Текст книги "Рассвет над морем"
Автор книги: Юрий Смолич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)
Глава пятая
1
Областком пришел к выводу, что днем всеобщего восстания в Одессе и на одесском плацдарме может быть намечено седьмое марта тысяча девятьсот девятнадцатого года. Участие в восстании должны были принять рабочие дружины города, крестьянские повстанцы и действующие в области партизанские группы.
Общая обстановка за неделю до назначенного срока складывалась так.
Николай Щорс, приняв командование Первой Украинской дивизией, которая получила задание освободить Правобережье от петлюровщины, шел форсированным маршем, взял станцию Казатин и с жестокими боями продвигался к Виннице. Директория из Винницы спешно перебазировалась на станцию Жмеринка. Таким образом, авангарды Красной Армии были от Одессы в четырехстах километрах.
Но на двухсотом километре довольно большой соединенный отряд подольских и бессарабских партизан во взаимодействии с местными повстанцами, железнодорожными рабочими и крестьянами окрестных сел внезапным ударом захватил станцию Вапнярку, разрубив пополам железнодорожную линию Одесса – Киев. Территория, занятая войсками директории, таким образом, по линии железной дороги простиралась теперь лишь на полтораста километров.
Итак, Красная Армия с севера и партизаны с повстанцами с юга взяли в клещи лучшие петлюровские войска – гайдамацкие курени и полки сечевиков, – сжимали их и неустанно продвигались на соединение, вытесняя петлюровские тылы на Проскуров, Могилев и Каменец.
Одновременно мелкие партизанские группы местного значения беспрерывно беспокоили железнодорожную линию на участке Вапнярка – Одесса и стремились захватить железнодорожный узел Бирзулу, а за ним и Раздельную – в восьмидесяти километрах от Одессы.
А из Слободзеи, близ которой скрытно сгруппировались партизаны днестровских плавней, прибыл связной Котовского и сообщил, что надднестровский партизанский отряд готов к выступлению.
Такова была обстановка на левом фланге.
В центре, на севере, объединенные партизанские группы, созданные большевиками, прибывшие из Харькова и из одесского подполья, только что взяли станцию и город Вознесенск на Бахмачской железнодорожной линии. Рассеивая остатки петлюровцев, долинами рек они продвигались к станции Колосовка – в ста километрах от Одессы. Эта довольно значительная вооруженная часть именовала себя Украинской Красной Армией. В ее тылы через усеянную еще по городам петлюровскими и григорьевскими гарнизонами Елизаветградщину выходила уже и Красная Армия от Харькова и Екатеринослава.
А в направлении на Херсон – в семидесяти – восьмидесяти километрах от Одессы – из Каховки, Берислава и Олешек в постоянных стычках с деникинскими частями двигались и херсонские партизаны. Здесь активность партизан была особенно высока, но и сопротивление деникинцев, поддержанных греками и французами, было исключительно упорным; местечко Олешки за десять дней пять раз переходило из рук в руки. От Никополя и Каменки сюда спешили повстанцы на помощь.
Такова была обстановка на правом фланге.
Стремительное движение боевых красных колонн со всех сторон на юг и было претворением единого плана верховного командования Красной Армии.
Условия для восстания на одесско-николаево-херсонском плацдарме были благоприятны.
Но Одесский подпольный областком назначал днем всеобщего восстания седьмое марта не только потому, что положение на фронтах было благоприятным.
Второго марта в Москве должен был начать и седьмого марта закончить работу Первый Конгресс III Коммунистического Интернационала.
Подпольные партийные организации по всей области еще на областной партийной конференции, которая происходила в условиях подполья в конце января, уже получили указание подготавливать свои силы к началу всеобщего восстания именно в этот день.
