потом всеобщая забастовка окончилась, но немало заводов бастуют и до сих пор.

– Ну, – возразил солдат, – это дело другое. Всеобщую забастовку проводили большевики, а теперь заводы бастуют каждый в своих интересах. Разве у нас во Франции мало бастуют? В Париже и до войны каждый день пять – десять заводов выставляли стачечные пикеты.

Солдат говорил, подчеркивая свою компетентность. Он, оказывается, был членом профсоюза электриков, сам неоднократно принимал участие в стачках у себя в Париже и даже собирался записаться в социалистическую партию. К тому же он находился на берегу, а не на морском рейде, казарма его расположена была недалеко от пересыпских заводов, он имел возможность ближе видеть местную жизнь. Он закончил даже с апломбом:

– На заводах бастуют потому, что задерживают выплату денег, потому, что плата вообще низкая, а в городе со дня на день растет дороговизна. Абсолютно справедливые экономические требования.

Жак понял, что именно на этом, пожалуй, и можно дать разговору нужное направление.

– Дороговизна – это верно, – сказал он, – и оплата низка, и задерживают ее акулы-капиталисты. Но не в этом суть, ребята! Требования у стачечников экономические, это правда, да стачки-то совсем не экономические.

– Как же так? – не понял солдат.

– Непонятно! – отозвался и рыжий матрос. – Мы тебя объяснить просим, а ты что-то путаешь. Говоришь, как профсоюзный бонза. Ты говори по-нашему, по-моряцки, прямо.

Говорить и в самом деле надо было прямее. Французские солдаты и матросы сызмальства наслушались разглагольствований профсоюзных бюрократов, и разговор обиняками мог создать только еще большую путаницу в их затуманенных стараниями социал-соглашателей мозгах.

Жак минуту поколебался, потом сказал:

– Хотите – верьте, ребята, хотите – нет, у вас свои головы на плечах, но дело здесь и в самом деле запутанное. Экономические требования забастовщиков, конечно, совершенно справедливы, но есть тут и хитрость одна: сладкими речами глаза отвести. Были бы стачки под политическими лозунгами, ваше командование бросало бы забастовщиков в тюрьмы, а то и расстреливало бы, по законам военного времени. А стачек под экономическими лозунгами военное командование республиканской Франции запретить не может. Вот стачки и проводятся под экономическими лозунгами.

– Пусть меня крабы живьем съедят, – рассердился рыжий матрос, – но я все равно ничего не понимаю. Для чего же тогда стачки? Какая у них цель?

– Это стачки политические, – сказал Жак и взялся за кружку. – Глотнем, ребята, а то вино киснет.

Все выпили. Матрос, брат пехотинца, спросил:

– Политические? Какой им еще нужно политики?

– Народной! – отвечал Жак и снова поднял кружку. – Ваше здоровье!.. Народ демонстрирует свое единство, силу и свой протест.

– Погоди! – опять остановил его рыжий. – А чего ж хотят рабочие?

Жак поставил свою кружку на бочку, отодвинул ее и посмотрел на собеседников. Разговор развивался именно так, как надо, и подходил к кульминационному пункту. Верно ли он действовал? Имел ли право быть откровенным до конца? По тому ли адресу направлены его слова? И не подвох ли здесь опытного провокатора?

Мат росы и солдат смотрели на Жака, доверчиво ожидая ответа. Были они, кажется, славные и простые ребята – чистые сердцем и бесхитростные.

Глядя прямо на своих новых приятелей, Жак сказал:

– Рабочие хотят прежде всего, чтобы все вы, славные французские парни, убрались отсюда к чертям собачьим!

Он улыбнулся.

– К себе во Францию, домой, к женам и детям… Чего вы и сами хотите!

Четвертый матрос, который все время молчал, не проронив ни слова, только с любопытством прислушиваясь к общей беседе, вдруг угрюмо произнес:

– Похоже на то, что нас, ребята, собираются выгнать отсюда. Чтоб мне дома своего не увидеть, но нас здесь принимают не очень радушно.

Горбоносый Мишель с сердцем рубанул рукой воздух, и свирепо посмотрел на своего товарища.

– Что у тебя, глаза солью повыело? Или ты на дне моря живешь? Правды не видишь своим рыбьим глазом? Ехали мы сюда как герои-спасители, а приехали – смотрим, нас, моряков, в береговую полицию записали.

