Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)
Надо было пробираться между столиками, за которыми орали пьяные компании, под взглядами десятков людей и, бесспорно, под недремлющим оком агентов контрразведки, внимательно встречавших и провожавших каждого посетителя. Но Ласточкин уже натренировался в таких вещах. Он старался как можно чаще появляться в ресторанах и, приняв вид независимого коммерсанта – не то чтоб забулдыги, но любителя ресторанного досуга, – заводить приятельские отношения с заметными здесь людьми. Он уже приобрел приятные знакомства среди офицеров, даже контрразведчиков.
Ласточкин шел уверенной походкой, беззаботно помахивая папкой с деньгами и рассеянно поглядывая по сторонам. Увидев знакомое лицо, он кланялся с приветливой, радостной улыбкой. Но если знакомые не попадались, он раскланивался просто в пространство, – разве со стороны заметишь, кому из сидящих за столиками адресован этот поклон? Обширные знакомства – наилучшая рекомендация для ресторанного завсегдатая.
Офицер за столиком около эстрады тоже заметил Ласточкина и понял, что тот направляется к нему. Во взгляде офицера Ласточкин прочел растерянность. За документом должен был прийти Гершко Беркович, а вместо дородного негоцианта в долгополом сюртуке к офицеру приближался неизвестный человек – приземистый, щуплый, в элегантной тройке «бостон». Ласточкин подметил, как офицер метнул взглядом вправо и влево. Несомненно, за соседними столиками справа и слева сидели его сообщники, охранявшие его на случай неожиданности.
Собственно только в эту минуту должно было стать окончательно ясным для обеих сторон – будет ли здесь засада и с чьей стороны: со стороны негоцианта Гершки Берковича на Мишку Япончика или со стороны Мишки Япончика на Котовского? Разве не безразлично Гершке Берковичу, чем торговать – картошкой или людьми? А что касается Мишки Япончика, то он был гангстером, профессиональным провокатором.
Девяносто девять шансов против одного было за то, что засаду устроит Мишка Япончик: ведь он не потеряет на этом ни копейки – и документ и голова Котовского стоят по пятьдесят тысяч. Но, продавая документ большевистскому подполью, он получит только пятьдесят тысяч и никакой особой благосклонности со стороны большевиков. Правда, в благосклонности большевиков Мишка не нуждался, потому что не верил в их победу. А продавая контрразведке голову Котовского, он, помимо пятидесяти тысяч, приобретет благоволение контрразведчиков и обеспечит себе поблажки для дальнейших афер.
Пожалуй, Ласточкину действительно не следовало приходить сюда? Поступок был легкомысленный, не продуманный до конца. Но размышлять было уже поздно.
Ласточкин остановился около офицера.
– Можно присесть к вашему столику, мосье?
Офицер смотрел на него внимательно, во взгляде его сквозила растерянность еще большая, чем раньше.
Ласточкин ждал. Краем глаза он видел, что четверо молодчиков за соседним столиком справа насторожились и застыли над своими бокалами. Он чувствовал, что за столиком слева тоже притихли. Там тоже насторожились, тоже, очевидно, пристально рассматривали его.
Нет, разумеется, это было безрассудно! Он мог сейчас провалить свою надежную маску добропорядочного коммерсанта, завсегдатая ресторана, ничем не скомпрометированного владельца фешенебельного ателье «Джентльмен» на Ришельевской, купца Николая Ласточкина.
– Мосье… – медленно проговорил офицер, – очень… рад… мне одному… скучно…
Ласточкин любезно поклонился, отодвинул стул и сел.
Пароль сказан верно. Но разве пароли не перехватывают, не передают, не продают, наконец?
Однако выхода уже не было: разве отговоришься перед контрразведкой, что пароль – только случайное совпадение и такие слова может произнести всякий, прося разрешения занять свободное место?
– Гарсон! – крикнул Ласточкин. – Карту!
Официант положил перед ним меню.
