Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 53 страниц)
Столяров обвел взглядом сидящих за столом, помолчал минуту и спокойно закончил:
– Я предлагаю не спускать ни одному Спиваку или Спеванову. Не спускать, а бороться против них. И бороться не так, как якобы «борются» меньшевики, выдвигая при забастовках только экономические требования – повышение заработной платы или там страхование, – а по-большевистски: превращать каждую забастовку в забастовку политическую, открывать глаза отсталому элементу на то, что только свержение власти буржуазии даст возможность удовлетворить все требования пролетариев. Я предлагаю, товарищи, объявить всеобщую забастовку солидарности и политического протеста против попыток буржуазии укрепить свое господство. Пускай трудящиеся города увидят, что настоящая власть в руках у трудящихся, а не у градоначальника Мустафина!
Столяров сел, и все вокруг стола сразу заговорили:
– Правильно! Всеобщую забастовку! Продемонстрировать силы рабочего класса! Чтоб не вышло опять так, как в дни революции в Германии!..
А произошло в Одессе в дни революции в Германии вот что. Одесские большевики, а за ними и другие политические организации решили провести в городе манифестацию в честь германской революции. Но градоначальник Мустафин, опасаясь рабочего восстания, манифестацию запретил, вывел на улицу войска гарнизона и «державную варту» – и людские потоки, которые собирались в рабочих районах, чтоб направиться в центр на демонстрацию, разогнал по частям силою оружия. В ответ рабочие организации решили объявить забастовку протеста. Были предъявлены условия: освобождение из тюрьмы политических заключенных, легализация Совета рабочих депутатов, свобода слова и собраний. Но меньшевики, верховодившие в Центропрофе – Центральном совете профессиональных союзов – и составлявшие большинство в нелегальном Совете рабочих депутатов, так как каждый меньшевик персонально проживал в городе на легальном положении, а большевики, члены Совета, по большей части ушли из города с антинемецкими отрядами партизан, – меньшевики проведение забастовки сорвали. В процессе забастовки они подменили требование легализации Совета рабочих депутатов требованием созыва… Учредительного собрания. Забастовка провалилась, буржуазия торжествовала свою победу над трудовой Одессой, а Мустафин начал кампанию закрытия заводов, локаутирования рабочих и ликвидации профессиональных пролетарских организаций.
Глаза у Ласточкина загорелись. Стачка! Он всегда верил в стачку как в одно из лучших средств сплочения сил пролетариата в борьбе против буржуазии. Сколько стачек провел за свою жизнь он, Иван Федорович Смирнов! За организацию стачек пошел он до революции и на каторгу. Руководство стачками принял на себя, вернувшись в семнадцатом году из ссылки. Недаром прозвали его, председателя профессионального союза работников иглы, «закройщиком стачек», а самый союз – «союзом стачечников иглы». Все стачки, которые проводил Иван Федорович Смирнов во время керенщины, закончились победой рабочих, включая и всеобщую забастовку в дни Октябрьского переворота. Как хотелось Ласточкину провести всеобщую забастовку и в Одессе!
Но своевременна ли будет сейчас стачка, когда вот-вот высадится на берег Одессы иностранный десант и может обрушиться на головы забастовщиков всей мощной вооруженной силой интервенции?
Он поднялся и сказал:
– Товарищи, объявить стачку завтра – безрассудно, так как мы еще не отмобилизовали свои собственные партийные резервы. Но если мы завтра отмобилизуем наши силы, проведя все те мероприятия партийного учета, которые мы только что одобрили, то послезавтра нам уже без стачки не обойтись. Я предлагаю создать на всех предприятиях города тройки для подготовки стачки. Через эти тройки наш центр сможет действовать безотказно, и мы поведем массы на борьбу за наши, а не за меньшевистские требования.
Столяров поддержал это предложение.
Председателем стачечного комитета был избран Ласточкин.
