Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 53 страниц)
При этой мысли по спине мосье Энно пробежал холодок.
Впрочем, это, конечно, был только свежий морской ветерок, нахально пробиравшийся под легкий пальмерстон. Конечно же, надо было надеть сибирскую доху из песцов, которую еще в Киеве торжественно презентовали мосье Энно агенты Протофиса[9]9
Протофис – организация, объединявшая крупных промышленников, оптовых торговцев и банкиров.
[Закрыть] – объединения промышленников, торговцев и финансистов – за мелкие услуги при учете русских векселей во французском Национальном банке в связи с валютными операциями в начале российской революции. В Париже эта доха произвела фурор. В ателье мод на Пляс д’Этуаль не замедлили появиться жалкие подделки из обыкновенных кроликов. Но уже сама реклама чрезвычайно льстила самолюбию торгового агента и коммивояжера: «русская доха мосье Энно» – только девятьсот девяносто девять франков, со всеми необходимыми переделками по фигуре и с доставкой на дом!
Мадам Энно тоже поеживалась в своем шелковом манто под палантином из шиншиллы. Но такое поеживание было ей к лицу, и мосье Энно не мог по-настоящему понять – то ли ей действительно холодно, то ли она старается произвести соответствующее впечатление. А впечатление пора уже было производить: катер подлетал к дебаркадеру.
Мосье Энно подкрутил усики стрелками кверху, как у немецкого кайзера Вильгельма, и изобразил на лице улыбку благоволения и привета. Ведь он причаливал к берегу страны, которая впоследствии должна вписать его имя в свою историю.
– Скажите, – обратившись к начальнику порта, полюбопытствовал мосье Энно, – а полиция и жандармерия у вас как – при исполнении своих обязанностей?
3
Прибытие консула Франции с особыми полномочиями было обставлено без пышности, но солидно и со строгостью, достойной уважения.
Пристани, сколько мог окинуть глаз, были совершенно безлюдны. Мосье Энно сразу же оценил эту заботу о пристойности и порядке. Восторженные приветствия осчастливленного народа были бы, конечно, приятны и льстили самолюбию, но кто мог поручиться, что в толпе не возникнет какой-нибудь нежелательный эксцесс? В стране, где подбирались к власти варвары-большевики, всего можно ожидать.
Только на градоначальницком причале стояла кучка людей, по-видимому именитых граждан города. А у самого дебаркадера застыли четыре фигуры: одна дородная, тучная, в меховой шапке и широченной оленьей дохе – надо было-таки и мосье Энно надеть свою куда лучшую доху из песцов! – и три другие в военной форме. Катер причалил. Мосье Энно пригляделся внимательнее, и сердце его затрепетало: у военных на плечах были генеральские эполеты – консула Франции встречал генералитет!
Фигура в дохе, распахнув полы, из-под которых виднелся черный сюртук, тоже расстегнутый, с широкой красной лентой через плечо и с каким-то орденом, болтавшимся под подбородком, сдернула шапку и, шевеля страшными, турецкими усами с подусниками, заорала так, что эхо прокатилось по пакгаузам, находившимся позади причала:
– Вив ля Франс![10]10
Да здравствует Франция (франц)
[Закрыть]
– Градоначальник, господин Мустафин! – негромко информировал мосье Энно начальник порта, взяв под козырек.
Мосье Энно тотчас же сорвал с головы котелок и, точно флагом, замахал им над головой.
Мадам Энно мило улыбнулась. Мустафин был градоначальником Одессы и очаровывал всех девиц на Дерибасовской своими рысаками с ёкающей селезенкой, Дубровского конного завода, еще в те времена, когда Муся Ильманеску проделывала сотбаски, шене тур де форсы и другие балетные пируэты в Театре миниатюр у Сабанеевского моста. Он славился далеко за пределами Одессы как сказочный богач, неотразимый сердцеед и безупречный джентльмен.
– Скоты! – рявкнул градоначальник Мустафин на матросов, которые, ловко спрыгнув на пирс, без промедления выложили сходни, и бросился на палубу катера.