Ласточкин наклонился над меню и сказал:
– Вы ждали Гершку Берковича, но Гершко не может прийти…
Вдруг неожиданно для самого себя он схитрил, разыгрывая доверчивость, за которой не всегда разберешь, где правда, которая звучит как ложь, и где ложь, ничем не отличающаяся от правды.
– Сказать по совести, у меня такое впечатление, что Герш просто побоялся. Знаете, у этого «капцана» старая «мадам» и шестеро малышей, и всем надо по кусочку хлеба с маслом. – Ласточкин шумно вздохнул и отодвинул меню. – Каждому нужно заработать кусочек хлеба с маслом! Я имею от Гершки куртаж, и больше ничего меня не касается. Деньги в папке, крупными купюрами… Бокал шабо, сыру и соленого миндаля!
Он вернул меню официанту.
Офицер молчал. Он колебался.
– Кто вы? – спросил он, наконец, виртуозно сочетая резкость тона с приятельской улыбкой.
Со стороны можно было подумать, что, поздоровавшись со знакомым, он завел дружескую беседу. Но Ласточкин заметил, как насторожились за соседними столиками.
Теперь надо было идти ва-банк.
– Слушайте! – сказал Ласточкин сердито. – Что вы мне голову морочите? Я – коммерсант, и мне нужно заработать. Я делаю свою комиссию. Я – покупатель, вы – продавец. Я принес деньги, вы предлагаете товар. Что вы мне поете оперу «Тоска»? – Тон его стал вдруг дерзким: теперь уже не было времени прикидывать, примерять и колебаться. – Вы меня спрашиваете, кто я? Так я вам скажу, кто вы. Вы – Ройтман! Но меня совершенно не интересует ваша биография. Меня интересует совсем другое. Для меня важен коммерческий интерес – что я буду от вас иметь?
Офицер бросил на него быстрый взгляд. И Ласточкин, немного успокоившись, поскакал дальше – словно на резвом скакуне.
– По совести! От покупателя я имею два процента комиссии. А сколько я буду иметь от вас?
– А сколько вы хотите? – быстро спросил офицер, уставившись в глаза Ласточкину.
Ласточкин с выражением искреннего изумления передернул плечами.
– Разве вы не знаете закона природы? Каждое тело теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость. Тоже два процента! – Он слегка хлопнул ладонью по папке с деньгами.
Офицер не сводил с его лица глаз, но в них уже как будто исчезло колебание.
Ласточкин поднял свой бокал и глотнул вина.
Тогда офицер вынул из кармана френча конверт, положил его перед собой на стол и сразу крепко прижал ладонью папку с деньгами.
Но Ласточкин придержал папку за уголок.
– Слушайте! – сказал он. – Я покупаю кота в мешке. Вы тоже получаете мешок с котом. Посчитайте и покажите мне котика.
Офицер пожал плечами. Он приподнял верх папки, заглянул, убедился, что там деньги, и, не глядя уже на них, беззаботно посматривая кругом, быстро пересчитал купюры проворными пальцами: пятьдесят тысячных думскими. Затем вынул из конверта и показал Ласточкину лист бумаги с аккуратно напечатанными на машинке строчками. Тут уж приходилось идти на риск.
Теперь папка с деньгами лежала на одной стороне стола, конверт – на другой.
– Вира! – сказал офицер.
Они одновременно подались вперед. Ласточкин стремительно схватил конверт, а офицер – папку.
Ласточкин спрятал конверт в карман и поднял бокал.
– Ваше здоровье!
Офицер кивнул.
Ласточкин положил в рот соленую миндалинку и, хрустя ею, спросил:
– Куртаж?
К удивлению, офицер протянул руку к папке, достал тысячерублевку и положил перед Ласточкиным.
Ласточкин этого никак не ожидал. Но он спокойно взял деньги, небрежно сунул их в карман и сказал:
– Прошу иметь меня в виду. Я обедаю либо здесь, либо у Робина. Извините, я спешу…
Он допил вино до последней капли, наскоро прожевал кусочек сыра и, держась по-прежнему с достоинством, встал.
– Честь имею!..