Заседание подпольного областкома закончилось только к вечеру, когда солнце уже село, а братья Столяровы совершали чуть ли не сороковой рейс из конца в конец Третьего Малого переулка. Они совсем охрипли. Катюша еле держалась на ногах, и пальцы ее на ладах баяна совсем онемели, а из веселой толпы, шатавшейся за ними, три четверти уже храпело под заборами.
3
«Гости» пяти Столяровых расходились с пьяным гамом и дикими выкриками – как и полагается гостям после доброй выпивки. И Слободка знала: завтра фонарь на углу Кладбищенской окажется разбитым, тумба для афиш на Втором Малом будет выкорчевана из земли, а будка с сельтерской напротив инфекционной больницы перевернута вверх дном. Такая уж была традиция у слободских гуляк.
Ласточкина – якобы «пьяного в дым» – вели под руки его «племянница» Галя и – тоже как будто пьяненький – матрос Шурка Понедилок. Было поздно, все пространство от Пересыпи до Молдаванки уже перешло во власть ночных «хозяев» – банды Мишки Япончика. И Шурка Понедилок держал в зубах финку, чтобы бандитам Япончика еще издали было видно: идет как будто «свой», только руки у него заняты «бесчувственным» телом пьяного товарища.
В начале Херсонского спуска все трое, однако, «протрезвились», и Шурка засунул финку за пояс. Когда же миновали Новый базар, он и вовсе спрятал ее в карман.
– Ну, Понедилок, – сказал Ласточкин на углу Дворянской, – теперь топай один – так, кажется, говорится на языке одесской улицы? И ты, Галя, иди домой спать.
Шурка Понедилок усмехнулся и покраснел.
– А разве вы, товарищ Николай, иностранных языков не знаете?
– Не знаю, – вздохнул Ласточкин. – Некогда было научиться, да и сейчас некогда. – Он весело кивнул головой Гале. – С иностранными языками пускай за меня уж Галя возится. А вот языком одесской улицы надо овладеть и мне: ничего не поделаешь, придется нам заняться и улицей и бандитами Япончика. – Он пожал руку Гале и Шурке. – Иди, Понедилок, будь здоров. Думаю, что мы с тобой хорошо сработаемся, особенно в Военно-революционном комитете. Идите, товарищи, у меня еще одно дело есть. Как здесь по-уличному будет «дело»?
Понедилок опять усмехнулся:
– Дела тут, товарищ Николай, разные бывают: бывают «сухие», бывают «мокрые», а бывают и «со жмуриками»…
– Ну, «сухие», «мокрые» – это я понимаю. А что такое «со жмуриками»?
Шурка серьезно, как бы и в самом деле читая лекцию, объяснил:
– «Сухое» – без пролития крови, «мокрое» – с пролитием крови, а «со жмуриками» – это с покойниками, когда после «дела» трупы на земле остаются.
– Фу, страх какой!
– Бандитизм тут у нас в невероятных масштабах, товарищ Николай! Разве вы об этом не знали?
– Знаю.
– И это, товарищ Николай, опасность не меньшая, чем контра или мировая буржуазия. Потому что каждый вор или бандит – это в первую очередь отчаянный индивидуалист, зубр индивидуализма, так сказать; у них собственнический инстинкт гиперболизирован до мировых, так сказать, масштабов!
Шурка с особенным смаком козырял иностранными словами. Ему, как видно, не терпелось продемонстрировать перед Ласточкиным свою «ученость».
Но Ласточкин слушал его с интересом. Этот горячий матрос – сам дитя старой одесской улицы – был не просто симпатичный парень, но и умел видеть, думать и осмысливать увиденное и продуманное. Продукт уличной толпы и городской люмпенской среды, он – во флотском коллективе, в бурном водовороте общественной жизни – поднялся уже высоко над своим окружением. Именно такие «выходцы из своего окружения» и должны были повести это окружение к коренной перестройке и включить его в сознательную социальную борьбу. Ценный это был, думалось Ласточкину, человеческий экземпляр.