Однако окончательно день восстания мог быть определен лишь после того, как Военно-революционный комитет до конца выявит готовность сухопутных частей союзнического десанта и особенно экипажей кораблей французской эскадры поддержать восстание. Повернуть оружие против своего командования надо было хотя бы в небольшом количестве французских батальонов. В остальных действующих частях достаточно было массового неповиновения и отказа выступить на позиции. Это гарантировало бы деморализацию армии интервентов и провозглашение «невмешательства» всеми другими частями франко-греческого десанта. Армия интервентов на одесском плацдарме насчитывала уже к этому времени в своем составе до семидесяти тысяч бойцов, а вместе с деникинцами и остатками белополяков – около ста тысяч. На вооружении у сил контрреволюции были сотни орудий, тысячи пулеметов, бронемашины, а также невиданные еще боевые чудовища – танки. Эскадра из шестидесяти боевых кораблей угрожала с моря Одессе, Николаеву, Херсону более чем тысячью жерл дальнобойной артиллерии.
Парализовать угрозу с моря, заставить корабельную артиллерию остаться немой в момент восстания – в этом и была сейчас основная задача большевистского подполья.
Экипажи кораблей французской эскадры должны были изолировать офицерский состав и снять замки с орудий.
Красные флаги на мачтах французских кораблей и должны были стать сигналом к началу всеобщего восстания.
Поэтому особо важным было решение, которое примет делегатское совещание представителей подпольных комитетов на судах эскадры с представителями подпольных комитетов в готовых уже к неповиновению сухопутных французских частях. Таким образом, Иностранная коллегия должна была провести это совещание безотлагательно.
Одновременно председатель Военно-революционного комитета должен был встретиться с представителем центра организации восстания в англо-французском флоте.
2
Встреча Ласточкина с руководителем центра осложнялась тем, что миноносец, на котором находился этот французский моряк, был сейчас в распоряжении генерала Бартелло – главнокомандующего всеми оккупационными войсками Антанты на юге России.
А генерал Бартелло предпочитал руководить действиями армии интервентов издалека – из столицы Румынии Бухареста. Поэтому миноносец большей частью отстаивался в румынском порту Галац, поджидая, пока генералу понадобится лично наведаться в какой-нибудь из русских черноморских портов – Новороссийск, Севастополь или Одессу.
Поэтому центр организации восстания на флоте поручил встретиться с председателем Ревкома члену центра – комендору с линкора «Франс» Мишелю.
Однако Мишель мог пробыть на берегу всего несколько минут – пока линкор «Франс» будет заливать пресную воду у пирса Военного мола.
Ласточкин, выйдя из конспиративной квартиры Морского райкома на Военном спуске – как раз против начала Военного мола – должен был пройти к кабачку «Не рыдай» на углу Приморской улицы.
Мишель, сойдя с палубы линкора «Франс», должен был Военным молом выйти на угол Приморской улицы с другой стороны и тоже пройти к кабачку.
Встретившись у стойки и попивая вино, они получали возможность обменяться несколькими фразами. После этого Мишель должен был сразу же возвратиться на свой корабль.
Охрану встречи несла дружина Морского райкома под командой Шурки Понедилка. В состав дружины входили обслуживающий персонал мола, вахтеры при выходе с территории мола, «хозяин» кабачка «Не рыдай» и его «судомойка» – пересыпская комсомолка из дружины Коли Столярова. «Виночерпием», наливавшим из бочки вино, на этот раз должна была быть Галя: она выполняла роль переводчицы при беседе Ласточкина с Мишелем.
«Мишель сходит по трапу!» – этот сигнал был подан обычным морским способом: флажком с кормы «Франса». Сигнальщик был из числа французских подпольщиков. Только сигнал был необычный – не по азбуке Морзе, а флажок просто выпал из рук, и сигнальщик нагнулся, чтобы его поднять.
В ту же минуту Шурка Понедилок вбежал в кабачок.
– Полундра! Все в порядке, товарищ Николай. Идет…
«Хозяин» кабачка сразу же метнулся к черному ходу – на стражу, «судомойка» расположилась у входа, протирая засиженное еще прошлогодними мухами окно; «виночерпий» оправила на себе передничек и принялась перемывать кружки подле своего бочонка.