Потом, слегка подмигнув, кивнул на свой пустой бокал:
– Накладные расходы – за счет продавца…
Не торопясь, шагом солидного человека, то и дело приветливо кланяясь кому-то за столиками, Ласточкин прошел через весь зал к выходной двери. В ресторане стоял беспорядочный гомон, звенели бокалы, звякали ножи, взвизгивали дамы, кто-то пытался кого-то перекричать.
На улице Ласточкин вздохнул полной грудью. Холодный ветер подхватил полы пальто и окутал ими ноги, шмыгнул за воротник и ожег морозным дыханием. Но Ласточкин не обратил на это внимания, только расправил пальто, чтобы сделать шаг.
Однако, прежде чем идти дальше, он засунул руку за борт и нащупал конверт. Договор был в кармане. Рядом с конвертом под пальцами Ласточкина что-то зашелестело. Ах, да, тысяча рублей куртажа! Ласточкин не выдержал и захохотал. Уже три месяца, как он орудует, имея при себе паспорт купца второй гильдии, но это его первый куртаж.
Он еще раз вздохнул полной грудью – уже совсем легко и свободно. Сердце билось теперь спокойно и ровно, только в голове почему-то немного шумело. Да, ведь он выпил бокал шабо… за счет продавца…
Посмеиваясь, Ласточкин быстро зашагал прочь. Надо спешить. Уже больше пяти, а к шести он должен на несколько минут зайти на Ришельевскую – проинструктировать портных. Потом заседание Иностранной коллегии. Но прежде нужно непременно размножить этот документ…
Ласточкин забежал на Екатерининскую, в машинописное бюро. В случае экстренной необходимости машинистка Ревекка прямо в бюро переписывала подпольные документы.
Ревекка сидела на своем обычном месте. На перепечатку документа потребовалось несколько минут. И вскоре с тремя копиями документа в кармане Ласточкин был в ателье на Ришельевской.
В ателье на Ришельевской портнихи уже ждали главного закройщика. Это были три девушки – «ученицы с курсов кройки и шитья», как свидетельствовали их документы, и в то же время «безработные», как удостоверяли их регистрационные карточки на бирже труда, – Маша, Вера и Катюша. Они «искали работу», и главный закройщик должен был проверить их знания и способности к шитью. Ателье на Ришельевской было одним из наиболее фешенебельных в городе, и принимали сюда не всякого: среди безработных портных и портняжных подмастерьев главный закройщик ателье «Джентльмен» слыл взыскательным знатоком своего дела и жилой.
Девушки сидели вокруг большого стола во второй комнате ателье, перед ними на столе лежали выкройки, ножницы, сантиметры, мел и большой кусок дешевого коленкора, который не жалко было истратить на пробу.
Но Ласточкину было некогда, и поэтому он сразу приступил к делу.
– Так вот, девушки, – сказал Ласточкин, – вы поедете сегодня вечером, самое позднее завтра утром. Маше – Москва, Вере – Киев, а тебе, Катюша, во что бы то ни стало надо найти расположение ставки командования Украинского фронта. Сегодня она находится где-то между Ворожбой и Ромнами. Добираться будете как придется, вам не впервой. Поездом, лошадьми, пешком – в зависимости от обстановки. Повезете, как и в прошлый раз, сводки, но, кроме того, я вам дам еще документ исключительной важности. – Ласточкин остановился и тепло взглянул на девушек. – Понимаете, товарищи: если сводки попадут в руки врага – это провал, но еще не гибель, а если к врагу попадет этот документ, то… Понятно, товарищи?
– Понятно… – прошептали девушки-комсомолки.
Ласточкин сказал тихо, но сурово:
– Отдавать врагу этот документ нельзя.
– Понятно, товарищ Николай, – по очереди проговорили Маша, Вера и Катюша.
Ласточкин открыл дверь в салон, где среди нескольких заказчиков, примеряя готовые вещи или на скорую руку прихватывая белыми нитками полы, рукава и воротники, сновали два-три подмастерья и величаво прохаживался помощник главного закройщика Михаил Иванович.
– Михаил Иваныч! – крикнул Ласточкин. – Можно вас на секундочку? Захватите, пожалуйста, иголку и нитку!