Ругать матросов было не за что – они действовали с виртуозностью циркачей, – но престиж градоначальника требовал немедленного и наглядного проявления власти.
– Ах, русский медведь: – улыбнулся мосье Энно, справедливо полагая, что на глазах у именитых граждан и перед объективом фотоаппарата – а тут уж обязательно должен был быть фотограф – он в минуту прибытия непременно должен обменяться с супругой тонкой улыбкой и милыми репликами.
– Старый биндюжник! – фыркнула мадам Энно.
Она не могла простить неотразимому донжуану Мустафину, что лет пять тому назад, за кулисами Театра миниатюр, куда он попал после какой-то джентльменской попойки, градоначальник Мустафин не обратил никакого внимания на все ее прелести и увез с собой какую-то тощую хористку – только потому, что та свободно щебетала по-французски и вообще славилась своей пикантностью. Теперь знала уже тысячу французских слов и Муся Ильманеску, причастилась и она всех тонкостей французского обхождения, стала чистокровной парижанкой и даже представляла само правительство Франции. Русский вельможа Мустафин был теперь по сравнению с мадам Энно ничто, и мадам Энно еще подумает, терпеть ли ей его у кормила власти в городе Одессе.
Ввалившись на палубу катера, русский медведь с турецкими усами первым долгом схватил ручку мадам Энно и так чмокнул ее, что снова пошел шелест по гофрированному железу портовых пакгаузов. Потом он выпрямился и протянул обе руки консулу Франции:
– Аве, Цезарь, император, моритури те салютант![11]11
Здравствуй, Цезарь, император, обреченные на смерть приветствуют тебя! (лат.)
[Закрыть]
Мосье Энно растерялся. Ведь он же не был ни Цезарем, ни императором, да и сам градоначальник Мустафин как будто не собирался умирать. К тому же, насколько было известно мосье Энно, окончившему торговую католическую школу в Марселе, это патетическое латинское изречение приличествовало при иных, пускай и столь же торжественных, случаях.
Но мосье Энно пришлось еще больше растеряться, когда его протянутая для пожатия рука повисла в воздухе, а русский медведь с турецкими усами вдруг облапил его и так прижал к своей жилетке, что щуплый мосье Энно совсем потонул между полами дохи и чуть не задохнулся от запаха спиртного перегара, табака и одеколона. Одеколон был, правда, вне всякого сомнения, фирмы Коти.
– Разрешите по нашему русскому обычаю! – прогремел между тем градоначальник Мустафин и трижды облобызал оторопевшего консула.
Только после этого, отпустив мосье Энно, градоначальник поймал его руку и так начал трясти, что чуть не выдернул из плеча.
И уже тогда на чистейшем французском языке градоначальник стал представлять генералов, взошедших уже на палубу катера и ждавших своей очереди.
Один из генералов был старый, грузный, с усами моржа и вообще каким-то моржовым выражением лица. Его, очевидно, мучила изжога, потому что он все время болезненно морщился и, казалось, готов был разразиться плачем и стенаниями. Фигура у него была неуклюжая, бабья. Полы шинели спускались чуть не до пят. А сапоги с низенькими блестящими голенищами тонули в огромных калошах с медными петельками вырезов на задниках – для шпор. Шпоры тоже позванивали как-то плаксиво. Казалось, что генерал пришел о чем-то клянчить и тут же, немедленно, начнет долго и нудно излагать свою униженную просьбу.
Второй генерал был совсем молодой – даже странно, что генеральские эполеты лежали на таких юношеских плечах. Это был стройный, элегантный красавчик с подщипанными бровями и крошечными английскими усиками под носом. Генеральская фуражка сидела на его гордо поставленной и аккуратно подстриженной голове с особым гвардейским шиком. Его тоненькая, летняя шинелька была сшита коротко, до колен, и узка в талии. Всей своей подтянутой фигурой, всем своим холеным видом молодой генерал выказывал полнейшее презрение ко всему на свете, включая и французского консула, которого он приветствовал.