Жак внимательно вглядывался в горбоносого Мишеля. Был он из всех них самым горячим, уже с начала разговора высказывал свои мысли прямо и, кажется, сам уже начинал разбираться в обстановке. Его политические симпатии не вызывали ни малейшего сомнения.

Как бы в подтверждение этих мыслей Жака, горбоносый Мишель, опять рубанув воздух рукой – у него была такая привычка: подкреплять свою речь решительным и сильным взмахом руки, – прибавил:

– Будь я проклят, но если бы кто-нибудь вот так же приперся в Марсель, как мы с тобой сюда, я бы тоже, может быть, пожелал ему чертей собачьих на дорогу.

Четвертый матрос, который все молчал, нехотя огрызнулся:

– Да ну вас! Завели шарманку, хоть спать ложись. Ну, наврали нам, что идем гнать немцев. Не один ли черт? Будем гнать большевиков. Скорей бы только с этим покончить – и адьё. Вернемся – ты к Марте, а я к Сюзанн. Нас здешний народ еще и поблагодарит, что мы выгнали разбойников-большевиков.

– Большевики, большевики! – рассердился рыжий. – А ты знаешь, кто они, эти большевики? Пусть меня крабы живьем съедят, но я не знаю, что это такое – большевики!

Жак спросил молчаливого матроса:

– А где же эти большевики, которых вам нужно гнать?

Матрос, пожав плечами, нехотя ответил:

– Как где? На фронте. В России…

– А здесь их разве нет?

Матрос опять пожал плечами.

– Может быть, и здесь есть. Откуда мне знать?

– Есть и здесь! – компетентно заявил солдат. – Говорят, у них под городом банды: грабят, убивают людей, всех женщин хотят сделать общественной собственностью…

– Ну, это дело такое, – игриво подмигнул рыжий, – что, знаете, надо еще разобраться: может быть, здесь есть резон…

Все улыбнулись.

– Я думаю, это вранье! – возразил Мишель.

Жак обратился к молчаливому:

– Ты сказал, приятель, что рабочие должны быть благодарны за то, что вы собираетесь защитить их от большевиков?

– Ну конечно, – угрюмо отвечал тот, ему уже надоел этот разговор. – Кому охота, чтобы его терроризировали разбойники.

– А знаешь ли ты, что рабочие не хотят, чтобы их защищали от большевиков?

– Что ж, они сами разбойники? – уже сердито и грубо огрызнулся матрос.

– Нет, – отвечал Жак, – обыкновенные рабочие, такие же, как в Париже или Марселе. Но они сами большевики.

Минуту длилась пауза. Сердце у Жака колотилось. Не слишком ли далеко он зашел? Не чересчур ли откровенен? Не роет ли он сам себе яму?

Все с интересом смотрели на Жака.

– Ну, уж это ты перехватил! – сказал солдат.

Брат его, матрос с усиками, тоже поддержал, сказав примирительным тоном:

– Перехватил! Никогда не поверю, чтобы все здешние рабочие были разбойниками по натуре. Может быть, и есть, но чтобы все…

– Все! – решительно сказал Жак. – За очень незначительными исключениями. Только не разбойники, а большевики. Это вам ваши генералы и адмиралы дурят головы, что большевики разбойники!..

Все смотрели на него с явным любопытством, и Жак прибавил:

Вы спросили, и я ответил. Можете выкинуть меня за борт, но я сказал святую правду.

– Чего ж они хотят, рабочие? – поинтересовался рыжий. – И кто такие большевики? Я все, пусть едят меня крабы, спрашиваю, а ты вертишь дырку на месте. Никак не пойму!

Жак ответил вопросом:

– А ты в Париже ходил к стене Коммунаров?

– Не бывал я в Париже, – сказал матрос.

Но сразу же отозвался солдат:

– Я в Париже жил, работал на заводе Рено, каждый год мы ходили к стене Коммунаров большой демонстрацией…

Он хотел продолжать о демонстрации, но Жак его перебил:

– А чего хотели парижские коммунары, знаешь?

На этот вопрос ответили все. Даже молчаливый матрос пожал плечом: кто, мол, этого не знает!