Как бы в ответ на эти мысли Шурка продолжал развивать свою идею:
– Бандиты, каждый в отдельности, непримиримые враги какого бы то ни было коллективизма, потому-то их и тянет к анархистам. Но в беде – только, например, попадут они в тюрьму – они создают крепчайший, монолитный коллектив. В этом их козырь. И это надо учитывать, товарищ Николай. Потому что бандиты будут у нас здесь и справа и слева, куда ни повернись. Но я думаю себе так: тут-то мы их и подденем, надо только дать им перспективу, близкую их сердцу и понятную для их уровня развития. Надо дать им ориентир видимости, товарищ Николай, бросить луч света в это темное царство порока. Правильно ли я применяю диалектику, товарищ Николай?
«Диалектику» Шурка приберег под самый конец и ахнул ею с явным расчетом ошеломить Ласточкина.
Ласточкин и в самом деле был ошарашен.
Они стояли под уличным фонарем, и Ласточкин с интересом разглядывал этот «продукт одесской улицы, перетертый во флотском коллективе и в бурном водовороте общественной жизни». Шурка даже взопрел от собственной тирады и теперь вытирал пот со лба.
– Правильно! – сказал Ласточкин. – Дай-ка я тебя, Шурка, поцелую!
И они крепко обнялись под фонарем.
Затем Шурка двинулся по направлению к порту.
Он спешил, но на каждом перекрестке приостанавливался и нерешительно оглядывался. В порт, на корабль, – налево, или на Молдаванку – направо?
На Молдаванке, под самой Одессой-Товарной, на Хуторской, стояла мазанка в одну комнатушку с кухонькой – в садике из двух горьких черешен и одной шпанской вишни.
В мазанке на Молдаванке жила Шурки Понедилка «мама родная». Отец его – корабельный кондуктор Понедилок – погиб еще в русско-японскую войну, под Цусимой. Мать, белошвейка, своими силами вывела Шурку в люди. И теперь, когда старуха потеряла зрение, вышивая дамские пеньюары для «парижской» фирмы дамского белья «Либерман, сын и Ко» на Ришельевской, Шурка заботливо ухаживал за матерью. Надо было каждый день наколоть дров, принести воды, замешать отруби на пойло козе, то-другое сделать по хозяйству. Служба не давала Шурке возможности забегать домой дольше чем на полчаса, но он и за полчаса со всем этим управлялся, целовал мать в голову, она его умоляла, чтоб «остерегался» и «не встревал куда не следует», крестила – и Шурка опять что есть духу бежал через весь город, чтоб поспеть до вечерних склянок, то есть переклички экипажа «Витязя» перед сном.
Но сегодня заседание областкома затянулось, и срок его отпускной уже кончался.
Забежать все-таки к матери или спешить на корабль? Только воды принести и дров наколоть, а уж коза как-нибудь обойдется сегодня без пойла.
Нет. Лучше пусть перебьется мамаша денек без воды и дров, чем завтра Шурка сядет на гауптвахту и оставит ее на три дня без присмотра.
И Шурка решительно зашагал к порту.
Ласточкин в это время на Садовой крикнул извозчика.
– На Ришельевскую, братец! Знаешь, там лавчонка турецких Табаков, возле молочной «Неаполь»?
4
В табачной лавочке «Самойло Солодий и Самуил Сосис» было уже пусто в эту позднюю пору: еще полчаса – и наступало время, когда по городу можно было ходить только с пропусками гетманской «варты» или деникинской контрразведки.
Когда Ласточкин вошел, хозяин лавочки – Солодий или Сосис, а вернее – их третий компаньон, который вкладывал в торговое предприятие свой труд приказчика (в то время как Солодий и Сосис вкладывали только «оборотный капитал», проделывали махинации с контрабандистами и получали прибыль), а еще точнее – подпольщик, выполнявший функции приказчика, – как раз подсчитывал дневную выручку и перекидывался словцом с солдатом в армейской гимнастерке, стоявшим возле прилавка.