Третий генерал выглядел и вовсе неожиданно. И как будто что-то знакомое показалось мосье Энно в его генеральской внешности. Знакомой была шинель. На генерале красовалась голубая французская армейская шинель, с французскими же генеральскими золотыми жгутами вместо эполетов. И все же генерал не принадлежал к французским войскам. На голове у генерала возвышалось какое-то хитроумное сооружение. Огромнейшим козырьком, окованным сверкающей латунью, начинался сложный головной убор с высокой тульей, густо расшитой толстым золотым галуном и увенчанной сверху широким плоским четырехугольником, обильно простроченным крест-накрест густым золотым шитьем. Петлицы на генеральском воротнике были двухцветные – бело-малиновые и тоже с огромными золотыми шевронами. Такие же, только, пожалуй, еще больше, золотые шевроны были на рукавах шинели – выше локтя, на обшлагах – ниже локтя, а также на груди с обеих сторон.
Градоначальник тем временем представлял.
Генерала с моржовыми усами:
– Генерал от инфантерии, командующий одесским гарнизоном войск его ясновельможности пана гетмана всея Украины Бискупский.
Генерал отдал честь, зацепив локтем мадам Энно и пробубнив что-то в свои рыжие от табака усы.
Генерала-красавчика:
– Представитель командующего добровольческой армией на юге России генерала Деникина генерал-майор Гришин-Алмазов!
Потихоньку Мустафин прошептал скороговоркой, только для одного мосье Энно:
– Военный министр Сибирского правительства, направленный в наши края со специальной миссией от адмирала Колчака.
Генерал-красавчик элегантно и томно поднес один палец к своей лихо сдвинутой набекрень фуражке.
«Вот это настоящий аристократ», – с завистью посмотрел на него мосье Энно, всегда болезненно переживавший свое плебейское происхождение. Он был сыном галантерейщика.
Генерала, щедро разукрашенного медью и золотом, градоначальник представил так:
– Пан Дзяволтовский, маршал польских легионов белого орла, маршалок лодзинский, свояк графа Потоцкого, шурин князя Любомирского!
Тихо, только для мосье Энно, Мустафин добавил:
– В русской армии штабс-капитан пехоты.
Консул и его супруга раскланивались с надлежащим достоинством.
Генералы в свою очередь произнесли приветствия.
Маршал Дзяволтовский со звоном щелкнул огромными шпорами и сделал почти реверанс:
– Великопольша – верная дочь великой Франции! Привет вам, ясновельможный пане, уважение и почет господину французскому президенту, склоняюсь к вашим ногам, мадам!
– О! – только и нашелся ответить ошеломленный мосье Энно.
Мадам Энно улыбнулась как можно приятнее.
– Россия ждала вашего прибытия, мосье консул! – произнес, учтиво улыбаясь, генерал Гришин-Алмазов.
– Ошень карашо! – так же учтиво ответствовал мосье Энно.
А мадам Энно сделала генералу-красавчику глазки и залилась серебряным смехом.
Генерал Бискупский пожевал с отвращением свой моржовый прокуренный ус и наконец-таки пожаловался:
– Ох, если бы вы знали, мосье и мадам, от этих петлюровцев нам тут нет ни минуты покоя…
– Ошень некарашо… – грустно улыбнулся ему мосье Энно.
Беседа велась то по-французски, то по-русски. Генералы, исключая Бискупского, владели французским языком безупречно. Что же касается мосье Энно, то он за долгие годы своего проживания в Киеве русский язык понимал прекрасно, даже умел немного говорить, во всяком случае без этакого аффектированного акцепта: «ошень» и «карашо». Однако обнаруживать свое знание языка мосье Энно считал неподобающим высокому званию иностранного дипломата.
Итак, этикет был соблюден, мосье и мадам Энно двинулись с палубы на берег – нога консула ступила на землю дружественной державы, – и группа людей в штатском, терпеливо ожидавшая у парапета, сразу ринулась навстречу.
Именитые граждане Одессы и представители аккредитованной в городе всероссийской и всеукраинской высокопоставленной эмиграции подошли, и снова началась процедура представления.