Ласточкин стоял у второго окна.
Отсюда, из этого окна, не было видно начала мола, но конец его, где стоял линкор «Франс», был виден как на ладони. Ласточкин видел стального цвета борт, легкий, ажурный бортовой трап. Вверху, у трапа, появилась фигура. Быстро, по-матросски, перебирая ногами, человек спустился вниз.
Пройдет еще минут пять, покуда Мишель не спеша, как на прогулке, пройдет мол, выйдет на улицу и откроет дверь кабачка.
Напрягая зрение, Ласточкин всматривался в фигуру моряка в синем кителе. Волнение переполняло сердце Ласточкина. Сейчас можно будет окончательно уточнить время всеобщего восстания. И сейчас он, представитель революционного народа Украины, встретится с представителем революционного народа Франции.
Человек в синем кителе быстро сбежал по трапу и не спеша направился вдоль пирса к воротам мола.
Вот он прошел уже половину расстояния, и сейчас его фигура, теперь уже отчетливо видимая, должна была исчезнуть из поля зрения Ласточкина, скрывшись за портовыми строениями. Теперь Ласточкин видел и лицо Мишеля и узнал его – по рассказам Жака оно было хорошо ему знакомо. Лицо Мишеля, опаленное солеными морскими ветрами, было смуглое, загорелое, несмотря на то, что стояла только предвесенняя пора. Мишель небрежно сдвинул берет на затылок; ему было так приятно пройтись по свежему воздуху, разминая ноги, вдыхая ароматы земли, которые приносил легкий ветерок с берега. Мишель шел не спеша, подставляя лицо первым теплым лучам раннего весеннего солнца. Вот он широко улыбнулся и что-то крикнул матросу, идущему навстречу ему от ворот. Ну, известное дело, он спрашивал у товарища, есть ли тут поблизости кабачок, где можно пропустить стаканчик-другой. Матрос улыбнулся в ответ и, обернувшись к берегу, указал рукой по направлению к «Не рыдай».
«Хороший конспиратор! – сразу же определил Ласточкин. – Место встречи и без того ему хорошо известно, но он позаботился подчеркнуть тот факт, что придет случайно в кабачок «Не рыдай», на угол Приморской улицы».
Ласточкин отошел от окна и остановился у двери.
Дверь широко растворилась, и на пороге с улыбкой на лице, сверкая белыми зубами под острым с горбинкой носом, остановился стройный, сухощавый моряк.
– Бонжур! – сказал он, как будто и взаправду вошел сюда только для того, чтобы опрокинуть стаканчик вина.
Он галантно откозырял Гале, стоявшей возле бочки с вином, и девушке у окна, но глаза его смотрели на Ласточкина просто, весело и приветливо.
– Николя? – спросил он.
Они подошли близко один к другому и крепко пожали друг другу руки.
Горбоносый Мишель широким размахом, по-дружески подал руку Ласточкину, как старому приятелю, и, потряхивая, крепко пожимал ее. Глаза его искрились улыбкой.
С минуту русский и француз глядели друг на друга.
Ласточкин почувствовал, что и Мишель, так же как и он, в эту минуту исполнен чувства глубокого волнения, и в глазах его прочел те же мысли, какие волновали и его, Ласточкина. Вот и встретились два народа, вот и пожали руки, вот и закрепили дружбу на верность, на совместную борьбу.
Мишель что-то сказал, но Ласточкин не понял, а Галя еще не начала переводить.
Она подняла глаза от своего бочонка, обращаясь к Мишелю:
– Николя не знает французского языка, я буду переводить. Привет, товарищ Мишель!
– Привет, неизвестная прекрасная девушка! – сразу откликнулся матрос. – Привет, первая революционерка великого народа, с которой я говорю!
Но Галя была сурова, как часовой на посту.
– Сколько у вас времени для беседы? – быстро спросила она.
– О! – Лицо Мишеля на мгновение помрачнело. – Только пять – десять минут. – Однако улыбка снова расцвела на его лице. – Вив ля Рюсси! Вив л’Украин!