Солдат был Александр Столяров; он успел добраться сюда раньше Ласточкина, несмотря на то, что Ласточкин полдороги проехал на извозчике. Столяров шел напрямик, оврагами, мимо Дюкова сада.
– Однако вы быстро! – удивился Ласточкин. – Правда, я заговорился немного с Шуркой Понедилком. Дельный паренек, будет из него толк!
– Парень непутевый, – возразил Столяров, – но человека мы из него сделаем и толк будет. Я по дороге успел прицепиться к трамваю.
– А Григорий Иванович? Неужто не пришел?
– Григория Ивановича еще нет. И это странно, потому что он всегда бывает очень точен. А уже половина одиннадцатого…
В эту минуту перед лавочкой остановился шикарный извозчик на «дутиках». Ласточкин и Столяров занялись сигарами и папиросами, выбирая каждый товар на свой вкус. Приказчик, готовый к услугам, склонился над прилавком перед покупателями. Дверь отворилась, и вошел осанистый господин в шубе и бобровой шапке.
Ласточкин сразу же поинтересовался ценой на сигары «Трапезунд», Столяров попросил пачку крепкого трубочного «Дюбек анатолийский»: они и не узнали Котовского.
И только когда Григорий Иванович снял шапку и тоже потребовал гильз – «только с русским свинцом вместо турецкого табака», они все весело рассмеялись.
Все трое прошли за прилавок, протиснулись в узкую дверцу и очутились в задней комнате. Это был склад товара Самойла Солодия и Самуила Сосиса. Склад гранат-лимонок и револьверных патронов областкома был глубже – в погребе под полом, и попасть в него можно было, лишь подняв люк под ящиками с сигарами, сигаретами и табаком. Ящики с куревом громоздились в этой комнатке у всех стен.
Когда двери закрылись, Ласточкин сразу озабоченно заговорил:
– Вот что, Григорий Иванович. От имени комитета мы должны передать вам несколько важных, поручений.
– А именно? – заинтересовался Котовский.
– А именно… надо узнать, большой ли десант собирается высадить здесь Антанта. Хотя бы приблизительно, в круглых цифрах. И уже совершенно точно и безотлагательно надо выяснить, какой национальности будут войска союзников, которые должны сюда прибыть: англичане, американцы или французы? А может быть, и все сразу? Понимаете, Григорий Иванович?
– Понимаю! – сказал Котовский. – Такие сведения лучше всего получать из первых рук.
– Что вы подразумеваете под «первыми руками»?
– Гм! Скажем, консул Энно с особыми полномочиями…
– Вы думаете, что можно проникнуть даже к консулу?
На этот вопрос Котовский не ответил. Он ответил на вопрос, который, очевидно, мысленно только что поставил себе сам:
– Думаю, что за один раз, может, и не выясню всего. Придется побеседовать с ним и так и этак… А еще какие дела?
Ласточкин сел, сели на ящики с табаком и Котовский со Столяровым.
– Хочу я еще, Григорий Иванович, открыть здесь, где-нибудь на Ришельевской, в самом центре города, портняжную мастерскую. Такое, знаете, фешенебельное ателье, модный салон для верхушки белоэмигрантского бомонда. Чтоб, знаете, могли заказывать себе отличное, по последней парижской моде, платье все эти фертики из добрармии, франты контрразведчики, да и офицеры будущей оккупационной армии. Документы же у меня, как вы знаете, на имя купца. Так что оформить приобретение мастерской и тому подобное можно будет без всяких недоразумений. А по профессии я, как вы тоже, может быть, слышали, портной, закройщик. Но вы, Григорий Иванович, в этой мастерской себе гардероба не сошьете, – вдруг улыбнулся Ласточкин, – потому что вас и в Одессе-то не будет…
– Как так? – удивился Котовский. – А где же я буду?