Консула Франции с особыми полномочиями в момент его вступления на землю Украины приветствовали: от города Одессы – председатель одесского биржевого комитета Вайнштейн, председатель союза промышленников Родоконаки, председатель комитета судовладельцев Регир, председатель комитета торговли и мануфактуры Ханс, председатель бюро собственников торговых предприятий Кропива, старшина купеческого сословия в городе Одессе Яловиков; от всероссийских и всеукраинских организаций – председатель Московского биржевого комитета Третьяков, председатель Совета съездов горнопромышленников Юга фон Дитмар, товарищ председателя Протофиса Демченко.
Подошли также с приветствиями, не называя организаций, которые они представляли, так как за них говорили уже их имена, граф Гейден, граф Капнист, граф Бобринский, князь Урусов, барон Меллер-Закомельский и лидер «черной сотни» Шульгин.
Подошел и назвал себя – он стоял все время несколько в стороне от остальных – и представитель «украинской громады и просвиты» доктор Луценко.
Держался он в стороне потому, что все остальные высокие особы относились к нему с нескрываемым пренебрежением: «громада»[12]12
Громада – буквально общество. В те годы – наименование националистической организации.
[Закрыть] и «просвита»[13]13
«Просвита» – самодеятельные культурно-просветительные организации до революции. В годы революции – буржуазно-националистические организации.
[Закрыть] были в оппозиции к гетманщине и тяготели к республиканской директории, которая объявилась в Белой Церкви, под Киевом, и претендовала на власть над Украиной. Директория провозглашала Украину независимой от России – все равно какой: большевистской или антибольшевистской.
Мосье Энно крепко пожал все шестнадцать рук и шестнадцать раз приветливо произнес:
– Аншантэ![14]14
Очарован, весьма рад (франц)
[Закрыть]
Градоначальник сказал:
– Приветствовать вас, мосье, собрались именитые граждане города и представители самых влиятельных организаций земли русской. Представитель городской думы – так сказать, высшего органа местной гражданской власти – прибыть для приветствия не мог, так как только вчера я эту самую думу разогнал.
Он раскатился оглушительным хохотом, и хохот этот снова отозвался даже в переулках за пакгаузами.
Именитые граждане тоже заулыбались.
Мосье Энно на всякий случай произнес:
– Аншантэ!
Он приготовился было произнести небольшой спич о «высоких идеалах мировой цивилизации», о вожделенном расцвете мировой торговли и промышленности, о давних культурно-экономических связях Франции и России и об их общих духовных интересах в деле процветания обеих стран, – такая речь была бы вполне уместна для данного случая. Однако мосье Энно тут же сообразил, что он полномочный дипломатический представитель, а немногословие есть не только украшение дипломата, но и первейший принцип. Поэтому он промолчал.
Но именитые граждане продолжали стоять в ожидании. Они хотели услышать слово полномочного представителя Франции и всей Антанты, прихода которой они заждались здесь, в своем последнем пристанище на берегу Черного моря, на последнем клочке Российской империи. Они ждали авторитетного заявления немедленно и тут же, не сходя с места.
Молчание становилось неловким, надо было хоть что-нибудь сказать, и мадам Энно незаметно наступила каблучком на носок башмака мосье Энно.
Мосье Энно сразу же заговорил:
– Господа! Я прошу простить мне незнание прекрасного русского языка, языка графа Толстого, поэта Пушкина и Аркадия Аверченко. Но моя супруга, – он взял руку мадам Энно и галантно поцеловал кончики пальцев, – владеет вашим изумительным языком в совершенстве и будет для меня всегда любезным переводчиком в наших с вами дружеских беседах.
Мадам Энно мило улыбнулась и тут же пересказала эту тираду по-русски, не прибавив от себя ни единого слова и только пропустив Аркадия Аверченко. Мосье Энно, правда, живя в Киеве, только этого одного русского писателя и читал, и даже восторгался его зубоскальством насчет большевиков в газете «Чертова перечница», но мадам Энно сообразила, что в лидерах русской словесности он числиться не может, – она все-таки дотянула до последнего класса епархиалки.