Михаил Иванович, с сантиметром на шее, вошел и плотно прикрыл за собой дверь.
– Михаил, – сказал Ласточкин, – зашей девушкам сводки в подкладку.
Не говоря ни слова, Михаил Иванович стал подпарывать воротники на девичьих кофтах.
– А документ должен быть во рту, – сказал Ласточкин. – Кто знает, что может случиться в дороге. Изо рта не вынимать ни на минуту! Михаил! – Ласточкин подал ему три листочка тонкой японской шелковой бумаги. – Запечатай в три капсулы.
Потом он опять обратился к девушкам:
– Ну, милые-хорошие, не подведите! Явки те же, что и в прошлый раз. Желаю вам счастья!
Он пожал девушкам руки, потом обнял их и поцеловал.
7
Было ровно шесть, когда Ласточкин подходил к кабачку «Открытие Дарданелл».
Этот кабачок находился в подвале на углу Дерибасовской и Преображенской. Прежде здесь был «Гамбринус».
Как и ателье на Ришельевской, кабачок «Открытие Дарданелл» был собственным предприятием Военно-революционного комитета: помещение Ревком арендовал через подставных лиц. Арендатор-буфетчик, мальчики-половые – все здесь были подпольщики. Прославленный Куприным кабачок был расположен не на территории порта, а в центре города, но матросы с иностранных кораблей издавна по традиции посещали его, как достопримечательное место в Одессе.
Матросов французской эскадры, сходивших на берег в отпуск, тоже притягивали двери гостеприимного кабачка, над которыми висел старинный четырехгранный фонарь. Вывеска сияла огнями маяков, щедро расставленных маляром на красочной панораме Дарданелл.
Кабачок «Открытие Дарданелл» был специально выделен для деятельности Иностранной коллегии. Тут среди французских моряков сновали мальчики-половые и девушки с улицы; у них всегда был запас и «Коммуниста» на французском языке и французских листовок областкома, всегда могло сорваться с их уст и какое-нибудь вольное словечко.
В подсобном помещении позади кухни, где жарили яичницу, резали колбасу и цедили из бочек сквирское вино, происходили летучки коллегии. Для больших заседаний коллегия собиралась в катакомбах на Куяльнике, у Гали.
Когда Ласточкин, минуя зал, вошел со двора в это помещение, он увидел там Жака, Витека, Алексея, Абрама и Славка.
– А Жанна? – спросил Ласточкин, поздоровавшись.
Жак ответил:
– Жанна либо опоздает, либо совсем не придет. У нее сегодня вечером операция в казармах на Фонтане. Она поехала туда с лавочкой.
Французы с давних пор привыкли к маркитанткам, и коллегия сумела это использовать. В вечерние часы, перед перекличкой, когда солдатам давался час отдыха после муштры, к казармам подъезжала бричка с двумя-тремя девушками в белых халатиках и грудой всяческих излюбленных солдатами лакомств. Они предлагали турецкие рожки, финики в картонках, винные ягоды на веревочке, миндаль в фунтиках, маковки. Французы были охотники до сластей. Девушки торговали также папиросами, табаком, спичками. Можно было угоститься и стаканчиком рома.
– Ладно, – сказал Ласточкин, – начнем без нее. Заведите органчик. Кто первый?
Механический органчик в зале всегда заводили, когда за кухней начиналось совещание.
Первым, как всегда, взял слово нетерпеливый Витек.
Он еще не начал говорить, а глаза его уже засветились, на щеках вспыхнул яркий румянец, и он взъерошил непослушные вихры.
Витек был красив. Вдохновенное лицо, нервные, тонкие и подвижные пальцы музыканта. К его стройной фигуре очень шла студенческая тужурка с голубыми петлицами.
– Товарищи! – горячо начал Витек. – Я заверяю всех и особенно вас, товарищ Николай, что они уже готовы к восстанию! Честное слово!
Все улыбнулись. Пылкого Витека любили, но относились к нему снисходительно. Ласточкин тоже улыбнулся и предупреждающе поднял руки.