Ласточкин улыбнулся.
– Будете вы, конечно, в Одессе. Но раз вы переходите на разведывательную работу, мы распространим слух, и слух совершенно «верный», что Котовский, дескать, уехал из Одессы, перебрался куда-нибудь, ну, скажем, в Бессарабию, к себе на родину, или еще что-нибудь в этом духе…
– Ах, «дескать»! Понимаю, Иван Федорович! Завтра же меня здесь не будет.
– Даже и сегодня уже нет, – снова улыбнулся Ласточкин. – Кстати, чтоб вы знали: меня тоже нет. Очень прошу вас хорошенько запомнить: отныне я и для вас вовсе не Иван Федорович Смирнов, а только купец второй гильдии Ласточкин Николай.
– Понимаю, товарищ Николай. Будет выполнено. Какие еще поручения?
Они просидели долго, допоздна; компаньон-приказчик фирмы «Самойло Солодий и Самуил Сосис», торговавшей контрабандным турецким табаком, не успел уже до комендантского часа уйти домой и остался ночевать в своей лавочке. Он лег под дверью, у порога, с пистолетом в руке: надо было стеречь прибыли Самойла Солодия и Самуила Сосиса, вернее – охранять от опасности подпольный центр.
Глава четвертая
1
Под резиденцию консула Франции с особыми полномочиями был отведен Воронцовский дворец – в конце Николаевского бульвара, на горе, господствующей над территорией порта.
Мадам Энно организовала все именно так, как было решено. При кабинете консула устроено было три приемных: для представителей русской общественности, для представителей украинских кругов и третья – маленькая, у самого кабинета – для всех остальных.
Жилые апартаменты – изолированные половины с отдельными выходами для мосье и для мадам – расположены были позади анфилады официальных покоев, окнами во двор.
Телефоны мосье Энно приказал поставить только в кабинете, в комнате секретарей и в вестибюле, внизу. В комнате секретарей был установлен и телеграфный аппарат: консул намеревался вести переговоры по прямому проводу.
Обновляя телефон, первым позвонил адмирал Боллард.
Английский адмирал Боллард прибыл только накануне на английском крейсере «Бейвер» в сопровождении английского же крейсера «Скирмишер». Крейсеры бросили якоря на Большом рейде, на мотоботе были доставлены на берег штаб адмирала Болларда и взвод охраны из сухопутных шотландских стрелков. Мосье и мадам Энно на портовом катере выезжали навстречу адмиралу, его штабу и стрелкам.
Затем мосье и мадам Энно мило провели вечер в апартаментах адмирала в гостинице «Лондонской». Это был совсем интимный обед, без местной прислуги, – подавали к столу шотландские стрелки в клетчатых юбочках под управлением ресторатора Штени. За дверьми шотландские волынщики высвистывали на своих волынках вальсы и марши.
Адмирал был приятно поражен тем, что первое же место на русской земле, на которое ступила его английская нога, носило имя столицы Британского королевства. Адмирал только неделю назад по приказу военного министра Британии выехал из столицы Британии Лондона на Украину и прибыл прямехонько в одесскую гостиницу «Лондонская». Поднимая бокал, адмирал произнес:
– Пусть же это станет символом могущества Англии на землях России!
Телефонный звонок затрещал ровно в восемь утра. Адмирал, хотя вчера вечером и перепил по случаю счастливого прибытия, был, однако, пунктуален, как и надлежит истому англичанину.
– Халло, консул! – взял трубку адмирал. – В каком состоянии искровой телеграф на ваших линейных кораблях? Если он неисправен, моя станция на «Бейвере» к вашим услугам. Я думаю, что мы с вами сейчас отправим телеграммы в Яссы или, лучше, в Константинополь. Если хотите, можете телеграфировать и в Париж, премьеру Клемансо! Тысяча чертей! Согласно указаниям министра, я наделен тут всеми правами и лишен только одного: права медлить! Тут, говорят, стачки, митинги, демонстрации! Это мне не по душе! С этими большевистскими штуками надо покончить! Скоро начнется массовый десант, но уже сегодня, я думаю, мы должны получить разрешение спустить на берег хотя бы команды наших кораблей. Все-таки это несколько сот бравых вояк под двумя штандартами – Соединенного королевства и Французской республики! Черт побери, но я солдат – и умею действовать только по-солдатски! Да и министр сказал мне на прощанье: «Адмирал, я позаботился, чтоб патронов у вас было достаточно».