Градоначальник немедленно прогремел:
– О, я уверен, что мы с вами найдем здесь общий, интернациональный язык франко-русских государственных интересов!
Мосье Энно произнес «аншантэ», но именитые граждане продолжали стоять, не двигаясь с места.
Они упорно ждали заявления.
Тогда мадам Энно – она прекрасно разбиралась во всех тонкостях этикета и понимала всю неловкость пауз в великосветском разговоре – прощебетала:
– Союзники приходят сюда, господа, только для того, чтобы ликвидировать здесь пагубное немецкое влияние.
Эту фразу она слышала и в Яссах, в кулуарах дипломатических миссий, и в Константинополе, на банкетах военного командования, и в Париже, за кулисами министерства иностранных дел, которое ныне спешно готовилось к мирной конференции держав – победителей Германии. Эта фраза была заготовлена консулом Энно и для начала своей верительной речи перед украинским правительством в Киеве.
Почему бы не порадовать ею и именитых граждан города Одессы?
Мадам Энно прощебетала эту фразу по-русски, мило улыбаясь, и даже не побеспокоилась, хотя бы для приличия, повторить ее и по-французски – якобы для мосье Энно.
Но именитые граждане продолжали стоять и по-прежнему молча ждали чего-то.
То, что заявление это было сделано супругой консула, а не самим консулом, и, таким образом, можно было воспринимать его как неофициальное, – это никого не тревожило: люди были все опытные и искушенные в вопросах политики и отлично понимали, что жена консула в такой же мере дипломатическая особа, как и он сам, а иной раз, случается, и более. Однако что же дальше? Ликвидировать немецкое влияние? Куда ни шло, можно ликвидировать. Но ведь именно силой немецкого оккупационного оружия они все тут до сих пор и удерживались, как раз немецкое влияние и охраняло до сих пор их интересы. Какое же влияние будет блюсти их интересы теперь, силой чьего оружия они удержатся здесь и впредь? И вообще – что будет дальше?
Но мадам Энно очаровательно улыбнулась, кивнула и решительно направилась к градоначальницкому автомобилю, который, фыркая, ожидал перед павильоном.
Мосье Энно поспешил следом, взмахнув над головой котелком. На ходу мосье Энно укоризненно прошептал:
– Но, мой друг, эту фразу мы должны были произнести в Киеве…
– Помолчите! – прошипела мадам Энно, не стирая с лица чарующей улыбки. – Мы приехали сюда не для того, чтобы дураками стоять перед людьми. Нет ничего хуже паузы в разговоре. Запомните это! И вообще вы можете делать все, что вам заблагорассудится, но в вопросах дипломатических извольте полагаться на меня!..
Они уже подошли к машине, и градоначальник собственноручно открыл перед ними дверцы:
– Прошу, мадам! Прошу, мосье! С вашего разрешения, – сказал он, садясь следом за консулом и его женой в открытую машину, – мы доставим вас сейчас в наш лучший отель и потом уже обмозгуем, где найти вам подходящие и соответствующие вашему дипломатическому рангу апартаменты.
– Нет, нет! – заволновался мосье Энно и даже поднялся с места. – Что вы! Сразу на вокзал!
– Как так на вокзал? – удивился градоначальник, тоже поднимаясь с места, на которое уже было уселся.
Мадам Энно тоже встала.
– Мон ами[15]15
Мой друг (франц)
[Закрыть], но ведь надо отдать распоряжения относительно наших кофров, и вообще после морской поездки…
Они так и стояли все трое в машине посреди площадки перед павильоном на молу. Шофер вопросительно поглядывал через плечо на градоначальника. Именитые граждане столпились вокруг машины.
– Да-а, – замялся мосье Энно, – можно, конечно, сначала и в отель, мадам отдохнет с дороги. В отеле мы узнаем, когда идет поезд…
– Вы собственно, – полюбопытствовал градоначальник, – куда собираетесь ехать? Какой вам нужен поезд?