Два стакана с вином уже стояли на прилавке, и Галя, пододвинув их к краю, сказала:
– Отпейте на всякий случай.
– Зачем же на всякий случай? Мы выпьем от чистого сердца!
Мишель поднял стакан – времени действительно было в обрез – и, чокнувшись со стаканом Ласточкина, который тот еще не успел поднять, кивнув Гале, девушке у окна и отхлебнул зараз добрую половину.
– За международную солидарность рабочего класса! – сказал он, и Галя перевела это добросовестно.
Ласточкин быстро произнес:
– Я поставлю вам только один вопрос, и вы дадите мне на него ответ. Но прежде всего: что вы хотите сказать мне? Имейте в виду, что у нас лишь пять – десять минут, – с сожалением добавил он и тоже улыбнулся. Разговаривая с горбоносым Мишелем, нельзя было не ответить улыбкой на его улыбку, как бы серьезна и важна ни была тема беседы.
Мишель сказал:
– В сердцах французского народа не угасает любовь к светлой памяти парижских коммунаров и ненависть к версальцам прошлых времен и настоящих.
Он тоже говорил торопливо, стараясь изложить свои мысли в эти краткие пять – десять минут. Галя едва успевала за ним.
– Но во Франции нет еще партии, которая бы имела непоколебимый авторитет среди рабочих и крестьян и способна была возглавить борьбу пролетариата, как это у вас, в прекрасной России.
Он внимательно вслушивался в слова Гали, когда она переводила, словно зачарованный звуком чужой, незнакомой ему, но милой для его слуха речи. Когда Галя закончила и подняла на него глаза, подгоняя нетерпеливым взглядом, Мишель снова улыбнулся – на девичий взгляд он не мог отвечать без улыбки – и сказал:
– Но тут, на великой русской земле, на родине пролетарской революции, мы докажем, что и французский пролетариат способен создать партию интернациональной солидарности трудящихся – коммунистическую партию!
Галя бросила тревожный взгляд на окно, потом на ходики на стене: минуты бежали с удивительной и неумолимой быстротой, а запальчивый француз не умел говорить кратко и невозвышенно.
Ласточкин перехватил ее взгляд и сказал:
– Вы подвели меня к моему вопросу. Какова ваша цель и что намерены вы сделать, чтобы помочь нашему народу освободиться от интервенции?
Мишель ответил неожиданно коротко и лаконично, словно излагал боевое задание:
– Поднять на восстание французскую оккупационную армию и флот!
Подождав, пока переведут, он нетерпеливо добавил:
– Мы считаем, что самое справедливое – это передать эскадру интервентов российскому советскому правительству.
– Спасибо, – сказал Ласточкин. – Готовы ли вы в день седьмого марта изолировать офицеров, снять замки с орудий и поднять красный флаг?
Мишель подумал с минуту и сказал:
– Пусть будет седьмого марта! Но внесите поправку, если на совещании представителей всех наших судов с вашей Иностранной коллегией станет очевидным и неотвратимым какое-нибудь препятствие. Наш связист тогда уведомит ваш центр. За точность уведомления не беспокойтесь. – Он улыбнулся. – Сообщение будет со скоростью искрового телеграфа: радиорубка на флагманском судне – наша. – Он снова улыбнулся. – Как, кстати сказать, радиотелеграфная рубка местного командования – ваша.
– Однако вы проинформированы… – начал было Ласточкин, но Галя сурово взглянула на него: ходики на стене показывали, что беседа длилась уже двенадцать минут.
– Вам нужно идти, товарищ Мишель! – строго сказала она французу.
– О, суровая, неумолимая, но поэтому еще более прекрасная девушка!..
Мишель быстро схватил Галину руку и пожал ее коротко, но так, что Галя невольно вскрикнула.
Потом он протянул руку Ласточкину:
– До свидания, Николя! До встречи под красным знаменем!