– Что случилось, адмирал? – спросил мосье Энно. «Неужели произошел какой-нибудь эксцесс и эти чертовы большевики уже дают о себе знать?» – подумал он.
– Как – что случилось? Ничего не случилось. Что тут вообще происходит? Министр сказал мне: «Адмирал, поддерживайте всех, кто дерется или даже только хочет драться с большевиками». Ол райт! Ясно и принципиально! Но, черт побери, как же мне всех их поддерживать, если все они, не понюхав еще пороха в боях против большевиков, уже ссорятся между собой? Оказывается, тут существует какой-то «национальный вопрос»?! Тут, оказывается, не Россия, а какая-то Украина! Мне был дан самый точный маршрут: отправиться в Одессу на юге Российской империи. Я прибыл в Одессу, а она, оказывается, совсем в другой стране – на Украине!
Консул Энно снисходительно усмехнулся в трубку.
– Адмирал, – начал было он, – «национальный вопрос» здесь действительно существует, и суть взаимоотношений между Украиной и Россией…
Но адмирал, как и всякий военный в высоком звании, не слушал своего собеседника:
– Но тут вообще какая-то сплошная кутерьма! Русские существуют сами по себе, а украинцы сами по себе. И занимаются тем, что треплют друг друга. Вы слышали, что произошло этой ночью? Украинцы у себя в клубе запели свой национальный гимн, который, оказывается, у них тоже есть. Но в клуб, с пением «Боже, царя храни» ворвались русские офицеры и открыли пальбу. Затем украинские офицеры и русские офицеры стали кидать друг в друга бомбами. После этого прибыла для умиротворения местная гетманская «варта». Но тогда, следом за ней, прибыла и русская контрразведка. Вместо того чтобы навести порядок, «варта» и контрразведка тоже начали драться между собой. Произошло самое настоящее сражение!
– Каналии! – закричал мосье Энно.
Адмирал между тем продолжал греметь – даже мембрана в трубке звенела:
– Я, конечно, как только узнал, послал туда десяток моих шотландцев с автоматическими винтовками образца четырнадцатого года, и они, само собою разумеется, всыпали и тем и другим. Но – тысяча чертей и четыре ведьмы! – никакого национального вопроса тут быть не должно. Уинстон ничего мне об этом не говорил. Учтите, консул: я – солдат, и вся эта белиберда меня не касается. Все, что не может служить целью для пристрелки корабельной артиллерии, не входит в поле моего зрения. Все это штатская ерундистика и, очевидно, является полем деятельности дипломатии. А это уже ваши прерогативы! Но вы окажете мне большую услугу, если примете на себя решение всяких национальных и тому подобных вопросов, которые не входят в номенклатуру боевой диспозиции или не значатся в лоциях!
Консул Энно поспешил его заверить:
– Вы можете быть абсолютно спокойны, адмирал! Я здесь уже пятый день – и в курсе национального вопроса. Как раз сейчас я жду представителей обеих сторон – и русской и украинской, антибольшевистского, конечно, лагеря! Я тут быстро наведу порядок.
– В добрый час! – удовлетворенно отозвался адмирал Боллард. – Таким образом, вы имеете еще шесть часов на ликвидацию национального вопроса: телеграмму премьеру Ллойд – Джорджу я отправлю после ленча, в два.
По-видимому, адмирал употреблял натощак спиртное…
Консул положил трубку и призадумался.