– Как куда? – искренне удивился мосье Энно. – В Киев, конечно. В столицу Украины. Я, мосье, аккредитован в качестве консула Франции с особыми полномочиями при правительстве украинского гетмана…
Градоначальник минуту смотрел на консула и вдруг засмеялся:
– В Киев! В столицу Украины! Правительство гетмана… Поездом в Киев?
Мосье Энно озадаченно смотрел на хозяина города Одессы. Толпа именитых граждан стояла вокруг – мрачная, веселость градоначальника не заразила никого. Даже у генералов лица потемнели. Гришин-Алмазов покусывал верхнюю губу. Бискупский, казалось, вот-вот заплачет.
Наконец, градоначальник растолковал:
– Поезда на Киев не ходят, мосье. Железнодорожный путь между Киевом и Одессой перерезан по крайней мере в десяти местах. Между Киевом и Одессой по меньшей мере десять крупных и сто мелких банд. Их царство начинается сразу же за Одессой-Товарной. Гайдамаки, сечевики, синежупанники, черношлычники, усусы и усусусы, григорьевцы, ангеловцы, архангеловцы, тети Маруси и батьки Махны – черт их там разберет всех, вплоть до петлюровцев в Белой Церкви! До Киева, мосье, сейчас дальше, чем до Северного полюса в довоенное время! Гетманское правительство! Столица! Еще неизвестно, мосье, чьей столицей он будет сегодня после завтрака! Еще неизвестно, мосье, что будет с самим паном гетманом завтра после обеда!..
Градоначальник даже налился весь синей кровью.
– Директория! Директория, мосье, с которой деликатничают ваши министры, премьеры и президенты, вместо того чтобы гнать ее взашей! Директория обложила Киев вместе с гетманом, с которым вы… Пардон, мосье… вы простите, но нас все эго чрезвычайно волнует…
Он попытался изобразить на лице некоторое подобие учтивой улыбки.
– Э, директория, директория… – не нашелся что сказать консул Франции с особыми полномочиями; он пока не имел еще указаний, как относиться к антигетманскому восстанию, случившемуся уже после того, как он получил из Парижа инструкции поддерживать власть гетмана на Украине и выехал из Ясс. – Никакого восстания, знаете, мы не допустим… Мы, знаете, обещали им только, так сказать, моральную поддержку, понимаете, национальный колорит, капеллы там и певческие кружки… Это, безусловно, только недоразумение. Они починят железнодорожную колею, успокоят мадам Марусю и пустят сюда поезда…
– Поезда, мосье, не ходят! – решительно отрубил градоначальник. – И неизвестно, когда пойдут. Куда будем ехать?
Он первым сел на свое место в машине.
– Ну что ж, – сказал мосье Энно, – что ж… Тогда, конечно, давайте проедем в отель и…
Мотор зафыркал. Градоначальник ткнул шофера кулаком в спину:
– В «Лондонскую»!
Машина рванула, именитые граждане бросились врассыпную.
Но в эту секунду мадам Энно прошептала:
– Эмиль! Заявление союзных держав тебе поручено обнародовать не позже чем сегодня вечером. Если мы в Киев не попадем, ты должен опубликовать его в Одессе.
Мосье Энно схватил шофера за плечо:
– Нет, нет! Сначала в редакцию газеты! В редакцию газеты в первую очередь! Или нет, на телеграф! Телеграф у вас работает, мосье градоначальник?
Мустафин передернул плечом.
– Телеграф иногда работает… Но разрешите все-таки сначала заехать в гостиницу, устроиться, а там…
– Нет, нет! – забеспокоился мосье Энно и даже сделал движение, как бы намереваясь выскочить из машины. На телеграф!
Он полез в карман, вытащил бумажник, раскрыл его и достал оттуда листок бумаги. Удостоверившись, что листок цел, он сунул его обратно и, крепко держа бумажник в руках, с некоторым страхом поглядел на градоначальника.
– А на телеграфе не переиначат чего-нибудь, не переврут текста? Ведь на телеграфе тоже могут быть большевистские агенты, не правда ли, мосье?
– И очень даже просто! – подтвердил градоначальник. – Там большевик на большевике сидит и большевиком погоняет.