На мгновение, на одно только мгновение они посмотрели друг другу в глаза – и каждый увидел в глазах собеседника твердую решимость и радость от сознания этой решимости. Однако ходики отметили еще одну минуту, и Мишель рванулся было к двери. Но вдруг повернулся к стойке, схватил недопитый стакан, быстро поднял его высоко, громко засмеялся и выпил до дна.
– Пусть живет Ленин в сердцах у всех людей!
Почти бегом он кинулся к порогу и, блеснув улыбкой, исчез за дверями.
Ласточкин снова подошел к окну.
– Настоящий революционер! – сказала Галя. – Я верю ему… Я верю в него, – поправилась она. – Верю в них.
– Да… хороший человек… – с теплотой промолвил Ласточкин.
Он все глядел в окно и ждал, когда Мишель появится из-за пакгауза на территории мола. Он видел, как четверо дружинников, дежуривших у кабачка, сошли на мостовую, прикидываясь, что затеяли ссору между собой, однако не отрывали пристального взгляда от ворот мола. Они были готовы в любую минуту в случае необходимости броситься на помощь, в бой и отдать, если надо было, жизнь. Каждый держал руку в правом кармане, сжимая гранату. Дальше, у ворот, стояли два вахтера. Они держали в руках винтовки: они несли охрану у входа к молу. Их служебной обязанностью было не пропускать туда никого из горожан. Их задачей, как подпольщиков-дружинников, было: в случае необходимости защитить француза в синем кителе, хотя бы и ценой собственной жизни. Таков был приказ партии… А вон прошел и Шурка Понедилок. Матрос Шурка Понедилок, несомненно, гулял и наслаждался своим отпуском, он даже грыз семечки, но зорко поглядывал вокруг из-под надвинутой на самые брови бескозырки.
Но почему же так долго не появляется из-за пакгауза Мишель?
Сердце Ласточкина уже начинало тревожно биться.
Но вот он облегченно вздохнул: фигура в синем кителе появилась из-за пакгауза. Мишель шел не спеша, лениво переваливаясь с ноги на ногу – такой характерной для всех моряков мира походкой. Только, пожалуй, походка его была еще медленнее обычной. Мишель отнюдь не торопился. Ему, конечно, надо было спешно явиться на свое судно, но ведь он забегал в кабачок и, как свидетельствовала его походка, опрокинул наспех не меньше чем стаканчиков пять-шесть. Он, безусловно, в эту минуту наслаждался жизнью: ему приятен был солоноватый морской ветер и теплые лучи солнца в первый весенний день.
Мишель останавливался, заговаривал с каждым встречным, и те оглядывались с улыбкой, смотрели ему вслед: комендор с линкора «Франс» здорово-таки клюкнул…
Наконец, Мишель полез по трапу вверх. Он взбирался по трапу быстро и четко, по-морскому, но с явной тенденцией оттолкнуться от серого, стального борта корабля, который – и почему бы это? – так и надвигался на него, так и кренился к нему, так и силился столкнуть подгулявшего матроса с трапа в холодные волны.
Итак, на седьмое марта.
Теперь только договориться конкретно с французскими подпольными комитетами про роль в восстании подчиненных им подразделений или частей.
Таким образом, делегатское совещание Иностранной коллегии совместно с представителями судовых комитетов и комитетов сухопутных частей оккупационной армии для создания «центра руководства восстанием» можно было назначать хотя бы и на завтра – второе марта.
3
Но делегатское совещание не состоялось.
Первого марта вечером, после заседания Иностранной коллегии, на котором были окончательно разработаны и уточнены все детали по охране делегатского совещания, назначенного на завтра, Жанна Лябурб возвратилась в свою городскую квартиру по Пушкинской, 24. Она пришла вместе со Славком, который на эту ночь должен был получить убежище у нее, чтобы с утра поспеть на место назначения.
Но как только Жанна со Славком вошли, к дому подкатил грузовой автомобиль. С него соскочили десятка полтора вооруженных людей. Они заняли все ходы и выходы в доме по Пушкинской, 24.