Он действительно был «в курсе» национального вопроса на Украине. Семнадцатый год, до самой Октябрьской революции, он безвыездно прожил в Киеве, заканчивая свои торговые операции с «Юротатом». Мосье Энно наблюдал манифестации на Крещатике и Думской площади – и под красными знаменами, и под желто-блакитными стягами. Он собственными глазами видел лидера украинских националистов, длиннобородого профессора Грушевского, и знал, что Центральная рада издала универсал об отделении от России.
Было ему известно и то, что вооруженные части Центральной рады выступали против большевиков – и русских и украинских – во время Октябрьского восстания на Украине. Именно поэтому французский генерал Табуи и был вызван из Петрограда и назначен полномочным представителем правительства Франции при Центральной раде в Киеве. Ведь как раз в те дни делегация Центральной рады в Бресте выступала против большевистского требования мира и соглашалась продолжать войну на стороне Антанты. За это Центральная рада и получила двести миллионов франков займа. Задание генералу Табуи от премьера Клемансо было: поддерживать Центральную раду, поскольку она против большевиков и за войну, однако любыми средствами добиваться примирения на Украине всех антибольшевистских группировок – и украинских и русских, – а также объединить их со всеми остальными контрреволюционными группировками за пределами Украины – Корниловым, Калединым, Красновым. Нужно это было правительству Франции, да и всей Антанте для того, чтобы вернуть к участию в войне против Германии максимальное количество солдат бывшей русской армии и к тому же чтоб уничтожить слишком опасный для Западной Европы большевистский режим в России. Но правительству Франции нужно это было еще и потому, в частности, что политика правительства Франции ориентировалась на существование в Европе единой, неделимой, мощной, централизованной России – не большевистской, конечно, а антибольшевистской – в качестве союзника и в противовес мощной Германии, которая постоянно угрожала Франции, добиваясь господствующего положения в Европе и мирового господства. К тому же, что греха таить, сильная централизованная Россия была необходима Франции и в противовес мощи ее союзника и в то же время соперника – Британской империи, которая также постоянно угрожала Франции и претендовала на господствующее положение в Европе и в мире. А политика Британской империи в отношении России была совершенно противоположна французской.
Французскому консулу была доподлинно известна позиция английского премьера Ллойд-Джорджа в отношении России. Напутствуя мосье Энно в его далекое путешествие с ответственнейшей миссией, французский премьер Клемансо особо подчеркнул расхождение политики Франции и политики Англии в этом вопросе и даже процитировал ему несколько слов из недавнего выступления Ллойд-Джорджа, в котором говорилось о необходимости обеспечить безопасность английского государства в Индии и реализовать английские интересы в Закавказье и Ближней Азии, и эти «жизненные интересы Великобритании» требовали ослабления России.
Потому-то английский военный министр мистер Уинстон Черчилль и строил сейчас свою политику помощи контрреволюционным силам бывшей Российской империи, исходя из своей, тоже недавно обнародованной, программы, где выдвигалась идея – содействовать возрождению российского государства, которое бы… «слагалось из несильных автономных государств, объединенных федеративно, ибо такое российское государство будет представлять меньшую угрозу…»
Консулу Франции было также известно, что совсем недавно – только две недели назад – военный кабинет Англии принял решение помочь генералу Деникину и его добровольческой армии на юге России и Украины оружием и военным снаряжением. Именно потому прибыл вчера на крейсере «Бейвер» английский адмирал Боллард. Но, оказывая помощь русской белой армии на юге Украины, помогая в то же время оружием, офицерскими кадрами и деньгами Колчаку в Сибири, английское правительство настаивало на том, чтоб были поддержаны оружием и деньгами и все другие белые формирования и контрреволюционные группировки на юге Украины и России и чтобы расходы на них взяли на себя остальные члены Антанты, Франция в первую очередь.
Потому-то и оказался здесь мосье Энно в роли консула при правительстве украинского гетмана.