– Так вот, – сказал Жак, – если знаете, так зачем же спрашиваете, чтоб вас крабы, и правда, живьем ели! Рабочие – везде рабочие, что в Париже, что в Марселе, что здесь, на Украине, в Одессе, в Киеве, или в России – в Москве и в Петрограде! И рабочие здесь против того, чтобы вы выгоняли большевиков. Но только большевики не разбойники, как болтают ваши генералы, адмиралы и капиталисты. Они просто хотят, чтоб власть принадлежала не капиталистам, фабрикантам и буржуазии, а народу. Вот чего хотят большевики, вот кто они такие!

Жак взял свою кружку и выпил ее до дна.

Сердце у Жака стучало так, что трудно было вздохнуть. Возможно, он был не слишком тонок в своих агитационных приемах. Но перед ним сидели люди из народа – французские крестьяне и рабочие, только в мундирах солдат оккупационной армии, – и головы их были затуманены подлой пропагандой, а глаза застилала пелена лжи. Черт побери! Если б не было этой пелены на глазах и тумана в голове, то не нужно было бы и идти к ним с агитацией. Вот только благополучно ли все это кончится? Не придется ли плыть отсюда, из кабака, кильватерным строем – в контрразведку?

Горбоносый Мишель вдруг снова рубанул рукой воздух.

– Пусть не найду я могилы на дне моря, пусть зароют меня в вонючую землю, но правда где-то здесь, рядом! Мир темен, как ночь, в мире все запутано, как двойной узел, но парень-таки знает, где правда! Ребята! – обратился он вдруг к товарищам. – Вот если бы к нам в экипаж пришел этакий дружок и рассказал, что и к чему на свете делается, что происходит и здесь, в чертовой Одессе? А? – Он обернулся к Жаку. – Понимаешь, приятель? Сердце у каждого не на месте, ребята наши волнуются: зачем сюда приехали, какого черта собираемся воевать против большевиков, что это за большевики? Муть перед глазами, ничего не видно! – Он опять обратился к своим: – Мариус! Поль! Жюльен! Поблагодарили бы ребята, если б привести толкового человека, чтобы рассказал, а? Будь я проклят, но это было бы здорово!

– Что ж, – спокойно сказал Жак, – если позовете в гости, можно и прийти…

– Ты бы пришел? – кинулся к нему Мишель.

– Пришел. К своим ребятам почему не прийти?

Молчаливый матрос скептически пожал плечами:

– Кто же его пустит?

– Не пустят, – подтвердил рыжий.

Матрос с усиками молчал. Горбоносый Мишель озабоченно почесывал затылок.

Тогда Жак почувствовал, что нужно взять инициативу в свои руки.

Он дернул плечом.

– Была б охота… Разве не случается, что кто-нибудь проходит без разрешения на корабль?

Матросы отрицательно покачали головами.

– У нас так не бывает, – мрачно констатировал матрос с усиками.

Жак подмигнул:

– Забыл – в Марселе? Как приводили девчонок в кубрик?

Смех пробежал среди матросов. Когда эскадра во время войны стояла в Марселе, матросы военных кораблей приводили к себе на корабль веселых девиц, переодев их в матросскую форму.

Горбоносый Мишель смотрел на Жака понимающим и заговорщицким взглядом. Он уже догадался, в чем дело, и идея Жака пришлась ему по душе.

Жак спросил:

– Отпуска на берег дают сейчас на каждого в отдельности или на группу?

– Отдельно – редко, чаще – на команду.

– На сколько самое большое?

– Ну, на десяток.

– А если с берега вернется одиннадцать? Разве вахтенный на сходнях такой уж арифметик? Что он, кончал математический факультет?

Матросы засмеялись. Именно так делали тогда в Марселе: одиннадцатой проходила девка в матросских штанах.

– Надо ведь и на берег вернуться, – предусмотрительно напомнил матрос с усиками.

– Можно подождать, пока другая команда пойдет на берег.

– Будь я проклят! – крикнул Мишель. – Дело!

Молчаливый матрос скептически рассматривал наружность Жака.

– У нас бородатых матросов нет! – вставил он свое замечание.

– Бороды завтра не будет! – сказал Жак. – Для своих парней можно пожертвовать мужским украшением.

Все засмеялись.

Мишель живо оглядел товарищей. Он не мог усидеть на месте. Идея его захватила.

– Матросы! Сделаем, а?

– Попробовать можно, – согласился рыжий.

– Как бы не провалиться, – осторожно сказал матрос с усиками.

Молчаливый вдруг сердито огрызнулся:

– Ветра бояться – в море не ходить!