– Тогда в редакцию газеты! Если документ появится в газете, они уже не смогут его переврать – не правда ли, мосье?
– А что там такое? – поинтересовался градоначальник, подозрительно поглядывая на бумажник в руках у консула.
– Декларация. Декларация Антанты, мосье, к народу вашей страны.
Лицо градоначальника сразу расцвело.
– В редакцию! – рявкнул он шоферу.
Машина снова рванула, и именитые граждане сразу остались далеко позади.
– А в какую же редакцию, мосье? У нас здесь полтора десятка этих самых органов прессы… разнообразнейших направлений. Вам какое направление подойдет?
Но нерешительное поведение мосье Энно заставило мадам Энно взять дело в свои руки.
Мадам потихоньку ущипнула мосье и мило улыбнулась градоначальнику.
– Нет, нет, мосье! Раз дело обстоит так, что сразу выехать и Киев невозможно, мы, конечно, раньше всего поедем в отель, который вы нам любезно предлагаете. Там мы отдохнем, все обдумаем и так далее.
Она еще раз ущипнула мосье, и тот одобрительно кивнул головой.
Теперь для начальника града Одессы уже не было сомнений, кто именно консул Франции.
Он снова толкнул шофера в спину:
– В «Лондонскую»!
Машина, мчавшаяся уже на полной скорости по направлению к Градоначальницкому спуску, с ходу развернулась на Таможенной площади и рванула назад по Приморской улице, к Воинскому спуску, под Сабанеевский мост и дальше, Гаванною, Ланжероновскою, Екатерининской – на Николаевский бульвар, к гостинице «Лондонской».
4
Завтрак был сервирован в малом банкетном зале на втором этаже.
Это должна была быть изысканная джентльменская трапеза – без участия представительниц прекрасного пола. Мадам Энно в данном случае в счет не шла: она была почетным гостем, а тем самым и почетной хозяйкой за мужским столом, – следовательно, не нарушала ни этикета, ни самого тона. В бюджете градоначальника, который должен был платить по счету, расходы на такого рода трапезы проходили по графе дипломатических приемов, приемов гостей особо важных, прежде всего – иностранного происхождения. В этикетном прейскуранте ресторатора Штени, получавшего по счету, подобная трапеза значилась в рубрике «завтраков учтивости», под номером «I». Всего номеров в этой рубрике было двенадцать.
Точно в два, как было назначено, Штени во фраке и с ленточкой ордена Почетного легиона, который продал ему какой-то посетитель, застыл возле буфета; два лакея – пока еще без салфеток – вытянулись по обе стороны плотно прикрытых дверей. Двери должны были широко распахнуться невидимой силой при первом же поскрипывании шагов по персидскому ковру в коридоре.
Но все вышло не так, и «завтрак учтивости номер один» не состоялся.
Мосье и мадам Энно категорически отказались завтракать в открытом банкетном зале. Мосье Энно, вежливо извинившись, объяснил, что, будучи облечен столь ответственной миссией, он считает своим долгом немедленно же приступить к выполнению сей миссии. А наиболее существенное для выполнения ее – это теснейшие связи с самыми широкими кругами русского общества. Поэтому мосье Энно и спешит возможно скорее припасть к этому животворному источнику – безотлагательно начать свое знакомство с российской общественностью запросто. Иными словами, они с мадам, надеясь, что мосье градоначальник и мадам градоначальница не откажутся их сопровождать, спустятся сейчас в первый этаж и скромно перекусят в общем зале ресторана среди широчайших кругов российской общественности.
– Российская общественность, – закончил мосье Энно, – таким образом, будет иметь возможность достойно оценить отношение к себе высших кругов общественности французской; Франция и Россия должны быть на равной ноге!