В квартиру Жанны ворвались десять человек: пять деникинских офицеров и пять французских контрразведчиков. Их вела, размахивая пистолетом «кольт», рыжая контрразведчица с ярко накрашенными губами и густо подмалеванными ресницами. Жанна сразу же узнала ее: это была та рыжая девица, которую они с Галей видели в «Открытии Дарданелл» за столиком у входа. Рыжая ударила Жанну рукояткой кольта в лицо, потом подумала минутку и ударила также и Славка.
Контрразведчики тем временем уже шныряли всюду: открывали шкафы, выдвигали ящики, переворачивали мебель, вспарывали диваны и матрацы, срывали обои со стен.
Никаких партийных документов на квартире у Жанны не было. Десять контрразведчиков нашли лишь один-единственный номер подпольной газеты «Ле коммюнист». Это был последний номер, только вчера отредактированный Галей, только прошлой ночью отпечатанный подпольщиками-печатниками Яковлева в катакомбах на Куяльнике, только сегодня утром доставленный в город комсомольцами Коли Столярова, – и сейчас, в эту минуту, эту газету уже читали сотни и тысячи французских солдат и матросов в корабельных кубриках, в дортуарах казарм при мигании ночников.
В этом номере было помещено письмо группы французских солдат. Письмо начиналось так:
«Когда мы прибыли в Одессу, мы еще не знали обстановки в городе. Слепо подчиняясь офицерам, слугам капитализма, мы учинили надругательство над теми, о ком мы еще не знали, что они являются лучшими сынами первой, действительно социалистической республики.
Простите нас, братья и товарищи! Не считайте нас убийцами. Восемнадцатого декабря мы еще не знали, в кого и зачем мы стреляем!»
Заканчивалось письмо так:
«Наш выбор сделан. С нетерпением ожидаем того дня, когда сможем рассказать о том, что происходит здесь, и снять пелену с глаз французских трудящихся, обманутых лживой капиталистической прессой.
Мы горим желанием как можно скорее прийти на помощь Советской республике, единственной истинно демократической и социалистической республике!
Братский вам привет!!»
Ева Блюм прочитала письмо и еще раз ударила Жанну в лицо.
Руки у Жанны были скручены за спиной. Она плюнула рыжей девице прямо в ее подкрашенные глаза.
На столе контрразведчики нашли написанное, но неотправленное письмо. Жанна писала это письмо друзьям и товарищам – русским коммунистам – в Москву. Завтра это письмо должно было пойти подпольной почтой – через девушек-связисток.
Ни одним словом письмо не открывало работы одесского подполья. Это было письмо к сердечному другу. Оно заканчивалось следующими словами:
«Самое трудное – впереди. Путь наш тернист. Может статься, что это мое последнее письмо. Обнимаю. Твоя…»
Контрразведчики торопились и нервничали. Они бросили связанных Жанну и Славка в грузовик, затолкав туда и хозяйку квартиры с ее дочками – мастерицами из ателье на Ришельевской…
Машина остановилась на Екатерининской площади, 7, – у здания французской контрразведки.
– Раз контрразведка, значит будут пытать, – шепотом сказала Жанна Славку. – Мужайся, серб!
Она не могла пожать ему руку – руки у них были крепко связаны, – но прижалась плечом к его плечу. Серб ответил таким же сильным и продолжительным прикосновением.
В эту минуту к подъезду здания контрразведки подкатила и вторая автомашина. Жанна и Славко увидели окруженных белогвардейскими офицерами и французскими контрразведчиками Жака, Максима и Абрама.
– Боже мой… – прошептала Жанна, – не только мы… Провалилась чуть ли не вся коллегия!
Но их в это время вытолкнули из машины и потащили по ступенькам наверх.
Жак, Максим и Абрам были взяты в кабачке «Дарданеллы», где они после совещания коллегии задержались, беседуя с французскими моряками и солдатами.
Подкатила и третья машина. Из нее были выброшены прямо через борт со скрученными за спиной руками французы, арестованные в «Дарданеллах». Облава захватила всех находившихся в кабачке, и французов и местных.