– Тихо, тихо, Витек, не горячись! Докладывай спокойно и рассудительно.
Витек снова растрепал вихры и расправил борта тужурки. Докладывать спокойно и рассудительно было выше его сил. Он нашел выход в том, что стал говорить шепотом, хотя с той же горячностью.
– Товарищи! Когда я рассказываю им о том, что происходит здесь, в нашей отчизне, какая роль им досталась – роль палачей рабочих и крестьян, – когда говорю, что они слепое орудие захватчиков-капиталистов и завоевателей-генералов, они плачут, потому что им стыдно, товарищи! Они срывают с себя боевые ордена, швыряют их наземь и клянутся воткнуть штыки в землю. Когда я объясняю им, кто такие большевики, они кричат: «Если это так, то и мы большевики!» Они требуют вести их в бой против собственных офицеров и против белогвардейцев, на помощь красной Москве! Я им не подсказывал, товарищи, но они кричат: «Да здравствует коммуна!», «Да здравствует Третий Коммунистический Интернационал!»
– Стоп! – приказал Ласточкин. – Погоди!
Витек осекся на полуслове, непонимающе посмотрел на сердитое лицо Ласточкина и сел.
Ласточкин сказал сурово:
– Товарищи! Я думаю, мы должны освободить Витека от агитационной работы и вывести из Иностранной коллегии.
– Что? – Витек сорвался с места. Его глаза метали искры.
– Сядь! – сурово приказал Ласточкин. – Во-первых, Витек действует вопреки полученным им указаниям. Призывать к восстанию, когда восстание еще не объявлено, – это значит провоцировать несвоевременный подъем, за которым потом может наступить спад и разочарование.
Витек снова вскочил.
– А если они сами, если они требуют, если…
– Спокойно! – остановил его Ласточкин. – Во-вторых, Витек потерял всякую осторожность подпольщика. Он может провалить все дело пропаганды среди широких… – Ласточкин подчеркнул, – широчайших солдатских масс оккупационной армии. Это не кучка пылких юношей, таких, как он сам. А если среди них есть провокатор? – Ласточкин гневно взглянул на Витека.
– Заверяю вас! – Витек порывисто поднялся, но Жак, сидевший рядом, усадил его на место.
– Какая твоя часть?
– Сто пятьдесят третий пехотный французский полк.
– А в польском легионе?
– Пулеметная рота поручика Думитрашека.
– Каковы твои успехи среди белополяков?
Витек снова вскочил.
– Это шляхта, кулачье! Нельзя обмолвиться ни одним словом о свободе! Это заядлые сепаратисты до мозга костей! Кровожадная белая гвардия! Они ненавидят только Россию, а Украину считают польским владением. Их надо истреблять, склонить на свою сторону невозможно…
– Садись, – сказал Ласточкин. – Решение мы примем в конце. Кто следующий?
Витек умолк. Он теребил волосы, глаза его покраснели, казалось, он вот-вот заплачет.
Вторым докладывал Алексей. Он был прямой противоположностью Витеку. Немолодой, степенный, в старомодном поношенном костюме – аккуратно починенная и выглаженная тройка с тугим стоячим воротничком, подпирающим щеки. По лицу его было видно, что прожил он тяжелую жизнь, он походил на добропорядочного учителя из частной гимназии, главу большой семьи, где тяжело больна мать.
В действительности Алексей был старый холостяк, но за его плечами лежали годы тюрем, ссылки, эмиграции, не один побег и много нелегальных переходов через границы многих государств. Это был старый, опытный подпольщик.
– Моя часть, – начал он глухим голосом, – артиллеристы в казармах Пересыпи, за Херсонским спуском…
Он докладывал коротко, но обстоятельно. Впервые он встретился с французскими артиллеристами на заводе «Кейса», где ремонтировались пушки и другое вооружение. Встречался с ними в буфете на Московской, разговаривал за стаканом вина. Потом организовал вечеринку у своего приятеля, слесаря с завода Гена, и пригласил французских механиков и артиллеристов, вместе с которыми его приятель возился у машин. Беседовал с пятнадцатью французами. Среди них особенно подружился с одним, по имени Гастон, он из партии социалистов. Гастон охотно взялся распространять литературу в своей части да еще обещал поговорить с друзьями. Можно не сомневаться, что через два-три дня в артиллерийской части будет создана настоящая подпольная группа, которая не только возьмет на себя пропаганду, но и организует неповиновение офицерам и будет готовить революционно настроенных солдат к участию в восстании.