Мосье Энно собственно не собирался устраивать подобный дипломатический реприманд. Но мадам Энно прямо заявила ему, что если он, Эмиль, действительно хочет выйти в дипломаты, то прежде всего должен делать все наперекор тому, что ему здесь станут предлагать, во-вторых, только то, что скажет она. Мадам Энно пришла в ужас от одной мысли протомиться несколько часов в компании именитых граждан с меланхолическими физиономиями и генерала с моржовыми усами. А за те несколько минут, которые ей с мосье Энно пришлось пробыть в вестибюле отеля перед входом в ресторан, мадам Энно успела заметить не одну привлекательную офицерскую фигуру в английской шинели с русскими погонами. Таким образом, намечались все необходимые условия для небольшой предварительной перестрелки глазами в общем зале ресторана.
Ресторатор Штени полетел сломя голову в общий зал – сервировать столик в уютном уголке возле буфета на четыре персоны: для мосье Энно, мадам Энно, градоначальника и градоначальницы, за которой уже послали курьера.
Второй курьер был послан к полицмейстеру – срочно организовать в ресторане внутреннюю охрану. Форма для филеров внутренней охраны устанавливалась – смокинг или черный пиджак; рацион за столиком – бутылка лимонада; вероисповедание – православное.
Третий курьер отбыл к коменданту города с указанием, чтобы патруль при входе пропускал в ресторан господ офицеров и панов гетманских старшин чином не ниже ротмистра и есаула – для кавалерии, капитана и сотника – для пехоты. Для польских легионеров белого орла минимальный чин устанавливался полковничий. Из немцев и австрийцев вход разрешался только генералам.
Когда мадам, а за нею и мосье Энно в сопровождении градоначальника и градоначальницы вошли в ресторан, зал «Лондонской» – в эту раннюю, предобеденную пору обычно пустой – был набит людьми, как в новогоднюю ночь. За столиками на четверых сидело по восемь персон; за приставной стул официанты брали сначала по десятке, а затем и по четвертной николаевскими. Позднее, когда за это дело – и в свою пользу – взялся сам ресторатор Штени, появились и приставные столики; за каждый столик ресторатор Штени брал тысячу думскими. На немецкие марки и австрийские кроны ресторан расчетов уже не производил.
Немецкие марки и австрийские кроны с той минуты, как мадам Энно объявила, что союзники прибывают только для того, чтобы ликвидировать пагубное немецкое влияние, на одесской бирже уже не котировались. Гетманские карбованцы еще продавались, но только перед входом на биржу, на углу Пушкинской и Полицейской, и только на вес: фунт гетманских «лопаток»[16]16
Гетманская «лопатка» – так называли в народе ассигнации гетманского банка, напечатанные в Германии, купюрой в пятьдесят рублей. На этой ассигнации был изображен крестьянин с лопатой в руке.
[Закрыть] за фунт стерлингов. Франк, который за последнюю неделю то дорожал на три рубля, то дешевел на два, дошел до десяти рублей. Банкиры братья Кусис, которые за время австро-немецкой оккупации обратили свои капиталы в марки и кроны, только что застрелились на своей даче в Аркадии.
Когда мадам Энно, очаровательно приподняв бровки, на мгновение приостановилась на пороге ресторана, в зале, хоть он был набит, как синагога Бродского в судный день, стало тихо, как в Успенском соборе в страстную пятницу.
Сказать, что здесь в эту минуту собрался весь цвет Одессы, было бы неверно. Тузы Одессы присутствовали не все, зато представлен был чуть ли не весь цвет бывшей Российской империи.
Тут были земельные магнаты из плодороднейших областей Украины – Херсонщины, Харьковщины, Подолии. Но вместе с ними восседали и владельцы латифундий рязанских, орловских и пензенских. Тут были крупнейшие промышленники Юга – из Юзовки, Бахмута, Екатеринослава. Но рядом с ними сидели и мануфактурные властелины средней полосы России – подмосковные ситцевые и сарпинковые короли. Тут собрались не только одесские нувориши, или финансовые парвеню украинского юга, но и главы старых банкирских династий Центральной России.
Петербургскую аристократию, кроме упомянутых уже графов Бобринского, Капниста и Гейдена, барона Меллер-Закомельского и князя Урусова, представляли даже члены царской фамилии: великая княжна Ксения и княгиня – супруга великого князя Михаила, который, как известно, был последним русским царем, процарствовав всего два дня.