Когда притащили всех в большой зал наверху, товарищи с ужасом убедились, что действительно провалилась вся Иностранная коллегия. В комнате ожидали уже и Алексей и Витек. Их захватили еще раньше – когда они выходили из кабачка после заседания. Можно было предполагать, что удалось спастись только Гале: она ушла с заседания, чтобы своевременно разослать очередной номер «Ле коммюнист» с письмом французских товарищей, раньше, очевидно до начала облавы.
4
Допрос был учинен немедленно и поспешно.
Для допроса даже не вызывали в другое помещение; палачи пришли прямо в зал, где сидели арестованные – со связанными руками, каждый между двумя белыми офицерами или французскими контрразведчиками.
И допрос проводился при всех.
Первым появился французский офицер, подвижной и юркий, с длинным утиным носом. На его мундире были знаки различия полковника полевой жандармерии. Глаза офицера подолгу не останавливались ни на ком, они все время так и шныряли по сторонам, лишь иногда всверливались в допрашиваемого острым и пронизывающим, но каким-то будто отсутствующим, мертвым взглядом. Полковник жандармерии счел необходимым отрекомендоваться:
– Андре Бенуа, начальник тайной полиции Восточной армии.
За ним, не удостоив арестованных ни словом, ни взглядом, вошел высокий, статный, холеный, с аристократической внешностью генерал. На его лице застыла гримаса презрительно-высокомерного отвращения. Это явился сам, своей собственной персоной, командующий армией интервентов на одесском плацдарме генерал д’Ансельм.
За ним спешил полковник Фредамбер.
Потом появился генерал Гришин-Алмазов со своим адъютантом, корнетом-кавалергардом.
Два русских белогвардейских офицера внесли стол и кресла для высокопоставленных лиц и, отойдя в сторону, закаменели, вытянув руки по швам, готовые мигом выполнить любое приказание: сбегать за папиросами, замучить до смерти человека, поджечь целый город с женщинами, стариками и детьми.
В том, только в том и состояла их роль, чтобы по визгливому приказанию полковника жандармерии Андре Бенуа броситься к группе арестованных, схватить очередную жертву и притащить ее к столу, пред светлые очи вершителей судеб.
Когда вершители судеб расселись, в комнату ввалился еще и адмирал Боллард, услужливо поддерживаемый под локоть своим адъютантом. Адмирал Боллард петлял ногами: он постоянно был пьян не в меру, а в позднюю ночную пору всякие мерила и вообще переставали для него существовать.
Адмирал Боллард сел и попросил содовой без виски. Адъютант мигом отвинтил колпачок у одной из двух фляг, висевших у него на боку, и налил адмиралу безалкогольного напитка.
Обстановка, в которой проходил допрос, была необычна. В зале было полно людей – арестованных, охраны, ведущих допрос и их свиты. Дверь в соседнюю комнату была прикрыта неплотно, оттуда доносился пьяный галдеж и смех: там веселились французские и белогвардейские офицеры. Видимо, контрразведчики, доставившие арестованных, накачивались сейчас вином в честь своей «победоносной операции». Дверь в другую комнату была открыта настежь. В ней под охраной белогвардейских офицеров лежали на полу связанные французские матросы и солдаты, которых только что арестовали в «Дарданеллах» и доставили сюда.
Генерал д’Ансельм, заняв место председательствующего, брезгливо поморщился и ленивым движением глаз указал на дверь, за которой пили свою «победоносную» чару контрразведчики. Все адъютанты, опережая один другого, бросились к двери и плотно прикрыли ее. Пьяный галдеж стал менее слышным.
Лениво приподняв веки, генерал-аристократ безразличным взглядом окинул арестованных. Брошенные со скрученными за спиной руками, они валялись прямо на полу.
– Поднять! – коротко и чуть слышно приказал он.
Ударами прикладов и сапог арестованных подняли на ноги.