Правительству украинского гетмана консул Франции уполномочен был содействовать всемерно.
Конечно, если б спросили лично у мосье Энно, он сказал бы, что и пану украинскому гетману тоже следовало бы дать по шапке! Ведь украинский гетман был немецким ставленником – ставленником государства, против которого Франция воевала целых четыре года, и в этой войне даже самого мосье Энно едва не призвали в армию, чтобы он отдал свою жизнь где-нибудь под Маасом, Верденом или на Марне.
Но мосье Энно мог это сказать разве только мадам или в кругу самых близких друзей, а перед лицом всего человечества должен был осуществлять высокую политику правительства, направленную на поддержку украинского гетманата.
Ведь война против Германии уже окончилась, и окончилась победой Франции, значит отпала нужда в антинемецких союзниках.
Ведь пан гетман был против большевиков, значит заслуживал всяческой поддержки.
К тому же, как выяснилось совсем недавно, на том же совещании в Яссах, гетман вовсе и не был сепаратистом, а, наоборот, всей душой сочувствовал возрождению сильной централизованной капиталистической России, что как раз и отвечало интересам Франции в ее соперничестве с Англией.
И вот на тебе, нежданно-негаданно, – не успел мосье Энно прибыть сюда с полномочиями всемерно укреплять гетманский режим, как этот самый гетманский режим зашатался; бывшие деятели известной уже мосье Энно Центральной рады Винниченко и Петлюра вдруг устроили путч против пана гетмана!
Казалось бы, дело простое: раз консул Франции прибыл, чтоб поддерживать на Украине гетмана, а директория в Белой Церкви, эти самые Винниченко с Петлюрой, затеяла против гетмана восстание, то – какой может быть разговор? Разогнать директорию! Усмирить восстание!
Но, оказывается, директория тоже против большевиков, а ведь мосье Энно для того и прибыл, чтобы оказывать поддержку всем, кто против большевиков.
Вот тут-то консул Франции и начинал… чего-то не понимать.
Что генерала Деникина с его армией надо поддерживать, раз он против большевиков и за французскую политику сильной России, это консул Франции понимал.
Но кого же поддерживать – гетмана или директорию, если и гетман и директория против большевиков, – в этом консул Франции никак не мог разобраться, хотя и хвалился перед английским адмиралом Боллардом своей осведомленностью в национальном вопросе. Тем более что в национальный вопрос все это как будто бы и не укладывалось, так как и те и эти, и гетманцы и петлюровцы, были украинцы.
И посоветоваться консулу Франции, собственно говоря, было не с кем. Мадам Энно – самый надежный советчик – только отмахивалась: и те и те – хохлы, мужичье, всех их надо гнать в шею!.. А премьер Клемансо в ответ на телеграфный запрос своего консула – что же делать, – только развел руками. Так представил себе это мосье Энно, потому что в ответ получена была телеграмма, в которой премьер запрашивал: а кто ж это такие – петлюровцы и что это за штука такая – директория? Когда консула снаряжали из Парижа на Украину с особыми полномочиями, директории еще и в помине не было. Премьер Клемансо и поручал теперь консулу – не откладывая в долгий ящик, изучить настоящий вопрос и незамедлительно представить свои соображения.
Таким образом, мосье Энно должен был вопрос изучить.
Он рассуждал так.
Петлюровцы, возглавляемые директорией, – заядлые сепаратисты. Следовательно, они действуют не в интересах Франции, политика которой ориентируется на единую и неделимую Россию. Таким образом, им как будто бы следует дать по шапке.
Гетманцы не против единой сильной России, то есть действуют в плане французской политики. Следовательно, им можно не давать отставку.
Но гетманский строй вот-вот может развалиться, и его место займет строй петлюровский – сепаратистский.
Поддерживать ли его? И чего тогда добьется консул Франции, прибывший на Украину с особыми полномочиями?
Усилит английские, антифранцузские позиции…
Пот оросил чело мосье Энно.