Голос Алексея звучал глухо, но в нем были какие-то очень теплые, задушевные нотки. Ласточкин с удовольствием слушал его доклад.
– Витек! – сказал он, когда Алексей кончил. – Ты слушал внимательно? Понял ты, как нужно действовать?
Витек хотел было вскочить с места, глаза его загорелись, но он сдержался, опустил глаза и покраснел.
– Но я должен признать, как и товарищ Витек, – прибавил Алексей, – что большинство французских солдат, когда им разъясняешь их позорную роль интервентов-оккупантов и душителей свободы, входят в раж, начинают проклинать и свою судьбу и своих командиров и требуют… немедленного восстания.
– Видите, видите! – вскочил Витек. Но Жак снова усадил его.
– Что же, – подал голос Абрам, – каждому тяжело видеть себя в роли Каина.
– Среди них много социалистов, – сказал Славко.
– У Франции большие революционные традиции, – напомнил Алексей. – Французские трудящиеся – внуки парижских коммунаров, санкюлотов, хоть на них и надели теперь мундиры оккупантов…
– А потом, – улыбнулся Жак, – учтите еще французский темперамент. Разве есть более пылкие, более страстные люди, чем французы?
– А наш Витек? – хитро улыбнувшись, бросил Абрам.
Все засмеялись, засмеялся и Ласточкин, и сам Витек, наконец, не выдержал и захохотал.
Доклад Абрама был еще короче доклада Алексея. Абрам работал среди матросов. Он связался через Морской райком с командой катера «Баламут», который ежедневно развозил рабочих механических мастерских с завода Ропита по французским судам, требующим мелкого ремонта. Абраму удалось попасть в кочегарки нескольких судов – «Жюстис», «Жан Бар», «Эрнест Ренан». Он распространил там листовки и на каждом судне завязал знакомства с кочегарами. На этих кораблях Абрам надеялся в ближайшее время создать группы протеста.
Но и он говорил о нетерпеливости французских матросов, может быть еще более горячих, чем пехотинцы; ведь матросы всегда были самой передовой, революционной частью армии.
Витек не сумел скрыть своего торжества, когда Абрам, улыбаясь, сказал:
– Они готовы хоть сию минуту залить котлы и поднять на мачтах красные флаги… Ей-богу, просто неловко себя чувствуешь, когда приходится доказывать им, что необходимо подождать, пока к восстанию не будет готова основная часть армии.
– Ага, ага! – воскликнул Витек, и все снова рассмеялись, потому что это было совсем уже по-детски.
Славко работал в частях, стоявших на постое в районе Пересыпи. В этих частях было много танкистов – водителей еще невиданных и в деле не испытанных железных чудовищ. Славко доложил, что он решил обратить свое внимание именно на танкистов.
Танкисты были приданы пехоте и должны были взаимодействовать с артиллерией. Славко близко сошелся с некоторыми спортсменами-танкистами. Великан Славко был силач и прекрасный гимнаст; он легко завоевал себе признание среди малорослых и щупленьких французов. Он поднимал наибольший вес, побеждал всех в борьбе, крутил солнце на турнике, а в боксе вообще не имел себе равного – до войны Славко был чемпионом родной Сербии по боксу.
Словом, покоренные его достоинствами спортсмены-танкисты уже организовались в распропагандированный кружок, который, по мнению Славка, во время восстания мог стать и опорной группой. Как бы то ни было, Славко ручался, что его друзья из спортивного кружка, если придется им выехать со смертоносными чудовищами на фронт, будут выпускать снаряды в черную землю и в голубое небо через головы красноармейцев и при первом удобном случае выкинут белый флаг.