По обе стороны каждого стояла охрана. Когда в ожидании конца длительного допроса товарищей кто-нибудь из арестованных не выдерживал и клонился к земле, охранники немедленно выпрямляли его ударами с обеих сторон.
Генерал снова утомленно смежил веки.
– Начинайте, офицер, – промямлил он, обращаясь к полковнику Бенуа.
Полковник Бенуа указал на Жака Эллина:
– Этого русского во французском мундире!
Два офицера, стоявшие наготове выполнить все что угодно, со всех ног бросились к Жаку. Но генерал остановил их жестом руки.
– Нет, нет! Эту… – он кивнул на Жанну.
Генерал-аристократ был галантным: первой, естественно, должна была быть женщина.
– Жанна Лябурб! – визгливо объявила Ева Блюм. – Француженка! Та самая, о деятельности которой во французских частях столько рапортов от всех контрразведок!
Она выкрикнула это с торжеством. Семнадцать контрразведок охотились за коммунисткой-француженкой два месяца, а вот она, американская контрразведчица, пошла сама и сразу же поймала.
Генерал с нескрываемым интересом поглядел на Жанну.
– Вы действительно француженка? – поинтересовался он.
Жанну поставили перед столом, и она ответила громко:
– Да, я француженка!
Генерал долго разглядывал Жанну. Он оглядел ее с ног до головы. Ее молодое живое и красивое лицо с синяком под глазом от рукоятки пистолета Евы Блюм, ее черные кудрявые коротко подстриженные волосы с небольшим серебряным клоком у правого виска, ее поношенное, старенькое драповое пальто, высокие ботинки на каблуках «контэсс».
– Вы коммунистка? – недоумевающе спросил генерал.
– Да, я коммунистка! – ответила Жанна.
Генерал опять, еще пристальнее, с еще большим любопытством, оглядел Жанну. Коммунистку, да еще и француженку-коммунистку, ему приходилось видеть впервые в жизни. Так вот какие они!
Генерал вежливо, даже галантно, но с искренним удивлением в голосе сказал:
– Но ведь во Франции нет коммунистической партии и… никогда не было. Если не считать тех… давно истлевших под стеной Пер Ляшез, парижских коммунаров. Как же вы – французская коммунистка, когда нет французской коммунистической партии?
Жанна ответила:
– Я – член русской партии коммунистов, но француженка – и горда этим! Но партия коммунистов во Франции тоже будет. Можете считать, что она уже есть.
Генерал с интересом выслушал слова Жанны и иронически спросил:
– Можно полюбопытствовать, откуда же она возьмется?
– Ее создадут солдаты вашей армии здесь, на русской земле! И создадут ее еще до того, как вы, генерал, истлеете под… стеной версальцев!..
Генерал д’Ансельм поморщился. Конечно, он сам француз и знает, что французы горячие головы, а речь у них непременно патетична. Но генерал был аристократ и знал, что патетичность – не «комильфо»: язык плебса, язык черни. Для него не было сомнения в том, что перед ним какая-нибудь швея, прачка, служанка…
Успокоившись на этом, он, однако, еще поинтересовался:
– Кем вы были там, во Франции, что делали, ваша профессия?
Жанна ответила и на это:
– Я была швеей, прачкой, потом прислугой.
Генерал усмехнулся, довольный своей прозорливостью.
– А здесь, в этой… в России? – поинтересовался он еще.
Жанна и на этот раз удовлетворила его любопытство:
– В России я также была служанкой, потом гувернанткой. Потом пошла на баррикады и боролась против буржуазии за пролетарскую революцию!..
С генерала было достаточно, и, откинувшись в кресле, он кивнул полковнику Бенуа:
– Продолжайте, офицер.
Полковник Бенуа, которому давно уже осточертели неуместные вопросы генерала, грубо закричал:
– Вы большевичка! Вы деморализовали французских солдат, подбивали их на непослушание, неподчинение, сеяли антигосударственные настроения! Вы призывали их к восстанию против существующей власти! Какова цель всей этой вашей деятельности?