– Вот, учись, кипяток! – сказал Витеку Ласточкин. – Товарищи! – обратился он ко всем. – Я думаю, что Витек уже понял, в чем его ошибка. На всякий случай мы перебросим его в другую французскую часть, потому что в Сто пятьдесят третьем полку, может быть, его уже взяли на заметку. Но что касается поляков, то найти дорогу к их сердцам ты обязан непременно. Там не все шляхтичи и беляки, там больше обманутых и спровоцированных. Узнай их! Верно, товарищи?
Все согласились.
Витек встал. Лицо его пылало, но он потупил глаза и неожиданно тихо сказал:
– Я оправдаю ваше доверие, товарищи, я возьму себя в руки…
Информация Жака была наиболее значительной. Жак крепко подружился с группой матросов с линкора «Франс»; матросы уже читали и «Коммунист» и листовки. Почва была подготовлена. В одежде французского моряка Жаку удалось пробраться на судно, и в кубрике он провел с матросами беседу. Он раскрывал захватническую политику интервентов, рассказывал о революционном настроении одесского пролетариата, о партии большевиков, красной Москве, борьбе трудящихся России – от Черного и Белого морей до Тихого океана – за освобождение от социального гнета. В результате на судне создан из матросов, объявивших себя большевиками, подпольный военно-революционный комитет во главе с комендором Мишелем. Комитет выделил для связи с одесским революционным подпольем специального товарища, курьера капитана, который ежедневно бывает на берегу.
Выступление Жака было принято с воодушевлением.
Итак, французским матросам была не безразлична судьба русской революции: они плыли в Россию с сердцами, полными протеста и гнева, горевшими желанием бороться вместе с русскими братьями-пролетариями.
С информациями, таким образом, было покончено, и собрание перешло к определению дальнейших задач. Каждый получал различные указания, в зависимости от обстановки, но цель у всех была одна: используя агитационное воздействие большевистских листовок и газет, создать подпольные группы в частях и на кораблях и готовить эти группы как опору для всеобщего восстания. Располагая поддержкой всей солдатской и матросской массы оккупационных войск, можно будет поднять восстание.
Вдруг Ласточкин попросил всех замолчать и прислушался. Механический органчик в зале уже умолк, оттуда лились теперь другие звуки. Это была песня. Ее пели, сидя за столиками, французские матросы и солдаты, посетители кабачка «Открытие Дарданелл». Ласточкин напряженно вслушивался в слова песни. Он почти не знал французского языка.
– Что за черт! Мотив как будто знакомый, а слова…
– Это популярная песенка французских матросов, они ее всюду поют, – сказал Абрам. – Я слышал ее еще в Марселе.
– Я тоже слышал где-то тут, в Одессе, – сказал Ласточкин. – Но слова… какие-то не такие…
Жак улыбнулся.
– Они назвали эту песню «Одесский вальс», только вместо «Море спит в тишине, чуть вздыхая во сне», они поют теперь…
– Верно, верно! – припомнил Ласточкин: – «Ля мэр э куше…» А ну, переведи, Жак…
Жак, смущенно улыбаясь, перевел:
– Они поют: «Реки вин дорогих вечно только для них, горы яств дорогих вечно только для них, и палаты-дворцы тоже только для них. Нужда, горе для нас, слезы тоже для нас, ну, а кровь проливать – это мы, мы опять…»
8
Жанна так и не пришла на летучку коллегии.
Но она не могла прийти по серьезным причинам. Час тому назад вместе с двумя девушками-комсомолками из союза поваров и официантов она подъехала на бричке к казармам Сто семьдесят шестого пехотного полка, расположенным на Среднем Фонтане. Маркитанток сразу пропустили во двор, на плац, и бричку немедленно окружила толпа пуалю.
– Мне рожков! Мне фиников! Папирос! А мне, красотка, нацеди потихоньку стаканчик!
Жанна и обе девушки, улыбаясь всем сразу, отвечая шутками на шутки и безобидной бранью на недвусмысленные заигрывания, еле успевали удовлетворять все требования.
Сегодня они прихватили с собой много соблазнительного товара: сахар-рафинад – десять кусочков на франк, конфеты, черные египетские сигареты, даже «настоящий ямайский» ром. Конфеты, сахар, винные ягоды и другие лакомства – девушки быстро заворачивали в бумагу; с одной стороны бумага была чистая, с другой же была напечатана очередная прокламация. Прокламации были засунуты также в картонки с финиками и в коробочки с монпансье. Тем, кто глотал ром, на закуску подавался кусочек сыра, завернутый в прокламацию.
Офицеры покинули плац и разошлись по своим квартирам; сержанты, брезгая дешевыми лакомствами, собрались группой поодаль, возле крыльца.
За полчаса товар был распродан. Жанна видела, как многие солдаты, покончив с едой, мяли бумагу и бросали прочь, не обратив внимания на то, что было напечатано на обороте. И тогда ее сердце сжималось от огорчения. Но некоторые пуалю замечали на бумажках текст на родном языке, приглядывались и постепенно углублялись в чтение.
Жанна стояла на бричке – она была выше всех – и, пока солдаты заигрывали с девушками-маркитантками, внимательно осматривала все вокруг. Это уже в третий раз – после Седьмого саперного полка и Пятьдесят восьмого пехотного – Жанна проверяла таким способом общее настроение солдат. Если никто из читавших прокламацию не бежал тотчас к унтеру или офицеру, Жанна смело завязывала беседу – и не с одним солдатом, а с целым кружком. Начинала шутками да прибаутками, а потом переходила к серьезным, более соленым шуткам, которые так любят французы, и к недвусмысленным остротам по адресу офицеров и генералитета. После этого, слово за слово, можно было разговориться начистоту. Если Жанна замечала, что кто-нибудь, только начав читать прокламацию, бросался искать офицера или сержанта, она немедленно свертывала торговлю и вытягивала лошадей кнутом. В таком случае их посещение полка было как налет, напоминало действие пулеметной тачанки: подскочили, выпустили ленту и опять понеслись галопом.
В Седьмом саперном все обошлось хорошо: бумажки прочитали и спрятали за обшлага мундиров. А вот из Пятьдесят восьмого пехотного пришлось гнать лошадей во весь опор. В Третьем батальоне, который стоял постоем возле железнодорожных мастерских, – очевидно, имея в виду рабочий район, сюда подбирали наиболее отсталых солдат, – Жанну чуть не задержали офицеры. Как пройдет сегодня в Сто шестьдесят шестом? Жанна внимательными и настороженными взглядами обводила плац. Кажется, все в порядке. Жанна заметила уже пять или шесть пуалю, которые, не садясь, погрузились в чтение прокламации. Человек десять, озираясь, рассовали прокламации по карманам.
Вдруг Жанна увидела: невзрачный приземистый пуалю, – наверно из запасных третьего разряда, какой-нибудь мелкий чиновник из конторы в Бордо, разгладил бумажку и начал было ее читать, но внезапно подпрыгнул на месте и что есть духу побежал к крыльцу, где играли в домино сержанты.
Сомнении не оставалось: это был доносчик.
– Девочки! – крикнула Жанна по-русски. – Держитесь крепче, удираем!
Она подхватила вожжи и зажала в руке кнут.
Но не хлестнула лошадей. Ведь жалко было просто так бросить этих веселых, добрых пуалю, уйти от этих десяти – пятнадцати, которые спрятали прокламации; завтра-послезавтра из них наверняка уже можно было бы организовать кружок.
Жанна вскочила на сиденье брички и подняла кнут вверх. У нее был горячий характер, и ей уже не раз попадало от сурового Ласточкина.
– Пуалю! – крикнула Жанна, и ее звонкий голос, словно созданный для оратора, перекрыл гомон на плацу перед казармой. – Сыновья Франции, слушайте меня!
Она видела, как оглянулся шпион, бежавший к сержантам. Он остановился на мгновение, но потом побежал еще быстрее. До крыльца оставалось шагов пятьдесят. Вокруг тачанки стало совсем тихо, солдатские головы в кепи, заломленных набекрень, повернулись к Жанне.
